ГЛАВА 11

Через лужайку к Малкольму с радостным лаем бросилась одна из его собак, вторая бежала следом. Малкольм высвободил из-под одеяла руку и приласкал собак, скорее по привычке, не вполне осознавая, что делает. Вслед за собаками показался Артур Белбрук в рабочем комбинезоне, поношенной твидовой куртке и грубых солдатских ботинках, сосредоточенный и угрюмый. Но едва старый садовник увидел Малкольма, лицо его просияло, он подскочил и кинулся к Малкольму, и через мгновение уже стоял рядом с ним.

— Сэр! Вы живы! Я ездил в Твайфорд за отравой для вредителей, а когда вернулся, мне сказали в поселке…

— Они сильно преувеличили, — сказал Малкольм.

Артур Белбрук повернулся ко мне, тяжело дыша.

— Мне сказали, что оба вы погибли. Я побежал, не разбирая дороги, напрямик через поля… Что же это с домом?

Я рассказал, что мы этой ночью были в Лондоне, и спросил, во сколько он вчера ушел домой.

— В четыре, как обычно. Может, без двадцати четыре. Около того. — Садовник немного отдышался, его лицо вытянулось, когда он разглядел, какой ущерб нанесен зданию.

Я прикинул, что Артур Белбрук скорее всего ушел где-то в полчетвертого, раз уж он сам признал, что вообще заканчивает работу пораньше.

— Вы не заходили днем в дом? — спросил я.

Он оторвал взгляд от руин, посмотрел на меня и обиженно ответил:

— Конечно нет. Вы же знаете, что я не хожу в дом. С тех пор как вы вернулись, вы позакрывали все двери, как будто это не дом, а крепость. И у меня нет ключа. Откуда бы я взял ключ, скажите на милость?

Я постарался успокоить садовника:

— Просто нас это очень тревожит… кто-то пробрался в дом, и ключ у него был.

— Это не я. Я весь день работал на огороде, копал картошку. Со мной были собаки — носились друг за дружкой по всему саду. Если бы кто-то чужой попытался залезть в дом, они обязательно подняли бы шум. Но собаки не лаяли, вели себя как всегда.

Малкольм попросил:

— Артур, вы не могли бы на некоторое время оставить собак у себя?

Садовник беспомощно глядел на кучи обломков, разбросанных по саду и лужайке.

— Да, конечно… А что прикажете сделать с садом?

— Позаботьтесь, чтобы все тут было в порядке… насколько возможно.

Бессмысленно было требовать большего. Скоро опавшие листья и высокая трава и так прикроют валяющиеся тут и там обломки, сгладят неприглядную картину разрушений в саду.

Старший инспектор, заметив садовника, подошел и задал ему те же вопросы, что и я. Видно было, что они хорошо знакомы, наверное, со времени расследования убийства Мойры. И если не подружились, то по крайней мере прониклись взаимным уважением.

Репортеры, собрав нектар с Жервеза, переключились на Малкольма, старшего инспектора и садовника. Я отошел, оставив их на растерзание представителям прессы, и попытался поговорить с Фердинандом.

Фердинанд не был расположен к беседе, отвечал односложно и только пожимал плечами.

— Наверное, тебе хотелось бы, чтобы меня разорвало на клочья и похоронило под этой грудой обломков! — горько сказал я.

Он глянул на тонны битого кирпича и холодно ответил:

— Не так чтобы очень.

— Но тем не менее.

— А ты думал, мы все должны обожать тебя за то, что ты втерся к Малкольму в доверие?

— У тебя было три года, когда он не перемолвился со мной и словом. Как же ты упустил такой случай? Почему сам не подлизался к нему?

— Мы не могли поспеть за Мойрой.

Я чуть улыбнулся:

— Я тоже.

— Как раз об этом мы сейчас и говорим, — сказал Фердинанд. Сейчас он был очень похож на Малкольма, даже выражение на лице было такое же упрямое.

— Так чего ты от меня хочешь? Чтобы я убрался и позволил его убить?

— Убрался?..

— Он потому и попросил меня быть все время с ним, чтобы я уберег его от опасности. Отец попросил меня побыть его телохранителем, и я согласился.

Фердинанд удивленно вскинул брови.

— Алисия говорила…

Я резко оборвал его:

— Алисия просто спятила. И ты тоже. Посмотри только на себя! Тебя одолевают жадность, зависть и досада. Я не настраиваю Малкольма против вас и никогда не собирался это делать. Постарайся, наконец, поверить в это, братец, и успокойся немного.

Я с сожалением отвернулся от него. У них у всех нет ни капли здравого смысла! Они хотели, чтобы я использовал свое влияние на Малкольма и убедил его не тратить деньги, и в то же время тряслись от страха, что я заберу их долю наследства! Но людям свойственно одновременно верить в совершенно противоположное. Я уже сталкивался с этим в мире скачек, когда распорядители, пресса и зрители точно так же поносили прекрасного тренера, называя его «самым бесчестным», и превозносили одного отличного жокея как «образец честности», слепо и несправедливо не обращая внимания на то, что этот жокей всю жизнь скакал на лошадях того самого замечательного тренера. Я видел когда-то фильм, где очень ясно говорилось: «Никакие факты не опровергнут укрепившееся заблуждение».

Мне не хотелось отталкивать Фердинанда. Моя мысль провести расследование «изнутри» ничего не даст, если я позволю себе так идти на поводу у своих чувств. Я мог считать, что семья ко мне несправедлива, они могли подозревать меня в чем угодно — что ж, нужно просто принять это к сведению и забыть. Я всю жизнь смотрел на них сквозь пальцы, мирился с обидами, так что давно пора было к этому привыкнуть.

Конечно, легче сказать, чем сделать.

Старший инспектор наконец избавился от репортеров. Все семейство к тому времени разделилось на два лагеря, во главе с Вивьен и Алисией, и только мы с Джойси не присоединились ни к одной из групп, так и остались сами по себе. Старший инспектор подошел по очереди к обеим группам и попросил всех заехать в полицейский участок.

— Раз уж вы все здесь, лучше всего будет снять показания прямо сейчас, чтобы не отрывать никого от дел в другое время.

Жервез недоуменно поднял брови.

— Показания?

— Ваше местопребывание вчера днем и прошлой ночью.

— Господи! Вы же не думаете, что это сделал кто-то из нас?

— Как раз это нам и нужно выяснить, сэр.

— Что за нелепость!

Остальные ничего не сказали. Даже Джойси.

Старший инспектор ввел в курс дела своего заместителя, который только что приехал и теперь деловито расставлял своих людей вокруг руин, чтобы любопытствующие, которые все прибывали, не подходили слишком близко. «Новости уже разлетелись по ближайшим поселкам, — подумал я. — И люди спешат не упустить бесплатное зрелище. Наверное, приезжают уже чуть ли не из самого Твайфорда».

Почти вся семья, включая Малкольма, Джойси и меня, поместилась в три полицейские машины, которые стояли перед домом. А Жервез, Фердинанд и Сирена пошли пешком к дороге, где оставили свои автомобили.

Когда мы выезжали за ворота, Джойси мрачно сказала инспектору:

— Я никогда не прошу Алисии, что она подговорила свой проклятый выводок взорвать Квантум.

— У вас есть какие-нибудь основания для такого заявления, госпожа Пемброк? — спросил инспектор Эйл.

— Заявления? Это просто мое мнение. А Алисия — сука.

Плечи инспектора Эйла, который сидел рядом с водителем, поднялись и опустились — он тяжело вздохнул.

Дорога все еще была запружена машинами, множество людей шли пешком. Водитель полицейской машины остановился возле машины Джойси, которую мать бросила прямо посреди дороги, когда бежала к дому. Полицейский помог освободить место у обочины и отвести туда машину Джойси, чтобы можно было проехать. Мы втроем пошли было к арендованной машине, на которой приехали с Малкольмом из Лондона, но она была безнадежно зажата тремя рядами автомобилей, так что мы вернулись и поехали вместе с полицейскими.

В большом современном здании полицейского участка с пуленепробиваемыми стеклами старший инспектор Эйл провел нас через бронированные двери и пригласил в свой кабинет, по ходу дела велев одной из сотрудниц проводить Джойси в другую комнату и предложить ей чаю. Джойси, недовольная, ушла с ней, а инспектор, еще раз тяжело вздохнув, усадил нас в кресла в своем кабинете. Рабочее место инспектора Эйла было выдержано в строгом деловом скандинавском стиле.

Некоторое время он задумчиво поглядывал на нас из-за широкого стола, внимательно изучая свои ногти, потом прочистил горло и обратился к Малкольму:

— Хорошо. Вы можете не говорить, где вы были и что делали вчера ночью. Я, конечно же, не верю, что вы способны взорвать свой дом только для того, чтобы убедить меня, что вас хотят убить.

Малкольм ничего не ответил. Инспектор помолчал несколько минут, потом продолжил:

— Вероятно, это в самом деле так. Мы должны были серьезнее, отнестись к тому происшествию в гараже.

Я подумал, что ему сейчас приходится несладко. Эйл пригладил пальцами свои роскошные черные усы, ожидая от нас каких-нибудь пояснений. Мы молчали.

Тогда инспектор снова прокашлялся и сказал:

— Мы не прекращаем розысков убийцы миссис Мойры Пемброк.

Малкольм наконец пошевелился, достал свой портсигар. Сунул в зубы сигару и похлопал по карманам в поисках спичек. Как раз напротив него на столе у Эйла стояла пластиковая табличка с надписью «НЕ КУРИТЬ».

Малкольм мельком взглянул на нее, зажег спичку и закурил.

Эйл решил смириться и достал из нижнего ящика стола стеклянную пепельницу.

— После того случая в гараже меня уже дважды могли убить, если бы не Ян.

И он рассказал Эйлу о том, как нас чуть не сбила машина в Ньюмаркете.

— Почему вы не сообщили нам сразу? — нахмурился инспектор.

— А как вы думаете?

Эйл пригладил свои усы и ничего не сказал. Малкольм кивнул.

— Я устал от того, что мне не верят.

— А… э-э-э… сегодня ночью? — спросил инспектор. Малкольм рассказал о скачках в Челтенхеме и о дверях в Квантуме.

— Я хотел спокойно заснуть в собственной постели. Я устал. Но Ян уперся и отвез меня в Лондон.

Инспектор внимательно посмотрел мне в глаза.

— У вас было какое-то предчувствие?

Предчувствия, как тогда в моей квартире, у меня не было. Может, то было предчувствие относительно дома?

— Да нет, я бы так не сказал. Я просто немного… испугался.

Малкольм с интересом на меня посмотрел. Эйл спросил:

— Чего?

— Только не бомбы. Об этом я даже не подумал. Я боялся, что в доме кто-то прячется. Я не мог остаться там ночевать, вот и все. Я видел, как машина чуть не сбила моего отца в Ньюмаркете — она задела мою ногу, я верил, что его действительно хотели отравить газом в гараже. Я знаю, что он не убивал Мойру и не нанимал никого, чтобы ее убили. И поверил, что его жизнь действительно в опасности. И мы уехали, так что никто не знал, где нас найти. До последней недели.

Малкольм печально сказал:

— Это из-за меня. Я настоял, чтобы мы вернулись домой. Ян не хотел соглашаться, но я заупрямился.

— И когда я увидел, что двери кто-то трогал, я не смог больше там оставаться.

Инспектор выслушал нас, не перебивая, потом спросил:

— Когда вы осматривали дом, не заметили ли вы чего-нибудь необычного, кроме дверей?

— Нет.

— Ничего не стояло там, где не должно было стоять? Ничего не пропало со своего обычного места?

Я мысленно вернулся к той ночи, когда я с бешено колотившимся сердцем и срывающимся дыханием осматривал темный дом. Тот, кто открывал двери, должен был обязательно заходить в кабинет и гостиную. Я не устанавливал положение других дверей, только закрывал дверь из кухни в гостиную. Так что тот, кто был в доме, вполне мог побывать и во всех остальных комнатах.

— Нет. Кажется, все было на месте.

Инспектор еще раз тяжело вздохнул. Что-то он часто вздыхает.

— Если вспомните что-нибудь еще, дайте мне знать.

— Да, конечно.

— Таким образом, нас интересует отрезок времени примерно с трех тридцати вечера, когда садовник с собаками ушел домой, до половины одиннадцатого, когда вы вернулись из Челтенхема. — Он пожевал губами. — Если бы вы не остановились поужинать, к которому часу вы были бы дома?

— Мы так и собирались поужинать в ресторане. Поэтому Артур и забрал собак.

— Да, но если все же…

— Около половины седьмого. Если бы мы сразу поехали домой после последней скачки, — сказал я.

— После последней скачки мы немного выпили на ипподроме. Я взял себе шотландского виски, Ян пил какое-то шипучее пиво.

Малкольм сбросил пепел в стеклянную пепельницу. Он был доволен, что инспектор наконец поверил ему, и разговорился.

— Ян считает, что меня ударили по голове сразу за кухонной дверью и отнесли в гараж, а не оттащили по земле. И это был кто-то, кого собаки знали, потому что на чужих они всегда лают. А тогда, я прекрасно помню, они просто прыгали возле кухонной двери, как будто пришел кто-то знакомый. Но они всегда так себя ведут, когда я выпускаю их на прогулку, и я не придал этому особого значения. — Малкольм глубоко затянулся и выпустил клуб дыма в некогда чистый воздух кабинета старшего инспектора. — Да, кстати, насчет отпечатков пальцев… — И он пересказал мои соображения насчет пожарных лестниц.

Эйл посматривал на меня время от времени и все поглаживал свои усы. Трудно было понять, о чем он думает, особенно когда он старался скрыть свои чувства. Я подумал, что все полицейские, доктора и адвокаты выстраивают такие защитные барьеры. Они обычно сами не верят в то, что говорят, что приводит в бешенство правдивых людей, которые с ними беседуют.

На вид Эйлу было чуть больше сорока, и он, наверное, был достаточно опытным полицейским, раз уж занимал такой пост. Судя по его комплекции, старший инспектор не часто занимался физическими упражнениями и ел слишком много сандвичей. Непохоже было, чтобы инспектор чувствовал себя бодрым и полным сил. Может, теперь, когда Эйл оставил свою преувеличенную подозрительность в отношении Малкольма, он лучше разберется с этим случаем. Хотя я слышал, что громадное большинство преступников попадает в тюрьмы только благодаря тому, что о них становится известно из косвенных источников, а не в результате расследования. Я очень хотел, чтобы инспектору Эйлу повезло в этом расследовании. Мне хотелось, чтобы он поделился с нами своими мыслями, но, по-видимому, его приучили не делать этого. Инспектор держал свои соображения по нашему делу при себе. Я тоже. А может, и напрасно.

Вошел полицейский и озабоченно доложил, что не знает, где разместить все семейство Пемброк.

Эйл немного подумал и велел привести их всех в его кабинет. Малкольм стряхнул пепел и сказал:

— О Господи!

И вот семейка заполонила кабинет старшего инспектора.

Я встал. Алисия немедленно устроилась в моем кресле. Вивьен и Джойси сверлили взглядами Малкольма, который остался сидеть. Они ждали, когда он встанет, а он все не вставал. «Интересно, которой из них он мог бы предложить стул, избежав при этом новой кровопролитной войны?» — подумал я, с трудом удерживаясь, чтобы не улыбнуться.

Старший инспектор с —каменным лицом велел полицейскому принести еще два стула. Я так и не понял, развлекается он или просто проявил практичность? Наконец Вивьен и Джойси удобно устроились на них. Инспектор оглядел собравшихся и пересчитал: тринадцать.

— Кого не хватает?

В ответ послышалось:

— Моей жены, Дебс.

— Томаса, моего мужа.

— Урсулы, конечно.

— Очень хорошо. Теперь, если вы что-нибудь знаете или что-нибудь предполагаете относительно взрыва в усадьбе Квантум, прошу мне сообщить, — сказал инспектор.

— Это террористы, — рассеянно сказала Вивьен. На нее никто не обратил внимания. Но и других предположений никто не высказал.

— Тогда я попрошу вас всех ответить на несколько вопросов. Мои сотрудники запишут ваши ответы, и после этого можете быть свободны. Вопросы следующие: что вы делали вчера с трех часов дня до полуночи, что вы делали примерно в это же время во вторник на прошлой неделе и в позапрошлую пятницу, в то же время? Эдвин решительно заявил:

— Мы уже отвечали на те же самые вопросы этому противному человечишке, Весту. Это уже слишком — снова то же самое!

Некоторые закивали.

Эйл недоуменно посмотрел на Малкольма:

— Кто это — Вест?

Ответила Беренайс:

— Сыщик. Должна вам сказать, мне едва удалось его выставить. Но я высказала ему все, что о нем думала!

— Он ужасно приставучий, — добавила Хелен, скривившись при воспоминании о встрече с Норманом Вестом. — Я сказала ему, что не могу ничего точно вспомнить, но он продолжал выспрашивать.

— Кошмарный человечишко! — сказала Сирена.

— Он заявил, что я — незаконнорожденный! — возмутился Жервез. — Это наверняка Джойси ему наговорила!

Эйл раскрыл рот, потом закрыл, тяжело вздохнул. И снова настойчиво спросил:

— Кто этот Вест?

Малкольм ответил:

— Частный детектив. Я нанял его, чтобы выяснить, кто пытался меня убить, когда понял, что полиция ничего предпринимать не собирается.

Эйл сохранил более-менее спокойное выражение.

— Тем не менее я прошу вас снова ответить на перечисленные вопросы. И те из вас, чьи мужья или жены отсутствуют, расскажите, пожалуйста, и о них.

Инспектор окинул взглядом лица собравшихся. Готов поклясться, это его озадачило. Я постарался представить, что же он увидел, и смог различить только лица совершенно обыкновенных людей, совсем не похожих на убийц. Обычные люди со своими заботами и печалями, со своими причудами и недостатками. Люди, взволнованные и напуганные взрывом дома, в котором почти все они когда-то жили и в котором наверняка все не раз бывали. Я подумал, что никто из них просто не способен на убийство. Это мог сделать только кто-то посторонний.

Я почувствовал некоторое облегчение после того, как пришел к такому выводу. Но все равно понимал, что просто стараюсь зацепиться за малейшую возможность, чтобы не искать убийцу среди нас. А его нужно было найти, пока Малкольм жив и невредим. Так что наша проблема никуда не исчезла.

Инспектор Эйл встал.

— Это все, что я хотел вам сказать. Теперь пройдите с моими сотрудниками в комнаты для дачи показаний. А господина Пемброка-старшего я попрошу остаться еще на пару минут. И господина Яна Пемброка. Какие будут распоряжения относительно разрушенного дома?

Семейство удалилось, не скрывая неудовольствия от того, что я остался вместе с Малкольмом. Дональд сказал:

— Это моя забота, а не Яна, если разобраться. Я же старший.

— Вам нужен человек, который разбирается в таких делах, — проворчал Жервез.

— Этот дом ведь принадлежит не Яну, — раздраженно вставил Эдвин.

Эйл позвал служащих, которые увели всех из кабинета. Как только дверь закрылась, я сказал:

— Пока все они дают показания, я увезу отсюда отца.

— Дом… — начал было Малкольм.

— Я позабочусь о доме позже. Мы сию же минуту уедем отсюда. Инспектор, вы не одолжите нам на время машину? Иначе нам придется добираться на такси или автобусе.

— Конечно, я пошлю с вами полицейскую машину, — сказал Эйл.

— Прекрасно. Тогда… э-э-э… пусть только довезут отца до железнодорожной станции. А я пока останусь.

— Хорошо.

Малкольму я сказал:

— Отправляйся в Лондон, туда, где мы сегодня ночевали. Зарегистрируйся под тем же именем. Никому не звони. Ради Бога, не говори никому, где ты будешь.

— Ты чертовски самонадеян.

— Да. Но тебе лучше сейчас послушаться меня.

Малкольм печально глянул на меня, бросил окурок в пепельницу и поднялся. Красное одеяло соскользнуло на пол.

— Где вас можно будет найти? — спросил Эйл.

— Не отвечай, — быстро сказал я.

Малкольм посмотрел на меня, потом на старшего инспектора.

— Ян будет знать, где я. Если он не хочет вам говорить, пусть не говорит. Жервез когда-то пытался вытрясти из него кое-какие сведения, и у него ничего не вышло. У Яна до сих пор, наверное, остались шрамы… — Отец повернулся ко мне: — Правда?

— Малкольм! — возмутился я.

Малкольм сказал инспектору:

— Я отлупил тогда негодника Жервеза, но ничего не забыл.

— И он никогда мне этого не простит, — сказал я.

— Прощать тебя? За что? Ты на него не ябедничал. Это Сирена рассказала. Она была слишком маленькой и не понимала, что ей довелось увидеть. А Жервез вел себя как настоящий мерзавец.

— Иди. Мы попусту теряем время, — сказал я.

Инспектор проводил нас на улицу и объяснил водителю, куда нужно отвезти Малкольма.

— Я приеду на машине, когда доберусь до нее. Не ходи в магазин, я куплю все, что нужно, сам. Прошу тебя, будь очень осторожен, — сказал я отцу.

— Обещаю, — сказал Малкольм, но его обещаниям я не очень-то доверял. Он уехал в полицейской машине, а я постоял еще немного на стоянке возле участка, проводил его взглядом и убедился, что никто из семьи не заметил, куда он уехал, и не последовал за ним.

Эйл ничего не сказал, только жестом пригласил меня обратно в свой кабинет. Там он положил передо мной небольшой список солидных компаний, занимающихся ремонтом и восстановлением зданий, и предложил воспользоваться его телефоном. Я выбрал одну наугад и объяснил, что мне нужно. Эйл сам взял трубку и позвонил в компанию. Он сообщил подрядчику, что нужно только хорошо защитить развалины от непогоды и не трогать обломки, пока полиция не проведет все исследования.

Положив трубку, он сказал мне:

— Когда водитель отвезет вашего отца и вернется со станции, я попрошу его подбросить вас до вашей машины.

— Спасибо.

— Через вас мне нужно будет поддерживать постоянную связь с вашим отцом.

— Вас устроит, если я буду звонить вам в участок каждое утро?

— Я бы предпочел узнать, где его можно найти.

Я решительно покачал головой.

— Чем меньше людей об этом знает, тем безопаснее.

Он не мог обвинить меня в излишней предусмотрительности, так что настаивать не стал. Только спросил:

— Чем ваш сводный брат вас мучил?

— Сигаретой. Ничего интересного.

— А что он хотел узнать?

— Где я спрятал свою новую крикетную биту, — ответил я, но дело было вовсе не в той бите, а в том, что он — незаконнорожденный. Тогда я об этом даже не догадывался и понял только много лет спустя.

— Сколько вам тогда было лет?

— Мне — одиннадцать. А Жервезу — тринадцать.

— А почему вы не отдали ему биту? — спросил Эйл.

— Дело было не в бите. Я не хотел поддаваться ему. Это тоже касается вашего расследования?

— Меня интересует все, что касается вашей семьи, — ответил инспектор.

Когда я добрался до своей машины, проезд был уже свободен. И, раз уж она стояла носом к Квантуму, туда я и поехал. Там до сих пор было полно народу, и меня не пускали за ограду, пока дежурные полицейские не связались по радио со старшим инспектором Эйлом.

— Извините, сэр. Приказ старшего инспектора, — объяснил один из них, наконец давая мне проехать.

Я кивнул и вырулил на подъездную дорожку. Остановился перед домом между двумя полицейскими машинами, которые вернулись, доставив наше многочисленное семейство к их машинам.

Я понемногу начал привыкать к тому, как выглядит дом. Зрелище по-прежнему было ужасающим, но уже не вызывало такого потрясения, как вначале. Еще один полицейский подошел ко мне, когда я выбрался из машины, и спросил, что мне здесь нужно. «Заглянуть в окна нижнего этажа», — объяснил я.

Он тоже связался по радио с участком. Старший инспектор подтвердил, что я могу сколько угодно смотреть в окна, но рядом со мной все время должен находиться полицейский, и, если я замечу что-то необычное, я должен буду тут же ему сообщить. Я с готовностью согласился и пошел к месту, с которого была хорошо видна гостиная. Полицейский последовал за мной. Я заглянул в пролом на месте старинной парадной двери, которую взрывной волной вынесло наружу, когда кирпичная кладка разрушилась и перестала удерживать раму.

«QUANTUM IN ME FUIT» лежала лицевой стороной вниз на дорожке. Я делал лучшее, на что способен. «А чье-то „лучшее“ оказалось недостаточно хорошим», — подумал я, радуясь, что остался жив.

Полицейский осторожно предупредил:

— Внутрь не входите, сэр. Там все готово в любой момент обвалиться.

Входить внутрь я и не собирался. Гостиная была завалена обломками кирпича, досок пола и мебели с верхнего этажа. Сквозь огромную дыру в крыше проглядывало небо, через проем на месте задней стены дома виден был сад. Где-то среди этих обломков была погребена вся одежда Малкольма, кроме той, которую он надел в Челтенхем. Все его пальто из викуны и сделанная на заказ обувь, все его золотые с серебром расчески, которые он прихватил тогда во время бегства в Кембридж. И еще где-то там валялся портрет Мойры.

Острые обломки мебели торчали посреди развалин как руки заживо погребенных, куски пыльной материи, происхождение которых определить было уже невозможно, слабо трепетали, когда их задевал порыв ветра. Все, что я привез с собой из квартиры, тоже пропало под развалинами, кроме снаряжения для верховой езды — седло, шлем и сумка с костюмом остались на заднем сиденье машины вместе с портфелем Малкольма. Все погибло безвозвратно, и я с удовольствием подумал, что фотография Куши с мальчиками в серебряной рамке осталась в моей квартире.

Перед домом все было усеяно осколками разбитых оконных стекол. Мы вместе с полицейским прохрустели по стеклам, пройдя вдоль дома к кабинету, мимо развалин гардеробной, полуразрушенная стена которой обвалилась на водопроводную трубу.

Стены кабинета и кухни почти не пострадали, но дверь кабинета, которую я так тщательно устанавливал под определенным углом, раскрылась нараспашку. Кабинет был завален обломками кирпича и штукатурки. Взрывная волна прокатилась через комнату к окнам, сорвав с места все невесомые листки бумаги и разметав по полу. Большая часть фотографий и небольших безделушек-сувениров тоже лежала в пыли на полу, в том числе и кожаный стаканчик для карандашей с кусочком проволоки. Не считая великолепного книжного шкафа у одной из стен, в котором теперь недоставало большого старинного зеркала, все в комнате выглядело вполне сохранным, хотя уборка пыли и мусора сама по себе еще доставит хлопот.

Я еще долго заглядывал в окна кабинета, но в конце концов вынужден был признать поражение. Слишком много вещей сорвало при взрыве со своих мест, чтобы я смог найти что-то недостающее или лишнее. Я не нашел ничего особенного, как и вчера вечером, когда заходил за отцовским портфелем. Правда, тогда я был слишком напряжен и встревожен, чтобы замечать какие-то мелочи.

Покачав головой, я обошел вокруг дома, мимо все еще надежно запертой двери в сад, которая была в конце коридора первого этажа. Она устояла при взрыве, который обрушился на более близкие цели. За ней была длинная увитая плющом стена бывшей детской. Я прошел вдоль нее и оказался в саду позади дома.

На лужайке полицейские вбили в землю стойки и привязали к ним ленту, чтобы никто не подходил к дому. За лентой до сих пор толпились любопытные, разглядывали руины, оживленно переговаривались, показывали пальцем, подходили посмотреть и возвращались обратно на дорогу прямо по газонам. Среди них я заметил Артура Белбрука с двумя собаками, что-то увлеченно пояснявшего окружающим. Вокруг него собралась изрядная толпа слушателей. Фоторепортеры из газет, похоже, уже угомонились, но любительские камеры продолжали щелкать.

Во всем этом был какой-то странный порядок, который больно задел меня своей неуместностью.

Повернувшись к зевакам спиной, я заглянул в окна детской, стараясь посмотреть на комнату с другой точки зрения, чем в прошлую ночь. Не считая гардероба и моей спальни, это была единственная комната, которую не затронуло переустройство, затеянное Мойрой. Детская по-прежнему выглядела такой, какой была на протяжении почти сорока лет — настоящим детским царством.

Там все еще стояли старые кресла и большой стол, который в нашем воображении часто становился крепостью или лодкой, космическим кораблем или осадной башней. Длинные полки вдоль северной стены по-прежнему были заставлены игрушечными паровозиками, строительными конструкторами, настольными играми и мягкими игрушками. Там все еще стояли новенькие сверкающие никелем велосипеды Робина и Питера, которые им купили всего за неделю до катастрофы. На стенах висели плакаты с портретами музыкантов, книжный шкаф был до отказа забит детскими книжками.

Взрыв произошел довольно далеко от детской, кроме того, ее защитила одна из массивных опорных стен дома. Поэтому детская пострадала гораздо меньше всех остальных комнат, в которые я заглядывал раньше. Только выбитые окна и слой пыли, занесенной через распахнутую дверь, говорили о случившейся катастрофе. Полдюжины плюшевых мишек свалились с полки, но велосипеды по-прежнему стояли.

«Что-нибудь, что стояло бы не на своем месте или пропало», — говорил инспектор Эйл. Ничего такого я не заметил ни в прошлую ночь, ни теперь.

Разочарованно пожав плечами, я обошел вывороченные наружу обломки домашней обстановки и заглянул в окна столовой в дальнем конце дома. Как и детская, столовая не очень пострадала при взрыве, не считая уже знакомого нагромождения обломков, занесенных через дверь, и толстого слоя серой пыли.

Длинный стол, окруженный стульями с высокими спинками, стоял на своем месте. Несколько декоративных тарелок, висевших на стенах, упали и разбились. Буфет был перевернут, но оставался там же, где стоял всегда. Малкольм говорил, что этой комнатой редко пользовались с тех пор, как у них с Мойрой начались скандалы.