Глава 18

Он пролежал без сознания шесть часов и все еще не пришел в себя. В глазах у него была пустота, и спустя мгновение он их снова закрыл. Я неловко схватил его за запястье. Пульс! Сначала я ничего не почувствовал. Но нет, пульс был. Слабый, медленный, но ритмичный. Патрик еще мог выкарабкаться из бездны. Я так обрадовался, что он жив, что если бы не присутствие Раус-Уилера, то просто заревел бы. На меня вдруг снова навалилась волна отчаяния, впервые охватившего меня, когда Билли застрелил Патрика, но потом подавленного. Удивительно, что я снова испытал это отчаяние именно сейчас, когда появился шанс.

— Что... что это? — заикаясь спросил Раус-Уилер. Лицо у него было цвета воска.

Я посмотрел на него с неприязнью и коротко сказал:

— Он жив.

— Этого не может быть.

— Замолчите.

Пуля угодила в верхнюю часть головы, туда, где росли волосы, и, вместо того чтобы войти в мозг, лишь по касательной задела череп. Длинная, распухшая, в сгустках крови рана выглядела ужасно, но мне она показалась прекрасной по сравнению с круглой аккуратной дырочкой.

Я встал и снова накрыл его одеялом, чтобы он не мерз.

Затем, не обращая внимания на протесты Раус-Уилера, пошел назад.

В кабине ничего не изменилось. Самолет с ревом несся вперед, все приборы работали отлично. Стрелки на них были как приклеенные. Я дотронулся до спины второго пилота. Он затих навсегда и не смог оценить моего сочувствия.

Я вышел из кабины и присел возле Майка. Его тоже застрелили в голову, но тут все было однозначно. Подвижные брови застыли навеки. Я положил его на спину, чтобы придать телу больше достоинства. Это единственное, что мы можем дать мертвым — и отобрать тоже.

Четыре ящика в багажном отсеке, несмотря на свои относительно небольшие размеры, отличались тяжестью и были втиснуты туда с такой силой, что все остальное оказалось смято и скомкано. Я просунул руку подальше и извлек одеяло, которым накрыл тело Майка. Потом взял еще одно и пошел в отсек бортинженера. Где-то должна быть аптечка, кажется, в одном из буфетов. К счастью, мне удалось быстро ее найти. На аптечке лежал яркий сверток. Полосатая оберточная бумага аэропорта Мальпенса. Кукла для дочери Майка. Я онемел. Ничто не могло затушевать простой факт: я везу ей ко дню рождения мертвого отца.

А Габриэлла?... Беспокойство за ее жизнь нависало в моем сознании, словно низкий потолок, о который можно было больно удариться. Я взял пакет, который она завернула собственноручно, и положил на стойку рядом с пластмассовыми стаканчиками и пачкой сахара. Да, люди выживали, получив пулю в легкое, я это знаю. Но серьезный итальянский доктор сказал всего-навсего, что есть надежда, а у надежды острые когти. Если Габриэлла умрет, мне незачем возвращаться домой.

С аптечкой и одеялом я пошел назад к Патрику. По пути в уборной я вымыл грязные руки, затем намочил кусок ваты, чтобы протереть его окровавленное лицо. Когда я насухо протирал его вторым куском ваты, я нащупал шишку — след от удара об пол. Мозг Патрика получил двойное сотрясение. Пока я обрабатывал лицо, его веки даже не пошевелились. Охваченный новым приступом тревоги, я стал нащупывать пульс. Он по-прежнему был — слабый.

Облегченно вздохнув, я разорвал стерильный индивидуальный пакет и наложил повязку на рану, заклеив края пластырем. Под голову Патрика я подложил сложенное второе одеяло, чтобы уберечь его от вибрации. Ослабил узел его галстука, расстегнул пуговицу рубашки, потом брюки. Больше я ничем не мог ему помочь.

Я встал, чтобы уйти.

Но Раус-Уилер тревожно-истерически крикнул:

— Неужели вы меня так оставите?

Я оглянулся. Он полусидел-полустоял на коленях, его руки были привязаны к креплению кресла. Он провел в таком положении уже три часа, и его дряблые мускулы явно не выдерживали. Было бы, наверное, жестоко оставить его так до конца полета.

Я поставил аптечку на бокс, вытащил брикет сена, поставил его возле большого ящика, с помощью кусачек Альфа перерезал проволоку, связывавшую запястья Раус-Уилера, и показал на брикет:

— Сюда.

Он медленно, неловко поднялся, вскрикнул от боли и, спотыкаясь, валясь с ног, кое-как плюхнулся на брикет. Я поднял еще один кусок проволоки и, невзирая на его протесты, связал ему руки и прикрепил проволоку к гнезду, от которой шла цепь, закреплявшая ящик. Еще не хватало, чтобы он шатался по всему самолету и стоял у меня над душой.

— Куда мы направляемся? — спросил он. Теперь, когда ему удалось кое-что с меня вытребовать, к нему снова вернулся важный тон.

Я промолчал.

— А кто ведет самолет?

— Джордж.

— Кто он такой?

— Хороший вопрос.

Растерянность Раус-Уилера была просто очаровательной. Я оставил его в этом милом состоянии, проверил еще раз пульс Патрика, взял аптечку и пошел в отсек бортинженера. Там, в медицинском ящике, я обнаружил бинты и мази, в том числе и от ожогов. Осторожно я поднял свитер и вытащил из брюк рубашку. Только Билли мог получать удовольствие от этого зрелища. Я взял пакет с самой большой противоожоговой повязкой и наложил ее с предельной тщательностью и осторожностью. Впрочем, и это оказалось достаточно мучительно. Когда я закончил оказывать себе медицинскую помощь, то опять пожалел, что вообще затеял все это.

Я чувствовал себя отвратительно, выпил стакан воды но это не погасило бушевавшего во мне пожара. В аптечке были следующие болеутоляющие средства: аспирин, кодеин в таблетках и шесть ампул морфина. Я вытряс из флакона две таблетки кодеина и проглотил их. Затем сложил лекарства в аптечку, закрыл крышку и поставил на место.

Вернулся в кабину. Все работало прекрасно. Я достал из багажного отделения третье одеяло и накрыл им тело Боба. Сразу же обстановка в кабине сделалась менее зловещей. Может быть, именно поэтому люди всегда закрывают лица покойников.

Я проверил время. Марсель пролетели час назад. Лететь еще долго. Я прислонился к металлической стенке, прикрыв глаза. Нет, так дело не пойдет. В таком состоянии мне не долететь. В моем мозгу всплыли фрагменты инструкции министерства авиации: «... Причиной многих воздушных катастроф является плохое физическое состояние летчиков. Чем сложнее полет, тем серьезнее могут оказаться последствия даже легкого физического недомогания... Оставайтесь на земле, если вы чувствуете потребность в приеме лекарств и если чашка кофе не прогоняет сонливость».

Доброе старое министерство! Его инструкция попала прямо в точку. По их меркам мне нужно было оставаться на земле. Я был с ними целиком и полностью согласен.

«Радио», — вдруг подумал я без всякой связи с предыдущим. Оно не работает! Я открыл глаза, оттолкнулся от стены и стал разбираться, в чем дело. Я быстро понял, что с ним. Ярдман вынул все предохранители. Результат был примерно такой же, как если бы в системе электроснабжения удалили пробки. Но в каждом самолете должны иметься запасные. Я залез в ящик с запчастями. Пусто. Все в карманах Ярдмана.

Налив себе еще воды, я сел в кресло Патрика и надел наушники, чтобы не так шумело. Я откинулся на удобную кожаную спинку, руки положил на подлокотники. Через некоторое время кодеин и противоожоговая повязка начали оказывать свое благотворное воздействие.

Небо все еще было черное, усеянное звездами. Маячок по-прежнему крутился, озаряя розовым светом широкие крылья. Но теперь к розовому добавилось сероватое. Не рассвет — просто всходит луна. Очень кстати. Хотя луна была далеко не полная, с ее помощью можно было сориентироваться в следующий раз, когда я буду пролетать над побережьем. Но когда я там окажусь? Я лечу через Францию с юго-востока на северо-запад. Это миль пятьсот. Марсель я пролетал в час сорок. Сейчас три десять. Итак, Ла-Манш, расчетное время прибытия — около пяти часов.

То, что Патрик оказался жив, заставило меня иначе оценить свой поступок. Я правильно сделал, что улетел на «ДС-4». Иначе Ярдман просто пустил бы ему в голову еще одну пулю или его вообще похоронили бы живым. Теперь меня хоть перестало беспокоить сомнение — надо было лететь на «Сессне» или нет.

Я зевнул. Плохо. Еще не хватает заснуть. Зря я принимал таблетки. Боль хороша тем, что отгоняет сон. Я провел рукой по лицу — оно было как чужое.

Я убил Билли. Хотя я мог просто ранить его в ногу и предоставить Ярдману возможность разбираться с ним. Но нет, я решил сам с ним расправиться. Холодная, расчетливая месть. Да, это самое настоящее предумышленное убийство. До чего трудно провести грань между предумышленным убийством и самозащитой. Ну да ладно, все равно об этом никто не узнает, да и совесть меня не грызла. Я еще раз зевнул. Может, съесть банан? Уменьшившаяся связка лежала на подоконнике. Я представил их сладко-мучнистый вкус и оставил бананы в покое. Я не очень проголодался. Последняя моя еда — лазанья с Габриэллой. Габриэлла...

Вскоре я встал и пошел взглянуть на Патрика. Он лежал неподвижно, но глаза его снова были открыты. Я опустился на колени рядом и спросил:

— Ты меня слышишь, Патрик?

Никакого ответа.

Я медленно поднялся и посмотрел на Раус-Уилера. Тот сидел, слегка съежившись, словно из него выпустили воздух. Он явно понимал, что будущее не сулит ему особых радостей. Я молча повернулся и пошел в кабину.

Четыре часа. До чего же велика Франция. Я в сотый раз проверил, как дела с горючим. Стрелки циферблата вспомогательных баков приближались к нулю. Четыре двигателя потребляли сто пятьдесят галлонов в час, и даже при сниженной скорости они жадно всасывали питание. Когда вспомогательные баки опустеют, надо ручным способом включать подачу горючего из основных. Я не мог позволить себе роскошь использовать все топливо до капли из вспомогательных баков — ведь двигатели автоматически выключаются, когда перестает поступать питание. Моя рука повисла над переключателем, помедлила, и наконец нервы не выдержали — я задействовал основные баки.

Время шло, подо мной тянулась спящая Франция. Когда я долечу до побережья, возникнет все та же проблема: я не буду точно знать, где я, а небо безжалостно к заблудившимся. Нельзя остановиться и спросить, как попасть туда-то и туда-то. Может, для реактивных самолетов сто пятьдесят в час и было недопустимо медленно, но для меня это было непозволительно быстро — если я летел не туда.

В портфеле Патрика должны быть не только книга радиокода, но и топографические карты. В обычных условиях они не применялись, но их полагалось иметь в самолете на случай выхода из строя рации. Портфель был где-то в багажном отсеке. Надо поискать, хотя надежды почти нет.

Примерно в половине пятого я пошел еще раз проверить Патрика. Он сбросил одеяло и слабыми руками пытался сорвать повязку с головы. Глаза его снова были открыты, учащенное дыхание перемежалось со стонами.

— Он умирает! — крикнул Раус-Уилер.

Но нет, Патрик не умирал, он приходил в сознание, и его истерзанная голова начинала нестерпимо болеть. Ничего не ответив Раус-Уилеру, я пошел назад, достал аптечку и вынул ампулы с морфином. В плоской коробочке их было шесть, каждая с отдельным шприцем. Я прочитал инструкцию. Раус-Уилер выразил мнение, о котором его никто не спрашивал: он сказал, что я не имею права делать укол.

— А вы умеете делать уколы? — спросил я его.

— Я? Нет...

— Тогда помолчите.

— Пусть это сделает пилот.

— Пилот — я.

Это его доконало. У него так открылся рот, что стало видно миндалины. Больше он не сказал ни слова.

Я стал закатывать рукав рубашки Патрика. Он застонал, потом вдруг посмотрел на меня.

— Генри, — произнес он одними губами.

Я наклонился к нему и сказал:

— Да, Патрик, это я. Не волнуйся. Лежи тихо.

Его губы шевельнулись. Я поднес к ним ухо и услышал:

— Как болит голова...

— Потерпи немного, — сказал я.

Он смотрел, как я ломаю ампулу и наполняю шприц. Он не пошевелился, когда я вогнал иглу ему в руку. До этого мне приходилось лишь получать уколы, и, похоже, я сделал инъекцию очень неловко.

Когда я закончил, Патрик заговорил. Я поднес ухо к его губам.

— Где мы?

— Летим к доктору.

Некоторое время он смотрел в потолок, потом закрыл глаза. Пульс его стал сильнее, отчетливей. Я накрыл его одеялом, подоткнул по углам и, не взглянув на Раус-Уилера, пошел в кабину.

Без четверти пять. Пора снижаться. Я проверил показания приборов, обнаружил, что в кармане у меня морфин, и положил упаковку на подоконник рядом с бананами. Я выключил свет в кабине, чтобы лучше видеть, что там, за окном. Круглые диски приборов освещались слабым розовым светом. Затем я отключил автопилот.

Когда самолет снова опустил нос, я усомнился, что смогу его посадить, даже если отыщу аэропорт. Я был уже на пределе, мускулы не слушались, в голову заползал туман. Если я буду так соображать и реагировать, то не посажу самолет. Я не имел на это права — хотя бы из-за того, что вез Патрика.

Четыре тысячи футов. Я выровнял самолет и пошел на этой высоте, пытаясь углядеть в черноте внизу море. Усталость надвигалась, словно прилив, в этой волне легко было утонуть. Напрасно я принимал кодеин. Похоже, от него-то вся сонливость. Правда, я часто принимал его после падений на скачках и не замечал такого эффекта. Но тогда я находился на земле, и у меня была лишь одна забота — скорее поправиться.

Вот оно, море. Легкая перемена в оттенке черноты и блики лунного света на черной поверхности подтвердили мою правоту. Я свернул чуть вправо. Курс — восток-юго-восток. Похоже, я и впрямь оказался на северо-восточном побережье Франции. Но теперь уж я не заблужусь.

Там были маяки. Самый крупный — в Гавре. Его пропустить невозможно. Он будет работать и в пять утра. Тогда надо брать на север, и я — в Англии. Да, но куда именно на север?! Вряд ли можно доверять той карте, что сложилась у меня в голове. Если прямо на север, то я окажусь над Лондоном, а это хуже, чем над Парижем. Рассветет не раньше шести. Вчера солнце взошло в шесть сорок пять.

Огни Гавра возникли впереди, потом исчезли позади, а я еще не принял решения. «Я слишком мешкаю, — медленно думал я. — Если так пойдет дальше, я не сяду».

Береговая линия повернула на север, я тоже. Пять двадцать пять. С горючим пока еще не так плохо. Но надо решать, где я буду садиться, пока не поздно.

В небе чуть посветлело. С удивлением я обнаружил, что береговая линия просматривается лучше. Море посерело.

Если я полечу прямо, то скоро окажусь над Кале. Где-то в Кенте есть аэродромы Лимне, Лидд и Манстон. Где-то... Голова работала еле-еле.

Я летел над французским побережьем, пока не понял, что залетел слишком далеко. Я перестал следить за компасом, и оказалось, что я лечу чуть ли не на восток. Этот маяк я уже пролетал. Маяк, мигающий с интервалом в пять секунд. Это, похоже, Грине. Я пролетел Кале. Скоро Бельгия. Пора решаться.

Вскоре покажется какой-нибудь аэропорт. Но в Бельгии я садиться не стану: слишком долго все объяснять. Нет, лечу в Кент.

Решение оказалось очень простым. Полечу туда, где мне все знакомо. В Фенланд. Днем я бы нашел его безошибочно и мне не пришлось бы кружить над аэродромом. Да и знакомые места позволят забыть усталость. Аэроклуб пользовался травяными взлетно-посадочными полосами, для «ДС-4» они не годились, но в свое время там была военная база, и бетонные полосы для бомбардировщиков по-прежнему существовали. Конечно, за ними особенно не ухаживали, и сквозь трещины в плитах росла трава, но полосы были отмечены белым крестом — международный знак того, что в случае крайней необходимости посадка возможна.

Туман в голове рассеялся. Я повернул налево, к Северному морю, и лишь через пять минут вспомнил о горючем.

Ожоги горели, и я совсем пал духом. Ну разве я могу посадить эту махину? Я же любитель. Во всем любитель — как и в скачках. Я ничего не добился в жизни. Как говорил Саймон, не всю же жизнь возить туда-сюда лошадей. Теперь, когда фирмы Ярдмана не будет, я вряд ли стану подыскивать себе похожее занятие...

Я настолько устал, что, решившись лететь в Фенланд, уже не в силах был усомниться в правильности решения. Горючего могло не хватить на такой долгий путь. А безопасность в воздухе зависит от осторожности. В Фенланде посадка будет сложной, и если я не дотяну хотя бы пять миль, сожалеть будет поздно.

Небо стало окрашиваться розовым, море делалось жемчужно-серым. На горизонте клубились облака — от серо-синих до серебристых. Мне всегда казалось, что предрассветный час целителен, как сон. Но сейчас все было иначе. В глазах я ощущал резь, руки и ноги начинали дрожать от малейшего усилия. Да и действие кодеина прекратилось.

Впереди и слева серо-синим пятном вырисовывались очертания Восточной Англии. Надо обогнуть ее и зайти со стороны залива Уош.

Вдруг перед самолетом прямо по курсу мелькнула быстрая черная тень, и у меня замерло сердце. Истребитель! Реактивный истребитель! Второй просвистел подо мной, и «ДС-4» зашатало от встречной воздушной волны. Затем оба они развернулись и понеслись мне навстречу, едва не касаясь друг друга крыльями. Опытные летчики, умеющие летать дуэтом. И настроенные недружелюбно. Они промчались надо мной в ста ярдах, как мне показалось, со сверхзвуковой скоростью. Для них я, наверное, все равно что стоял на месте. Для меня их маневры могли оказаться роковыми.

«Не мог же разыскать меня Ярдман, — лихорадочно думал я. — Слишком уж извилистым маршрутом я летел. Нет, они не могли следовать за мной, не могли догадаться, что я полечу через Северное море. Это не Ярдман. Но кто?»

Я еще раз взглянул вниз, не зная, смеяться или плакать от страха. Восточная Англия напичкана базами американских ВВС. Они обнаружили на радаре странный объект, не отвечающий на радиозапросы, и послали ребят разобраться. А те увидели загадочный самолет без опознавательных знаков, от которого явно не приходилось ждать ничего хорошего. Конечно, они не будут стрелять, пока не выяснят все до конца. Но что они предпримут, если я буду лететь дальше, невзирая на воздушные волны? У меня нет другого выхода.

Они снова пронеслись мимо с двух сторон, и «ДС-4» закачало, как щепку. Нет, этого мне не выдержать, с отчаянием думал я. Руки на штурвале заскользили: они стали мокрыми от пота. Если истребители продолжат свои фокусы, старый самолет разлетится на куски.

Затем они вдруг исчезли из моего поля зрения. Я посмотрел вверх и увидел, что они кружат надо мной, как злые пчелы, но не спускаются. Если они там и останутся, что ж, пусть проводят меня до дому.

Я увидел плавучий маяк недалеко от Кромера, который каждые пятнадцать секунд выстреливал залп света. Вот первый признак того, что я дома. Еще шестнадцать миль. Через пятнадцать минут я увидел плавучий маяк в заливе Уош.

Взошло солнце. Я повернул самолет на Фенланд. Мои провожатые не отставали.

На счетчик горючего лучше было не смотреть. Я быстро проверил все, что полагалось для посадки: угол наклона, тормоза, обогащенность смеси. Где-то должен быть список всего, что надо делать, но я не знал, где именно его искать. Я вообще не имел права вести этот самолет: у меня не было никаких навыков. Министерство авиации вполне может лишить меня лицензии. За такое и в тюрьму недолго угодить. Впрочем, подумал я, Патрик имеет право вести такой самолет, и формально он тут главный. По крайней мере, он находится на борту.

Я убавил газ и начал спуск. Если мне удастся посадить самолет, я стану профессиональным летчиком. Решение свалилось на меня, словно плод с ветки, давно, хоть и незаметно созревший. Может быть, оно и не запоздало. Я приму приглашение Тома Уэллса и буду возить его клиентов из автоконцерна, даже если ради этого придется бросить скачки. Ну что ж, значит, брошу скачки...

Я взглянул на приборную доску. Скорость — сто тридцать узлов. Медленный спуск. Впереди показался аэродром. Истребители уже кружили над ним. Я еще не успею приземлиться, как появятся официальные лица и начнутся вопросы, а мне бы поспать...

Ветер по-прежнему дул с юго-запада. Некогда было примериваться и описывать круги. Горючее кончилось. Баки были пусты. Оставалось одно: лететь и приземлиться с первого раза. Приземлиться... Сумею ли я?

Я был совсем низко. В здании авиаклуба я различил окна.

Последний вираж — и выход на прямую над посадочной полосой. Она казалась слишком узкой. Но бомбардировщики все же на нее садились. Высота — шестьсот футов. Руки у меня ходили ходуном. Я решил, что пора выпускать шасси. Нажал на рычаг. Загорелась зеленая лампочка. Вроде сработало. Теперь максимально выпустить закрылки... Увеличить лобовое сопротивление. Самолет сбросил скорость, я почувствовал на руках его неимоверную тяжесть. Нет, так нельзя, так можно и вовсе рухнуть на землю. А если чуть прибавить газ?... Фантастика... еще остались какие-то капли горючего... Вот она, посадочная полоса. Белый крест летит мне навстречу. Высота — двести футов... Скорость — сто двадцать миль... Никогда не сажал самолет с такой высокой кабиной. На это нужно сделать поправку... Сто футов... Еще ниже. Какая дикая тяжесть у меня на руках... Я закрыл дроссельные заслонки, выровнял машину. Еще несколько мучительных секунд... Скорость упала до минимума. Крылья уже не держат самолет в воздухе. Посадка!

Колеса стукнулись о бетон, машина подскочила, но после следующего соприкосновения с полосой побежала по бетону, подпрыгивая на неровностях.

Мои мускулы превратились в желе. Остались только сухожилия. Из последних сил я удерживал самолет на дорожке. Нет, теперь уж я доведу его во что бы то ни стало!... Огромный «ДС-4» стремительно несся по полосе. В жизни не управлял таким гигантом. Неужели я не рассчитал скорость? Неужели сел слишком рано? Смогу ли я остановить бег самолета?

Я нажал на тормоза. С трудом заставил себя сделать это осторожно, нежно. Если пережать — верная погибель. Тормоза сработали, а самолет не дернулся, не свернул с полосы. Так, теперь можно тормознуть посильнее. Ничего, машина выдержит, у нее трехколесные шасси. Рискнем.

Я еще сильнее нажал на тормоз, и самолет затрясся от натуги, но шины не лопнули. «ДС-4» не сбился с полосы. Я не погнул пропеллер, ни обо что не ударился крылом.

«ДС-4» сбросил скорость. За сто ярдов до конца полосы я получил возможность вырулить. За сто ярдов до забора из колючей проволоки и зарослей кустарника. Сто ярдов — это более чем достаточно. Сто ярдов? Это будущее! Это жизнь!

Охваченный дрожью, испытывая тошноту, я развернул самолет на сто восемьдесят градусов и покатил к зданию аэроклуба. Затем я дал полный тормоз и, вытянув руку, которая, казалось, уже принадлежала не мне, а кому-то другому, выключил двигатель. Рев перешел в шепот. Потом настала тишина. Я сбросил наушники и сидел, слушая потрескивание: это остывал раскаленный металл.

Полет окончен. Но я совершенно обессилел. Я разваливался на куски. Окаменел в кресле, не имея возможности пошевелиться. Внутри меня все было словно выжжено. И все же среди охватившей меня странной умиротворенности я успел подумать: раз уж я уцелел вопреки всем обстоятельствам, стало быть, и Габриэлла в Милане тоже выжила. Я верил, что она жива, что ее поврежденное легкое работает. Я был просто обязан в это верить. Иначе я не мог...

Из домика вышел Том Уэллс. Он посмотрел сначала в небо, на истребители, затем на стоявший неподвижно «ДС-4». Кое-как вдев руки в рукава своей старой куртки, он по траве ринулся ко мне.

1

Королевские военно-воздушные силы Великобритании.

2

Имеется в виду герб герцога в виде земляничных листьев на герцогской короне.

3

Не говорю по-итальянски (ит.).

4

Неважно (ит.).

5

Да, Генри тоже (ит.).

6

Магазин беспошлинной торговли (обычно в международных аэропортах).

7

Да, да. Доктор (ит.).

8

Синьор, мне это очень не нравится. Очень (ит.).

9

«Скорая помощь», «пуля» (ит.).

10

Я англичанин. Не говорю по-итальянски (ит.).

11

«Игра у стены», «пристенный футбол», — игра, популярная у учеников Итона. Традиционный матч проходит обычно в ноябре.

12

Гудини Гарри (1874 — 1926) — американский фокусник, славившийся умением выбираться из наглухо закрытого ящика, освобождаться от пут и т. д.