Где-то в глубине студии пронесся вздох после такого неджентльменского удара ниже пояса, и уголком глаза я заметил, что на камере, направленной на меня, зажглось красное пятнышко. Какое выражение на моем лице схватила камера в первый момент, я не знаю, но я расплылся в улыбке, обращенной к мистеру Боллертону, в такой нежной, одобрительной и прощающей улыбке, что она даже заставила слегка улыбнуться и его. Мне не так уж трудно было улыбаться, потому что я знал: яркая шелковая форма скорее стесняла меня, чем доставляла удовольствие.
      Кемп-Лоур повернулся ко мне:
      – И что вы скажете на это, Роб? Я заговорил искренне и страстно:
      – Дайте мне лошадь и возможность участвовать на ней в скачках, и мне совершенно все равно, шелковая форма на мне или… или… пижама. Мне совершенно все равно, есть зрители или нет. Мне совершенно все равно, заработаю ли я много денег, или сломаю себе шею, или буду голодать, чтобы сбросить вес. Меня интересуют только скачки… скачки и победа, если я смогу.
      Наступило короткое молчание.
      – Мне трудно объяснить, – добавил я.
      Они оба уставились на меня. Джон Боллертон выглядел так, будто раздавленная оса ожила и ужалила его, и прежняя враждебность перешла в явную озлобленность. А Кемп-Лоур? Выражение его лица я вообще не мог прочесть. Прошло несколько пустых секунд, прежде чем он спокойно повернулся к камере, и знакомая улыбка опять проскользнула на свое место, но я инстинктивно чувствовал, как что-то – важное зреет в них обоих, и испытывал странное беспокойство от того, что не имел ни малейшего понятия, что это такое.
      Кемп-Лоур начал обычный обзор скачек следующей недели и быстро закончил программу традиционными словами: «До встречи в пятницу в это же время…»
      Изображение на мониторе пропало вместе с улыбкой Кемп-Лоура и сменилось рекламой мыла.
      Гордон, сияя, шагнул вперед.
      – Очень хорошая программа. Все прошло прекрасно. Именно то, что они любят. Острый спор. Прекрасно, прекрасно, мистер Боллертон, мистер Финн. Великолепно. – Он пожал нам обоим руки.
      Кемп-Лоур стоял, потягиваясь и улыбаясь:
      – Прекрасно, Джон. Прекрасно, Роб. – Он нагнулся, взял мой' стакан бренди и протянул мне. – Выпейте, – сказал он, – вы заслужили. – Он тепло улыбался, расслабившись и сбросив напряжение.
      Я улыбнулся в ответ и выпил бренди, все время думая о том, как искусен он в своем деле. Побудив Боллертона подколоть меня, он выудил крик души, который услышали несколько миллионов чужих людей, тогда как я никогда бы не признался в этом даже самому близкому другу.
      После спектакля, несмотря на поздравления, щедро, хотя и незаслуженно, обрушившиеся на Боллертона и потом на меня, я испытывал больше опасений, чем перед началом передачи. Почему так, я не мог понять.
      Три недели и день спустя после передачи Пип Пэнкхерст сломал ногу. Лошадь вместе с ним упала на последнем препятствии второго заезда. В серую дождливую субботу середины ноября произошло событие, которое вывело из строя на оставшуюся часть сезона жокея – чемпиона стипль-чезов.
      Санитары из «скорой помощи» долго не могли перенести его с поля в машину, потому что острая стрела голенной кости прорвала тонкую кожу ботинка и зловеще торчала из отверстия. Наконец, как мне потом сказал один из них, когда Пип потерял сознание, они ухитрились поднять его на носилки.
      Со своего места я видел только взмахи белого флага, машину «скорой помощи», подпрыгивавшую на ухабистом грунте, и неподвижную фигуру Пипа на траве. Было бы неправдой сказать, что я спускался в весовую со спокойным сердцем. Как искренне я ни сочувствовал Пипу, от слабой надежды, что я могу занять его место в следующем заезде, пульс у меня взлетал и падал.
      Это был главный заезд дня, главный заезд недели, стипль-чез на три мили с богатым призом, установленным пивоваренной фирмой. Приз привлек множество владельцев знаменитых лошадей, и будущие скачки обсуждались на спортивных страницах всех ежедневных газет. Лошадь Пипа, принадлежавшая лорду Тирролду, – звезда конюшни Эксминстера, мускулистый шестилетний каурый мерин, – обладала всеми качествами, чтобы стать чемпионом, и лучшие годы еще ждали ее впереди. Пока мерин ходил в «обещающих». Звали его Темплейт.
      Я вошел в весовую и увидел Джеймса Эксминстера, который разговаривал с близким другом Пипа и тоже ведущим жокеем. Тот качал головой, и через комнату я видел по губам, что он говорит: «Нет, я не могу».
      Эксминстер медленно обернулся и окинул взглядом лица. Я тихо стоял и ждал. Оглядев всех, он заметил меня. Он разглядывал меня без улыбки, размышляя. Затем глаза его передвинулись влево и сфокусировались на ком-то еще. Он принял решение и быстро прошел мимо меня.
      Интересно, а на что я надеялся? Я работал для него всего четыре недели. Три победы. И дюжина обычных заездов. Две недели назад я снял угол в деревне рядом с его конюшней, и каждое утро тренировался на его лошадях, но все же я оставался новичком, незнаменитостью, жокеем-неудачником из телевизионной передачи… Безутешный, я направился к дверям раздевалки.
      – Роб, – произнес голос возле моего уха, – лорд Тирролд говорит, что вы можете участвовать в заезде на его лошади. Вам надо бы сказать гардеробщику Пипа: он принесет форму.
      Я полуобернулся. Они стояли рядом, двое высоких мужчин, и оценивающе глядели на меня, понимая, что дают мне шанс на всю жизнь, но неуверенные, что я воспользуюсь им.
      – Да, сэр, – сказал я и направился в раздевалку, чувствуя головокружение и едва веря тому, что услышал.
      Ни Эксминстер, ни лорд Тирролд не дали мне в паддоке никаких указаний, как пройти дистанцию. Они были слишком озабочены состоянием Пипа: вид его раздробленной ноги поглотил все внимание и расстроил их.
      Эксминстер лишь сказал:
      – Постарайтесь, Роб, как можете.
      И лорд Тирролд с несвойственной такому дипломатичному человеку бестактностью мрачно проворчал:
      – Утром я поставил сто на Темплейта, да ладно, теперь уже, полагаю, поздно отменять ставку. – Но, заметив мое горестное изумление, он добавил: – Прошу прощения, Роб, я уверен, вы пройдете великолепно. – Но его слова прозвучали неубедительно.
      Приняв гибкий и меняющийся по обстоятельствам план скачки, я сосредоточился на том, чтобы держать Темплейта четвертым в заезде из двенадцати участников. Оставаясь немного позади сначала, я сохранял его силы для финиша. И кроме того, если вести скачку первым, не увидишь, что делают остальные, кто может быть соперником. Темплейт сам ко второму препятствию подошел третьим, я еще не оказывал на него никакого нажима. Возле последнего я направил его на край скаковой дорожки, чтобы он мог видеть все впереди, и поощрил его. Его шаг моментально ускорился. Он взлетел так далеко перед препятствием, что у меня на секунду упало сердце, я был уверен, что он приземлится на его гребне, но я недооценивал его силу. Темплейт приземлился на несколько ярдов впереди от задней стенки препятствия, сам нашел равновесие, не запнувшись, и устремился вперед к финишному столбу.
      Одна из лошадей, которая шла чуть впереди, в высоком прыжке преодолела препятствие. Оставалось обойти только гнедого. Только фаворита, выбранного критиками, публикой и прессой. Не так зазорно, мелькнуло у меня в голове, уступить фавориту.
      Я вдавил колени в бока Темплейта и два раза стегнул его хлыстом. Я понял, что ему нужен был только сигнал, каждой унцией тела он устремился вперед, вытянув шею; я встал коленями ему на холку, и давил на него, и двигался в его ритме, я держал хлыст, боясь помешать ему. Он вытянул морду вперед за пять шагов до финиша, и так и миновал его.
      Я был так измучен, что едва мог спрыгнуть с седла. Когда мы пришли на площадку, где расседлывают лошадей, раздались одобрительные восклицания и комплименты, но я чувствовал себя слишком слабым и вялым, чтобы радоваться им. Ни одна скачка раньше не отнимала у меня столько сил. И ни одна так много не давала.
      От удивления лорд Тирролд и Эксминстер выглядели почти подавленными.
      – Отлично, Роб, – сказал Эксминстер, и его нижние зубы блеснули в улыбке.
      – Это удивительная лошадь! – с жаром воскликнул я.
      – Да, – согласился лорд Тирролд, – он удивительный. – И потрепал потемневшую от пота шею Темплейта.
      Эксминстер сказал:
      – Не болтайтесь тут, Роб, идите и взвесьтесь. У вас мало времени. Вы участвуете в следующей скачке и еще в одной после нее.
      Я посмотрел на него.
      – Ну а чего вы ждали? Пип, очевидно, пролежит еще несколько месяцев. Я взял вас вторым после него, и вы будете заменять его, пока он не вернется.
      – Некоторые люди выходят с дезинфекции, а пахнут лавандой, – выдал Тик-Ток очередное изречение.
      В конце дня он ждал, пока я переоденусь.
      – Шесть недель назад вы выпрашивали лошадей. Потом вы даже пришли на телевидение как неудачник и заставили понять, что вы не неудачник. Воскресные газеты пишут в спортивных колонках о вас, вашу версию символа веры с удовольствием полощут в «Таймсе». Теперь у вас роль в шоу из-дублеров-в-звезды и тому подобный джаз. И все вполне прилично. Три победы в один день. Вот это то, что я называю нервом.
      – Что взлетает вверх, должно упасть вниз. Вы потом подберете осколки, – усмехнулся я.
      Завязав галстук и пригладив волосы, я посмотрел в зеркало на глупую улыбку, которую не мог стереть с лица. Такие дни, как сегодня, бывают совсем не часто, подумал я.
      – Пойдемте лучше навестим Пипа, – предложил я.
      – Идет, – согласился Тик-Ток.
      Нам удалось побыть у Пипа всего несколько минут. Он лежал, накрытый одеялом до подбородка; в одноместной палате, нога подвешена в специальной люльке. Проворная сестра сообщила, что через минуту его увезут в операционную и что пациента не надо беспокоить: он уже принял нужные для операции лекарства..
      – Привет. – Вот почти все, что мы сказали ему. Пип выглядел ужасно бледным, и глаза у него были затуманены. Но слабым голосом он спросил:
      – Кто выиграл большие скачки?
      – Темплейт, – ответил я почти извиняющимся тоном.
      – Вы?
      Я кивнул. Он слабо улыбнулся:
      – Теперь у вас будет много лошадей для работы.
      – Я сохраню их тепленькими для вас. Вы не пробудете тут долго.
      – Три проклятых месяца. – Он закрыл глаза. – Три проклятых месяца.
      Сестра вернулась с каталкой и двумя санитарами. Мы подождали в холле и видели, как они везли Пипа к открытому лифту.
      – С таким переломом он пробудет тут не меньше четырех месяцев, – заметил Тик-Ток. – Как раз в марте к Челтнему выйдет. Самое время, чтобы отобрать у вас всех лошадей и лишить шанса участвовать в Больших национальных скачках и Золотом кубке.
      – Ну и что ж, – не согласился я. – Всего лишь восстановится справедливость. А что-нибудь может случиться и раньше.
      Наверно, Эксминстеру нелегко было убедить некоторых владельцев, что я способен занять место Пипа, и вначале я работал не со всеми лошадьми его конюшни. Но проходила неделя за неделей, и я невероятно шел в гору. Эксминстер все меньше и меньше привлекал других жокеев. В день я участвовал в трех или четырех скачках и возвращался в деревенскую берлогу удовлетворенный и выжатый как лимон, но наутро просыпался полный энергии и желания снова оказаться на ипподроме. Постепенно я даже привык побеждать, для меня перестало быть чудом восхищение владельцев или мой портрет в спортивных газетах.
      Я начал зарабатывать довольно много денег, но тратил мало. Где-то в глубине сознания всегда оставалась мысль, что такое процветание временно. Пип поправлялся. Тем не менее, Тик-Ток и я решили купить машину на двоих, подержанный кремовый «мини-купер», нам порекомендовал его как выгодную покупку друг Тик-Тока, владевший гаражом.
      – Еще пару леопардовых шкур на сиденья и пару блондинок, – заявил Тик-Ток, вытирая пыль с маленькой машины, припаркованной возле моей берлоги, – и мы будем похожи на элегантных представителей человеческого рода с рекламы в «Тэтлере». – Он поднял капот и всунул нос в мотор. – Какой прекрасный дизайн!
      Пока Бог подбрасывал мне удачу за удачей, у других дела шли все хуже.
      Грант не извинился и не дал никаких объяснений, за что он ударил меня, но с того дня фактически не сказал мне ни единого слова и перестал пользоваться моими вещами. Не уверен, что это меня огорчало. Он все больше и больше замыкался в себе. Неукротимая ярость бушевала в нем, и все более деревенело его тело и теснее сжимались губы. Он не выносил, если кто-нибудь дотрагивался до него, даже случайно, и угрожающе оборачивался, если кто-то натыкался на него в раздевалке. Моя вешалка на большинстве скачек по-прежнему была рядом с его, невозможно было избежать столкновений в таком тесном пространстве, и, если я нечаянно толкал его, взгляд, которым он окидывал меня, был полон ненависти.
      Он не только со мной перестал разговаривать. Он вообще замолчал. Тренеры и владельцы, еще нанимавшие его, не могли обсудить с ним план скачки или объяснить, что произошло после ее окончания.
      Довольно странно, но мастерство Гранта не ухудшилось вместе с характером. Он работал так же жестко, как обычно, но мы видели, что он начал вымещать ярость на лошадях, и дважды за ноябрь распорядители вызывали его для объяснений «за неумеренное использование хлыста». Не говоря уже о том, что каждая лошадь приходила к финишу с красными рубцами на боках.
      Извержение вулкана произошло однажды холодным днем на стоянке машин в Варвике. Я задержался после скачек, потому что выиграл последний заезд, и ликующий владелец, один из моих друзей-фермеров, повел меня в бар. Тик-Ток уехал на другие соревнования, и «мини-купер» был в моем распоряжении. Когда я вышел, на стоянке маячил «мини-купер», рядом с ним еще одна машина и два или три автомобиля в следующем ряду.
      Я шел к «мини», радуясь победе и восторгу моего друга-фермера, потому, наверно, и не заметил Гранта. Домкрат поддерживал пустую ось черного автомобиля, а он стоял на коленях рядом и держал в руке запасное колесо.
      Он заметил, как я улыбаюсь, и мысль, что я смеюсь над проколотой шиной, взбесила его. Я впервые увидел, как бесконтрольная ярость может исказить лицо человека. Грант вскочил и стоял неподвижно, плотная фигура воинственно сгорбилась, сильные плечи напряглись под пальто, руки висели по бокам. Вдруг он нагнулся и выбрал среди кучи инструментов баллонный ключ. Не сводя с меня глаз, он рассекал им воздух.
      – Если хотите, я помогу вам с этим проколом, – мягко предложил я.
      В ответ он сделал шаг в сторону, размахнулся, будто собирался рубить дрова, и ударил по заднему стеклу «мини-купера». Стекло с шумом разлетелось и зазвенело по стенкам салона, из рамы торчал только острый треугольный осколок.
      У нас с Тик-Током машина была всего три недели. Злость поднялась во мне мгновенной горячей волной, и я сделал шаг, чтобы спасти от дальнейшего разрушения свою самую ценную собственность. Он обернулся ко мне и снова поднял баллонный ключ.
      – Не будьте ослом, Грант, – решительно сказал я. – Бросьте эту штуку и давайте вместе поменяем колесо.
      – Вы… – выкрикнул он, – вы отняли у меня работу.
      Глаза над высокими скулами налились кровью. Большие ноздри зияли, будто черные ямы. Он размахнулся и занес руку с ключом над моей головой.
      В эту минуту я подумал, что он, должно быть, действительно сошел с ума, потому что, если бы он попал, он наверняка бы убил меня, и у него не было никакой надежды удрать в стоявшей рядом машине без колеса. Но он не способен был думать.
      Я увидел занесенную над моей головой руку и, прежде чем она опустилась, успел увернуться. Баллонный ключ просвистел мимо правого уха. Его рука вернулась в прежнее положение, и он опять целился в меня. Я нырнул у него под мышкой, и на этот раз, когда он замахнулся, его туловище оказалось открытым. Я сделал шаг и ударил изо всех сил кулаком ему под ребра. Он замычал, когда воздух с силой вырвался из легких, рука с ключом упала, и голова дернулась вперед. Я чуть отклонился вправо и ударил его ребром ладони сбоку в шею. Он упал на колени и, слабея, пополз по траве. Я вынул баллонный ключ из разжавшихся пальцев, положил его вместе с другими инструментами в ящик и засунул все в багажник его машины.
      Становилось очень холодно, ранние сумерки превратили все цвета в черный и серый. Я присел на корточки возле Гранта, он был почти без сознания, тяжело дышал и слегка постанывал.
      Я нагнулся к его уху и спросил, будто продолжая разговор:
      – Грант, почему вас уволил Эксминстер?
      Он что-то пробормотал, но я не расслышал. Я повторил вопрос. Он молчал. Я вздохнул и выпрямился. Оставался лишь маленький шанс.
      Вдруг он отчетливо произнес:
      – Он сказал, что я передавал информацию.
      – Какую информацию?
      – Передавал информацию, – повторил он не так ясно.
      Я нагнулся и переспросил:
      – Какую информацию? – И хотя губы у него шевелились, он ничего больше не сказал.
      Я решил, что не могу уехать и оставить его лежать тут, на холоде. Я опять вынул инструменты, разложил их на траве, поставил целое колесо и затянул гайки. Потом накачал шину, вытащил домкрат и бросил его вместе с проколотым колесом в багажник на ящик с инструментами.
      Грант еще не совсем пришел в сознание. Я знал, что не так сильно ударил его, чтобы он так долго не приходил в себя, и мне пришло в голову, что, вероятно, его затуманенный мозг нашел спасительный путь спрятаться от реальности. Я нагнулся, потряс его за плечо и позвал по имени. Он открыл глаза. И на секунду показалось, будто улыбается прежний Грант, но затем обида и горечь снова овладели им, как если бы он вспомнил, что случилось. Он выглядел отчаянно уставшим, полностью выжатым.
      – О боже, – проговорил он, – о боже! – Его слова прозвучали как настоящая молитва, и сошли они с губ, которые обычно, не задумываясь, проклинали.
      – Если бы вы обратились к психиатру, – ласково заметил я, – он мог бы что-то посоветовать вам.
      Он не ответил, но и не сопротивлялся, когда я помог ему сесть в «мини-купер». Он бы не смог вести машину, и никого не было поблизости, чтобы довезти его до дома. Я спросил, где он живет, он объяснил. Его машине на стоянке ничего не грозило, и я предложил ему завтра забрать ее. Он молчал.
      К счастью, он жил всего в тридцати милях от ипподрома, и я довез его, куда он сказал; он вышел перед безликим домом на две семьи на окраине маленького сельского городка. В окнах свет не горел.
      – Вашей жены нет дома? – спросил я.
      – Она ушла от меня, – бросил он отсутствующим тоном. Затем на щеках вздулись желваки, и он закричал:
      – Не суйте нос в… чужие дела. – Он толкнул дверцу машины, выбрался наружу и с грохотом захлопнул ее. – Убирайтесь вместе с вашим благополучием и… Мне не нужна ваша помощь, вы…
      Казалось, его обычное состояние вернулось, оно вызывало жалость, но не было никакого смысла оставаться и выслушивать его проклятия. Я включил мотор и отъехал. Но, не проехав и полмили, я нехотя пришел к заключению, что ему не стоит оставаться одному в пустом доме.
      В этот момент я был в центре маленького городка, где в ярко освещенных магазинах уже были заперты двери, я остановился и спросил пожилую женщину, где можно найти доктора. Она указала большой дом на тихой стороне улицы, я припарковался и позвонил.
      Появилась хорошенькая девушка, сказала:
      – Прием с шести, – и попыталась закрыть дверь.
      – Если врач там, позвольте мне поговорить с ним, – быстро вставил я.
      – Хорошо, – согласилась она и ушла. Немного спустя вышел молодой круглолицый, внушающий доверие человек, жующий кусок шоколадного торта с кремом. Его лицо выражало безропотный вопрос, такое выражение бывает у врачей, выполняющих долг в нерабочее время.
      – Вы, случайно, не доктор Гранта Олдфилда? – спросил я. Если Грант и не его пациент, подумал я, то он подскажет мне, к кому обратиться.
      Но доктор сразу же сказал:
      – Да. Что, он опять упал?
      – Мм… Нет. Не будете ли вы любезны, поехать и посмотреть его?
      – Сейчас?
      – Да, пожалуйста. Он… мм… его стукнуло на скачках.
      – Полминуты, – проговорил доктор и вошел в дом. Почти тотчас он вновь появился с врачебным чемоданчиком и еще одним куском торта. – Вы не довезете меня? Чтобы не тратить время, а то мне надо выводить машину из гаража, тут рукой подать.
      Едва мы сели в «мини-купер», как он спросил о разбитом заднем стекле, вопрос не праздный, потому что пронизывающий ветер леденил нам шеи. Я рассказал, как Грант разбил стекло, и объяснил, каким образом мне удалось привезти его домой.
      Он слушал молча, слизывая крем с куска торта. Затем спросил:
      – Почему он набросился на вас?
      – По-видимому, он убежден, что я отнял у него работу.
      – Вы отняли у него работу?
      – Нет, – возразил я. – Он потерял ее на месяц раньше, чем предложили мне.
      – Вы тоже жокей? – спросил он, глядя на меня с любопытством. Я кивнул и назвал свою фамилию. Он сообщил, что его фамилия Парнелл. Я сбросил скорость, и мы остановились в нескольких метрах от дома Гранта. В окнах по-прежнему не горел свет.
      – Я оставил его тут меньше десяти минут назад, – сказал я, когда мы шли по дорожке к входной двери. Едва видимый в свете уличного фонаря маленький сад выглядел запущенным и печальным, на заросших травой клумбах торчали засохшие цветы. Мы позвонили в дверь. Никакого результата. Мы позвонили снова. Доктор доел торт и облизал пальцы.
      Что-то в темноте зашелестело на дорожке сада. Доктор вынул фонарь в форме карандаша, таким обычно врачи освещают глаз или горло пациента, и направил его тоненький луч на кусты жасмина, растущие вдоль забора. Свет выхватил из темноты несколько жалких кустов роз, заглушённых некошенной травой. Но в углу у забора острый луч света наткнулся на силуэт сгорбившегося человека. Он сидел на земле, прижавшись спиной к забору, обхватив руками голову и упираясь подбородком в колени.
      – Пойдем, старина, – ободряюще сказал доктор и поставил его на ноги. Он ощупал карманы Гранта, нашел связку ключей и вручил мне. Я пошел вперед, отпер входную дверь и включил в прихожей свет. Доктор вел Гранта, и мы вошли в комнату, которая оказалась столовой, где все было покрыто толстым слоем пыли.
      Грант бессильно рухнул на стул и положил голову на грязный обеденный стол. Доктор осмотрел его, пощупал пульс, поднял глазное веко, пробежался руками вокруг шеи и выступающих скул. Грант раздраженно откинулся, когда пальцы Парнелла коснулись того места, куда я ударил его, и сердито пробормотал:
      – Убирайтесь вон, убирайтесь вон. Парнелл отступил на шаг и пожевал губы.
      – Насколько я вижу, никаких физических повреждений у него нет, разве что онемела шея. Нам лучше уложить его в постель, я дам успокоительное, а утром организую, чтобы его осмотрел тот, кто сможет определить, что с ним происходит. Если будут какие-нибудь изменения в его состоянии, вы можете ночью позвонить мне.
      – Я? Я не останусь тут на всю ночь…
      – М-да, а я думал… Не останетесь? – бодрым тоном проговорил он, и глаза сардонически засверкали на круглом лице. – Кто же тогда? В конце концов, вы ударили его.
      – Да, но… – запротестовал я, – но ведь причина не в этом.
      – Какая разница? Вы уже позаботились, чтобы привезти его домой, и привели меня. Будьте хорошим парнем и доведите дело до конца. Думаю, кто-то должен остаться с ним на ночь… кто-то достаточно сильный, чтобы справиться в критическую минуту. Пожилая родственница тут не годится, даже если бы так поздно мне и удалось разыскать кого-нибудь.
      Когда вопрос поставлен так, трудно отказаться. Мы повели Гранта наверх, вдвоем поддерживая его. Спальня оказалась в, отвратительном состоянии. Грязные, скомканные простыни и одеяла кучей громоздились на неубранной постели, толстый слой пыли покрывал все поверхности, испачканная одежда валялась на полу и грязные рубашки висели на спинках стульев. Вся комната пахла прокисшим потом.
      – Лучше положить его где-нибудь в другом месте, – предложил я, зажигая свет и открывая другие двери на маленькой лестничной площадке. Одна дверь вела в ванную, запущенный вид которой не поддается описанию. За другой оказался бельевой шкаф, где лежало в аккуратной стопке несколько простыней, а за третьей открылась пустая спальня с яркими букетами роз на обоях; Грант, сощурившись, стоял на площадке, пока я доставал простыни и стелил ему постель. Чистой пижамы в шкафу не нашлось. Доктор Парнелл раздел Гранта до трусов и заставил лечь в чистую постель. Затем он спустился вниз и вернулся со стаканом воды, по брезгливому выражению лица я без слов понял, в каком состоянии могла быть кухня.
      Он открыл чемодан и достал две таблетки, из своей руки заставил Гранта проглотить их, что тот послушно сделал.
      Парнелл посмотрел на часы.
      – Я опаздываю на прием, – воскликнул он, когда Грант лег на спину и закрыл глаза. – Таблетки позволят ему немного спокойно поспать. Дайте еще две, когда он проснется. – Он протянул мне маленький пузырек. – Вы знаете, где найти меня, если я понадоблюсь, – добавил он с бессердечной ухмылкой. – Спокойной ночи.
      Я провел ужасную ночь, поужинав бутылкой молока, которую нашел на пороге. В вонючей кухне не было ничего съедобного. В доме я не нашел ни книг, ни радио и коротал время, пытаясь навести порядок в этом жутком хаосе.
      Несколько раз я поднимался на цыпочках взглянуть, что делает Грант, но он мирно спал, вытянувшись на спине. В полночь я нашел его с открытыми глазами, но когда подошел ближе, то увидел, что сознание не вернулось к нему, и он послушно, не говоря ни слова, проглотил две таблетки. Я подождал, пока он снова закроет глаза, потом запер дверь спальни и спустился вниз. Разложив ковер из машины на коротком диване, я заснул тяжелым сном.
      Доктор Парнелл оказался все же так любезен, что полвосьмого приехал с мужчиной средних лет и освободил меня. Он привез с собой корзинку, собранную его женой. Она положила туда яйца, бекон, хлеб, молоко, кофе, а он вытащил из врачебного чемодана электрическую бритву с сильным мотором.
      – Вот и все, – весело сказал он, и его круглое лицо сияло.
      Так я приехал на скачки, вымытый, выбритый и накормленный. Но мысль о человеке, оставленном с помутненным рассудком, не поднимала настроения.

7