Тупик.

Я поискал Верити в Корнуолле. Шестнадцать человек, но ни одного Виктора.

«Попробуем Сомерсет», — подумал я. По-прежнему ни единого Виктора Верити.

Уже собираясь прервать связь, я мельком просмотрел список и заметил, что в Тонтоне, в Сомерсетшире, в доме номер 19 по Лорна-террас проживает мистер Уолтмен Верити. «Почему бы и не проверить?» — подумал я.

Вооружась полученным адресом, я снова позвонил в справочную, но опять наткнулся на тот же вежливый барьер виртуального отсутствия. Этого номера нет в справочнике. Извините. Очень жаль.

В субботу покупателей было побольше, чем накануне, однако я то и дело возвращался мыслями к Тонтону и Виктору Уолтмену Верити.

Тонтон… Поскольку в воскресенье мне делать все равно было особенно нечего, я на следующее утро сел на поезд, идущий на запад, доехал до Тонтона и спросил, как найти Лорна-террас.

Каким бы я ни представлял себе Виктора Уолтмена Верити, действительность обманула все мои ожидания. Виктору Уолтмену Верити было пятнадцать лет.

Когда я позвонил в дом номер 19, мне открыла худощавая женщина в брюках, свитере и домашних шлепанцах, с сигаретой в руке и крупными розовыми бигуди в волосах. Лет тридцати с небольшим, а может, и лет сорока. Держалась она непринужденно — видимо, незнакомцы сюда заглядывали нередко.

— Э-э… миссис Верити?

— Да. А что?

Она невозмутимо затянулась сигаретой.

— Жена мистера Виктора Уолтмена Верити? Она рассмеялась.

— Нет. Я жена Уолтмена Верити. Виктор — это мой сын. Вик, тут к тебе пришли! — крикнула она через плечо в глубь узкого двухуровневого дома, и, пока мы ожидали появления Виктора Уолтмена Верити, миссис Верити оглядела меня с головы до кроссовок, продолжая тихонько хихикать себе под нос.

Виктор Уолтмен Верити бесшумно появился из коридора и воззрился на меня с любопытством, к которому, похоже, примешивалась легкая тревога. Он был одного роста со своей матерью, такого же роста, как Мартин. Темные волосы, светло-серые глаза и уверенность, свойственная подросткам, которые привыкли считать себя не глупее любого взрослого. Голос у него ломался, перескакивая от мужского к мальчишескому, и сквозь мягкие детские черты лица проступала взрослая угловатость.

— Что это ты натворил, а, Вик? — спросила его мать. — Чертовски холодно тут, — сказала она мне. — Может, зайдете?

— Э-э… — неопределенно протянул я. В последнее время я куда больше боялся неожиданностей, чем холода. Однако хозяйка не стала ждать ответа — она обогнула мальчика и ушла. Я вынул из кармана письмо, адресованное Мартину. Тревога на лице юного Виктора тотчас же взяла верх над любопытством.

— Мартин Стакли умер! — воскликнул он. — А вы кто такой?

— Я друг Мартина Стакли.

— А-а. — Его лицо сделалось непроницаемым. — Ну да, понятно. А что вы хотели?

— Ну, во-первых, — напрямик сказал я, — я хотел бы принять приглашение твоей матери.

— То есть?

— Зайти погреться.

— А-а, понял! Теплее всего на кухне.

— Показывай дорогу.

Виктор пожал плечами, закрыл за мной дверь и повел меня мимо лестницы в сердце всех подобных домов, в место, где, собственно, и проходит жизнь. Посреди кухни стоял обеденный стол, застеленный цветной клеенкой, вокруг стола — четыре разномастных стула. На кухонном столе царил хаос. В углу на шкафчике стоял телевизор, на полках шкафчика красовалась немытая посуда, пол был оклеен клетчатой виниловой плиткой.

Невзирая на беспорядок, кухня была свежеокрашена и не производила впечатления особенно грязной. Преобладающим цветом был желтый.

Миссис Верити раскачивалась на одном из стульев и затягивалась сигаретой с такой жадностью, словно питалась дымом.

— У нас тут всякие люди бывают, из-за Вика и этого его чертова Интернета, — сказала она достаточно дружелюбно. — Если в один прекрасный день к нам явится настоящий джинн, я ничуть не удивлюсь.

Она сделала неопределенный жест в сторону одного из стульев, и я сел.

— Я был другом Мартина Стакли, — сообщил я ей и спросил у Виктора, что было на той кассете, которую он прислал или передал Мартину в Челтнеме.

— Никакой кассеты не было, — коротко ответил Виктор. — И в Челтнем я не ездил.

Я молча достал из конверта его письмо Мартину.

Вик пробежал его глазами, пожал плечами и вернул мне.

— Это просто игра такая. Про кассету я все придумал.

Однако было заметно, что парень нервничает.

— А что это за сведения, которые все равно что динамит?

— Да не было никаких сведений! — Виктор начал раздражаться. — Я же говорю, я все придумал.

— А зачем ты послал это Мартину Стакли?

Я очень старался, чтобы мои вопросы не казались агрессивными, но почему-то с каждым новым вопросом мальчишка все больше ощетинивался и заливался краской. А почему, я не понимал.

— Что это за история с кассетой? — спросила его мать. — Вы имеете в виду видеокассету? Видеокассет у Вика нет. Мы вот буквально со дня на день собираемся купить видик, тогда — другое дело.

— Понимаете, — объяснил я, — на скачках в Челтнеме кто-то передал Мартину видеокассету. Мартин отдал ее на хранение Эду Пэйну, своему помощнику, а Эд передал ее мне, но кассету украли прежде, чем я успел ее просмотреть. А потом были украдены все видеокассеты в доме Мартина и у меня тоже.

— Надеюсь, вы не собираетесь сказать, что это Вик их украл?! Ничего он не крал, уж можете мне поверить!

Миссис Верити приняла упоминание о краже как обвинение на свой счет и все остальное пропустила мимо ушей, потому что тоже ощетинилась. Я долго извинялся и оправдывался, но настроение хозяйки было испорчено бесповоротно, и ее доброжелательность испарилась. Она задавила окурок вместо того, чтобы закурить от него новую сигарету, и встала, давая мне понять, что пора уходить.

— Позвони мне, — дружелюбно сказал я юному Виктору и, несмотря на то что парень замотал головой, написал номер своего мобильника на полях воскресной газеты.

Потом я вышел из дома номер 19 по Лорна-террас и неторопливо зашагал в сторону вокзала, обдумывая два странных вопроса, так и оставшихся без ответа.

Во-первых, как Виктор познакомился с Мартином?

И во-вторых, почему ни мать, ни сын не спросили, как мое имя?

Лорна-террас резко свернула налево, и дом номер 19 скрылся за поворотом.

Я ненадолго остановился, размышляя, не стоит ли вернуться. Я сознавал, что встреча прошла не слишком удачно. Я отправился сюда, рассчитывая раскрыть тайну видеокассеты, если и не одним махом, то, по крайней мере, без особого труда. А вместо этого я окончательно запутал даже то, что раньше казалось понятным.

Из-за этих колебаний я потерял много времени и опоздал на поезд, которым рассчитывал уехать. Да, пожалуй, стеклодув из меня неплохой, а вот Шерлок Холмс никудышный. Бестолковый доктор Ватсон, вот я кто. Стемнело. До Бродвея я добрался очень не скоро. Спасибо еще, тем же поездом ехал мой сосед, который согласился подбросить меня от станции.

Я уныло размышлял о том, что без Мартина мне придется либо потратить целое состояние на такси, либо ездить автостопом. До тех пор пока я смогу снова получить права, оставался еще восемьдесят один день.

Я поблагодарил соседа, махнул рукой ему вслед и, достав из кармана связку ключей, направился к дверям магазина. Воскресный вечер. Кругом ни души. Ярко освещенные витрины «Стекла Логана».

Я все еще не научился шарахаться от теней. Из глубокого дверного проема букинистического магазина и из-за темного ряда мусорных баков, которые должны были забрать в понедельник утром, возникли темные фигуры.

Вроде бы их было четверо, но вполне возможно, что мне показалось: пересчитать их я не успел. Четверых, пожалуй, было многовато: с таким делом вполне могли управиться двое-трое, а то и один человек покрепче. Видимо, они довольно долго ждали меня здесь, на морозе, и, разумеется, их настроения это не улучшило.

Я не ожидал очередного насилия. Воспоминание об оранжевом баллончике с циклопропаном несколько развеялось. Но я обнаружил, что один-единственный удар баллончиком и целый град ударов — очень разные вещи. Меня били кулаками, пинали ногами и пару раз крепко приложили о корявую каменную стенку, соединявшую букинистическую лавку с моим магазином.

Я был ошеломлен и растерян. Смутно, словно бы издалека, я слышал, как кто-то требовал, чтобы я рассказал что-то, чего я совершенно точно не знал. Я пытался объяснить, что ничего не знаю, но меня не слушали.

Все это само по себе было мерзко и жутко, но они не собирались останавливаться на этом — и когда я понял, что они хотят сделать, мой инстинкт самосохранения наконец-то включился на полную мощность и заставил вспомнить полузабытые навыки кикбоксинга, которым я занимался в школе.

Очевидно, они намеревались не просто избить, но еще и искалечить меня. Пронзительный голос верещал:

— Сломайте ему запястья! Давайте, ломайте! И чуть позже из темноты радостный возглас:

— Вот! Так ему!

Руку пронзила острая боль. Я проклял все на свете. Сильные, здоровые и гибкие запястья необходимы стеклодуву не меньше, чем спортсмену-гимнасту.

Две из проворных фигур в черном размахивали бейсбольными битами. Один, с могучими плечами гориллы, явно был Норман Оспри. Позднее, припоминая, как все было, я понял, что только одному из нападающих хватило ума прижать мою руку к стене, прежде чем его «коллега» замахнулся битой.

Я никогда раньше не подозревал, как отчаянно может сражаться человек, которому угрожает потерять все, чем он дорожит. Мои запястья остались целы — только часы разлетелись от прямого удара битой. Я был весь в шишках, синяках и ссадинах, но пальцы работали, а это главное.

Быть может, эта драка кончилась бы тем, что я упокоился бы в земле рядом с Мартином, но все-таки Бродвей — это тебе не город-призрак в штате Невада. Воскресным вечером некоторые люди, к примеру, выгуливают собачек, и именно собачник заорал на моих врагов, а три зубастых добермана, гавкающих и рвущих поводки, были достаточно веским аргументом, чтобы темные фигуры передумали и растаяли так же быстро, как появились.

— Джерард Логан! — Высокий собачник, склонившийся надо мной, знал меня в лицо, так же как и я его. Он был ошеломлен. — С вами все в порядке?

Разумеется, нет. Впрочем, я ответил «да», как и полагается в подобных случаях.

Он протянул руку, чтобы помочь мне встать, но мне сейчас хотелось не встать, а лечь, и желательно — на очень мягкую перину.

— Может быть, вызвать полицию? — спросил собачник, хотя я знал, что он не питает особой любви к полиции — скорее наоборот.

— Спасибо, Том… Нет, полицию не надо.

— А что это было-то? — судя по голосу, он обрадовался, что полицию вызывать не надо. — У вас проблемы? Все это очень похоже на разборку…

— Ограбить хотели.

Том Пиджин, который кое-что знал о темных сторонах жизни, улыбнулся немного разочарованно и подтянул поводки своих грозных защитников. В свое время он заверял меня, что они больше лают, чем кусают. Мне в это не очень-то верилось.

Сам Том выглядел так, что ему и лаять не надо было. Он не отличался могучим сложением и борцовской шеей, но видно было, что он достаточно силен. Том был моим ровесником, но короткая темная бородка делала его старше и придавала ему угрожающий вид.

Том Пиджин сказал, что у меня на волосах кровь и что, если я дам ему ключи, он откроет мне дверь.

— Ключи я обронил, — ответил я и тяжело привалился к каменной стенке. Перед глазами все плыло. Никогда прежде мне не бывало так плохо — даже в школе, когда однажды, во время очень жесткого матча в регби, я оказался в самом низу кучи и мне сломали лопатку.

Том Пиджин упрямо шарил вокруг, пока не наступил на ключи и не отыскал их по звону. Он открыл дверь магазина и, придерживая меня за талию, довел до порога. Бдительные псы ни на шаг не отходили от хозяина.

— Пожалуй, внутрь моих собачек заводить ни к чему, а то у вас там всюду стекло, — сказал Том. — Дальше сами управитесь?

Я кивнул. Он прислонил меня к дверному косяку и убедился, что я держусь на ногах, прежде чем отпустить меня.

Том Пиджин был известен в Бродвее под прозвищем «Язва», поскольку был остер на язык и скор на расправу. Он благополучно отсидел полтора года за кражу со взломом при отягчающих обстоятельствах и, выйдя на волю, приобрел репутацию «отчаянного», о котором говорили со страхом и почтением. Но, как бы то ни было, меня он буквально спас, и я был польщен тем, что он так обо мне заботится.

Том терпеливо подождал, пока я приду в себя, и заглянул мне в лицо. Его взгляд говорил о том, что отныне Том принимает меня если и не за друга, то… скажем так, за своего.

— Заведите себе питбуля, — посоветовал он.

Я вошел в свой ярко освещенный магазин и запер дверь. Враги остались там, снаружи. Жаль, что нельзя вот так же оставить за дверью и боль от побоев. Я чувствовал себя идиотом. Таким разъяренным. Таким беспомощным. И еще эта проклятая тайна…

В дальнем конце мастерской была раковина, где можно было умыться, и кресло, дарующее возможность отдохнуть телом и духом. Некоторое время я отсиживался в кресле, потом позвонил, чтобы вызвать такси. На том конце провода извинились, сказали, что на субботу и воскресенье у них уже все машины заняты, но я у них буду первым на очереди… да… да… ничего-ничего, пожалуйста… Сейчас бы мне очень не повредила двойная порция циклопропана со льдом. Я подумал о Уортингтоне, решил попробовать позвонить ему, но вместо Уортингтона нарвался на Бомбошку.

— Джерард, дорогой! Мне так одиноко! Похоже, Бомбошка была в плаксивом настроении, как выразился бы ее старший сын.

— Вы не могли бы приехать, посидеть со мной? Уортингтон за вами заедет, а домой я вас потом сама отвезу, честное слово!

Предложение было соблазнительное, но… Я сказал, что боюсь заразить ее гриппом (хотя никакого гриппа у меня не было), и остался тупо сидеть в своем кресле. Я не забыл предупреждения Уортингтона. Бомбошка вполне устраивала меня в качестве хорошей знакомой, но никак не в качестве жены.

Примерно в половине одиннадцатого я задремал, а полчаса спустя меня разбудил звонок у двери.

Проснувшись, я не сразу понял, где я. Все тело ныло, я чувствовал себя несчастным, и ужасно не хотелось двигаться. Однако звонок трезвонил не умолкая. Я кое-как поднялся на ноги и со скрипом выполз из мастерской, поглядеть, кому я понадобился в такой поздний час. Заметьте, даже теперь, невзирая на полученный урок, я не догадался захватить с собой хоть что-нибудь, что можно было бы использовать для обороны.

По счастью, моя припозднившаяся гостья выглядела вполне безобидной. Более того, я был рад ее видеть. Пожалуй, ее поцелуй мог бы заставить меня на время забыть о моих невзгодах…

Увидев меня, детектив-констебль Кэтрин Додд отпустила кнопку звонка и улыбнулась с облегчением.

— К нам поступили заявления сразу от двух жителей Бродвея, — сказала она первым делом, когда я ее впустил. — Они утверждали, что видели, как на вас было совершено нападение. Но от вас никаких заявлений не поступало, несмотря на то что вы, похоже, даже передвигались с трудом… Короче, я обещала заглянуть к вам по дороге домой.

Кэтрин опять была в мотоциклетной кожанке. Ее мотоцикл стоял у бордюра. Она, как и в прошлый раз, сбросила шлем и встряхнула головой. По плечам рассыпались светлые волосы.

— Один из звонивших утверждал, — добавила она, — что на вас напал не кто иной, как Том Пиджин со своими собаками. Этот человек — настоящий бандит…

— Нет-нет! Том как раз и разогнал бандитов. Вот те и в самом деле были бандиты.

— Вы смогли бы их опознать?

Я пожал плечами и потащился обратно в сторону мастерской. Кэтрин пошла следом. Я жестом предложил ей занять кресло.

Кэтрин глянула на кресло, на пот, который катился у меня по лбу, и уселась на лавку, где обычно отдыхали Айриш, Гикори и Памела Джейн. Я с удовольствием опустился в мягкое кресло и принялся рассеянно отвечать на ее расспросы, не зная, что это — полицейский допрос или обычное любопытство.

— Джерард, — сказала она, — мне случалось видеть людей в таком состоянии, как ваше.

— Бедняжки!

— Не улыбайтесь, это совсем не смешно.

— Но и трагедию из этого делать не стоит.

— Почему вы снова не обратились за помощью к моим коллегам?

И в самом деле, почему?

— Понимаете, — сказал я беспечным тоном, — я не знаю, кто это сделал и почему. И каждый раз, как мне кажется, что я что-то узнал, потом оказывается, что на самом деле я ничего не знаю. А ваши коллеги не любят неопределенности.

Кэтрин долго обдумывала мои слова — куда дольше, чем они того заслуживали.

— Ну ладно, попробуйте рассказать мне.

— Некто хочет получить нечто, чего у меня нет. Что именно он хочет — я не знаю. Кто такой этот некто — тоже не знаю. Ну как?

— Ерунда выходит.

Я поморщился и постарался спрятать это за улыбкой.

— Вот именно, выходит ерунда.

«А вдобавок, — саркастически подумал я про себя, — мне следует включить Бомбошку и драконицу в число тех, кого стоит остерегаться, констебля Додд — в число тех, с кем хочется познакомиться поближе, но неизвестно, получится ли; Тома Пиджина и Уортингтона — в число ангелов-хранителей, Розу Пэйн-Робинс — в число людей в черных масках (возможно) и юного Виктора Уолтмена — в число тех, кто не может или не хочет открыть тайну…»

А еще Ллойд Бакстер с его эпилепсией, Эдди Пэйн, хранящий и раздающий видеокассеты, могучий Норман Оспри, содержащий букмекерскую контору с 1894 года, и милая старушка Мэриголд, нередко надирающаяся еще к завтраку, а уж к ланчу-то непременно. Все они с одинаковым успехом могут быть замешаны в это дело и знать, где тут собака зарыта.

Констебль Додд нахмурилась. На ее чистом, гладком лбу возникли еле заметные морщинки. Я решил, что пора и мне начать задавать вопросы, и внезапно спросил:

— Вы замужем?

Она несколько секунд молча рассматривала свои руки — никаких колец у нее на пальцах не было, — потом ответила вопросом на вопрос:

— А почему вы спрашиваете?

— Вы похожи на замужнюю женщину.

— Он умер.

Некоторое время она сидела неподвижно, потом спокойно задала встречный вопрос:

— А вы женаты?

— Пока нет.

Молчание временами бывает весьма красноречивым. Она мысленно выслушала вопрос, который я, по всей вероятности, задал бы очень скоро, и лицо ее сделалось спокойным и довольным.

В мастерской, как всегда, было тепло от печи, несмотря на то что по ночам и по воскресеньям ревущее пламя загораживалось большим огнеупорным экраном.

Сейчас, глядя на лицо Кэтрин Додд над воротником черной, скроенной по фигуре куртки, я как никогда отчетливо представил себе ее изображение в стекле — настолько отчетливо, что мною овладело неудержимое стремление немедленно взяться за работу. Я встал, снял экран и отставил его в сторону, приладив вместо него небольшую заслонку, которая открывалась, давая доступ к резервуару с расплавленным стеклом.

Я включил яркий свет, автоматически погасший в полночь, и, морщась от боли, стянул с себя пиджак и рубашку, оставшись в одной сетчатой майке, как всегда за работой.

— Что вы делаете? — В голосе Кэтрин звучала тревога, хотя опасаться ей было нечего.

— Я буду делать портрет. Сидите и не двигайтесь.

Я прибавил жару в печи, отобрал понтии, которые мне понадобятся, достал марганцевый порошок, дающий черный цвет.

— Но вы же весь в синяках! — запротестовала Кэтрин. — Вы выглядите просто ужасно!

— Я ничего не чувствую.

Я действительно не чувствовал ничего, кроме возбуждения, которое всегда охватывает меня в тех редких случаях, когда ко мне приходит настоящее вдохновение. Мне не раз случалось обжечься расплавленным стеклом — и ничего не почувствовать. В ту воскресную ночь смутная мысль о сыщике, проникающем в самые темные грехи людей, и о том, что добро способно расправить крылья и воспарить над грехом, подействовала на меня как психологическое обезболивающее, так что я мог бы истекать кровью — и не заметить этого до тех пор, пока не выгорит пламя воображения. Временами, когда душевный подъем иссякал, вдохновение сменялось разочарованием. Тогда я оставлял неудавшуюся вещь на катальной плите, вместо того чтобы осторожно поставить ее в отжигательную печь. И через некоторое время под действием внутреннего напряжения вещь внезапно лопалась сама собой, трескалась, рассыпаясь на осколки.

Для непривычного человека зрелище довольно жуткое: на вид вполне прочная вещь вдруг, ни с того ни с сего, сама по себе рассыпается. Для меня же это символизировало всего лишь неудачную идею. Но в то воскресенье я не испытывал ни сомнений, ни колебаний и легко набирал стекло в таком количестве, с каким не без труда работал даже в обычные дни.

В ту ночь я изготовил портрет Кэтрин Додд в трех деталях, которые позднее намеревался соединить. Я не собирался ваять портрет в обычном смысле этого слова — я сделал абстрактное изображение ее повседневного труда. Вздымающиеся вверх распростертые крылья, черные и блестящие у основания, черно-бело-прозрачные в середине, и самое верхнее перо — пронизанное золотыми прожилками.

Золото буквально заворожило мою модель.

— Это действительно настоящее золото?

— Железный колчедан. Но настоящее золото тоже годится… только оно у меня кончилось еще на той неделе.

Я бережно взял хрупкую верхушку перчаткой из нескольких слоев жаропрочной ткани и положил ее в одну из шести отжигательных печей. И только теперь, когда все три части благополучно остывали, я почувствовал, что руки и ноги у меня трясутся от перенапряжения. Мне казалось, что я сам вот-вот тресну и рассыплюсь на осколки.

Кэтрин встала. Заговорила она не сразу. Наконец она прочистила горло и спросила, что я сделаю с этими крыльями, когда они будут готовы. Я, спустившись с небес на землю, постарался, как всегда в подобных случаях, вернуться к грубой прозе и ответил, что, по всей вероятности, поставлю их на специальную подставку в галерее и подсвечу парой лампочек, чтобы подчеркнуть изящество формы.

Мы оба стояли, глядя друг на друга, словно не зная, что сказать. Потом я нагнулся и поцеловал ее в щеку. Она немного повернула голову, я тоже, и следующий поцелуй пришелся в губы. В этих поцелуях была страсть, взаимная, но еще не готовая хлынуть через край.

Я попытался обнять ее, но мотоциклетная кожанка оказалась слишком жесткой. Я поморщился в самый неподходящий момент. Она отстранилась и, печально улыбнувшись, сказала:

— Может быть, в другой раз…

— К черту «может быть»! — отрезал я.