Макс Фрай

Ворона на мосту

Хроники Ехо 4

…all these moments will be lost in time…

“Blade Runner” by Ridley Scott

– В результате вашей вчерашней прогулки, господа, – говорит Франк, – в городе появился новый мост из совершенно прозрачного стекла. Можно идти и глядеть, как под ногами течет вода, весьма поучительное зрелище, ничего не скажешь. Вы, вероятно, решили, что он всегда тут был, – ну вот, это не так… А в Утином парке повесили качели. Вчера их еще не было, а сегодня с утра уже есть и выглядят, словно им лет десять, не меньше. Это ведь ты любишь качаться на качелях, сэр Шурф? Можешь не отвечать, я помню, что любишь. Твой бывший начальник тебя заложил, всего-то два дня и, скажем так, полторы вечности назад.

– То есть качели появились только потому, что я люблю на них качаться? – уточняет гость. – Любопытные тут у вас причинно-следственные связи, ничего не скажешь.

– Они, будешь смеяться, везде примерно одинаковые, просто здесь все происходит более явно, бросается в глаза. Мир-то новенький, сырой еще, лепи из него что хочешь и пожинай плоды – не через тысячу лет, сегодня же. А хороший гость, куда бы ни пришел, всегда немного демиург. Ходит, глазеет по сторонам, любуется окрестностями и сам не замечает, как преображается под его взглядом реальность. Одно досадно: он не знает, как тут все было устроено прежде, до его визита, а потому не ведает, что творит, и упускает добрую половину удовольствия. Мой долг, как местного старожила, сообщить гостю, что можно начинать удивляться. И объяснить почему. И попросить продолжать в том же духе.

– Хорошо, спасибо, я непременно удивлюсь. Но, если можно, не сейчас, а ближе к вечеру. Сперва мне нужно спокойно обдумать все, что вы мне рассказали, а удивление обычно мешает размышлять.

– К вечеру так к вечеру, – миролюбиво соглашается Франк. – Но смотри, не забудь.

– Ну что ты. Не в моих обычаях забывать обещания. Я тебя не подведу.

Шурф Лонли-Локли и сейчас качается – в садовом гамаке. Меламори забралась на дерево и висит на ветке, вниз головой, – ни дать ни взять огромная летучаямышь. Франк восседает на пне, в правой руке у него Тришины садовые ножницы, в левой – стакан с птичьей кровью. Вообще-то он редко при гостях обедает, чтобы не задеть ничьих чувств, но этих-то, ясное дело, не проймешь, так что можно ни в чем себе не отказывать.

– Ставь поднос сюда, – говорит Триша Максу, который вызвался ей помогать. – Да-да-да, вот прямо на траву, ничего ему не сделается. Спасибо тебе.

– Сухое спасибо на хлеб не положишь, – ухмыляется он. – Чур, самый большой бутерброд мой. Нет, два самых больших бутерброда. Или даже три. Эй, почему я не слышу возражений? Никто не собирается воевать со мной за бутерброды?! Ну нет, так не интересно… Франк, ты говоришь чрезвычайно дельные вещи. То есть ты вообще всегда говоришь дельные вещи, но вот сейчас – особенно. Я всегда подозревал что-то в таком роде, но так и не сумел сформулировать.

– Еще бы ты не подозревал, – кивает Франк.

– И вот, оказывается, почему ты позволил нам взгромоздиться тебе на шею, – торжественно заключает Макс. – А если бы не захотели, нашел бы способ уговорить. Знаю я тебя.

– Ну да. А как еще? Все дела лучше бы доводить до конца, а уж такое великое дело, как этот город, и вовсе нехорошо бросать на полдороге. Ты бы, кстати, дал все-таки имя бедняге. А то Город – и все. Непорядок.

– Не умею я городам имена придумывать. И вообще никому, даже кошкам и собакам. Сколько раз приходилось – непременно получалась какая-то глупость, а бедные животные страдали потом. Имена – мое слабое место. Может быть, оно как-нибудь само скажется? Рано или поздно…

– …так или иначе, ага, – подхватывает Франк. – Как же, как же, знакомая песня. Ладно, имя пока не к спеху, но ты уж, будь добр, если оно действительно когда-нибудь “само скажется”, ушами не прохлопай.

– Хлоп, – тут же говорит Макс. – Хлоп-хлоп.

Вид у него при этом вовсе не насмешливый, а очень, очень серьезный.

– Если мечты и желания гостей здесь сами собой сбываются, а воспоминания овеществляются, значит, в окрестных садах уже шастают лисы, – неожиданно объявляет Лонли-Локли. – Кто сочтет это плохой новостью, извините. Вчера меня никто не предупредил, что здесь нужно контролировать свои желания.

– Потому что тебе в кои-то веки не нужно ничего контролировать. И не вздумай. Лисы – это прекрасно, – говорит Франк. – Только они и прежде здесь жили. Рыжие. Я же сам их и развел. А теперь, по твоей милости, еще и серебристые появились. Осталось дождаться любителя чернобурок, и будет у нас полный комплект. Впрочем, я и от лиловых не откажусь.

– Если на то пошло, некоторых можно подкрасить, – предлагает Триша. – В цирюльне Йурри, например. Она всех желающих красит, хоть в лиловый, хоть в зеленый. А чем лисы хуже людей?

Но ее, кажется, никто не слушает. Ну и ладно, как хотите, думает она, мое дело сторона. Раз так, живите теперь как дураки, без лиловых лисиц, сами виноваты.

– Вот это да! – Меламори подтягивается на ветке и наконец-то принимает обычное положение. – Сэр Шурф, так ты, оказывается, любишь лисиц?

– Это все равно что спросить, люблю ли я людей. Любовь не то чувство, которое можно испытывать к большому числу живых существ, принадлежащих к одному виду. Было бы странно, если бы я любил всех лисиц без разбора; другое дело, что они будят во мне сентиментальные воспоминания. Когда я был мальчишкой, у меня жил лис. Мы были большие друзья.

Вроде бы о хороших, приятных вещах говорит, а хмурится. Триша озадачена, но виду, конечно, не подает. Зато подает гостю чашку. Пусть пьет ароматный чай, все лучше, чем грустить неведомо о чем.

Он поблагодарил Тришу церемонным кивком и вдруг, ни с того ни с сего, объявил:

– С вашего позволения, теперь я погуляю один. Это и в обычном-то городе, куда приезжаешь из любопытства и ради развлечения, очень важно, я имею в виду —побродить в одиночку, без спутников, сколь бы хороша ни была компания. А если вечером или завтра поутру ты, Франк, любезно расскажешь мне, какие еще перемены произошли в Городе, я буду тебе чрезвычайно признателен. Кроме всего прочего, это весьма любопытный способ узнать о себе нечто новое.

– Скорее, вспомнить нечто давно забытое, – сочувственно улыбается Макс. – Впрочем, один черт.

– Вот именно.

– Я тебе все любезно расскажу, не сомневайся, – обещает Франк. – Мне, собственно, и самому занятно.

– Спасибо. Рад, что могу на тебя рассчитывать.

Выбравшись из гамака с грацией, достойной лучших представителей кошачьего племени, – уж кто-кто, а Триша в этом вопросе авторитетный эксперт и готова выставить ему наивысший балл, – Лонли-Локли уходит столь поспешно, словно предстоящая прогулка – это деловая встреча и Город не простит ему опоздания. Впрочем, кто знает, какие у них сложились отношения. Всякое может быть.

– Библиотеки, – мрачно говорит Макс ему вслед.

– Что?

Они переспрашивают хором, все трое, – не то чтобы не расслышали, просто непонятно, о чем это он.

– Библиотеки, – повторяет Макс. И еще раз, по слогам: – Биб-ли-о-те-ки! А еще книжные лавки, букинистические развалы и книгопечатни… надеюсь, хоть не газетные киоски. На каждом углу – это если сэр Шурф все-таки будет держать себя в руках. А если нет, все вокруг станет библиотеками. Забудьте, что в этом городе когда-то были жилые дома, кондитерские лавки и сапожные мастерские. Попрощайтесь с ними прямо сейчас. Уж я этого парня знаю.

И совсем он не мрачный, а изо всех сил сдерживает смех.

– Поживем – увидим, – говорит Франк. – Но готов спорить на дюжину монет, что кондитерские все-таки выживут.

– Однако шило в заднице у твоего друга, пожалуй, даже длиннее, чем у тебя, – подумав, добавляет он. – Хотя на первый взгляд не скажешь.

– У меня-то в заднице, может быть, конечно, и шило, – ухмыляется Макс. – Зато у него – натуральная мизерикордия.

– Что?

– Мизерикордия. Переводится как “милосердие”. Такой специальный полезный кинжал, чтобы добивать раненых, – скороговоркой отвечает он. – А то лежат, мучаются, стонут – бардак. Раздражает.

Ответом ему недоуменное молчание. “Эк его все-таки занесло, – думает Триша. – Раненые какие-то, и кто-то их добивает зачем-то, вместо того чтобы лечить, – ничего не понимаю”.

И, кажется, не только она так думает.

– Ну что вы все на меня так смотрите? Ничего особенного я не сказал. Быть живым человеком в большинстве случаев очень больно, – почти сердито говорит Макс. – В каком-то смысле живой – это и есть раненый. Можно быть великим колдуном, а можно – невежественным фермером, один хрен, обоим примерно одинаково больно. Вопрос, строго говоря, только в том, кто чем себя глушит. Пребывать в шкуре сэра Шурфа – то еще удовольствие, честно говоря, зато и наркоз он себе выбрал достойный. Любопытство и жажда новых знаний делают совершенно восхитительной жизнь, которая, теоретически, должна бы стать невыносимой. Мне у него еще учиться и учиться. С другой стороны, я даже в худшие свои дни куда меньше нуждался в обезболивании. Быть мной, по большей части, легко и приятно – насколько это вообще возможно.

– А.Вот теперь понятно, – кивает Меламори. – Наверное… Да нет, не наверное, а так оно и есть. Мизерикордия, ну и штука! Надо бы слово запомнить – красивое. Лучше любого ругательства.

– Только картину мира ты нарисовал очень уж мрачную, – улыбается Франк. – Отчасти ты, конечно, прав, но это далеко не вся правда про живых людей. Примерно одна тысячная часть правды, поверь мне. Чего-чего, а времени для наблюдений и выводов у меня было предостаточно.

– Хорошо, если так, – соглашается Макс. – Моя позиция, как ты понимаешь, не из тех, что хочется отстаивать до последней капли крови. Если я дурак, тем лучше для всех.

– Ты не дурак. Просто живешь не очень долго – по крайней мере, в этой шкуре. Но это, как ты понимаешь, поправимо. Уже завтра утром ты будешь гораздо старше, чем сегодня. На целый день, только подумай!

– Не могу представить, воображение отказывает.

Макс смеется и кривляется – куда только подевалась давешняя мрачность! Вот и хорошо, не нужно ему мрачным быть. Триша – сторонница размеренной жизни. Ей совсем не скучно без землетрясений, наводнений и пыльных бурь.

Гость, о котором так много говорили, вернулся незадолго до начала сумерек, когда щенки тумана выбираются из-под кустов и ластятся ко всем, кого застанут в саду, а изумрудно-зеленая крылатая мелочь слетается к незажженным еще лампам. Эту мошкару притягивает только обещание света; чем гуще сумерки, тем азартнее их копошение, а когда лампы наконец загорятся, они тут же разлетятсяпо темным комнатам и будут ждать света там. Зато в помещении, где лампу уже погасили, не задержатся и на секунду.

Франк как раз принялся колдовать над котлом, где варились розовые бутоны и тонкие ломти свежего имбирного корня. Объяснил Трише, что это – новый, неопробованный еще рецепт. Если остудить цветочно-имбирное зелье на вечернем ветру, а потом сварить на нем кофе, добавив одиннадцать крупиц белого перца, получится настоящий волшебный эликсир, после кружки которого можно плясать, не останавливаясь, до рассвета, да еще по ходу дела нечаянно перемыть всю посуду, побелить стены и нарубить дров на месяц вперед. И конечно, немного досадно, что среди гостей нет ни одного простуженного, а то бы и простуду можно было вылечить заодно, но тут уж ничего не поделаешь, ладно, пусть.

– Если это действительно очень важно, я могу попробовать простудиться, – вежливо говорит ШурфЛонли-Локли, усаживаясь за стол. – Мне никогда прежде не доводилось ставить перед своим телом такую задачу, но теоретически ничего невозможного тут нет. Вряд ли заболеть труднее, чем излечиться.

– Спасибо, – кивает Франк. – Это очень великодушное предложение. Но по правде сказать, мне совсем не нужны простуженные гости. Просто некоторые напитки любят, чтобы повар ворчал, пока их готовит. А некоторые, напротив, требуют молчания. А когда завариваешь бирюзовый чай, неплохо бы посмеяться прямо в чайник, я имею в виду, снять крышку и поднести чайник ко рту, чтобы ни единый смешок не пролетел мимо, а то придется потом с пола поднимать, мыть, сушить и откладывать на черный день… Впрочем, к последней рекомендации не стоит относиться серьезно, на кухне я иногда становлюсь слишком скаредным, Триша подтвердит.

– Да уж, иногда на тебя находит, – честно сказала Триша. – Если бы ты свои смешки сам мыл, еще полбеды, а то ведь меня всегда заставляешь. – И, не утерпев, спросила гостя: – Ты как погулял-то?

– А вот даже не знаю, что тебе на это сказать.

Лонли-Локли аккуратно складывает на столе руки, опускает на них голову и смотрит, не мигая, в распахнутое окно, за которым понемногу сгущается вечерняя синева. Молчит. Триша знает цену такому молчанию, и этот отсутствующий взгляд ей знаком. Когда человек так молчит, он смотрит вовсе не в окно, а вот куда – вопрос, на который есть великое множество ответов, нелепых и невнятных, один другого хуже, потому что о пространстве, которое открывается ему в такие минуты, невозможно говорить человеческим языком, о нем и думать-то можно, только если забыть на время все языки, и о самой возможности существования речи тоже лучше бы не вспоминать. В общем, люди обычно говорят, что “смотрят в себя”, наводят, как могут, порядок в “собственном космосе” – безнадежно дурацкие формулировки, даже Триша это понимает.

– Я как-то довольно странно погулял, – наконец говорит гость. – Мне, конечно, было очень интересно, а временами так хорошо, что словами не объяснишь. Когда веселое пламя сжигает тебя изнутри, когда пеной золотой стекаешь к собственным ногам, дергаешь время своей жизни за нитки и слушаешь, как оно звенит, хохочет в тебе, но не рвется, – тут не до объяснений, не о чем тут говорить, даже с самим собой, да и не надо, наверное… Но все же иногда мне становилось страшно, да так, что только многолетняя привычка подчиняться разумной необходимости помогала сохранить лицо и идти дальше как ни в чем не бывало. И вот это, пожалуй, самое удивительное. Мне очень давно не было страшно; признаться, я думал, что с этим покончено навсегда, что страху, как младенческому умению ходить, не касаясь земли, в случае нужды пришлось бы учиться заново. И тут вдруг все у меня прекрасно получилось – с чего бы? Теоретически это был один из лучших дней моей жизни в самом, вероятно, безопасном месте Вселенной, – и на тебе.

– Ты стал моложе, пока гулял. Может быть, поэтому, – говорит Франк, на миг подняв голову от своего котла. – Не обязательно, но очень может быть. Когда человек сталкивается с иным, непривычным ему течением времени, он обычно испытывает неконтролируемый ужас. Многие от потрясения теряютразум, а некоторые вообще могут окочуриться, не сходя с места; ты, конечно, не из таких, – еще чего не хватало. Но и ты, однако, хорош! Позволил времени вот так просто взять да и развязать узел, в который оно тебя скрутило, и еще удивляешься, что шарахнуло, – а ведь это опасней, чем за оголенные провода хвататься… Впрочем, у тебя нет опыта обращения с электричеством, поэтому сравнение неудачное. Не обращай внимания. Ты жив, здоров и в своем уме – вот это действительно важно.

Триша толком не дослушала его рассуждения, даже электричеством не слишком заинтересовалась, хотя расспрашивать Франка о незнакомых вещах – ее главная слабость. Но тут прохлопала очередной шанс, потому что во все глаза уставилась на гостя: а ведь действительно помолодел! То-то ей сразу показалось, что-то с ним не так. А оказывается, все так, просто человек стал моложе – это же хорошо, разве нет? Люди, насколько она успела заметить, чрезвычайно ценят телесную молодость, даже ради видимости ее на многое готовы.

– Интересные дела, – Лонли-Локли качает головой. – Франк, я обещал тебе, что ближе к вечеру непременно удивлюсь, но не предполагал, что настолько. Надо же, пошел гулять, чтобы изменить Город, а вместо этого он меня переделал. Впрочем, я не в накладе. Молодость – не тот подарок, от которого хочется поскорее избавиться. Лишь бы завтра не вернуться сюда младенцем, такой поворот может сильно спутать мои ближайшие планы.

– Этого, – говорит Франк, – можешь не слишком опасаться. Здесь у нас ни один день не бывает похож на предыдущий – по большому счету, конечно. Так-то, если в саду сидеть, хозяйство вести, как мы с Тришей, и дальше рынка не забираться, можно не замечать никаких перемен. Но всякий старожил рано или поздноубеждается, что чудеса тут непоследовательны, а маршруты непостоянны, поэтому завтра с тобой случится что-нибудь совсем иное или вовсе ничего – так тоже бывает.

– Ну да. Я и сам мог бы сообразить, что всякая реальность похожа на своего создателя.

– Вот-вот. Причем не просто похожа, они – одно и то же, хоть и трудно это представить.

– Не очень трудно, – неожиданно улыбается гость. – Пожалуй, я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Мы растревожили реальность своей болтовней, – Франк вдруг перешел на шепот и стал оглядываться по сторонам с видом заговорщика. – Сейчас она явится к нам, собственной персоной. Я уже слышу ее шаги. Что мы наделали!

Хлопает входная дверь, Триша, утробно взвизгнув, вскакивает, миг – и она уже на полке, под самым потолком, среди старых кофемолок и банок с сухими травами. Интересно, с чего она взяла, что полка – более безопасное место, чем ее табурет? На этот вопрос у Триши нет ответа, более того, она отлично понимает, что совершила абсолютно бессмысленное действие, но когда в следующий раз чего-нибудь испугается, снова окажется на этой самой полке, тут уж ничего не поделаешь. Хорошо хоть, за несколько лет посуду научилась не сбрасывать, поначалу-то шума и ущерба от ее прыжков было куда больше.

– Хорошо вы тут развлекаетесь, – одобрительно говорит Макс. – Чехарда? Прятки? Салочки? “Выше-ноги-от-земли”? Чур, я на новенького!

И только теперь Триша начинает понимать, чтоэто Франк так пошутил. Чтобы, значит, подчеркнуть, до какой степени нет разницы между реальностью и ее творцом. Нечего сказать, наглядный пример! Дурацкая все-таки вышла шутка, Триша уже невесть что подумала. Ну вот, к примеру, что откроется дверь и оттуда хлынет все сразу: дома, деревья, камни, люди и звери, товары, выставленные в лавках, оконные стекла, досужие сплетни, птичий помет, речная вода, утренний ветер; наконец, полночное небо шмякнется на кухонный пол жирной лиловой кляксой, и тогда они все, конечно, захлебнутся и утонут, только сам Франк, наверное, как-нибудь выберется, да и то еще вопрос. А это просто Макс зашел, ничего никуда не хлынуло, нельзя же так людей пугать, уфф!

– Вы все меня совсем запутали! – сердито говорит Триша сверху.

Макс и Франк складываются пополам от хохота. Это ее заявление, надо думать, их совсем добило. Трише немного обидно, но они так заразительно смеются, что она тоже начинает хихикать – скореее нервно, чем весело, а все-таки. И только Шурф Лонли-Локли по-прежнему невозмутим.

– Когда-то давным-давно я прочитал в старинной рукописи, будто некоторые существа бессмертны, пока смеются, – задумчиво говорит он. – Я был чрезвычайно впечатлен, поэтому то и дело начинал смеяться, не дожидаясь, когда мне станет весело. На свой счет я заблуждался, конечно. Но, возможно, в этой книге писали о вас.

– Мы всегда бессмертны, – улыбается Франк. – И я, и Макс, и Триша, и ты, конечно, тоже. Вообще все. Другое дело, что чувствовать и уж тем более осознавать собственное бессмертие неопытному человеку трудно, почти невозможно. Элементарное неумение чувствовать себя бессмертным люди обычно принимают за осознание собственной смертности, и это делает жизнь невыносимой. Смех – просто один из великого множества способов взять передышку; возможно, самый простой и эффективный. С этой точки зрения ты в юности очень правильно все понимал.

Лонли-Локли глядит на Франка, приподняв бровь, качает головой то ли недоверчиво, то ли озадаченно.

– Интересные дела, – говорит наконец.

Он уже второй раз кряду это повторяет, как заклинание. Выходит, и правда интересные дела творятся тут у них – в “Кофейной гуще” и вообще в Городе. И это хорошо, потому что до сих пор Трише казалось, жизнь у них самая обыкновенная. Хорошая, но обыкновенная, Франку дух переводить между этими его загадочными путешествиями – в самый раз, а ей никаких чудес не положено, и так балованная – дальше некуда. И вдруг выясняется, что она живетпрактически в эпицентре этих самых интересных дел, так что следует внимательно глядеть по сторонам – сколько уже чудес пропустила небось. Нет уж, тут ушки на макушке надо держать, и она будет, вот только со шкафа слезет, и сразу же!

Все-таки слезать вниз почему-то гораздо труднее, чем запрыгивать наверх, и это очень, очень несправедливо.

– Триша, что творится? Эти ужасные люди загнали тебя на шкаф? – изумленно спрашивает Меламори.

Она вошла, когда Триша уже почти спустилась, только и осталось, что переставить одну ногу на самую нижнюю полку, а другую свесить вниз, чтобы ощутить близость кухонного пола, – почти то же самое, что поставить, хотя поставить, конечно, было бы надежнее, но тут никак не дотянуться, она уже сколько раз пробовала, эх.

– Я сама туда залезла, – честно признается Триша, спрыгнув все-таки на пол и переведя дух. – Франк пошутил, а я поверила, испугалась, решила, что сейчас в эти двери хлынет реальность и мы захлебнемся, хотя на самом деле, конечно, так быть не может… Ну, неважно, тем более я уже слезла.

– Ты бы видела, как она туда метнулась. Одним прыжком – под потолок, – говорит Макс. – Когда я смотрю на Тришу, чувствую себя не человеком даже, а заколдованным бегемотом. И когда-нибудь сдохну от зависти.

– История твоего появления на свет действительно дело темное, но все-таки вряд ли ты заколдованный бегемот. – Франк на удивление серьезен. – Я бы заметил.

– Если бы он был оборотнем, я бы тоже заметил, – кивает Лонли-Локли. Обращается к Франку сухо, деловито, как эксперт к эксперту, дескать, не позволим всяким самозванцам выдавать себя за священное животное, пусть даже и заколдованное.

– Дурдом, – восхищенно вздыхает Макс. – Натуральный дурдом. Именно то, чего мне всегда не хватало для полного счастья, – компании психов, на фоне которых я могу показаться почти нормальным.

– В Тайном Сыске было примерно то же самое, – напоминает ему Меламори. – Другое дело, что ты не можешь казаться нормальным вообще ни на каком фоне. Гони иллюзии прочь.

– Чем издеваться, вы бы лучше решили, кто у нас сегодня за рассказчика. Потому что я – пас. Вчера я сказал все слова, которые знаю, и еще добрую дюжину незнакомых как-то выговорил. Теперь мне нужно время, чтобы выучить новые сочетания звуков.

– А тут и решать нечего, – Франк пожимает плечами. – Ясно кто.

И выразительно смотрит на Лонли-Локли. Триша тоже глядит на него во все глаза, в надежде, что у нее получился не менее красноречивый взгляд.

– Что, попался, сэр Шурф? – смеется Макс. – Единственное существо, над которым ты можешь безнаказанно измываться, – это я. По счастью, мы с тобой не одни во Вселенной. А то бы ты, пожалуй, совсем зажрался.

– Ну, если всем присутствующим хочется весь вечер слушать столь скверного рассказчика…

– Хочется! – хором объявляют присутствующие. – Еще как хочется!

– Ради такого дела я, пожалуй, испеку сырный пирог с лунным изюмом, – добавляет Франк. – Это, да будет тебе известно, большая редкость. Время от времени я приношу из своих странствий корзинку спелого винограда. Половину съедает Триша, ее доля – это святое, зато остаток я аккуратно раскладываю на деревянном блюде и по вечерам выношу в сад – если ночь обещает быть сухой. И убираю в ларь сразу после захода луны. Большая часть ягод от такого обращения портится, но получить несколько лунных изюминок с каждой грозди мне все же удается. На одну запеканку в год набирается, и она, поверь мне, стоит таких хлопот.

– Охотно верю, – говорит гость.

Вид у него при этом чрезвычайно растерянный и, можно сказать, обреченный. С таким лицом не байки рассказывают, а жизнь отдают ради какой-нибудь сентиментальной глупости вроде спасения человечества и, скажем, лукошка двухнедельных котят в придачу.

– А я еще и чай заварю из двадцати двух трав, – обещает Триша. – Тебе же кофе не очень нравится? Ну вот, будет в твою честь самый распрекрасный чай в мире, только ты уж теперь не передумай, пожалуйста.

– Ладно. Если хозяева настаивают, будь по-вашему. Но вам вряд ли понравится моя манера изложения. В конечном итоге я просто испорчу всем вечер.

– Ничего, как-нибудь потерпим. – Франк тверд, как скала.

– На самом деле ты неплохой рассказчик, – говорит Макс. – Просто не самый лучший в мире, потому и бесишься. Я имею в виду, ты слишком хорошо знаешь теорию, ясно представляешь, как должно выглядеть идеальное изложение идеальной истории, и понимаешь, что у тебя так не получится. Но не забывай, мы-то не знаем, как надо. У нас нет никаких идеалов, только любопытные уши и куча свободного времени. Поэтому с радостью выслушаем все что угодно. Хотя, что до меня, я бы предпочел…

– Знаю, что ты предпочел бы. Историю о старых добрых временах, когда я бегал по городу с выпученными глазами и убивал всякого, кто недостаточно почтительно меня поприветствовал. Тебе почему-то кажется, что это было очень увлекательно.

– А еще лучше, – вкрадчиво продолжает Макс, – историю о немного менее старых и еще более недобрых временах, когда сэр Лонли-Локли начал работать на Кеттарийского Охотника. Ребятам, уверяю тебя, абсолютно все равно, о чем слушать, а меня ты можешь сделать счастливым.

– Это будет, если я не ошибаюсь, четыреста семьдесят шестой известный мне способ сделать тебя счастливым… Не смотри на меня так, можно подумать, мы первый день знакомы. Ну да, в свое время я записывал все твои высказывания в таком духе. И подсчитывал. Ну и что? Поначалу это казалось мне чрезвычайно интересным исследованием, поскольку прежде я не встречал людей, способных стать счастливыми, если им будет позволено посидеть на столе или, скажем, помолчать полторы минуты. Мне казалось, ты знаешь какой-то особый секрет счастья, неведомый остальным. Потом я понял, что у тебя просто такая причудливая манера выражаться, но к тому времени уже вошел во вкус, как это всегда случается с коллекционерами. На сегодняшний день в моей тетради собрано четыреста семьдесят пять записей с пометкой “Сэр Макс, счастье”.

Триша ставит чайник на плиту и думает, что никогда не поймет людей. Никогда.

Позже, когда все собрались к ужину – Франк во главе стола, вооруженный песочными часами и горячим пирогом – вот они, подлинные символы абсолютной власти! – Трише показалось, что гость уже смирился с выпавшей ему долей. Во всяком случае, больше не пытается уверить всех присутствующих, будто им предстоит самый нескладный вечер в их жизни. И не умоляет одуматься, пока не поздно.

– Что ж, ваша взяла, – говорит он, пробуя Тришин чай. – Между прочим, я никогда не любил проигрывать, даже в мелочах. Мне это и сейчас, скажем так, не слишком нравится. Но, оглядываясь назад, я вынужден отметить, что все мои по-настоящему разгромные проигрыши оборачивались впоследствии великой удачей. Наоборот, кстати, тоже случалось неоднократно, я хочу сказать, что не было в моей жизни событий более трагических, чем некоторые мои победы. Обо всем этом, пожалуй, и расскажу. Не уверен, что получится увлекательно, зато поучительно – наверняка. По крайней мере, для меня самого. Ну и сэр Макс все-таки будет счастлив, поскольку речь пойдет о тех самых временах, которые, боюсь, до сих пор кажутся ему самой романтичной эпохой в истории Соединенного Королевства.

Ворона на мосту

История, рассказанная сэром Шурфом Лонли-Локли

– Для начала мне придется более-менее подробно изложить обстоятельства своей жизни, а вам – набраться терпения и все это выслушать. Не самая завидная участь, но из всех присутствующих только сэр Макс знает о моем прошлом, да и то лишь в самых общих чертах,^[1] а история, которую я намерен рассказать, принадлежит к числу тех, где ответ на вопрос “Что происходит?” не так существен, как ответ на вопрос “С кем?”.

Я родился незадолго до начала Смутных времен, то есть в ту пору, когда война Короля и Семилистника против всех остальных орденов еще не была официально объявлена, но боевые действия уже понемногу велись. Магические ордена то и дело увязали в междоусобных дрязгах, а к согласию приходили, лишь обсуждая необходимость ограничения или даже упразднения королевской власти.

Впрочем, об этих приметах конца эпохи орденов яузнал много позже, задним, так сказать, числом. Мы жили в отдаленном пригороде, в стороне от столичных беспорядков, и о положении дел судили в основном по цвету неба: какой орден был в силе, тот и окрашивал бледные угуландские небеса в свой излюбленный оттенок. Забавно, что в детстве я очень любил ярко-голубое небо, а теперь возглавляю орден Семилистника, которому в те времена принадлежал мой любимый цвет. Иногда я думаю, что надо бы воспользоваться служебным положением и воскресить эту старую традицию, но пока не даю себе воли, не хочу понапрасну пугать старшее поколение горожан. Люди, пережившие Смутные времена, до сих пор очень серьезно относятся к небу и предпочитают, чтобы оно было окрашено в один и тот же привычный цвет, это позволяет им чувствовать себя в безопасности. Я не считаю такую позицию правильной, но вынужден проявлять милосердие, по крайней мере пока.

Впрочем, изумрудные небеса, символизировавшие торжество ордена Водяной Вороны, тоже были прекрасны. Особенно когда ветер гнал по ним медово-желтые облака, любимую игрушку младших магистров ордена Часов Попятного Времени, который в ту пору еще не был распущен. А больше всего мне нравилось наблюдать, как небо меняет цвет, иногда трижды и даже четырежды в течение одного часа. С точки зрения человека, который превыше всего ценит красоту мира и его непостоянство, эпоха орденов была, конечно, благословенным временем. Но я отвлекся от генеральной линии повествования; постараюсь впредь не повторять эту ошибку.