Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

      - Нет, благодарю вас.
      Раскуривая свою сигару, мистер Дейган не переставал удивляться: - Если этот молодчик богат, что ему тут нужно, в его грошовой лачуге у каменоломен? Слоняется без дела? Хочет иметь загородную усадьбу? Не угадаешь.
      - Думаете пожить здесь, у нас?
      - Да, некоторое время.
      - Если я чем-нибудь могу быть вам полезен, прошу рассчитывать на меня. Услуги - моя специальность. Разрешите спросить - вы приехали один?
      - Да.
      - Вы хотите нанять кухарку?
      - Нет, я хочу только дать заказ.
      Дейгану ничего не оставалось, как записать на листке бумаги все требуемое. Маркэнд встал.
      - Так если хоть как-нибудь я могу помочь вам устроиться...
      - Благодарю. - Маркэнд знал, что не захочет увидеть этого человека в другой раз. Какова бы ни была цель его приезда в Клирден, этого человека он больше не должен видеть.
      - Не думаю, что мне понадобится что-нибудь, мистер Дейган.
      - Но разрешите спросить, кто вам будет делать ремонт? Я мог бы послать вам надежного человека...
      - Я все буду делать сам.
      Маркэнд сказал это мягко, но определенно и выдержал пристальный взгляд Кларенса Дейгана.
      - Я хотел бы уплатить вам сейчас же. - Он положил на стол ровно столько, сколько требовалось. - До свидания, - сказал он.
      Дейган молчал.
      Дебора Гор вешает белье на веревку позади дома; безотчетное побуждение заставляет ее обернуться и поглядеть на дорогу: тот же мужчина, на этот раз без пальто и со свертками в руках, снова идет в том же направлении. _Это Дэви Маркэнд_. - Другое безотчетное побуждение заставляет ее снова заняться своим бельем.
      Когда Маркэнд вернулся, в доме стоял нежный запах апреля. Он развел огонь в печке, сварил себе кофе и решил, что с утра первым долгом починит протекающую крышу. Сегодня он будет отдыхать. Он устал. - Вероятно, я не чувствую ничего именно потому, что устал и взволнован. - Он мало спал прошлой ночью - он был с Элен, в своем нью-йоркском доме! Был близок с ней, так близок, как никогда, слишком близок, чтоб испытать наслаждение. А теперь так далек! Многое предстоит понять в свое время. Но сейчас ему нужен сон, и его ждет работа.
      Он нашел одеяло в сундуке из кедрового дерева на чердаке, куда вела лестница из верхнего этажа. Он проветрил его под вечерним солнцем и приготовил себе постель, свою старую постель. При свече (лампы и керосин принесут только завтра утром) он съел скромный ужин, сидя у самой печки в кресле-качалке своей матери.
      Стояла тишина; было еще слишком холодно для сверчков и древесных лягушек. Он был один; даже мыши, которые всегда беспокоили его мать, давно уже покинули дом. Маркэнд услышал скрип качалки и встал. Мысль, что он сидел на ее месте, заставила его вздрогнуть, словно мать была здесь. Он смотрел на ее пустое кресло и чувствовал безмолвие мира; он знал, что в мире нет пустоты, нет безмолвия и нет отсутствия. Он радовался, что он здесь, сам не зная почему; радовался, как много лет тому назад, когда впервые обнял Элен. - Странная мысль! - Внезапно сон овладел им. Он услышал знакомый низкий голос матери: "Дэви, у тебя глаза слипаются. Иди спать".
      Он взял свечу, пошел наверх; спал он без сновидений.
      Взошедшее солнце ударило ему в лицо и заставило раскрыть глаза. Он лежал, взмокший от пота, чувствуя приятную расслабленность, под своим старым одеялом, в своей старой комнате. Ему захотелось выкупаться. Он сбросил пижаму и голый побежал на задний двор. Холодная трава смеялась его ногам, воздух, еще не прогретый солнцем, щипал тело; потребность ощутить прикосновение холодной воды исчезла в нем; ему захотелось солнца. Маркэнд разостлал одеяло и лег на него голый. Воздух и земля были холодные, но солнце приласкало его. Прикосновение солнечных лучей было чувственно; ему стало приятно, как женщине, которую любимые руки ласкают на неудобном ложе, и наслаждение пересиливает в ней чувство неудобства. Он вспомнил о работе, которая его ждет, оделся и не успел еще кончить завтрак, как от Хейта и Дейгана принесли заказанное им.
      Десять дней Дэвид Маркэнд работал в доме - сначала медленно, отдыхая подолгу от непривычных усилий, потом все быстрее и увереннее, по мере того как к нему возвращались навыки проведенной в Клирдене юности, и все глубже погружаясь в эту чисто физическую жизнь. Он починил крышу; исправил навес над крыльцом и выкрасил его; заменил разбитое стекло новым; отремонтировал пристройку; аккуратно сложил дрова в сарае и приладил небольшой ящик для угля; провел трубу от колодца к кухонному насосу. Он навел порядок в чулане; тщательно выскреб и вымыл весь дом водой с мылом (это было самое трудное); проветрил погреб; выполол сорняки на крыльце и дорожке. Он выходил из дому, только когда ему нужно было купить что-нибудь, платил за все наличными и уносил покупки домой. Он ел простую пищу, чаще всего консервы, и спал без сновидений от ужина до завтрака.
      Погода изменилась, стало холодно; два дня шел дождь, а потом целую неделю резкий северный ветер не давал проясниться небу. Он почти не замечал этого; окружающего не существовало; не существовало ни внутреннего мира, ни прошлого, с его неотступными воспоминаниями. Был человек, который работал головой и руками, приводя в порядок свой дом. Вот он проснулся, и теплое майское солнце, как в первый день, раскрыло ему глаза. Он лежал мигая, потревоженный и обласканный солнцем. Он сытно позавтракал - яйца, фрукты и кофе - и увидел, что работа почти кончена и дом приведен в порядок. В это утро он первый раз вышел на прогулку и пошел по тропинке, ведущей от его дома мимо каменоломен, к северу. Природа еще дремала; почки на кленах, крокусы, цветы кизила, даже фиалки, словно волшебные частицы солнца, висели в сырой полутьме леса. Потный и усталый, он возвратился домой. Лес не принял его, и ему было не по себе. Он пересмотрел запасы в своей кладовой - бобы, сардины, ветчина, хлеб - и в первый раз остался недоволен. Ему захотелось настоящего обеда. Пойти куда-нибудь. Но куда? Не в это же могильное заведение - "Обеды"? Может быть, к какому-нибудь фермеру поблизости?.. К Лоусону, который привез его в Клирден? У Лоусона к обеду, вероятно, пышки и свинина. Не то. К кому же еще? Он схватил свою шляпу и вышел на дорогу. Дом Горов, и над ним дымок, как песенка, вьющийся из трубы. Что стоит постучаться?
      Миссис Гор отворила дверь.
      - Войдите, - сказала она. Он тотчас же увидел, что она узнала его, и не захотел говорить об этом. Но она как будто ожидала его прихода. - Вы хотите пообедать? Будет готово через двадцать минут.
      - Миссис Гор, как вы догадались?..
      - Мы ведь соседи, не так ли? Долго ли молодой человек может довольствоваться собственной стряпней?
      Снова он почувствовал себя мальчишкой. Когда ему было семнадцать лет, она говорила с ним, как с ребенком; теперь - как с юношей.
      - Это очень мило с вашей стороны, миссис Гор. Через двадцать минут, вы говорите?
      - Ну, скажем, через полчаса.
      - Я прогуляюсь немного и вернусь сюда. Я хочу подняться на этот холм напротив. Я когда-то играл там...
      Ее серые глаза стали жестче, но она не сказала ни слова.
      Когда он возвратился, она сразу провела его в кухню, где стол был накрыт на двоих. На окнах висели чистые белые занавески, и сквозь них пробивалось солнце. Он поел очень вкусно: свинина с яблочной подливкой, печеный картофель, теплое молоко, ржаной хлеб, горячий пирог с изюмом. Она подала ему все, а потом села сама рядом с ним: они ели молча.
      - Хотите еще чашку чаю?
      - Миссис Гор, вы не представляете, как я вам благодарен!
      Он не боялся, что она станет задавать ему вопросы, на которые трудно будет ответить: зачем он здесь? что он здесь делает? Ему было хорошо сидеть за столом напротив этой женщины, которая подымала глаза от своей тарелки только для того, чтобы взглянуть в его тарелку и подать ему еду. Сейчас, когда он осознал странное спокойствие, овладевшее им за этим чужим столом, ему стало не по себе. Он торопливо доел пирог, проглотил чай.
      - Вы должны разрешить мне заплатить за это, миссис Гор.
      - Вы придете еще?
      - Конечно нет, если вы не позволите мне платить.
      - Я буду ждать вас завтра к двенадцати. Довольно с вас и того, что завтрак и ужин придется готовить самому. Обед для вас всегда будет готов здесь. Платить можете в конце недели.
      Он протянул ей руку; ее рука, твердая и неподвижная, не ответила на пожатие.
      Он лежал возле дома на солнце и чувствовал, что ему не по себе и что он ждет завтрашнего обеда. Работа была кончена. Нужно найти какое-нибудь дело или по крайней мере понять, зачем он приехал в Клирден. На чердаке были шкатулки со старыми письмами и несколько книг, на которых отец надписал свое имя затейливым готическим шрифтом. Заняться чтением? Ему не хотелось... Кругом были рощи и поляны, деревенская природа, которую он так любил, по которой так часто тосковал весной в городе. Гулять, узнавать знакомые места? Ему не хотелось... Еще оставалось что-то, что нужно было сделать, но он не знал что. Он заснул, лежа на своем коврике. Потом вдруг он сообразил, что стоит и осматривает маленький участок земли позади своего коттеджа. Там росли две-три яблони, источенные временем и червями, но во мраке узловатых сучьев пели ярко-зеленые побеги. Под беспорядочной зарослью кустарников и сорных трав лежала хорошая, плодородная земля. Он понял, что привлекло его к этому участку; ему захотелось иметь сад. Это бессознательное пробуждение в поисках места для сада дало ему уверенность.
      - Тревожиться нечего, - сказал он вслух, - я двигаюсь, я иду вперед. Меня не надо подталкивать.
      Миссис Гор приветствовала его бесстрастно, словно он был лишь частью майского полудня. Снова он молча сидел за столом, но на этот раз она время от времени поглядывала на него и улыбалась, по-своему давая понять, что она рада его присутствию. Маркэнд нашел, что она мало изменилась со времен его юности. Тогда она была молодой женщиной, прикованной к старому мужу. Но ее крепкое, сильное тело казалось вне возраста: тогда в нем не было цветения молодости, теперь не чувствовалось разрушительной тяжести лет. А ведь для женщины шестнадцать лет - долгий срок.
      - Скажите мне, - спросил он, - нет ли здесь у кого-нибудь поблизости плуга и лошади, чтобы помочь мне разбить сад?
      - На каменоломнях живет один поляк. Его зовут Стэн. Он работает поденно, нанимается на всякую работу.
      - Стэн, вы говорите? Хорошо, попытаюсь разыскать его дом.
      - Он один только и уцелел на каменоломнях. Пройдете мимо развалин лавки моего мужа и сейчас же увидите... Значит, вы решили остаться здесь на все лето, раз хотите завести сад?
      - Сказать правду, я сам не знаю, - улыбнулся он. - Но останусь я или нет...
      - Вы не такой человек, - она прервала его, и он почувствовал на себе ее серые глаза, - не такой человек, чтобы посадить семя и не дать ему взойти. Хоть вы сами этого не знаете.
      Ему нечего было ответить; она просто _сказала_ ему об этом, и в глазах у нее было странное ликование.
      За лугом, заваленным ржавыми обломками машин, котлов, резаков, вставали хмурые, серые очертания каменоломен. Трава и кустарники разрослись вокруг, и вход зиял, как рана. Влево тянулась низина, не загроможденная развалинами, но сырая; посреди нее, в отдалении, виднелась небольшая ферма. Маркэнд шел по старательно усыпанной золой тропке, между кучами сожженных прошлогодних сорняков, сквозь которые пробивалась молодая зелень.
      Ферма оказалась простой одноэтажной хижиной из некрашеного теса, полусгнившей и починенной во многих местах, с примыкавшими к ней сараями и амбарами. Девочка лет семи, в стареньком пальтишке, отороченном изъеденным молью мехом, играла на дворе среди цыплят, консервных банок, кошек, поломанных колес и ящиков с рассадой. На пороге стояла молодая женщина, блондинка с полным ярким ртом и волевым подбородком. Позади нее темнел четырехугольник двери. Ее блуза распахнулась у ворота, открывая белую крепкую шею; бедра были обтянуты поношенной юбкой. Увидя чужого, она шагнула вперед; на лице ее не было ни улыбки, ни неприязни; но девочка восторженно загляделась на него, как будто появление человеческого существа среди животных и всякого мусора было редкой забавой.
      - Простите, - сказал Маркэнд и, положив одну руку на голову ребенка, другой снял шляпу. - Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне разбить сад. Нужен плуг и лошадь.
      - Я думаю, Стэн может взяться за это. - У нее было произношение уроженки Среднего Запада.
      - Вот и чудесно! А как вы думаете, когда он сможет прийти?
      - Когда вам нужно?
      - Да чем скорее, тем лучше. - Маркэнд снял руку с головы девочки, и она радостно схватила ее обеими ручонками.
      Мать улыбнулась.
      - Сейчас посмотрим. По четвергам и пятницам Стэн работает у Демарестов. Он мог бы прийти к вам в понедельник или в субботу, если вам к спеху.
      - Лучше в субботу.
      - Куда ему прийти?
      - Я - ваш сосед.
      - Сосед - сосед - сосед! - защебетала девочка.
      - Вы ей понравились, сэр, - сказала женщина.
      - Что ж, дети проницательны.
      - Да, говорят. - Женщина рассмеялась вместе с ним.
      - Она просто радуется, что весна настала. - Он схватил девочку за руки и заглянул ей в лицо; оно было бледно, темные тени лежали под глазами, светло-голубыми и смеющимися. Маркэнд сказал: - Мне кажется, у вас здесь сыро.
      Она легко пошла на разговор с ним: этого чужого одобрил ее ребенок.
      - Болота кругом, - сказала она спокойно. - Прошлый год у нас вся картошка сгнила, и мы не успели ее выкопать.
      - Но ведь там, выше, пустует столько хорошей земли.
      - Это верно, - она говорила без оживления и без горечи, - а в банке лежит столько денег.
      Он увидел, как изношена простая коричневая ткань ее блузы на пышной груди.
      - Женщина, которая указала мне на вашего мужа, говорила, что вы поляки. Но вы не полька?
      - Стэн - поляк. А я из Канзаса.
      Он посмотрел на женщину. - А ты любишь своего мужа. - И когда в субботу утром он пришел к нему - поляк, которого любила эта женщина, - Маркэнд уже знал, что тоже полюбит его.
      ...На восходе солнца, громыхая плугом, он подвел свою лошадь к задней калитке - высокий худощавый человек лет тридцати, немного нескладный, но стройный, сияющий, словно Восток, золотистыми волосами и светло-голубыми глазами. Он стоял на зеленой траве, а над ним щебетали тысячи птиц и распускались день и весна. Маркэнд подошел к нему совсем близко и увидел под глазами у него те же самые темные тени, от которых меркло сияние его дочери.
      - Я Стэн Польдевич, - сказал он негромко.
      - Я Дэв Маркэнд.
      Они пожали друг другу руки.
      - Вам нужно распахать землю? Как велик должен быть сад? - Его интонация была безупречна - признак музыкального слуха; но в произношение отдельных звуков вкрадывались ошибки - признак неповоротливого языка.
      Они пахали вместе; серебряный гомон птиц бледнел перед золотым безмолвием солнца; и ни одно облако не омрачало утра.
      Маркэнд предупредил миссис Гор, что будет занят и не придет к обеду; она кивнула и, как всегда, ничего не сказала. Но в полдень голод дал себя знать, и он сказал Стэну:
      - Я пойду в дом, приготовлю чего-нибудь поесть. Вы тоже сейчас приходите. Мы поработали на совесть. Черт! И крепкие же эти корни! Надеюсь, вы не будете в претензии на мою стряпню?
      - Я буду стряпать.
      - Вы думаете, что умеете стряпать лучше меня?
      - Уверен.
      - Почему же вы так уверены? - Маркэнд рассмеялся.
      - Может быть, вы - повар-профессионал?
      - Ну, не совсем.
      - Видите ли, до того как приехать сюда, десять лет тому назад, в Варшаве я обучался поварскому делу. Приехал, вскоре получил хорошее место - шеф-повара при салон-вагоне одного железнодорожного магната, - может быть, слышали: мистер Иейтс, Западные железные дороги. Всю страну изъездил, стряпая на него. Один раз мы крупно поспорили. Он был хороший хозяин. Но я ушел. Было это в Канзасе, в городе Мельвилль. Там я и Кристину встретил... потом. - Он помолчал, вспоминая. - Ей не нравится, что я повар. Они там, в Канзасе, мало что смыслят в этом деле... только и знают, что оладьи из кислого теста с подливкой из сорго. Они не понимают, что повар может быть художником, - он рассмеялся, - да они и в художниках мало что смыслят.
      Он распряг лошадь; потом заботливо отвел ее под тень дерева на краю распаханного участка и дал ей овса.
      - Вот увидите, как я умею готовить. А что у вас есть?
      - Да, пожалуй, яйца найдутся и...
      - Я вам сделаю омлет - _такой_ омлет...
      Они пошли к дому. Из раскрытых окон слышался звон посуды. Маркэнд поспешно переступил порог. Миссис Гор стояла у плиты, на которой запевал чайник.
      В воскресенье днем Дэвид Маркэнд, один, стоял на коленях на своем участке и сажал в землю семена. Тело его болело; тупую ломоту, вызванную вчерашним напряжением, он принимал как знак своего чувственного участия в жизни этой раскрытой им земли. Вчера, пока продолжалась работа, они были одно: Стэн, лошадь и он. Грубо и в то же время умело они ласкали землю до тех пор, пока земля не откликнулась на их призыв. Она раскрылась им, влажная, остро пахнущая. Потом она поднялась, черная земля, и заключила их в объятья. Только небо видело этот союз людей и лошади с вожделеющей землею. И небо, темнеющее сумерками, тоже слилось с землею и с ними... Сейчас еще длился этот союз, воплотившись в теле Маркэнда, в этой боли, им испытываемой, когда он склонил колени у раскрытого им лона земли. Он засыпал семена, ощущая землю на пальцах; он подвигался вперед, опускался на колени и сажал семена. Воскресенье. Склоняет ли Элен сейчас колени перед церковным алтарем? И к ней он так же склонялся прежде, и она раскрывалась его ласкам. - Она, которая так же плодородна и чье тело земля, еще более прекрасная...
      Когда борозда приготовлена и выполоты сорняки, легко продвигаться вперед, сажать семена, засыпать их рыхлым слоем земли, как во сне... не думая ни о чем. Стая ласточек в небе: возвращаются с юга; это цветок воздуха, столб солнечного света. Что удивительного, если со сменой времен года они то появляются, то исчезают? Разве не так же то появляется, то исчезает солнце? и воздух? и разве ласточки отделимы от солнца и воздуха? - Элен и это темное поле... - Он увидел Стэна, веселого, приветливого поляка, который исчез из Варшавы, появился в Канзасе, повсюду перемешивая одно с другим - овощи с мясом, специи с приправами, во все вкладывая себя. Он смешал Польшу с Канзасом, перезрелое восточное поле с суровым Западом, смешал все это в ребенке, теперь смешавшемся с Клирденом и с ним самим. Он, Дэвид Маркэнд, тоже смесь. Кто властен над бесчисленными союзами? И есть ли кто-нибудь, кто властен над ними? Элен верит. Темная Элен. Из темноты ее вышли его сын и его дочь. Оттого что он пребывал в глубине темноты этой. - Лежать в темноте, пока не воссияет свет. - Лежать неподвижно, как в последнюю ночь с Элен, в последний час перед зарей его ухода из дома... Еще не все семена. И он продолжал подвигаться вперед, вдыхая запах земли, сажая семена в землю.
      Несколько дней спустя Маркэнд лежит ничком в своем саду и глядит на крохотный зеленый росток, пробивающийся из земли. Он не выше крупинок камня в окружающем глиноземе. Он так мал, что, глядя на него, Маркэнд вдруг теряет его из виду.
      - Я мог бы написать о тебе стихи, - говорит Маркэнд вслух. - Я мог бы сыграть для тебя песню на моей скрипке... Но я не хочу.
      Он приподнимается и, сидя на корточках, продолжает смотреть на первый росток, взошедший в посаженном им саду.
      - Для такой чепухи ты слишком реален. К тому же в песне или стихах я утверждал бы, что я создал тебя, - а это ложь. Что ты принадлежишь мне, а это тоже ложь. Ты возник из семени редиски, которое я купил в лавке. Откуда оно попало туда - мне неизвестно. Но если тебе посчастливится, ты вырастешь в редиску, и тебя съест кролик.
      И все же он горд. Он вытаскивает из кармана трубку и закуривает. Тут взгляд его под новым углом падает на борозду. И он видит длинный ряд зеленых ростков, едва приметных на рыхлой поверхности земли, перистый, ровный, как шеренга солдат.
      2
      Входя в дом Деборы Гор, Маркэнд услышал незнакомый голос. За кухонным столом сидел ее сын, юноша восемнадцати лет, смуглый, как мать, длинноголовый, как покойный изувер-отец. Дебора сказала: - Это Гарольд. Он не встал с кресла, еще глубже ушел в него всем своим сильным коротким телом.
      Маркэнд начал есть, пытаясь завязать беседу, разговаривая об автомобилях, о своем саде, о будущем Клирдена; юноша отвечал хмуро и односложно. - Однако мальчик, видимо, неглуп. - Маркэнд чувствовал в нем затаенную обиду. - Чем я не понравился ему? Нет, тут другое: обида застарелая, впилась в него, как паразит, и тянет соки его души; я... вся жизнь... мы - только пища для нее. - Теперь, в присутствии сына Деборы Гор, Маркэнд в первый раз посмотрел на нее, стараясь разглядеть. Неприветливость юноши, казалось, ее не трогала. Может быть, она привыкла? Она заботливо, любовно ухаживала за Гарольдом, роняла мимоходом ласковые слова, радовалась его присутствию. - В конце концов, она все-таки мать... мать сына, которому она готова простить все отталкивающие черты, почти не замечая их. Не в этом ли обида? - Маркэнд почувствовал, что в любви Деборы к сыну есть что-то отвлеченное, независимое от пего; что-то страшное в ее готовности простить, словно она хотела, чтобы он навсегда оставался ребенком. Если бы она бранила его за дурные привычки, может быть, он чувствовал бы себя счастливее?
      Маркэнду захотелось оживить теплом этот час, что он должен был провести с Гарольдом. Он пустился в воспоминанья о старом Клирдене.
      - Вы не помните того времени, когда городок процветал. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что этому придет конец, меня это удивило бы не меньше, чем утверждение, что мрамор может растаять. Помню, тогда...
      Юноша резко оборвал его:
      - Я хотел вам сказать, мистер Маркэнд, что моя мать не нуждается в пансионерах. Отец ей достаточно оставил, чтобы хватило на жизнь. А если бы этого оказалось мало, я могу позаботиться о ней.
      - Не сомневаюсь. Я никогда не думал, что ваша мать дает мне обед ради прибыли. Боюсь даже, что при той плате, которую она с меня берет, ей это в убыток.
      - Ну, так в чем же дело?
      Маркэнд вдруг разозлился...
      - Гарольд... - В ровном голосе миссис Гор не слышалось упрека, в нем была почти радость, как у матери, помогающей оступившемуся ребенку снова встать на ноги. - Гарольд, ты сам не знаешь, что говоришь. Разве я не вольна поступать, как мне хочется?
      Маркэнд не желал больше разговаривать с этим противным мальчишкой; он охотно надавал бы ему пощечин. Но сдержался. И, поборов свой гнев, вдруг словно прозрел. - Мальчик никак не может стать взрослым. Он это знает, тяготится этим, осуждает и ненавидит за это свою мать. Почему? Смутным чутьем, свойственным каждому из нас, она понимает мир и свое маленькое место в нем. Почему это естественное чутье не передалось ее сыну? Ведь он не знает своего места в мире, - отсюда его обида, его зависть, его гордость. Оттого ли, что в детстве он был лишен этого места? Теплого, уютного места в центре мира своей матери? И, обойденный в детстве, не ищет ли возмещения теперь? Не ищет ли в мире взрослых людей того, в чем нуждалась его детская душа? - Гнев улегся. Маркэнд знал, что он сам ребенком занимал центральное место в мире своих родителей; так же было с Тони и Мартой. Быть может, именно это дает силу и мужество позднее в жизни обходиться без этого.
      Маркэнд смотрел на мать и сына и в них обоих чувствовал присутствие третьего. Сэмюель Гор сделал этого юношу и эту женщину тем, чем они были теперь. Смутный протест против мужа - Маркэнд чувствовал это - был в любви Деборы к сыну. В ее худощавом стройном теле зарождалась жизнь этого юноши, у них был один цвет кожи, цвет волос и глаз; но в этом же тело темным узлом затянулся ее протест против отца. Все трое они - одно; мучительно сплетенные вместе, они заключали в себе свой мир. - Что мне здесь делать? Мой мир - в Элен, Тони и Марте. Мой уход - тоже сила, воздействующая на них. (Сила мертвого Сэмюеля Гора, воздействующего на мир его жены и сына.) Как отразится мой уход на Элен и через нее на моих детях? - Гнев возвращался к Дэвиду Маркэнду. Гнев на самого себя.
      Оставь нас в покое! Вот что хотел сказать мальчик. Он прав.
      Маркэнд встал из-за стола чужих людей, в чью жизнь он пытался вторгнуться. Он протянул Гарольду руку. Юноша вскочил с порывистой неловкостью, ища ответа на лице Маркэнда. Казалось, он нашел то, что хотел, и сердце Маркэнда раскрылось для него. Потом Гарольд опустил глаза и грубо отдернул руку.
      За окном прохладная ночь шелестом ветра в листве, жужжанием насекомых отмечала медленный ход лета. Пламя года не поднялось еще во всю высоту, стоял июнь. Дэвид Маркэнд, уютно устроившись возле печки, доедал ужин. Завтра с самого утра он пойдет к миссис Гор и объявит ей о своем решении больше не обедать у нее в доме. Свет лампы лежал на его волосах, которые теперь не напоминали шапку: они отросли. За столом оставалось два пустых места; одно из них было кресло-качалка его матери, в которое он не садился ни разу с того, первого вечера... Дебора Гор вошла в комнату, подошла к качалке его матери и села в нее.
      Она не говорила ничего, словно знала, что Дэвид Маркэнд что-то хочет ей сказать, и пришла для того, чтобы выслушать его.
      Он сказал ей о своем решении.
      Когда он заговорил, она начала покачиваться в кресле. Он продолжал:
      - Я не могу сказать вам, насколько вы помогли мне своим гостеприимством. Я сам этого как следует не знаю. И я не знаю, миссис Гор, отчего вы были так добры ко мне и отчего я так нуждался в этом. Но это так. И мне очень жаль, что мне больше нельзя приходить к вам. Но я не могу забыть о Гарольде. А с той минуты, как он появился в доме, мне нет там места. - Он замолчал, но она не остановила мерно покачивающегося кресла. Я стараюсь говорить прямо. В моих словах звучит эгоизм, это так и есть. Я думаю о себе больше, чем о Гарольде или о вас. Вы одиноки, Дебора Гор, и я знаю, что вам было приятно, когда я каждый день приходил к вам. В отсутствие вашего сына вы нашли себе дело, нашли о ком заботиться. Я лишаю вас этого. Но я должен подумать о себе. Иначе как мне узнать, зачем я здесь? У меня есть своя семья, своя жизнь - там, в Нью-Порке. Зачем я ушел от нее? Сегодня я почувствовал, что вторгся в чужую жизнь - вашу и вашего сына. Ведь не для того же я покинул Нью-Йорк? Я чувствую, что, только вплотную приблизившись к самому себе, я могу узнать, зачем я здесь. - Он улыбнулся. - Трудное дело - объяснять все это. Слишком все туманно и неопределенно.
      - Я понимаю, - сказала она. - И вы правы. Вам не нужно приходить ко мне. - Она продолжала покачиваться. - Вместо того я стану каждый день приходить сюда и готовить вам ужин.
      - Миссис Гор!
      - Вам это будет даже удобнее, чем получать обед. Ничто не помешает вам совершать дальние прогулки. Вы сможете приготовлять себе сандвичи из холодного мяса. В лавки вам тоже не нужно будет ходить. Я буду все для вас закупать, стряпать вам горячий ужин и уходить, чтобы, оставшись одни, вы спокойно съели его.
      - Но, Дебора Гор...
      Она перестала качаться и наклонилась вперед.
      - Мальчик, - пробормотала она, - думаешь, я не знаю, зачем ты здесь? Лучше тебя. Даже прогулки в город могут не кончиться добром... Вы не будете замечать меня. Дэвид, - не больше, чем вашу прислугу в городе.
      - Какое право я имею принять это от вас?
      - Я знаю ваши права. И я знаю свои права. Пожалуйста, не спорьте со мной. - Она встала. - Мы начнем с завтрашнего дня. И не беспокойтесь о Гарольде. Гарольд мой. С ним у вас нет ничего общего. Только со мной, Дэвид.
      Маркэнд подошел совсем близко к ней.
      - Вы мне не даете ничего сказать.
      - Нечего говорить. - Голос ее упал почти до молитвенного шепота. - Все сказано. - И она ушла.
      Он сидел в кресле, глядя на качалку своей матери, которая все еще слегка покачивалась...
      Новая жизнь началась для Дэвида Маркэнда. Он рано вставал и работал в саду, пока солнце не поднималось высоко. За ночь успевали появляться сорняки, он выпалывал их, а нежные молодые ростки обкладывал землей, мягкой, точно одеяло, пропускающей влагу и воздух. Потом, вспотев, он сбрасывал куртку и целыми ведрами окатывал свое тело, певшее в брызгах холодной воды. Завтрак его состоял из сырых фруктов, хлеба, варенья и нескольких чашек молока; он утратил городскую привычку пить кофе по утрам. К девяти часам он разленивался; в саду больше нечего было делать. За мертвыми каменоломнями тянулись дороги, извиваясь бесконечно по лесистым холмам, лугам, ущельям, в которых ручьи, прыгая по мшистым камням, вдруг разливались озерками. К оголенным высотам нужно было пробираться сквозь густые заросли кустарника, по скалам, где на северной, теневой стороне до сих пор лежали пятна серого снега. Там он мог сидеть и смотреть вокруг; находить признаки набухающего лета в зеленом дыхании молодого деревца, в траве, ласкающей луг, в мрачном стоне сосен. Там в тишине к нему возвращалось все то, что он утратил за годы, проведенные в городе. В дождливые дни еще приятнее было гулять, чем при солнце. Сумев побороть городские привычки, отвратительный рефлекс заботы об одежде, опасения измять и намочить воротничок, испачкать пальто, загрязнить брюки, приятно было бродить по миру, где все границы стерла вода. Исчезли отдельные предметы. Деревья на склоне холма слились с облаком, а облако касалось неба и его щеки. На пастбище смешались и лошади, и коровы; дождь и тех и других поднимал и растворял в объятиях воздуха. И сам он тоже не был отделен от всего. Глядя в даль, затянутую дымкой, по пути захватывая взглядом скалы, деревья, ферму, коров, он чувствовал, что глядит внутрь себя: взгляд его был частью ландшафта, объемлющего вещи и их существо.
      Придя домой, он чувствовал усталость. Если было тепло, он ложился под яблоней и слушал, как колдовали над цветами пчелы, превращая их в крылатые пушистые жалящие клубки. Если ему случалось промокнуть под дождем, он шел в свою спальню, раздевался и голый лежал до тех пор, пока голос Деборы Гор не звал его: "Ужинать, Дэвид". Не нужно было напрягаться, делать усилия. Она приходила, безмолвно готовила ему еду, безмолвно покидала его.