В ту пору я как раз стремился если не стать, то хотя бы прослыть исключением из всех мыслимых правил и потому весьма высоко ценил любой намек на приглашение выступить в этой роли. Следовательно, купить меня с потрохами можно было недорого. Ольге и стараться-то особо не пришлось: достаточно было одной заговорщической ужимки, остальное я дофантазировал самостоятельно.
      Глава 5. Адити
      "(От др.-инд. а-diti - "несвязанность", "безграничность"), в древнеиндийской мифологии женское божество, мать богов..."
      Нитку я послушно запутал. Надо, значит надо.
      Поначалу чего я только с нею не творил. Но занятие это быстро мне наскучило; врожденное упрямство, однако, требовало, чтобы я не бросал дело на середине. Я и не бросил, но действовать решил не по вдохновению, а с максимальной эффективностью. Распустил остаток клубка, поспешно завязал с десяток узлов по всей длине нитки, собирая ее таким образом, что каждый узел становился основанием для нескольких петель разной длины: я быстро сообразил, что этот способ помогает мне всякий раз сокращать длину нитки на несколько метров, завязывая всего один узелок. Работа спорилась, через пару минут все было готово. Самый заковыристый узел я приберег напоследок. Затянул его потуже, а кончик нитки старательно растрепал на отдельные волоконца и распушил. Симпатичная такая кисточка получилась, ею бы в носу прикорнувшего после очередной битвы с портвейном ближнего пощекотать - самое милое дело!
      - Ой, как все непросто! - ухмыльнулась гадалка. И добавила неожиданно драматическим тоном: - Вот сейчас я вижу тебя как на ладони. Большинство человеческих судеб похоже на партию в шахматы... Но ты ведь не играешь в шахматы? Не должен бы.
      - Не играю. Несколько раз пробовал научиться, но то ли с учителями не везло, то ли сам дурак...
      - Одно другому не мешает. Ты не способен к этой игре уже потому, что твоя судьба на нее совсем не похожа. Невозможно рассчитывать на несколько ходов вперед, нельзя заблаговременно принять меры и насладиться заслуженным успехом, зато и за ошибки платить не придется... по крайней мере, не всегда. Причинно-следственные связи в твоей судьбе - не то вовсе не существуют, не то возникают лишь для того, чтобы сразу же оборваться. Да, странно... А знаешь, какая игра - твоя? Нарды. Причем ты любишь "длинные нарды" и терпеть не можешь Вackgammon... хотя судьба нередко принуждает тебя именно к этой игре. В таких случаях ты злишься и нервничаешь: вышибать шашки противника - это не для тебя. Ты не хочешь ни убивать, ни быть убитым; потому ты отдыхаешь душой, играя в "длинные нарды" - а ведь на прочих эта игра навевает скуку! Ты же блаженствуешь: инстинкт велит тебе просто идти домой, хотя вряд ли ты представляешь себе, что это за место такое - твой "дом". И не представишь, пока не придешь... Но вот еще что важно: прежде, чем сделать очередной шаг ты медлишь, отводишь глаза от собственных отражений, нетерпеливо мнущихся по ту сторону зеркал, и кидаешь кубики - испытываешь удачу. А обнаружив, что не так уж она велика, поднимаешь глаза к небу и просишь... впрочем, нет, не просишь, требуешь помощь. К слову сказать, не так уж ты корыстен, просто помощь свыше для тебя - единственный шанс уверовать, что там, "наверху", происходит нечто более любопытное, чем движение атмосферных потоков. Ведь так?
      Олла говорила правду. Я действительно был заядлым игроком в нарды, не только страстным, но и весьма умелым; да и описанный ею способ бытия подходил мне более прочих. Она меня раскусила. Это доставило мне удовольствие особого рода: наверное, так наслаждается книга, попавшая в руки внимательного читателя. Оказывается, приятно, когда тебя читают; не знаю уж, почему, но это так. Однако вместо того, чтобы растаять, распахнуть сердце и смиренно внимать откровениям мудрой пророчицы, я по привычке тут же отыскал подходящее возражение.
      - Значит, я просто "иду домой"? Странное дело, до сих пор я только тем и занимался, что уходил из всяческих домов. Сначала от родителей, потом... - на этом месте я осекся, поскольку понял, что отчет о прочих домах, из которых я уходил после того, как окончательно закрыл за собой дверь родительского дома и аккуратно сжег немногочисленные мосты, будет здесь не слишком уместен. И поспешно скомкал автобиографический монолог: - В общем, откуда я только не уходил! Колобок какой-то просто...
      - Ну уж нет, куда тебе до Колобка! Уходил он, видите ли... Твоя жизнь, можно сказать, и не началась еще: ничего-то ты о себе не знаешь пока. Крутишься, как грызун в пустом барабане, такой же жизнерадостный и бессмысленный... Мог бы до седых волос крутиться. Но ты, кажется, действительно везучий. Вот как выглядела твоя жизнь до сегодняшнего дня, смотри, - она сунула мне под нос нитку, которую я так старательно запутывал поначалу. - В твоих узлах нет никакой логики, никакой системы, но и силы в них нет, туго ты их не затягивал. Развязать легче легкого, ногти не сломаешь, но кто станет распутывать этот кошмар? Правильно, никто. Проще отрезать, - в руках гадалки появился короткий, серпом изогнутый нож из тех, что охотники используют для свежевания добычи. Коллекционная вещь.
      Я уж хотел было отшутиться, отмахнуться от ее внезапной серьезности. Поднял глаза и осекся. Что-то в облике Оллы вынудило меня промолчать. Грозный вид имела сейчас эта рыженькая барышня, хоть алтарь ей сооружай прямо на столе, среди чайных чашек, дабы умилостивить поскорее невесть откуда взявшееся хтоническое божество, до сих пор мирно дремавшее в мягкой шкатулке женского тела, а теперь беспокойно заворочавшееся - того гляди, проснется!
      Гадалка, тем временем, перерезала нитку и сунула ее мне.
      - Когда вернешься домой и останешься один, распутай непременно. Это очень важно. Ритуал. Символическое приведение в порядок собственного прошлого. Изменить прошлое нельзя, а привести в порядок, знаешь ли, можно. Хорошая новость, не так ли?
      Глава 6. Аедие
      "В мифологии народа эдэ во Вьетнаме верховное божество. <...> Он поселился в большом доме на самом высоком ярусе небес."
      - Новость как новость, - растерянно возразил я, пряча нитку в нагрудный карман куртки.
      Как только всученный обрывок скрылся в джинсовых складках моей поверхности, ветер переменился. Мне вдруг стало скучно, в потаенных болотных глубинах моего существа накопились усталость и раздражение; даже давление, кажется, начало скакать, подражая молодому кенгуру: по крайней мере, в ушах звенело, лоб словно бы перетянули тугим шнурком, виски налились свинцом.
      Я не знал, как следует себя вести. Хозяйка дома бесстыдно вешала мне на уши какую-то эзотерическую лапшу слабого посола; затащившая меня сюда Наташка дрыхла и, кажется, ее ка не намеревалось прерывать круиз по тихому океану сновидений; встать и уйти - невежливо, да и любопытство не велит, но и принимать активное участие в одурачивании себя любимого мне не хотелось. Неловкая ситуация!
      Мое новое настроение гадалке не понравилось. Нахмурилась, встала, подошла к окну, поманила меня пальцем:
      - Посмотри-ка вниз.
      Я послушно выглянул наружу и обмер: тротуар был так далеко, словно мы созерцали его из окна какого-нибудь небоскреба - не банальной девятиэтажки, порожденной скудным воображением дипломированного провинциального архитектора, не столичной сталинской высотки даже, а именно небоскреба, каковых в нашем городе, ясен пень, не водилось и не заведется, пожалуй, в ближайшее столетие.
      - Ты ведь живешь на четвертом этаже, - говорю почти умоляюще, словно бы можно еще прийти к соглашению и отменить несуразное это чудо. - Мы поднимались, я помню... я еще ступеньки считал.
      - Очень мило с твоей стороны. И сколько же их было?
      - Шестьдесят шесть. Шесть ступенек внизу и потом три пролета...
      - Смотри в окно, Макс. Внимательно смотри. Как по-твоему, достаточно ли будет шестидесяти шести ступенек, чтобы спуститься отсюда на землю?
      - И шестисот не хватит, - промямлил я.
      Меня почему-то тошнило, да и голова позорно кружилась; я ухватился за батарею центрального отопления, с пыльной твердью ее поверхности я бы не расстался сейчас ни за какие сокровища Али-Бабы: все же настоящая, надежная вещь, не фата-моргана.
      - Это что, гипноз какой-нибудь? - знакомое с детства слово "гипноз" оказывало на меня столь же успокаивающее воздействие, как холодный металл радиатора.
      - Хреноз какой-нибудь! - сердито передразнила меня Олла. - И откуда ты только взялся на мою голову? За тобой чудеса волокутся, как хвост за собакой, а метешь ты при этом пакость премерзкую, как колхозница на приеме у экстрасенса. "Гипноз"! Тьфу, гадость какая!.. Ладно, посиди на стуле, отдышись. Ты зеленый, как лягух.
      Нелепое детское словечко "лягух" почему-то сразу привело меня в чувство, я даже усмехнулся - нервно, но вполне искренне.
      - Мама, фто это было? - гнусавлю, цитируя общеизвестный анекдот про малолетнего идиота. - Ты на каком этаже все-таки живешь?
      - На четвертом, - холодно ответствовала моя хозяйка. - Ты же сам ступеньки считал.
      - Но... у тебя из окна... всегда такой вид?
      - Да нет, не всегда. Второй раз в жизни это со мною случилось, откровенно говоря. Потому и позвала тебя полюбоваться. Чтобы ты перестал зевать и коситься на дверь, а ловил каждое мое слово. Другого такого дня не будет.
      Некоторое время мы молчали. Не знаю, о чем размышляла Олла, а у меня в голове царил абсолютный вакуум, хоть ученым ее сдавай в аренду для проведения лабораторных работ. Противоестественный гул в ушах - так должны бы гудеть неисправные электроприборы, а не башка человечья - служил приятным музыкальным фоном для вдохов и выдохов, каковые я производил без особого энтузиазма, скорее просто из чувства долга перед собственным телом.
      - А с клубком моим ты знатно обошелся, - Гадалка наконец нарушила молчание. - Нитку, что я отрезала, переложи-ка из нагрудного кармана в задний, от греха подальше. Задница все стерпит. Останешься один, распутай ее, потом сожги. Обязательно. Если решишь, что это глупости, вспомни ступеньки, которые считал, и вид из моего окна вспомни. Ясно?
      Я смущенно кивнул. Возражать не хотелось; возиться с дурацкой ниткой, впрочем, тоже не хотелось. Вид из окна Оллы - это, конечно, было чудо, что и говорить... Но я не знал тогда, что присутствие чудесного в жизни человека, накладывает на него определенные обязательства. В ту пору я полагал, что чудеса происходят со мною просто так, на холяву - потому, что я "лучше всех"...
      Глава 7. Аждарха
      "В мифах татар-мишарей, Аждарха <...> пробирается в дом к вдове в образе ее умершего мужа и сожительствует с ней. В результате женщина заболевает и умирает."
      - Как ты думаешь, почему так много легенд о том, что мертвецы возвращаются к живым и мучают их? - настойчиво теребила меня гадалка.
      Я пожал плечами. Заводить культурологическую дискуссию не хотелось. В тот момент я все еще слова не мог выцедить, честно говоря. Хвала аллаху, от меня и не требовался ответ, Олла сама прекрасно справлялась со своим монологом.
      - На самом деле мертвецы - вполне миролюбивый народ. Им не до нас, мягко говоря. А оживший мертвец из мифа - это просто персонификация прошлого. Когда оно оживает и вторгается в настоящее, время портится. Оно становится ядовитым и сокращает жизнь. Ожившее прошлое может оказаться смертельно опасным... Ты хоть понимаешь меня?
      В другое время я бы энергично закивал: не в моих правилах признаваться, что я не слишком понятлив. Но сейчас у меня не было сил даже на такую маленькую ложь, поэтому я печально помотал головой.
      - Вижу, что не понимаешь. Хорошо хоть не врешь...
      А глаза у нее вовсе не темные, оказывается. Зеленоватые, крапчатые, как прозрачные лужицы с усеянным мелкой галькой дном. Олла смотрит на меня с сочувствием, и я понимаю, что она играет сейчас на моей стороне. Она - друг, как ни странно. Она - "своя". Наконец-то до меня дошло.
      - Я хочу еще чаю, - объявляю, откидываясь на спинку стула. Вытягиваю ноги (до сих пор они были скручены жгутом, моя любимая поза: не просто закинуть одну конечность на другую, но еще и ступней обвить икру). Кисти рук извлекаю из-под мышек и кладу на стол. Все это тождественно вывешиванию белого флага: я больше не намерен оборонять никому не нужную крепость, и Олла это понимает. И принимает как должное. Дескать, иначе и быть не могло.
      - Если не сожжешь эту нитку, однажды она снова окажется в твоем нагрудном кармане, - говорит Олла, манипулируя чайной утварью, так что слова ее сопровождаются шелестом браслетов и звоном дымящихся струй. - Такая тяжесть не для твоего сердца, того гляди, рехнешься от тоски, а то и в окно сиганешь спьяну, у тебя ведь в роду были самоубийцы. Ты о них, возможно, не знаешь, но тело такие вещи не забывает... А если сожжешь ее, не распутав, прошлое твое умрет, но, как говорится, без покаяния. Будет щелкать зубами под твоими окнами, а то и в постель заберется - ищи потом осиновый кол, чтобы его успокоить!
      Лазурная чашка снова перекочевала в мое распоряжение, как бы в награду за благие намерения: я как раз дал себе слово, что распутаю и сожгу эту чертову нитку, пусть хоть все городское население будет потом насмешничать по кофейням над простодушным Максом, которому вконец заморочила голову бойкая шарлатанка. Впрочем, я уже не думаю, будто меня просто разыгрывают: все-таки вид из окна оказался веским аргументом. Настолько веским, что думать о нем не хочется. К черту. Забыть на фиг. Лучше уж распутывать красную нитку, запершись в убогих своих чертогах от посторонней помощи, а потом развести маленький костерок в пепельнице. Макс - хороший мальчик, делает все, что ему велят, а чего не велят - не делает, и за это... за это его, пожалуй, оставят в живых. Может. Быть.
      - Не грусти, - улыбается Олла. - У тебя впереди такая интересная жизнь, ты еще сам себе позавидуешь.
      Я адресую ей - не то чтобы недоверчивый, но вопрошающий взгляд. Откуда бы, дескать, столь заманчивому прогнозу взяться?
      - Я же сказала, когда ты вошел: "выдумка, не человек". Нет, не сказала. У меня вырвалось. Само сказалось. Значит - правда. Ты и есть выдумка. А выдумывают, как правило, развлечения ради, разве нет?
      - Иногда выдумывают ради пользы полезной...
      - Бывает. Но только не людей. Какая польза может быть от человека?
      Мне, кажется, нечем крыть.
      - Ты ведь закурить уже полчаса как хочешь, - вздыхает Олла. - Не стесняйся. Это мне даже на руку: дым ничем не хуже кофейной гущи... Вонь, конечно, от сигарет страшная, ну да окно ведь открыто.
      При слове "окно" я непроизвольно втягиваю голову в плечи (я бы ее и в песок спрятал, да нет тут никакого песка). И поспешно лезу в карман за сигаретами, удивляясь, что забыл о такой замечательной возможности привести себя в порядок. Табачный дым впитает мое смятение, свежий майский ветер рассеет дым, а я останусь сидеть на этом стуле, и силуэт мой не истает на ветру, хоть и называет меня "выдумкой" рыжая пророчица Ольга-Хельга. У меня оставалась смутная надежда, что это - просто метафора.
      Глава 8. Азазель
      "В апокрифической "Книге Еноха" Азазель выступает как падший ангел, совратитель человечества, своего рода негативный культурный герой, научивший мужчин войне и ремеслу оружейника, а женщин - блудным искусствам раскрашивания лица и вытравления плода."
      - Гадать я тебе, как и говорила, не буду, - флегматично сообщает Олла, наблюдая, как дым моей сигареты смешивается с сизым чайным паром, рождая туманные вихри, причудливые, но недолговечные. - А вот правила игры подскажу.
      - Правила... игры?
      - Конечно. Не забывай: твоя жизнь похожа на игру в нарды. Но поскольку обращаться с мясистыми фигурками из человечины обычно немного сложнее, чем распоряжаться лакированными шашечками, правила игры оказываются запутанными... и они почти никогда не известны самим игрокам. Тот, кому доподлинно известно хотя бы одно правило его игры - счастливчик. Но обычно все устраивается таким образом, что люди знают лишь правила чужих игр, отчего случается множество нелепых недоразумений.
      Я понимающе улыбаюсь. Олла очень хорошо формулирует. Лучше даже, чем я сам, в наисветлейшие свои минуты. Не могу устоять перед искушением сказать это вслух.
      - Не отвлекайся, - хмурится она. - Просто я с каждым говорю его языком. Послушал бы ты меня, когда мальчики с вещевого рынка заходят узнать, сколько еще лет их туши сохранят чудесную способность жрать, срать и крыть баб... Так уж получается: пока я вижу человека, я говорю на его языке, а когда остаюсь одна, молчу: своего языка у меня нет вовсе. Я - зеркало. Просто зеркало, так бывает. Больше не перебивай меня, хорошо?
      Киваю смущенно.
      - Ты собралась подсказать мне правила игры.
      - Совершенно верно.
      Снова пауза. Разбавляем беседу молчанием, как кофе молоком, чтобы не горчила. Ташка свернулась калачиком на диване, рот приоткрыт, ладошка под щекой. Дрыхнет. Я начинаю думать, что природа ее сна не менее загадочна, чем давешний вид из окна. Она спит не потому, что устала, а отправлена в сон за ненадобностью, дабы не мешать происходящему. Будить Наташку мне совсем не хочется: действительно не до ее щебета сейчас. Но все равно жутковато. Я отворачиваюсь: пусть взгляд скользит по столешнице, по потолку, по Оллиным браслетам; будем считать, что я еще не готов созерцать спящих красавиц. Дух мой не столь тверд и невозмутим, как у сказочных принцев. По крайней мере, пока.
      - Большинство мужчин созданы для войны; большинство женщин - для любви.
      Олла решилась наконец прервать молчание - и ради чего, спрашивается? Чтобы обрушить на меня приторную банальность?!
      - В обыденной жизни это обычно сводится к тому, что первые явно или тайно соревнуются с каждым встречным, а вторые погрязают в скучном семейном блядстве, - холодно заключает она. - Одно из твоих правил гласит: не имей дела ни с теми, ни с другими. По крайней мере, не играй с ними в их игры. Не соперничай с мужчинами, рожденными для войны; не связывайся с женщинами, созданными для любви. Не принимай их всерьез; не давай им принимать всерьез тебя. Лукавь, ускользай, выкручивайся, ты это умеешь. Можешь ездить вместе с ними в городском транспорте, но этим, пожалуйста, и ограничься.
      Глава 9. Аид
      "Гомер называет Аида "щедрым" и "гостеприимным", т. к. смертная участь не минует ни одного человека."
      - Они... опасны? - спрашиваю я, почему-то свистящим шепотом.
      - Вот именно. Смертельно опасны. Они могут сбить тебя с толку. Твоя игровая доска пока похожа на болото. Ты можешь передвигаться только по кочкам: и островки безопасности, и указатели направления. Шаг в сторону - заплутаешь, утонешь. Не давай сбить себя с толку.
      Я вопросительно поднимаю брови. Да что брови, я весь - вопрос, даже позвоночник мой изогнулся вопросительным знаком, и кончик носа зудит от напряжения. Я силюсь понять.
      - Обычная, нормальная жизнь для тебя погибель, - устало поясняет Олла. Это не метафора. Ты не сможешь играть по общепринятым правилам и сдохнешь под забором, дурное дело нехитрое. А если произойдет чудо, и ты научишься быть обычным человеком, сдохнешь по другой причине, без всяких там заборов. За ненадобностью. Хочешь выжить - юродствуй, у тебя это славно получится. Будь поэтом, или знахарем, забавным городским чудаком, или маньяком-убийцей, или монахом, или странствующим Казановой; предложи свои услуги спецслужбам, или запишись в революционеры; на худой конец, можешь стать сутенером, или уличным музыкантом...
      - Это как раз невозможно. У меня нет слуха.
      - Ну, значит, уличного музыканта из списка приемлемых для тебя судеб придется вычеркнуть. Впрочем, мы с тобой говорим не о подобающем тебе занятии, а о способе бытия. Тебе нельзя отвлекаться на попытки зажить нормальной жизнью по общепринятым правилам, только и всего. Работать при этом можно хоть участковым милиционером - если, конечно, у тебя хватит пороху разыгрывать такой спектакль.
      Глава 10. Айы
      "В якутской мифологии добрые божества верхнего и среднего миров. Согласно мифам, их внешний вид, облик, жилище и т. п. такие же, как у богатых якутов. <...> Они почитались как покровители, могущие послать счастливую, благополучную жизнь."
      - А можно я не буду участковым милиционером? - вежливо спросил я.
      - Можно, - великодушно разрешила гадалка.
      - А что мне еще можно? Что нельзя жить нормальной жизнью и иметь дело с нормальными людьми, это я уже понял. А с кем мне, в таком случае, можно иметь дело?
      - Со всеми остальными. С мужчинами, которые не стремятся к первенству, с женщинами, которые не озабочены поисками любви. С ангелами и с чудовищами, с монстрами и святыми - хотя, на первый взгляд, они, возможно, ничем не отличаются от прочих... Околачивайся поближе к людям, которым чуждо хоть что-нибудь человеческое. К тем, кто действительно имеет значение, и к тем, кто не имеет значения вовсе. Научись узнавать их в толпе, наловчись подбирать к ним ключи, поищи в своем сердце сокровища, которыми их можно соблазнить. Это непросто, но дело того стоит. Именно они бросают кости в твоей игре - даже в тех случаях, когда ты уверен, что событиями движет твоя собственная рука...
      - Ты меня напугала, - честно признался я. - Грустно это все. Мне бы хотелось думать, что ты просто морочишь мне голову, но... я откуда-то знаю, что не морочишь. И от этого жутко делается.
      - Ну, может быть, жутко, - ее руки взлетели к вискам, пальцы погрузились в лисий шелк шевелюры, губы дрогнули в мечтательной улыбке. - Но на самом-то деле я говорю тебе прекрасные вещи. Я тебе даже завидую, откровенно говоря. Я бы с радостью поменялась с тобой судьбами; я бы украла твою жизнь, не раздумывая, но я не умею. Древнее это искусство, кажется, утрачено безвозвратно... Очень может быть, что тебе предстоит несколько нелегких дней, или даже лет, это правда. Ты не захочешь, да и не сможешь принять свою судьбу, и будешь бегать: от нее, от себя, от моих предсказаний и от собственных предчувствий. Но даже эта дурацкая беготня - чудесное занятие, и мне искренне жаль, что я не смогу к тебе присоединиться.
      - А почему? - печально спросил я, и сам оторопел от собственного вопроса, а еще больше - от невесть откуда взявшейся печали. В этот момент не было на земле существа, более близкого мне, чем эта странная рыжая женщина с непростым характером и нелепой профессией. Впрочем, сейчас кроме нас двоих вообще никого на земле не было, в этом, наверное, все дело.
      - Ну... так уж сложилось, - неопределенно объяснила Олла. - Я пока не могу покинуть этот город, а ты не сможешь тут оставаться... Впрочем, сам увидишь, как все сложится. Тебе скорее понравится, чем нет, я так думаю.
      - Не расскажешь подробнее?
      - Не расскажу. Зато открою тебе еще одно правило твоей игры. Скоро, совсем скоро ты сам сможешь ответить на все вопросы: свои, чужие, чьи угодно. Если захочешь, ты станешь прекрасным оракулом, только не вздумай следовать традиционным ритуалам: они для тебя губительны. Будь внимателен, и весь мир станет твоей гадальной колодой. Трещины на асфальте и ветви деревьев будут принимать форму рун - ты только научить их читать. Книга, открытая наугад, будет содержать ответ на любой твой вопрос; птицы всегда укажут тебе верное направление, а из номеров проезжающих мимо тебя автомобилей сложатся формулы, расшифровав которые, ты не только свинец, но и кошачий помет превратишь в золото. Если захочешь заниматься такой ерундой, конечно.
      - Даже так? - лепечу, едва разлепив пересохшие вдруг губы. Я сбит с толку, выбит из колеи, сижу дурак дураком. У меня была такая хорошая "своя тарелка", а меня оттуда насильственно извлекли. Олла наматывает меня на вилку, как некую причудливую макаронину. Есть, правда, вроде бы, не собирается - и на том спасибо.
      За окном пронзительно каркнула ворона, словно бы подавая сигнал затаившемуся в ожидании подходящего момента невидимому оркестру урбанистической культуры. Где-то рядом, возможно, в соседней квартире, звонко залаяла собака, откуда-то издалека тут же откликнулась ее басовитая товарка. Взвыл автобус, ударилось об асфальт стекло, вместилище живительной влаги (предсмертный звон бьющейся бутылки ни с чем не спутаешь), печально, с бессильной старческой хрипотцой заматерилась жертва прискорбных обстоятельств. Взвыла сирена Скорой Помощи, заржали подростки; визгливое сопрано зазывало домой какого-то Шуру - не то конопатого дошкольника, не то сорокалетнего алкаша, сразу ведь не разберешь. Инструменты оркестра звучали слаженно, городская симфония еще никогда не представлялась мне столь продуманным, гармоничным и завершенным произведением. Но насладиться ею в полном объеме мне не довелось.
      - Все, твое время вышло, - объявила Олла. - Тебе пора домой. Наталью не буди, пусть еще у меня погостит. В любом случае, вам не по дороге.
      - Да нет, по дороге, если ехать на сто сорок третьем автобусе, просто ей выходить на пять остановок раньше... впрочем, мы все равно кофе пить собирались в центре.
      - Мало ли что вы собирались... И при чем тут какой-то автобус? "Не по пути" - это значит, что не тебе ее будить. Не твоего это ума дело, Макс. Тебе сейчас нужно не в кофейню, а домой. Запереться там от всех друзей-приятелей, распутать мою нитку и сжечь ее. А потом - прожить ночь, которая наступит. Все, что случится с тобой между моим подъездом и завтрашним рассветом - очень важно. Это - карта. Это твое главное дело сейчас.
      - Ничего не понимаю. Какая карта? Это метафора? - я жаждал развернутых пояснений, но она подняла меня со стула и чуть не насильно подталкивала к выходу.
      - Метафора, не метафора... Тут и понимать-то нечего. Просто распутай нитку, сожги ее и доживи до рассвета. Проживи эту ночь с широко открытыми глазами. Действуй по обстоятельствам, смотри по сторонам, запоминай, мотай на ус. Больше ничего от тебя не требуется.
      - А я могу еще раз зайти к тебе? Завтра, или в четверг, или когда скажешь...
      - Может быть и можешь. Но вряд ли захочешь. Не до меня тебе будет в ближайшее время.
      - Все так ужасно?
      - Наоборот. Изумительно. У тебя все будет в порядке, - шепнула Олла, открывая мне дверь. - Лучше, чем ты сам себе мог бы пожелать. Много лучше. Это тоже правило твоей игры. Последнее на сегодня.
      Глава 11. Акахада-но усаги
      "Старшие братья дают ему коварный совет омыться морской водой и лечь на гребне горы, продуваемой ветром. Акахада-но усаги следует совету, и страдания его усиливаются."
      Шестьдесят шесть ступенек вниз - я считал их, словно бы творил некое спасительное заклинание. Распахнув дверь подъезда, вознес безмолвную, но прочувствованную молитву неведомым милосердным богам: городской пейзаж был скуден, скучен и неизменен; асфальт под ногами - щербат, но упоительно тверд; небо над головой - легкомысленная сатиновая синь, этакие необъятные "семейные" трусы божества, как и положено нормальному майскому небу. Мир уцелел. Я, кажется, тоже.
      Ехать домой не хотелось. То есть, ехать хотелось, но не домой, а просто ОТСЮДА, из этого стремного места, где хрущевские пятиэтажки имеют обыкновение становиться призраками небоскребов, а изящные рыженькие женщины обладают скверными манерами и тяжелым характером древних пророков. Мне требовалось немедленно оказаться где-нибудь в центре города, где шумно, людно, суетно; где на любом углу на одну чужую рожу приходится полтора десятка смутно знакомых рыл. Пусть берут меня под руки, ведут куда-нибудь и врачуют своими милыми повседневными глупостями, потому что...
      Я и себе-то не мог толком объяснить, что именно со мной не в порядке. Просто во всем происходящем мне теперь чудилась некая недостоверность. Небо было расположено то ли слишком близко к земле, то ли чересчур высоко; автомобили и автобусы ехали по шоссе то ли необычайно быстро, то ли, напротив, непривычно медленно; прохладный морской ветер проникал не только под одежду, но, кажется, под самую кожу, отчего мышечная мякоть зябко содрогалась, а кончики пальцев твердели и теряли чувствительность - это на весеннем-то солнце! Прохожие... С прохожими была какая-то отдельная беда: они словно бы не видели меня, а если подходили слишком близко - поспешно отводили глаза и огибали мою замершую на перекрестке тушку по какой-то слишком уж крутой дуге. Возможно, впрочем, мне это только мерещилось, но впечатление складывалось тягостное. Я и прежде не раз охотно именовал себя "ссыльным инопланетянином", но это была всего лишь поза, умозрительная картинка, нарисованная для ублажения собственного честолюбия ("я не такой как все" - о-о-о-о-о, круто, круто!) А вот сейчас я впервые почувствовал себя чужеродным предметом в мире людей, причудливой унылой кляксой на жизнерадостном предвечернем фоне южного города. И ощущение это оказалось скорее малоприятным телесным переживанием, чем сладостным плодом умственного усилия. Я испытывал легкую, но изматывающую дурноту. Нет, меня не тошнило от окружающего мира, но я явственно чувствовал, что мир тошнит от меня. Я был куском непереваренной органики - только-то. И библейско-достоевская цитата: изблюю тебя из уст моих, - казалась удивительно актуальной.
      От этого морока, как я тогда полагал, существовал лишь один рецепт: быстренько добраться до центра, отыскать там теплую компанию друзей-приятелей, как следует выпить (хоть и не люблю я напиваться, но сегодня - сегодня сам бог велел!) Подвернется коробок травы - еще лучше. Но никаких галлюциногенов: их мой организм, кажется, начал вырабатывать самостоятельно... Оглушить себя, довести до ручки, притупить ощущения, усыпить разум; хорошо бы еще привести домой женщину, все равно кого, лишь бы без особых проблем. Чтобы осталась до утра, потому что сегодня я буду бояться темноты...
      У меня была слабая надежда, что после столь интенсивного терапевтического курса я проснусь как новенький. С квадратной головой, конечно, не без того, но морок уйдет. И это главное.
      Я так стремился к исцелению, что решил взять такси. Это, конечно, была чистой воды дурь: деньги у меня в последнее время появлялись редко, помалу и без гарантии новых поступлений. Одна поездка в такси - это два дня умеренно сытой жизни. Или один день, но супер сытый. Или три похода в кофейню. Или полкутежа. Или много хорошей пленки для фотоаппарата, или треть платы за электричество, каковое мне уже не раз грозились отключить за долги, или... В общем, я не мог позволить себе тратить деньги на такси. Но сейчас это не имело значения. Поездка на такси займет десять минут, а на автобусе, огородами, да со всеми остановками - сорок, не меньше. И ждать его еще придется - хорошо если полчаса, а то ведь и до ночи, если не до следующей реинкарнации.