— Кто это? — спросил я Джинни.

Она проследила за моим взглядом и увидела парня, который спешил к крану, размахивая пустым ведром в одной руке, а в другой держа полуобгрызенное яблоко.

— Шон. А что?

— Он кого-то мне напоминает.

Джинни пожала плечами.

— Нормальный парень. Они все нормальные, пока Найджел за ними смотрит, только он это не слишком часто делает.

— Он работал всю ночь, — мягко сказал я.

— Ну, наверное.

Кобылы во втором дворе большей частью уже разродились, и Джинни этим вечером особенно приглядывалась к жеребятам. Работники до их денников еще не добрались, и Джинни внутрь не заходила, предупредив меня, что кобылы могут очень энергично защищать новорожденных жеребят.

— Не угадаешь, когда она лягнет тебя или укусит. Папа не любит, чтоб я входила к ним одна. — Она засмеялась. — Он все еще считает меня маленькой.

Мы прошли во двор жеребят, где работник, отзывавшийся на имя Дэйв, водворял разбухшую, тяжело ступающую кобылу в стойло.

— Найджел сказал, что она нынче ночью родит, — сообщил он Джинни.

— Он обычно не ошибается.

Мы прошли мимо случной площадки и попали к жеребцам, где Ларри и Рон в центре двора купали Летописца (который стояло таким видом, будто перетрудился), не жалея воды, энергии и проклятий.

— Берегись ног, — предупредил Ларри. — На него опять наехало.

Джинни наделила морковками Ротабоя и Длиннохвостого, и под конец мы подошли к Сэнд-Кастлу. В нем было то же величие, та же харизма, что и всегда, но Джинни протянула ему причитающийся лакомый кусочек, поджав губы.

— Он здесь ни при чем, — со вздохом сказала она. — Но я хотела бы, чтобы он никогда не выигрывал скачек.

— Или чтобы мы позволили ему погибнуть на дороге?

— Ох, нет! — Она вздрогнула. — Мы не могли, даже если б знали...

Милая девочка, подумал я; многие люди лично переехали бы его грузовиком.

Мы вернулись домой через загоны, и Джинни ласкала каждую морду, что вытягивалась поверх брусьев, и раздавала остатки хрустящего оранжевого лакомства.

— Не могу поверить, что всему этому придет конец, — сказала она, оглядывая испещренные конскими силуэтами просторы. — Просто не могу поверить.

Я попробовал было намекнуть, что им с Оливером, возможно, было бы удобнее, если я уеду сегодня вечером, но они дружно запротестовали.

— Не надо, — с тревогой сказала Джинни, а Оливер утвердительно кивнул. — Пожалуйста, Тим, останьтесь, если можете.

Я согласился и позвонил Майклзам, и на этот раз ответила Джудит.

— Дайте я с ней поговорю. — Джинни вырвала трубку из моих рук. Мне очень нужно.

А мне, печально подумал я, мне ведь тоже очень нужно поговорить с ней, услышать ее голос, омыть свою душу ее душой. Я не могу вечно быть чьей-то бессменной опорой, мне тоже нужно утешение.

Мне достались крохи после Джинни. Банальные слова и что-то, что скрывайтесь за ними; все как всегда.

— Береги себя, — сказала она под конец.

— Ты тоже.

— Да. — Слово было выдохом, слабым, отдаленным, точно она произнесла его, отведя трубку от губ. Щелкнула, разъединившись, связь, и Оливер оживленно известил нас, что наступило время для виски, время для ужина; время для чего угодно, что отвлекло бы от дум.

После ужина Джинни решила, что спать ей совсем не хочется, и вместо этого она пойдет погуляет.

— Хочешь, я провожу тебя? — спросил я.

— Нет. Я в порядке. Просто захотелось пройтись. Полюбоваться на звезды.

Она поцеловала отца в лоб и закуталась в толстый, теплый кардиган.

— Я не буду выходить из поместья. Если понадоблюсь, найдешь меня скорее всего на дворе жеребят.

Он ласково и рассеянно кивнул ей, она помахала мне рукой и вышла на воздух. И, как будто он дожидался, пока мы останемся одни, Оливер хмуро спросил меня, как скоро, по моему мнению, банк решит его судьбу. Мы вкратце прикинули его устрашающие перспективы и часа два обсуждали возможные выходы.

Где-то около десяти, когда мы по крайней мере дважды повторили все сказанное и зашли на третий круг, в заднюю дверь замолотили кулаками.

— Что там еще? — нахмурился Оливер, поднялся и вышел.

Я не разобрал торопливых слов, только крайнюю срочность в возбужденном голосе, от которой вдруг пошли мурашки по коже.

— Она где? — громко и отчетливо спросил Оливер. — Где?

Я пулей вылетел в прихожую. Какой-то парень стоял в дверном проеме, тяжело дыша, вытаращив глаза, испуганный до крайности. Оливер уже на ходу бросил мне через плечо:

— Он говорит, Джинни лежит на земле без сознания.

Парень повернулся и побежал, за ним Оливер и я, наступая ему на пятки, и по тому, как пыхтел парень, я сообразил, что Джинни находилась в дальнем конце поместья, далеко за коттеджем Найджела и общежитием конюхов, скорее всего у ворот, выходящих на нижнюю дорогу.

Мы добежали туда без передышки, парень уже вдвое складывался на каждом вдохе, и нашли Джинни: она лежала на боку на твердом асфальте, сбоку стоял на коленях другой конюх, в тусклом лунном свете были видны лишь силуэты, размытые, смутные очертания.

Оливер, за ним я рухнули на колени, и Оливер спросил парней:

— Что случилось, что случилось? Она упала?

— Мы только нашли ее, — отвечал второй конюх. — Мы возвращались из паба. Но она повернулась, сэр, она что-то говорила.

Джинни и правда слегка дернулась и сказала:

— Папа.

— Да, Джинни, я здесь. — Он протянул руку и погладил ее. — Сейчас мы тебе поможем. — В его голосе прозвучало облегчение, но ненадолго.

— Папа, — пробормотала Джинни, — папа.

— Да, милая, я здесь.

— Папа...

— Она вас не слышит, — озабоченно сказал я.

Он повернул ко мне лицо; во тьме блеснули его глаза.

— Вызовите «скорую». Телефон у Найджела в доме. Скажите, чтоб гнали машину как можно быстрей. Боюсь, ее нельзя двигать... Вызовите «скорую».

Я сорвался было выполнять поручение, но одышливый конюх сказал:

— Найджела нет. Я туда стучал. Там никого, и все заперто.

— Я вернусь обратно.

Я ворвался в дом и постарался угомонить свое хриплое дыхание, чтобы мои слова прозвучали разборчиво.

— Скажите им, чтоб подъезжали снизу, от деревни... маленькое ответвление справа... там, где развилка. Оттуда миля... широкие железные ворота, слева.

— Понятно, — бесстрастно сказал голос. — Уже выезжают.

Я стащил со своей постели стеганое ватное одеяло, бросился бегом через поместье и нашел все, как было.

— Они едут, — сказал я. — Как она?

Оливер как мог тщательно подоткнул одеяло вокруг своей дочери.

— Она все время что-то говорит. Только звуки, не слова.

— Па... — сказала Джинни. Веки ее дрогнули и слегка приоткрылись.

— Джинни, — настойчиво повторил Оливер. — Папа здесь.

Ее губы пошевелились и что-то неразборчиво прошептали. Глаза смотрели в никуда, поблескивали, но это отражался в них лунный свет, и ни признака сознания.

— О Господи, — пробормотал Оливер. — Что с ней случилось? Что могло случиться?

Два конюха стояли рядом и неловко переминались, не зная, что ответить.

— Пойдите откройте ворота, — приказал им Оливер. — Встаньте на дороге. Просигнальте «скорой», когда она подъедет.

Они побежали будто с облегчением; подъехала «скорая», вспыхнули огни, два человека в спецодежде проворно подхватили Джинни и осторожно уложили на носилки. Оливер попросил их дождаться, пока он выкатит «Лендровер» из гаража Найджела, и через короткое время «скорая» рванула в больницу, а мы с Оливером поехали следом.

— Как удачно, что у вас есть ключ, — пришло мне в голову. Надо было что-то говорить, хоть что-нибудь.

— Мы всегда держим его в той банке на полке.

На банке было написано: «Черная Смородина. Таблетки от кашля. Принимать по назначению».

Оливер вел машину как автомат, держась позади фонарей «скорой».

— Почему они не едут быстрей? — спрашивал он, хотя они ехали с приличной скоростью.

— Наверное, не хотят ее трясти.

— Думаете, у нее удар?

— Она слишком молода.

— Нет. У меня была двоюродная сестра... Аневризма аорты, когда ей было шестнадцать.

Я покосился на его лицо: жесткое, суровое, сосредоточенное.

Путь казался бесконечным, но вот он кончился у огромной, сияющей огнями больницы, растянувшейся на целый городок. Люди в спецодежде открыли задние дверцы машины, Оливер припарковал «Лендровер», и мы вошли в ярко освещенный приемный покой и увидели, как они вносят Джинни в занавешенный бокс и как потом выходят со своими носилками; мы поблагодарили их, и они ушли.

Медсестра указала нам на стулья и велела посидеть, пока она сходит за доктором. Помещение было пустым, тихим; все наготове без суеты. Десять часов, воскресная ночь.

Пришел доктор в белом халате, с болтающимся стетоскопом. Индиец, молодой, черноволосый, потирающий глаза большим и указательным пальцами. Он прошел за занавеску вместе с сестрой, и около минуты Оливер стискивал и разжимал кулаки, не в силах сдержать тревогу.

Голос доктора слышался очень ясно, индийский акцент не мешал.

— Не было смысла везти ее сюда. Она мертва.

Оливер вскочил на ноги, одним прыжком пересек сияющий чистотой пол и лихорадочно отдернул занавеску.

— Она не мертва. Она говорила. Двигалась. Она не мертва.

Я в ужасе рванулся за ним. Она не могла умереть, никак не могла, вот так скоро, и больница даже не будет пытаться ее спасти. Она не могла.

Доктор, нагнувшийся над Джинни, выпрямился, отнял руку от ее головы и посмотрел на нас.

— Это моя дочь, — сказал Оливер. — Она не мертва.

Что-то вроде утомленного сострадания выразилось в плечах доктора.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Она умерла.

— Нет! — Слово мучительно сорвалось с губ Оливера. — Вы ошиблись.

Позовите кого-нибудь еще.

Медсестра всплеснула руками, но молодой доктор мягко сказал:

— Пульса нет. Сердце не бьется. Зрачки не реагируют. Она умерла минут десять назад, может быть, двадцать. Я могу позвать кого-нибудь еще, но тут ничего не поделаешь.

— Но почему? — не мог понять Оливер. — Она разговаривала.

Темный доктор взглянул туда, где Джинни лежала на спине с закрытыми глазами, каштановые волосы обрамляли очень бледное лицо. Ее одежда была расстегнута для удобства прослушивания, виден был белый бюстгальтер, и медсестра также распустила посвободнее корсаж ее юбки. Джинни выглядела такой юной, такой беззащитной, она лежала немо, недвижимо, и я оцепенел, неспособный поверить, как и Оливер, неспособный принять то, что так чудовищно изменилось.

— У нее череп разбит, — сказал доктор. — Если она разговаривала, значит, она умерла по дороге, в машине. Когда поврежден череп, такое бывает. Мне очень жаль.

Снаружи взвыла сирена «скорой помощи», и за дверьми, через которые мы входили, вдруг возник шум, засуетились люди, возбужденные голоса отдавали несвязные распоряжения.

— Автомобильная авария, — выкрикнул кто-то, и глаза доктора скользнули мимо нас к новой нужде, к будущему, а не к прошлому.

— Я должен идти, — проговорил он, и медсестра, закивав, сунула мне в руку то, что держала: белый плоский пластиковый флакон.

— Это вы можете забрать, — сказала она. — Это было заткнуто у нее за корсажем, на животе.

Она собралась было прикрыть Джинни простыней, но Оливер остановил ее.

— Я сам это сделаю. Я хочу побыть с ней.

Молодой доктор кивнул, и мы с ним и медсестрой покинули бокс и задернули за собой занавеску. Наступила недолгая тишина, и доктор окинул взглядом три или четыре штуки носилок, прибывших ко входу, и глубоко вздохнул, как будто выбирая остатки энергии из дальних резервов.

— Я на дежурстве тридцать часов, — сообщил он мне. — А сейчас пабы открыты. Десять часов, воскресенье. Пьяные водители, пьяные пешеходы. Всегда одна и та же история.

Я сумрачно сидел на стуле и поджидал Оливера. Белый пластиковый флакон оклеен был фабричной этикеткой, гласившей: «Шампунь». Я засунул его в карман куртки и задумался, только ли из-за перегруженности доктор не спросил, как был пробит череп Джинни, не спросил, упала ли она на камень, на бордюр тротуара или... ее ударили.

Остаток ночи и весь следующий день шли своим жутким чередом, поистине омерзительная монотонность вопросов, ответов, формальностей и бюрократизма, и место больничных чиновников постепенно заняла полиция, и Оливер пытался пересилить горе, мглой застлавшее его разум.

Мне казалось, что ему причиняют зло, не позволяя остаться одному. Для них он был всего лишь один из многих и многих людей, потерявших близких, и хотя они внешне обходились с ним сочувственно, все эти подписи, сведения и домыслы нужны были для их бумаг, а вовсе не для его блага.

С раннего утра поместье наводнила толпа полисменов, и мало-помалу выяснилось, что весь здешний край облюбовал маньяк, который выпрыгивал из кустов на юных девушек, оглушал их до потери сознания и затем насиловал.

— Только не Джинни... — потрясенно возразил Оливер.

Старший полицейский чин покачал головой.

— В этом случае нет. Ее одежда еще была на ней. Однако мы не можем не принять в расчет, что это мог быть именно тот преступник и что его спугнули ваши конюхи. Когда молодых девушек бьют по голове среди ночи, это чаще всего сексуальное нападение.

— Но она была на моей земле, — не поверил Оливер.

Полицейский пожал плечами.

— Можно подобраться через окрестные насаждения.

Это был светловолосый человек, чье поведение свидетельствовало не столько о природной грубости, сколько о том, что за долгие годы он привык видеть ужасное. Детектива звали старший инспектор Вайфолд, как он представился. Был он примерно сорока пяти лет, с виду казался суровым, и за день я убедился, что он скорее упрям, нежели проницателен, судя по результатам, а не по тому, сколько он вкалывал.

Он утвердился в мысли, что нападение на Джинни имело сексуальные цели, и почти не слушал, когда выдвигали другие версии, упирал на то, что у нее не было с собой денег, и подчеркивал, что она не покидала территории поместья.

— Она могла разговаривать с кем-то у ворот, — сказал он, покрутившись какое-то время у нижнего подъезда. — Кто-то шел по дороге. А детальные показания мы должны получить от ваших конюхов, хотя, по их предварительным утверждениям, они были не в общежитии, а внизу, в деревне, в пабе.

Он приходил и уходил, появляясь время от времени с новыми вопросами в течение всего дня, и я скоро потерял счет часам. Я пытался — Оливер, наверное, тоже — в его присутствии как можно меньше думать о самой Джинни.

Если бы не это, я, наверное, расплакался бы, безо всякой пользы для других.

Я оттолкнул мысль о ней, отгородился от нее, зная, что позже, наедине с собой, я ее впущу.

С утра несколько раз кто-нибудь из конюхов заходил в дом спросить, что делать с такой-то кобылой, у которой трудные роды; явился Ленни, которому надо было узнать, когда вести Ротабоя на случную площадку. Они переминались с ноги на ногу, не знали, куда девать руки, говорили, что так потрясены, так сожалеют...

— Где Найджел? — спросил Оливер.

Его не видать, отвечали они. Он этим утром не показывался на дворе.

— Вы не искали у него в доме? — Оливер был скорее раздражен, чем обеспокоен: еще одно бремя на сломанную спину.

— Его там нет. Дверь заперта, и он не отвечает.

Оливер нахмурился, потянулся к телефону и набрал номер. Длинные гудки. Он обратился ко мне:

— Вон на доске ключ от его коттеджа, третий крючок слева. Сходите и посмотрите... если можно.

— Конечно.

Я вышел вместе с Ленни, который без устали твердил мне, как все это огорчило ребят, особенно Дэйва и Сэмми, которые ее нашли. Они все ее любили, говорил он. Все конюхи, живущие в общежитии, говорят, что, если бы эти вернулись домой пораньше, ее вообще бы не тронули.

— А вы что же, не в общежитии живете? — поинтересовался я.

— Нет. Внизу, в деревне. У меня там дом. Сезонные работники, вот кто живет в общежитии. Понимаете, зимой оно закрыто.

Тем временем мы добрались до коттеджа, и я стал звонить в дверной колокольчик, но молоточек звякал безрезультатно. Тряхнув головой, я вставил ключ в замок, отпер дверь и вошел.

Занавески на окнах были задернуты, закрывая путь дневному свету. Я включил свет и прошел в гостиную, где повсюду в беспорядке валялись бумаги, тряпки, грязная посуда и слегка смердило лошадью.

Найджела не было видно. Я заглянул в такую же грязную кухню и открыл дверь, за которой, как выяснилось, была ванная, и еще одну, за которой обнаружилась пустая комната с двуспальной кроватью, ничем не застеленной.

Последняя дверь из коридора вела в спальню Найджела... и там он лежал, лицом вниз, полностью одетый, поперек стеганого покрывала.

Ленни, наступавший мне на пятки, шарахнулся назад.

Я подошел к кровати и пощупал шею Найджела за ухом. Ощутил пульс, колотивший как паровой молот. Услышал, как клокочет воздух в его глотке. Его дыхание могло бы усыпить крокодила, а на полу рядом с ним валялась пустая бутыль из-под джина. Я бесцеремонно потряс его за плечо, с полным отсутствием результата.

— Он пьян, — сказал я Ленни. — Попросту пьян.

По лицу Ленни шла зелень, точно его вот-вот стошнит.

— Я думал... я думал...

— Я знаю. — Я тоже инстинктивно испугался этого: беда не ходит в одиночку.

— А что же мы скажем во дворе? — спросил Ленни. — Посмотрим.

Мы вернулись в гостиную, где я воспользовался телефоном Найджела и доложил Оливеру:

— Он в доску пьян. Не могу его растолкать. Ленни просит инструкций.

После краткого молчания Оливер тускло сказал:

— Передайте Ленни, пусть ведет Ротабоя на случную площадку в полпервого. Я пригляжу за дворами. И еще, Тим...

— Да?

— Могу я просить вас... если вы не возражаете, помочь мне здесь с делами?

— Сию минуту иду.

Бессвязный, жуткий день потянулся дальше. Я позвонил Гордону в банк, чтобы объяснить свое отсутствие, и с его позволения Джудит, чтобы поделиться горем. Я отвечал на бесчисленные звонки, выражающие соболезнование, по мере того как новость распространялась. Снаружи, в поместье, почти две сотни кобыл хотели есть, пить и рожать, и круговорот воспроизведения безжалостно продолжался.

Где-то в два пополудни, шатаясь от усталости, вернулся Оливер, и мы с ним поели на кухне яичницу, не ощутив вкуса. Какое-то время он смотрел на часы и наконец спросил:

— Сколько это времени, если отнять восемь часов? Не могу сообразить.

— Шесть утра, — сказал я.

— Ага. — Он потер лоб. — Наверное, я должен был еще ночью сообщить матери Джинни. — Его лицо исказилось. — Моей жене... в Канаду... — Он дернул кадыком. — Ладно, пусть спит. В два часа ей позвоню.

Я оставил его наедине с этой гнусной задачей и поднялся наверх умыться, побриться и полежать хоть немного в кровати. Для этих целей пришлось снять куртку, и я, ненароком задев карман, вытащил оттуда пластмассовую бутылочку и поставил на полку в ванной, где я брился.

Довольно странно, подумал я, что Джинни таскала ее, заткнув за пояс.

Пластмассовый флакон с шампунем: дюймов шесть высотой, четыре в ширину, один в толщину, на одном из сужающихся концов отвинчивающаяся крышка. Белый ярлычок с надписью вручную «Шампунь» был налеплен поверх первоначальной коричневой с белым этикетки, часть которой виднелась еще по краям.

«Инструкция», — гласила эта часть. «Хорошо встряхните. Будьте осторожны, следите, чтобы шампунь не попал в глаза собаки. Тщательно вотрите в шерсть и оставьте на десять-пятнадцать минут, потом смойте».

Внизу, под налепленным ярлычком, были еще слова, напечатанные шрифтом помельче: «Изготовлено в Игл Инк., Мичиган, США, а/я. 29931».

Закончив бриться, я отвернул крышечку и осторожно наклонил бутылку над тазиком.

Потекла густая зеленоватая жидкость, сильно отдающая мылом. Шампунь, что же еще.

Флакончик был полон до краев. Я завернул крышку и поставил его на полку и, уже лежа в постели, подложив руки под затылок, задумался. Шампунь для собак.

Чуть погодя я встал, спустился в кухню и в высоком буфете обнаружил небольшую коллекцию пустых, отмытых, завинчивающихся стеклянных баночек, типа тех, которые моя мать всегда приберегает для пряностей и пикников. Я взял одну, в которой поместилось бы примерно с чашку жидкости, и вернулся наверх; хорошенько встряхнул бутылку над тазиком, отвернул крышку и осторожно вылил больше половины шампуня в банку.

Тщательно закрутив обе крышки, я списал то, что виднелось на оригинальной этикетке, в маленькую записную книжечку, которую всегда таскал с собой, и запихнул наполовину заполненную стеклянную баночку в свою сумку для умывальных принадлежностей. Когда я вновь спустился вниз, у меня в руке был пластмассовый флакон.

— Джинни это носила? — тупо сказал Оливер, оглядев бутылочку со всех сторон. — Для чего?

— Сестра в больнице сказала, что это было заткнуто у нее за пояс юбки.

Он слабо улыбнулся.

— Она так всегда делала, когда была маленькой. Тапочки, книжки, обрывки ленточек, что угодно. Чтобы руки оставались свободными, так она объясняла. И все это выскальзывало ей в штанишки, и там скапливалась целая куча всего, когда мы ее раздевали. — Он потемнел лицом при воспоминании. Нет, не могу поверить. Мне все время кажется, что она вот-вот войдет в дверь. — Он остановился. — Моя жена вылетела сюда. Сказала, что будет завтра утром. — По его голосу нельзя было понять, хорошая это новость или дурная. — Останетесь на ночь?

— Если хотите.

— Да.

Тут опять вернулся старший инспектор Вайфолд, и мы отдали ему бутылку с шампунем, и Оливер объяснил насчет привычки Джинни прятать вещи в одежде.

— Почему вы мне раньше ее не отдали? — спросил меня инспектор.

— Забыл про нее. Такая ерунда по сравнению со смертью Джинни.

Старший инспектор Вайфолд вперил козырек кепки в бутылочку, прочитал, что виднелось на этикетке, и обратился к Оливеру:

— У вас есть собака?

— Да.

— Это то, чем вы обычно пользуетесь, когда ее купаете?

— Не знаю, правда. Я сам его не купаю. Кто-нибудь из парней этим занимается.

— Парни — это что, конюхи?

— Вот именно.

— Кто из парней купает вашего пса?

— Ну... любой, кого я попрошу.

Старший инспектор сунул руку в один из своих карманов, извлек оттуда сложенный бумажный пакетик и поместил в него бутылочку.

— Кто, насколько вам известно, мог браться за нее, кроме вас? спросил он. — Ну, медсестра в больнице... и Джинни.

— И эта штука пробыла с прошлой ночи в вашем кармане? — Он пожал плечами. — Вряд ли остались отпечатки, но мы попробуем. — Он быстро свернул пакетик и шариковой ручкой надписал что-то на уголке. И, почти не оборачиваясь к Оливеру, сказал ему:

— Мне придется попросить вас рассказать об отношениях вашей дочери с мужчинами.

Оливер устало проговорил:

— Никаких отношений. Она только что окончила школу.

По легким движениям головы и рук Вайфолда можно было понять, что он поражается наивности родителей.

— Насколько вам известно, у нее не было сексуальных отношений?

Оливер был слишком измучен, чтобы злиться.

— Не было.

— А вы, сэр? — Инспектор повернулся ко мне. — Каковы были ваши отношения с Вирджинией Нолес?

— Дружеские.

— Включая сексуальную связь?

— Нет.

Вайфолд взглянул на Оливера, который утомленно сказал:

— Тим — мой деловой партнер. Финансовый советник, проводит здесь уик-энд, вот и все.

Полицейский разочарованно насупился, не веря ни единому слову. Я не стал объясняться с ним подробней, меня сейчас трудно было задеть, да и что я мог сказать? Что я с дружеской привязанностью наблюдал за тем, как ребенок превращается в привлекательную молодую женщину, и вовсе не хотел с ней спать? Его мысли вращались в плотском кругу, все иное не принималось в расчет.

Наконец он ушел и унес с собой шампунь, и Оливер с безмерной силой духа собрался выйти, захватить конец вечернего обхода.

— Эти кобылы... — сказал он. — Эти жеребята... о них все равно нужно заботиться.

— Я хотел бы помочь. — Я чувствовал свою бесполезность.

— Помогите.

Я прошел с ним по всем кругам, и когда мы добрались до двора жеребят, воскресший Найджел был уже там.

Его коренастая фигура опиралась о дверной косяк открытого стойла, точно без поддержки он мог рухнуть, и лицо его, которое медленно повернулось к нам, казалось постаревшим лет на десять. Кустистые брови торчком торчали над заплывшими глазами, обведенными угольной тенью, веки одутловато вспухли, и под глазами свисали мешки. Он был небрит, нечесан и имел явно больной вид.

— Простите, — сказал он. — Я знаю про Джинни. Мне так жаль. — Я не понял, было ли это сочувствием Оливеру или он просил прощения за пьянство. — Эта полицейская шишка приставала ко мне, не я ли ее убил. Как будто я мог. — Он подпер голову дрожащей рукой, точно она падала с плеч. Хреново мне. Сам виноват. Заслужил. Эта кобыла ночью разродится. Это полицейское дерьмо желало знать, не спал ли я с Джинни. Я же говорю вам... я не мог.

Вайфолд, отметил я, задавал каждому из работников индивидуально один и тот же вопрос. Недалек тот час, когда он задаст его самому Оливеру; хотя он, должно быть, допускал, что мы с Оливером обеспечим друг другу железное алиби. Мы прошли дальше, во двор жеребцов, и я спросил Оливера, часто ли пьет Найджел; Оливер, похоже, не выказал особого удивления.

— Очень редко. Раз или два он впадал в запой, но мы из-за этого не потеряли ни единого жеребенка. Мне это не по душе, но он умеет обращаться с кобылами. — Он пожал плечами. — Я смотрю сквозь пальцы.

Он дал по моркови каждому из четырех жеребцов, но отвернулся от Сэнд-Кастла, точно видеть его больше не мог.

— Завтра потереблю ребят из Центра, — вздохнул он. — Сегодня забыл.

От жеребцов он, вопреки обыкновению, пошел к нижним воротам, мимо коттеджа Найджела, мимо общежития и остановился на том месте, где прошлой ночью лежала во тьме Джинни. На асфальтовой подъездной дорожке не было никаких следов. Оливер посмотрел на закрытые ворота в шести футах отсюда, ведущие к дороге, и глухо спросил:

— Вы думаете, она могла с кем-нибудь разговаривать, стоя здесь?

— Все может быть.

— Да. — Он повернулся и пошел прочь. — Все так бессмысленно. Нереально. Ничего не чувствую.

Истощение духа и тела наконец взяло над ним верх, и после еды он, совершенно серый, отправился спать, а я в первую за долгий день минуту тишины вышел на улицу восстановить силы, полюбоваться на звезды, как сказала тогда Джинни.

Думая только о ней, я медленно брел по дорожкам меж загонов, и серп луны, по которому проплывали легкие облака, освещал мне путь. Наконец я остановился там, где накануне утром утешал ее в ее мучительном горе, крепко сжимая в объятиях. Уродливый жеребенок, казалось, родился так давно, хотя это было лишь вчера: утром последнего дня жизни Джинни.

Я подумал про вчера, про отчаяние рассвета и дневную решительность. Я думал о ее слезах, о ее храбрости и о том, сколько утрачено. Всепоглощающее, оглушительное ощущение потери, что весь день нависало надо мной, затопило мой мозг, не вмещалось в моем теле, искало выход, и я чувствовал, что могу взорваться.

Когда был убит Ян Паргеттер, я негодовал за него и думал, что чем больше любишь человека, тем сильнее твоя ненависть к его убийце. Но теперь я понял, что гнев может быть попросту вытеснен другим чувством, более подавляющим. Что до Оливера, потрясенного, оцепеневшего, опустошенного и потерявшего веру, — им владело безысходное отчаяние, в котором пробивались лишь мимолетные искры гнева.

Слишком рано еще было заботиться об убийце. Слишком еще болела душа.

Ненависть была неуместна, и никакая месть не могла вернуть Джинни к жизни.

Я любил ее сильнее, чем сам подозревал. Но не той любовью, что Джудит; я не хотел ее, не страдал по ней, не стремился к ней. Я любил Джинни как друг, как брат. Я любил ее, вдруг понял я, с того дня, когда подвез ее в школу и выслушал ее детские печали. Я любил ее тогда на холме, когда пытался поймать Сэнд-Кастла; я любил ее за уверенность мастера, за взрослую убежденность в том, что здесь, в этих полях, лежит ее будущее.

Однажды я подумал о ее юной жизни, как о чистой полосе песка в ожидании следов, и вот их нет, только чистый лист, оборванный конец всего, что она могла сделать и чем могла стать, всей ясной любви, что она распространяла вокруг себя.

— Джинни... — сказал я вслух, бессмысленно взывая к ней, сотрясаясь всем телом от горя. — Джинни... Малышка Джинни... вернись.

Но она была далеко отсюда. Мой голос канул во тьму, и ответа я не услышал.