Глава 6

Это было как вспышка молнии! Между двумя ударами сердца мне вдруг стало ясно, что имели в виду лирические поэты всех времен и народов. Я наконец понял, почему римлянин Антоний забыл всякую гордость, увидев Клеопатру, почему троянец Парис похитил Елену, что и вызвало десятилетнюю войну, почему Леандр утонул, в очередной раз переплывая Дарданеллы, чтобы увидеть Геро. Удаленность от дома, необычность и загадочность ситуации — все это делало свое дело. В соседку, например, так не влюбишься. С другой стороны, это никак не объясняло, почему любовь подступила ко мне именно сейчас, почему именно эта девушка заставила так играть мою кровь. Я стоял на холодном камне, испытывая такое чувство, словно меня поразила молния. Мир покачнулся, а воздух заискрился. Февральский серый денек стал ослепительно ярким, и все из-за девушки, которая продавала сувениры туристам.

Как ни странно, с ней случилось то же самое. Возможно, все дело в том, что любовь поразила нас одновременно. Точно сказать не могу. Но я увидел, как ее глаза заблестели, как она повеселела, решил, что все это в мою честь. Мои сдержанные манеры и русые волосы редко приводили девушек в восторг, и поскольку я никогда не ставил себе цели производить на них неизгладимое впечатление, тем реже мне это удавалось. Даже те, кто хотел выйти замуж за мой титул, порой были не прочь зевнуть в моем присутствии. Что сделало реакцию Габриэллы вдвойне неотразимой.

— Господи! — весело воскликнул Патрик, когда она не ответила на дважды повторенный им вопрос. — Может, вы перестанете таращиться друг на друга?

— Габриэлла, — сказал я.

— Si?

— Габриэлла...

Патрик засмеялся и сказал:

— Ну, так вы далеко не уйдете.

— Paries francais? — тревожно осведомилась Габриэлла.

— Говоришь по-французски? — перевел Патрик.

— Да, — сказал я с облегчением и засмеялся. — Более или менее.

Поскольку мы были избавлены от необходимости соблюдать стилистические тонкости французского диалога, а также зная наперед, что рано или поздно мы все равно этим закончим, мы сразу перешли на «ты». Патрик немного послушал нас, рассмеялся и сообщил на трех языках, что мы психи.

Что я стал психом, на этот счет сомнений не было. Патрик прекрасно выдержал наше безумие — мы сидели в ресторанчике, и он рассказывал мне о Габриэлле и ее семье. Из-за нашего столика было видно, как она передвигается вдоль длинного прилавка, продавая безделушки. Она вся состояла из выпуклостей и округлостей, и это, по контрасту с плоскими бедрами, плоскими животами и плоской грудью многих дебютанток, гостивших у нас по уик-эндам, согревало, как костер в снежную ночь. Ее овальное бледное лицо напоминало мне портреты художников Средневековья — тот же тип лица, сохранившийся за многие столетия. Лицо ее, за исключением тех моментов, когда она улыбалась, оставалось таким невозмутимо-спокойным, что могло даже показаться недружелюбным.

После того как она смутила нескольких застенчивых покупателей своей отстраненной манерой держаться, мне показалось, что работа продавщицы ей не по характеру, и я поведал о своей гипотезе Патрику.

— Согласен, — сказал он, — но для тех, кто занимается контрабандой, нет места для работы лучше, чем аэропорт.

— Контрабандой? — удивился я.

— Именно, — повторил он, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Не может быть! Она контрабандистка?

— Как и я, — с улыбкой добавил Патрик.

Я ошарашенно уставился в чашку и пробормотал:

— Вы не соответствуете моим представлениям о контрабандистах.

— Что ты, Генри. Я лишь один из многих, кто доставляет товар Габриэлле.

— Что же это за товар? — медленно спросил я, боясь ответа.

Патрик запустил руку во внутренний карман пиджака, вытащил флакон высотой в пять дюймов и протянул его мне. На этикетке было написано: «200 таблеток аспирина ВР». Флакон коричневого стекла был полон таблеток. Я отвинтил крышку, вынул вату и вытряхнул несколько на ладонь.

— Только не принимай, — улыбнулся Патрик, — тебе от них пользы не будет.

— Это не аспирин? — спросил я, убирая таблетки обратно и снова завинчивая крышечку.

— Нет.

— А что же?

— Противозачаточные пилюли.

— Что-что?!

— Италия — страна католическая, — напомнил Патрик, — и потому такие таблетки здесь не купишь. Но итальянским женщинам не хочется постоянно работать на ниве воспроизводства. А эти таблетки позволяют избегать последствий пылкой любви, так что самые дотошные мужья не заподозрят неладного.

— Господи боже! — только и сказал я.

— Жена моего брата собирает их дома, в Англии, у подруг, и, когда у нее накапливается бутылочка, я передаю ее Габриэлле, а она уже двигает товар дальше. Мне точно известно, что этим же занимаются по крайней мере еще четверо летчиков и великое множество стюардесс. Габриэлла сама говорила, что не проходит дня, чтобы не поступала очередная партия товара.

— Ты их продаешь? — спросил я.

— Нет, конечно! — с возмущением фыркнул Патрик, чем весьма меня порадовал. — И Габриэлла тоже. Это помощь, которую женщины одной страны оказывают женщинам другой. Моя невестка и ее знакомые собирают посылки от чистого сердца. Они не могут взять в толк, почему женщина обязана рожать, если не хочет этого. Ведь это же непосильный труд.

— Я никогда об этом не задумывался.

— Потому что у тебя нет сестры, которая за шесть лет родила шестерых детей и превратилась в инвалида, когда забеременела в седьмой раз.

— Сестра Габриэллы?

Патрик кивнул:

— Ну да, потому-то она и попросила таблетки. А потом спрос стал расти... — Он положил бутылочку обратно в карман и спросил не без вызова: — Ну, что скажешь?

— Вот это девушка! — воскликнул я.

Уголки рта Патрика поползли вверх.

— Ты оправдал бы ее, даже если бы она украла бриллианты английской короны, верно?

— Конечно, — медленно ответил я.

Лицо его вдруг сделалось совершенно серьезным, и он задумчиво сказал:

— Я о таком только слышал. Но вижу впервые. Черт, вам даже не надо говорить друг с другом. Хорошо еще, что вы вообще можете говорить...

Он был прав. Габриэлла сказала, что, если нас застанут за разговором, у нее будут неприятности, поэтому я три раза приобретал подарки для ее отца, матери и сестры, подолгу выбирая каждый из них. Всякий раз Габриэлла говорила и смотрела на меня с меняющимся выражением удивления, радости и испуга на лице, словно и для нее любовь с первого взгляда, увлечение совершенно незнакомым человеком оказались чем-то неодолимым и даже пугающим.

— Мне нравится вот это.

— Шесть тысяч лир.

— Как дорого!

— А вот эта вещь подешевле.

— Покажите мне что-нибудь еще.

Мы начали общение, тщательно подбирая французские слова, словно читали диалоги из школьного учебника, но позже, днем, когда Габриэлла закрыла свою лавку и вместе со мной и Патриком прошла через стеклянные двери служебного выхода, мы уже объяснялись достаточно свободно.

Мы уехали из аэропорта на такси, и, как только машина тронулась, Патрик передал ей флакон.

Лучше всех из нас троих знал французский я, потом Габриэлла, потом Патрик, но зато по-итальянски он говорил прекрасно, так что мы втроем всегда могли найти способ выразить то, что хотели.

Габриэлла поблагодарила его за флакон, ослепительно улыбнулась и спросила, все ли таблетки одинаковые. Патрик кивнул и пояснил, что это — подарок от женщин, мужья которых — военные летчики, находящиеся на трехмесячной стажировке за границей. Из большой кожаной сумки, которую Габриэлла носила через плечо, она извлекла полосатую оберточную бумагу из своего сувенирного киоска, а также большой пакет конфет. И конфеты, и флакон она умело завернула в круглый сверток, только на верхушке торчали уголки, словно листья ананаса. Сверток она ловко обвязала липкой лентой.

Машина остановилась на довольно бедной улице перед обшарпанным домом с верандой. Габриэлла вылезла, я хотел последовать за ней, но Патрик жестом велел мне оставаться на месте.

— Она живет не здесь, — пояснил он. — Она только отдаст конфетки.

Габриэлла между тем заговорила с молодой изможденной женщиной в черном платье, отчего лицо ее казалось особенно бледным. Я никогда не видел таких страшных варикозных вен — словно сине-черные черви, они покрывали ее ноги. Рядом с ней были двое маленьких детишек, еще двое маячили в дверях дома, но она не была беременна и на руках у нее не было младенца. Взгляд, которым она одарила Габриэллу, принимая сверток, был красноречивее всяких словоизлияний. Дети знали, что в свертке сладости. Они стали неистово скакать и прыгать, пытаясь достать сверток, а мать держала его высоко над головой. Мы отъехали, а она двинулась к дому, весело смеясь.

— Ну что ж, — сказал Патрик, отворачиваясь от окна. — Надо показать Генри Милан.

Начало темнеть. Было холодно, но не нам с Габриэллой. Я бы не заметил, даже если бы пошел град. Они с Патриком провели меня по Пьяца-дель-Дуомо, чтобы я мог полюбоваться огромным готическим собором и Палаццо Реале, а потом мы прошли по стеклянной галерее на Пьяца-дель-Скала посмотреть на знаменитый оперный театр. Габриэлла сказала, что это второй по величине оперный театр в Европе и вмещает три тысячи шестьсот человек.

— А где же самый большой? — спросил Патрик.

— В Неаполе, — улыбнулась Габриэлла. — Стало быть, тоже в Италии.

— Но зато в Милане, кажется, самый большой собор? — спросил Патрик, явно поддразнивая ее.

— Нет, — рассмеялась Габриэлла, отчего на щеках у нее появились ямочки. — В Риме.

— Удивительно расточительный народ эти итальянцы, все у них на широкую ногу, — сказал Патрик.

— Мы правили миром, когда вы еще ходили в шкурах, — отпарировала Габриэлла.

— Италия — самая красивая страна во всем мире, а Милан — ее жемчужина, — отозвался Патрик.

— Патрик, ты очень глуп, — нежно сказала Габриэлла. Но она и впрямь гордилась своим городом и до обеда успела поведать мне, что в Милане живут полтора миллиона человек, что в нем множество театров, музеев, музыкальных и художественных школ, а кроме того, Милан — главный промышленный город Италии, где производится все, что угодно: ткани, бумага, электровозы, автомашины, самолеты.

Мы поужинали в маленьком, уютно освещенном ресторанчике, который подозрительно напоминал итальянские ресторанчики Лондона, только ароматы здесь были приятнее и изысканнее.

Я толком даже не заметил, что именно ел. Габриэлла выбрала для всех троих какую-то телятину. Еда была прекрасной, как и все в этот вечер. Мы выпили две бутылки местного красного вина, которое слегка пощипывало язык, и множество маленьких чашечек кофе. Я понял, что именно разговор на другом языке позволил мне освободиться от своего привычного "я". Другая культура, чужое небо — все это позволяло избавиться от застарелых комплексов. Это упрощало очень многое, но не делало происходящее менее реальным. Мой язык избавился от пут, но то, что я говорил, вовсе не было бессмысленным, слова шли от моего истинного, глубинного "я". В тот вечер в Милане я понял, что такое радость, и уже хотя бы за одно это я был благодарен Габриэлле.

Мы говорили час за часом. Сначала о том, что мы видели и делали в этот день, затем о самих себе, о нашем детстве. Затем о фильмах Феллини, о путешествиях. Потом разговор пошел концентрическими кругами — о религии, о наших надеждах, о том, что такое сегодняшний мир. Ни в одном из нас не было реформаторского зуда, хотя очень многое вокруг хотелось бы видеть другим. Но в наши дни вера не сдвигает горы. Она, по словам Патрика, вязнет в работе комитетов и комиссий, а святые прежних лет сейчас заклеймены как психопаты.

— Ну разве можно представить, чтобы сегодня французская армия пошла за девицей, у которой бывают видения? — говорил Патрик. — Нет, конечно же.

Он был прав. Такое просто исключено.

— Психология, — продолжал Патрик, янтарные глаза которого блестели от выпитого вина и свечей, — это гибель для храбрецов.

— Я тебя не понимаю, — сказала Габриэлла.

— Это относится к мужчинам, а не к женщинам, — пояснил он. — В наши дни считается глупостью подвергать свою жизнь риску, если этого можно избежать. Господи, лучший способ погубить нацию — это внушить молодежи, что глупо рисковать своей жизнью. И не просто глупо, а опасно.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Габриэлла.

— А ты спроси Генри. Он тебе объяснит, зачем он рискует свернуть себе шею, садясь на скаковую лошадь. Спроси, зачем он это делает.

— Зачем? — полушутливо-полусерьезно обратилась ко мне Габриэлла, и в глазах ее замерцали звездочки.

— Мне так нравится, — отозвался я. — Не так скучно жить.

Патрик покачал головой:

— Будь осторожен, дружище. В наши дни опасно открыто в этом признаваться. А то, чего доброго, тебе припишут мазохистский комплекс вины.

— Ты так думаешь? — улыбнулся я.

— Да, и ничего смешного тут нет. Напротив, все гораздо серьезнее, чем кажется. Насмешники так преуспели, что в наши дни лучше уж говорить, что ты трус. Ты вовсе можешь им и не быть на самом деле, но лучше им прикидываться, чтобы доказать свою нормальность. Какая еще нация в мире станет открыто утверждать в прессе, по телевидению и на приемах, официальных и неофициальных, что трусость — это норма, а мужество — отклонение? Всегда, во все времена, молодые люди должны были доказывать свою храбрость, у нас же их учат выжидать, добиваться безопасного существования. Но храбрость все равно гнездится в человеческой натуре, и ее просто так не подавить — как и сексуальные импульсы. Поэтому если объявить храбрость чем-то незаконным, закрыть ей нормальные каналы, она вырвется где-то в другом месте в искаженном виде, и, по-моему, именно этим мы обязаны росту преступности. Если общество объявляет дурным способность получать удовольствие от риска, стоит ли жаловаться, что в конце концов рискуют действительно дурные люди.

Это он уже не мог выразить по-французски. Он перешел на английский, а когда Габриэлла запротестовала, пересказал ей все по-итальянски.

— Господи, — удивленно сказала она. — Но кто из мужчин признается, что он трус? И кому это будет приятно про себя услышать? Мужчина должен охотиться и защищать семью.

— Назад в пещеры? — осведомился я.

— Инстинкты в нас все те же, — сказал Патрик. — Изначально правильные.

— И еще он должен уметь любить, — сказала Габриэлла.

— Это верно, — с жаром согласился я.

— Если ты рискуешь головой, это мне нравится, — сказала она. — Если ты рискуешь ради меня, мне это нравится еще больше.

— Так говорить не стоит, — улыбнулся Патрик, — ибо этому могут найти какое-нибудь нехорошее объяснение.

Мы рассмеялись. Подали кофе, и разговор перешел на итальянских девушек, а также различия между их желаниями и возможностями. Габриэлла сказала, что разрыв потихоньку сокращается, но что лично ей проще, поскольку она сирота и родители на нее не давят. Затем мы стали обсуждать все «за» и «против» совместного житья с родителями взрослых детей. Мы сошлись на том, что у каждого из нас есть все, что надо: у Габриэллы — свобода, у Патрика — овдовевшая мать, которая во всем ему потакает, а у меня — бесплатный кров и стол.

Патрик удивленно поглядел на меня, когда я это сказал, и уже открыл рот, чтобы выдать мой секрет Габриэлле, но я быстро сказал:

— Не надо ей говорить, кто я.

— Ты ей понравишься еще больше.

— Все равно не надо.

Он заколебался, рассказать ей или нет, но все же, к моему немалому облегчению, решил промолчать. Когда Габриэлла поинтересовалась, о чем мы переговаривались, он сказал, что речь шла о том, кто будет платить по счету. Мы поделили расходы пополам, но и расплатившись, не торопились уходить. Мы еще посидели и поговорили. Речь зашла о верности — сначала в личном, затем в политическом плане.

В Милане, по словам Габриэллы, было много коммунистов, а, по ее мнению, католик-коммунист — это такая же нелепость, как араб, который хочет, чтобы его страной правил Израиль.

— Интересно, кому они будут верны, если, скажем, Россия оккупирует Италию? — полюбопытствовал Патрик.

— Это не так-то просто, — усмехнулся я. — Им придется пройти через Австрию, Германию, Швейцарию, да и Альпы — хорошая преграда.

Габриэлла покачала головой и сказала:

— Коммунисты начинаются в Триесте.

Эти слова и рассмешили, и слегка огорчили меня: я вспомнил своего непреклонного отца с его фразой: «Аравия начинается в Кале».

— Ну конечно, — задумчиво ответил Патрик. — Коммунисты уже на пороге.

— Не беда! — весело воскликнула Габриэлла. — В Югославии тоже высокие горы, и оттуда русские вряд ли придут.

— На сей раз вторжение будет не военным, — подал я голос. — Теперь все решают деньги и технологии. Так что британским, французским и итальянским коммунистам вряд ли придется ломать голову, на чью сторону вставать.

— И поэтому они смогут с чистой совестью продолжать заниматься своей подрывной деятельностью, — весело закончил Патрик.

— Давайте не будем об этом беспокоиться, — сказал я, наблюдая за силуэтом Габриэллы на стене — прядь волос упала ей на щеку. — По крайней мере, сегодня.

— Вряд ли нас это коснется, — согласился Патрик. — Но если мы не двинемся домой, сестра Габриэллы запрет дверь.

Мы вышли на улицу, но не успели сделать и десяти шагов, как Патрик спохватился, что оставил свою сумку, и быстро скрылся в ресторане. Я повернулся к Габриэлле, а она — ко мне. Уличные фонари отразились в ее глазах, а серьезно сжатые губы тронула улыбка. Не надо было ничего говорить. Все было ясно и так. Я осторожно обнял ее, но она качнулась, словно ее толкнули изо всех сил. Меня тоже вдруг словно ударили, во мне забушевали такие неодолимые и первобытные силы, что стало страшно. Неужели возможность просто дотронуться до девушки, пусть даже желанной, привела меня в такое смятение? И это случилось не где-нибудь, а на главной улице города Милана! Габриэлла уронила голову мне на плечо, и я так и застыл, касаясь щекой ее волос, пока не появился Патрик с сумкой. Улыбаясь, он молча развернул Габриэллу лицом к себе, взял под руку и коротко сказал:

— Пошли. Если будете так стоять, вас арестуют.

Она посмотрела на него, потом засмеялась и сказала:

— Сама не понимаю, что на меня нашло. Что это?

— Боги, — сказал ироническим тоном Патрик. — Или химия. Сама решай, что именно.

— Безумие какое-то!

— Это точно.

Он потянул ее за собой. Я сделал над собой усилие, обрел способность переставлять ноги и двинулся за ними следом. Габриэлла взяла и меня под руку, и так втроем мы прошли примерно с полторы мили. Постепенно наш безумный порыв угас, мы снова стали нормально разговаривать и, когда оказались у двери дома ее сестры, хихикали как ни в чем не бывало.

Лизабетта, сестра Габриэллы, была лет на десять старше ее и полнее, хотя у нее была такая же гладкая смуглая кожа и прекрасные темные глаза. Ее муж Джулио, полнеющий и лысеющий мужчина лет сорока с усами и мешками под глазами, кое-как выбрался из кресла, когда мы вошли в гостиную, и приветствовал нас со сдержанным радушием.

Ни он, ни Лизабетта не говорили ни по-английски, ни по-французски, и потому, пока женщины варили кофе, а Патрик беседовал с Джулио, я с любопытством оглядывал дом Габриэллы. У ее сестры была удобная квартира с четырьмя спальнями в недавно выстроенном доме-башне. Она была обставлена в самом современном стиле. Полы были из какого-то камня, под ними проходили трубы отопления. Ковров не было. На окнах висели не занавески, а жалюзи. Все это выглядело мрачновато, но я напомнил себе, что летом в Милане настоящее пекло, и квартира специально спланирована так, чтобы она не превращалась в духовку.

Время от времени в комнату входили и выходили дети, я вспомнил, что, по словам Патрика, их должно быть семеро: четверо мальчиков и трое девочек. Несмотря на то, что была уже полночь, никто из них, похоже, не собирался ложиться спать. Они явно ждали Патрика и теперь возились вокруг нею, словно котята.

Когда Лизабетта стала разливать кофе, а дети начали передавать чашки, Джулио что-то спросил у Патрика про меня.

— Он спрашивает, чем ты занимаешься, — перевел Патрик.

— Скажи ему, что я присматриваю за лошадьми.

— И все?

— И все.

Джулио спокойно выслушал это и задал еще какой-то вопрос.

Патрик опять перевел:

— Он хочет знать, сколько ты зарабатываешь.

— За поездку в Милан я получаю пятую часть того, что получаешь ты.

— Ему это вряд ли понравится.

— Я тоже не в восторге...

Патрик рассмеялся. Когда он перевел ответ, Джулио скорчил кислую гримасу.

Мы с Патриком заняли комнату, в которой обычно спали двое мальчишек, но теперь им пришлось переехать к двум своим братьям. Габриэлла жила в комнате с двумя старшими девочками, а младшая спала в комнате родителей. Наша комната была усеяна игрушками, на полу то здесь, то там валялись башмаки и сброшенная одежда, а простыни на кроватях были смяты. Как опытный путешественник, Патрик запасся пижамой, тапочками, умывальными принадлежностями, а также свежей рубашкой. Я с завистью оглядывал это великолепие, укоряя себя за недогадливость.

— Почему ты не сказал им, что ты виконт? — услышал я из темноты голос Патрика.

— Это не имеет никакого значения.

— Для Джулио это как раз имеет очень даже большое значение.

— Тем меньше оснований сообщать ему об этом.

— Не понимаю, почему ты так это скрываешь.

— А ты попробуй говорить направо и налево, что твой отец граф, и увидишь, что из этого получится.

— Я был бы просто счастлив. Все бы кланялись и улыбались, не зная, как услужить. Я был бы всюду желанным гостем и лучшим другом.

— Но ты бы сомневался, за что тебя любят: за титул или личные качества.

— Я бы не сомневался ни секунды.

— Ну и многих старших конюхов ты приводил сюда до этого? — вкрадчиво осведомился я.

Патрик вздохнул и промолчал.

— И предложил бы ты мне переночевать здесь, если бы Тимми держал свой длинный язык за зубами?

Снова молчание.

— Напомни, чтобы я дал тебе утром по физиономии, — сказал я.

Но до утра было еще далеко. Я никак не мог заснуть. Кровать Габриэллы была в футе от меня — через стену. Я лежал, снедаемый таким желанием, о котором ранее не мог и мечтать. Я лежал, обливаясь потом, испытывая терзания — не только душевные, но и телесные. И это холодный и сдержанный Генри Грей, горестно размышлял я. Лежит в детской кровати в чужом городе и кусает себе локти, готовый зарыдать в голос. Можно было, конечно, посмеяться над этой страстью, я, собственно, так и сделал, но это не помогло. Я пролежал всю ночь напролет, думая о Габриэлле и мечтая заснуть, чтобы увидеть ее во сне.

Она пожелала мне спокойной ночи и поцеловала на прощание при Патрике, Лизабетте и детях, одобрительно взиравших на это, отступила на шаг, давая мне пройти, — иначе, как тогда после ресторана, малейшее соприкосновение вызвало бы землетрясение. Но как раз этого в переполненной квартире следовало избегать.

Когда мы утром вставали, Патрик молча протянул мне бритву.

— Ты уж извини, — сказал я.

— Нет, ты прав. Я бы вряд ли пригласил тебя с собой, если бы этот валлиец не проговорился...

— Я знаю. — Я надел рубашку и стал застегивать рукава.

— Но все равно я бы не позвал тебя, если бы не понял, что ты настоящий человек...

В удивлении я повернулся к нему.

— Тебе, Генри, не хватает уверенности в себе. Ты очень даже нравишься людям. Ты, а не твой титул. Например, мне. И Габриэлле.

— Большинство придерживается другого мнения, — отозвался я, натягивая носки.

— Просто ты не предоставляешь им возможности получше разглядеть, какой ты на самом деле.

Произведя этот разящий наповал выстрел, он вышел из дверей, на ходу натягивая свой капитанский мундир.

Утро было сырое, серое. Мы ехали в аэропорт молча. У Габриэллы под глазами были темные тени, и она не смотрела на меня, хотя я ничем ее не обидел. Она обращалась исключительно к Патрику и по-итальянски, а он, кротко улыбаясь, отвечал ей на том же языке. Когда мы приехали, она попросила меня не подходить и не говорить с ней у киоска и удалилась разве что не бегом, а я не пытался ее остановить. Погрузка лошадей должна была занять не один час, и, несмотря ни на что, я собирался еще повидаться с ней.

Все утро я провел в аэропорту с Тимми и Конкером, а часов в двенадцать появился улыбающийся Патрик и сказал, что мне повезло из-за глубокого снега. Гатвик практически не принимал самолетов, и все второстепенные грузовые рейсы откладывались по крайней мере еще на день.

— Позвони хозяевам еще раз и скажи, что привезешь маток завтра часов в восемь. Если позволит погода, — закончил Патрик.

Габриэлла выслушала эти новости с таким восторгом, что я воспарил духом в небеса. Я не сразу осмелился задать следующий вопрос, но она мне помогла, осведомившись:

— Ты хорошо спал эту ночь?

— Я вообще не спал.

Она вздохнула и, зарумянившись, призналась:

— Я тоже.

— Возможно, — осторожно начал я, — если бы мы провели эту ночь вместе, мы бы спали лучше.

— Генри! — рассмеялась она. — А где?

На этот вопрос оказалось трудно ответить, потому что от отеля она отказалась: ночевать там она не собиралась, ей было нужно до полуночи вернуться домой. Она не могла пропасть на всю ночь.

— Нужно соблюдать приличия, — сказала она.

В результате мы оказались в нашем самолете. Мы устроили себе неплохое гнездышко из одеял, которые я взял в багажном отделении.

Там нас никто не мог потревожить, и мы прекрасно провели вечер, выяснив, к своему великому облегчению, что прекрасно подходим друг другу.

Лежа в моих объятиях, Габриэлла призналась, что у нее уже был любовник, о чем, впрочем, я и так догадался, но что она никак не может привыкнуть заниматься любовью не в кровати. Почувствовав, как заколыхалась моя грудь, она подняла голову и стала всматриваться в мое лицо в бликах лунного света.

— Ты почему смеешься? — спросила она.

— Просто я никогда не делал этого в кровати.

— А где же?

— На траве.

— Генри! Это английский обычай?

— Только летом.

Она улыбнулась и, довольная услышанным, снова положила голову мне на плечо. Я же погладил ее волосы и подумал: до чего же она цельная натура и как не похожа на тех полупьяных нимфеток, с которыми я блуждал по садовым дорожкам после званых обедов. Никогда больше не прикоснусь к ним, внушал я себе. Ни за что и никогда.

— Сегодня утром мне было так стыдно, — призналась Габриэлла, — стыдно того, о чем я думала всю прошлую ночь.

— В этом нет ничего стыдного.

— Похоть — один из семи смертных грехов.

— Но любовь — добродетель.

— Трудно отделить одно от другого. Вот сегодня мы как поступили: грешно или добродетельно?

Впрочем, Габриэллу не очень пугала перспектива оказаться грешницей.

— Мы поступили естественно.

— Тогда, значит, мы согрешили.

Она повернулась в моих объятиях, ее лицо оказалось рядом с моим, глаза ее сверкнули в лунном свете, зубы ласково впились в мое плечо.

— Какой ты соленый, — прошептала она.

Я погладил ее живот и почувствовал, как он напрягся. От этого у меня по позвоночнику пробежала дрожь, и я подумал, что ничто не придает больше сил, чем понимание, что кто-то тебя любит. Я поцеловал ее, на что Габриэлла отозвалась долгим мягким вздохом, неожиданно перешедшим в смех.

— Грех, — сказала она со смехом, — это прекрасно.

Мы вернулись к ее сестре и проспали всю ночь как убитые, опять разделенные тонкой стеной. Утром, заспанная, в халате, с растрепанными волосами, она сварила кофе нам с Патриком.

— Ты еще приедешь? — спросила Габриэлла, подавая мне чашку.