Что является условием и предпосылкой стремления к ценности, ошибочно понятой и истолкованной психоанализом как стремление к наслаждению? Наслаждение-это наследие психологизма; наслаждение-это то, что остается, когда акт теряет свою интенциональность. То, что аналитический психологизм лишает психическую активность ее предмета, ее объекта и тем самым субъективирует ее, заложено в самой его сущности. Вместе с тем субъект этой активности-духовная личность- объективируется, превращаясь в простую вещь. Таким образом, аналитический психологизм грешен перед духовным в человеке дважды: перед субъективным духовным-духовной личностью-и перед объективным духовным-объективными ценностями. Одним словом, он виновен не только в деперсонализации, но и в дереализа-ции, одновременно с искажением собственной человеческой сущности не признавая исконный мир человека. Одновременно с субъективизацией объекта происходит им-манентизация совокупности объектов, мира. Одним словом, происходит то овнутрение души, которое критиковал Ф. Лерш.
      Эту утрату ценностей по причине имманентизации предметного мира, являющейся естественным следствием психоаналитического подхода, следует пояснить с помощью конкретного примера. К нам обратился один американский дипломат, который не менее пяти лет лечился в Нью-Йорке у психоаналитика. Им владело желание оставить свою дипломатическую карьеру и перейти работать в промышленность. Лечивший его аналитик, однако, все время пытался, хоть и тщетно, побудить его помириться наконец со своим отцом-ведь начальство представляет собой "не более чем" образ отца и вся злость и негативные чувства по отношению к службе проистекали у пациента, согласно психоаналитической трактовке, из его непримиримой борьбы с образом отца. Вопросы о том, есть ли реальные поводы для неприятия пациентом своего шефа и не стоит ли пациенту действительно оставить свою дипломатическую карьеру, так ни разу и не всплывали за многие годы, которые длилась имитация лечения-бой с образами, который вел аналитик плечо к плечу с пациентом. Как будто каждый должен ехать к себе на службу на белом коне, и как будто не существует ничего достойного осуществления не ради или же в пику каким-то воображаемым людям, а в связи с реальными обстоятельствами. Однако за сплошными образами действительность была уже не видна, она уже давно скрылась из глаз аналитика и пациента; не было ни реального шефа, ни реальной службы, ни мира вне образов-мира, перед которым у каждого пациента были бы обязательства, мира, задачи и требования которого ждали бы своего разрешения... Анализ как бы затянул пациента на уводящий от мира путь самотолкования и самопонимания. На языке психоанализа речь шла только лишь о непримиримости пациента к образу его отца, хотя нетрудно было выяснить, что дипломатическое поприще и карьера нашего пациента фрустрировали, если можно так выразиться, его стремление к смыслу.
      Рука об руку с субъективизацией объекта и имманен-тизацией объективного мира идет то, что особенно касается мира смыслов и ценностей, а именно релятивизация ценностей. Ведь мир в процессе деперсонализации, неотделимой от дереализации, не только утрачивает свою реальность, но он утрачивает и свою ценность: дереализа-ция заключается, в частности, в обесценивании. Мир теряет свою ценностную рельефность, поскольку все ценности нивелируются.
      Психодинамически и психогенетически ориентированный подход к рассмотрению проблемы ценности никогда не приведет к ее решению, а скорее к субъективизации и релятивизации самих ценностей. Под психодинамическим мы при этом понимаем такой подход, который все сводит к проявлениям влечений, а под психогенетическим--такой, который все выводит из истории влечений. Ценности субъективизируются постольку, поскольку они уже не могут существовать независимо от субъекта, и ре-лятивизируются постольку, поскольку они уже не могут обладать безусловной значимостью.
      С точки зрения психологизаторского подхода предмет интенционального акта является не более чем средством удовлетворения потребностей. В действительности же дело обстоит скорее наоборот, а именно потребности служат тому, чтобы сориентировать человека на определенную предметную область-область объектов. Если бы дело обстояло иначе, то любой человеческий поступок был бы в конечном счете по своей сути актом удовлетворения потребностей, удовлетворения самого субъекта, то есть любой поступок сводился бы к акту "самоудовлетворения". Это, однако, не так. Насколько соблазнительны популярные разговоры о самоосуществлении и самореализации человека! Как будто человек предназначен лишь для того, чтобы удовлетворять свои собственные потребности или же себя самого. Поскольку самоосуществление и самореализация вообще важны для человеческого бытия, они достижимы лишь как результат, но не как интен-ция. Лишь в той мере, в какой мы забываем себя, отдаем себя, жертвуем себя миру, тем его задачам и требованиям, которыми пронизана наша жизнь, лишь в той мере, в какой нам есть дело до мира и предметов вне нас, а не только до нас самих и наших собственных потребностей, лишь в той мере, в какой мы выполняем задачи и требования, осуществляем смысл и реализуем ценности, мы осуществляем и реализуем также самих себя.
      Если я хочу стать тем, чем я могу, мне надо делать то, что я должен. Если я хочу стать самим собой, я должен выполнять личные и конкретные задачи и требования. Если человек хочет прийти к самому себе, его путь лежит через мир.
      Другими словами: существование, которое имеет целью не логос, а самое себя, не попадает в цель. Но так же не попадает оно в цель, если, имея своей целью логос, оно не трансцендирует самое себя. Одним словом, интенцио-нальность относится к сущности человеческого бытия, а трансцендентальность-к сущности смысла и ценностей.
      Самоосуществление, реализацию возможностей нельзя представлять себе как самоцель, и только человеку, утратившему действительный смысл своей жизни, осуществление себя видится не эффектом, а целью. Обращение же человека на самого себя, его рефлексия, является не только лишенной перспективы, но и просто неадекватной формой ингенции. Лишь бумеранг, не попавший в цель, возвращается туда, откуда он был брошен, поскольку его изначальное предназначение-поразить добычу, а отнюдь не вернуться в руки бросившего его охотника.
      Итак, мы констатируем, что лишь тогда, когда утрачивается и разрушается первичная предметная направленность, возникает та специфическая пристрастность, которая присуща невротическому состоянию. Психологиза-торский же подход представляет дело так, как будто психика человека является закрытой системой и как будто сам человек стремится к установлению или восстановлению определенных интрапсихических состояний, например, посредством примирения и удовлетворения требований влечений, "Оно" и "сверх-Я". Тем самым, однако, антропология сводится к монадологии. Ведь для настоящего человека существенными являются не какие-то состояния его души, а реальные предметы во внешнем мире; первично он направлен именно на них, и лишь невротик уже не ориентирован, как нормальный человек, на предметы, а интересуется лишь своими состояниями.
      В основе всего этого лежит в конечном счете точка зрения или, точнее, ложное понимание психики человека как сферы, в которой господствует принцип баланса и равновесия, одним словом, постулирование принципа гомеостаза как регуляторного принципа. "Основные мотивационные тенденции, постулируемые Фрейдом, мыслятся им гомео-статически, то есть любую деятельность Фрейд объясняет как средство восстановления нарушенного равновесия. Однако опирающееся на современную ему физику предположение Фрейда, что устранение напряжения есть первичная и единственная тенденция живого существа, просто не соответствует действительности. Рост и размножение представляют собой процессы, не поддающиеся объяснению через призму принципа гомеостаза" [10]. Итак, принцип гомеостаза не имеет объяснительной силы даже в биологическом измерении, не говоря уже о психологиче-ски-ноологическом. Например, творящий человек "полагает свой продукт и произведение в действительности, которую он воспринимает положительно, тогда как приспосабливающийся человек в своем стремлении к равновесию воспринимает действительность отрицательно" [10]. Полемическую и критическую позицию по отношению к принципу гомеостаза занимает также Гордон Олпорт: "Мотивация рассматривается как состояние напряженности, которое ведет нас к поиску равновесия, покоя, приспособления, удовлетворения или гомеостаза. С этой точки зрения личность--это не более чем наши привычные формы разрядки напряжения. Конечно, эта формулировка полностью согласуется с исходной посылкой эмпиризма, что человек по своей природе-пассивное существо, способное лишь получать впечатления от внешних целей и реагировать на них. Эта формула, приложимая к успешному приспособлению, терпит неудачу при объяснении природы личного стремления. Отличительной чертой такого стремления является его сопротивление равновесию: речь идет не о снятии, а о создании напряжения" [11].
      Влечение и смысл
      Вторым уязвимым местом антропологии с исключительно психодинамической и психогенетической односторонней ориентацией, наряду с постулированием стремления к наслаждению вместо стремления к ценностям, в действительности свойственного человеку, является принятие направленности человека на смысл за детерминированность его поведения влечениями. С точки зрения экзистенциального анализа перед желанием стоит осознанный долг, а с точки зрения психодинамики за осознанным желанием стоит неосознаваемая необходимость. С точки зрения экзистенциального анализа человек стоит перед лицом ценностей, а с точки зрения психодинамики за его спиной стоят влечения, "Оно". Любая энергия с точки зрения психодинамики-это энергия влечений, побудительная сила; любая сила-это внутренняя сила.
      В действительности, однако, человека не побуждают влечения, а притягивают ценности. Лишь насилие над языком допускает применительно к ценностям такие выражения, как "влекомый" или "движимый" ими. Ценности не толкают меня, а притягивают. Я выбираю свободу и ответственность ради осуществления ценностей, я решаюсь на осуществление ценностей, я открываю себя миру ценностей, но влечение, внутренняя побудительная сила здесь ни при чем. Конечно, не только психическое, но и духовное имеет свою динамику; эта динамика основывается, однако, не на побуждении влечений, а на стремлении к ценностям. Это духовное стремление к смыслу включает в себя на психическом уровне влечения как источник энергии.
      Попытаемся с помощью сравнения пояснить, какую ошибку делает психодинамика в отношении энергии влечений, питающей-но не более чем питающей- духовную жизнь. Каким видит город чистильщик стоков? Он не видит ничего, кроме водопроводных и газовых труб, а также электрических кабелей. Это все, что он видит в городе, пока он находится в канализационной системе, перемещается в "городском чреве" лишь среди энергоносителей, питающих культурную жизнь города. Но культурная жизнь не состоит из газа, воды и электрического тока.
      Психодинамик также видит только "чрево", только психический фундамент духовной жизни. Он видит лишь динамику аффекта (стремление к наслаждению!) и энергетику влечений (побудительную силу!). Но духовная жизнь
      не состоит из наслаждения и влечения, которые не являются тем, что по-настоящему существенно для человека.
      То, что по-настоящему существенно, все-таки молчаливо подразумевается даже психоаналитиком. Ведь в той мере, в какой психодинамическое вмешательство в конкретном случае оказывается по-настоящему действенным, это совершается обходным путем посредством экзистенциальной перестройки, на основе экзистенциального переворота. Ведь психодинамик никогда не является только лишь психодинамиком-он всегда еще и человек.
      Выше говорилось, что с психодинамической точки зрения за осознанным желанием стоит неосознанная необходимость. В этом смысле цели, которые ставит себе "Я", являются лишь средствами достижения целей, которые реализует "Оно", причем реализует за спиной "Я", через его голову. Все человеческие мотивы неизбежно выглядят в таком свете ненастоящими, да и человек в целом предстает невзаправдашним. Все культурные устремления, будь они теоретической или практической, эстетической, этической или религиозной природы, одним словом, все духовные устремления выглядят простой сублимацией.
      Если они действительно сублимация и ничто иное, тогда духовное в человеке-это всего лишь ложь, самообман. Для психодинамики за всем кроется что-то еще; отсюда и происходит стремление психодинамики к разоблачениям. В сущности, это "разоблачающая" психотерапия.
      Разоблачение неистинного должно оставаться средством для того, чтобы на расчищенном месте было лучше видно истинное. Если же разоблачение становится самоцелью и не останавливается ни перед чем, даже перед истинным, то оно оказывается на самом деле вовсе не самоцелью, а также лишь средством, которое служит направленности психолога на обесценивание того, с чем он имеет дело. В этом проявляется циничная, нигилистическая установка.
      Перед чем человек несет ответственность
      Выше речь шла о том, что ответственность, которую экзистенциальный анализ помещает как раз в центр своего поля зрения, не сводится к простой свободе постольку, поскольку ответственность всегда включает в себя то, за что человек каждый раз несет ответственность. Как выясняется, ответственность подразумевает (также в отличие от простой свободы) еще что-то сверх того, а именно то, перед чем человек несет ответственность. Пока же, однако, мы стоим перед вопросом, содержится ли вообще в человеческой ответственности это "перед чем". Пока я не включил в рассмотрение "перед чем" человеческой ответственности, я имею право говорить лишь то, что данный человек в состоянии отвечать за свои поступки, что ему может быть что-то вменено в ответственность, но не то, что он ответствен за них; ведь ответственность человек всегда несет не только за что-то, но и перед чем-то.
      То, перед чем человек несет ответственность
      Речь идет о совести. Проецируясь из ноологического в психологическое измерение, совесть отражается в виде "сверх-Я"; "сверх-Я", однако,-это "не более чем" ин-троецированный образ отца, а бог-"не более чем" проекция "сверх-Я". Воистину мюнхгаузеновская ситуация: "Я" вытаскивает себя за шевелюру "сверх-Я" из болота "Оно". Таким образом, психодинамика, с одной стороны, заменяет экзистенциальность фактичностью, а с другой- отрицает трансцендентальность, направленность и нацеленность на трансценденцию.
      Ответственность принадлежит к несводимым и невыводимым феноменам человека. Подобно духовности и свободе, она является первичным феноменом, а никак не эпифеноменом. Тем не менее психодинамика пытается свести первичные феномены к влечениям, а психогенетика-вывести их из влечений, как будто можно не только вывести "Я" из "Оно", но и свести "сверх-Я" к "Я".Таким образом, сначала воля выводится из влечений, желание из необходимости, и затем долг из желания, не учитывая при этом, что совесть апеллирует к чему-то, что больше и выше человека.
      Онтологически долг предлежит желанию. Ведь я могу дать ответ лишь в том случае, если мне был задан вопрос. И всякий ответ имеет свое "на что", и это "на что" должно существовать раньше, чем сам ответ, так и "перед чем" любой ответственности предшествует самой ответственности [1, с. 84].
      Сама по себе структура, основанная на влечениях, никогда не сможет заставить другую структуру, основанную на влечениях, измениться и задать себе иные объекты и цели влечения. Это, однако, не исключает того, что в любое стремление к ценности всегда встроены влечения; как уже говорилось, влечения входят в стремление к ценности как его энергетический источник. Можно ли представить себе с чисто биологической точки зрения такую энергию влечения, которая бы приводилась в действие с целью ограничения влечений? То, что приводит ее в действие, само не может быть выведено из влечений [1, с. 83].
      Инстанция, управляющая влечениями, наличие которой хоть и молчаливо, но все же подразумевается в психодинамическом подходе, является изначальным образованием. А. Портман без обиняков утверждает: "В процессе нашего развития нет такой стадии, на которой бы те признаки, которые мы называем "духовными", появлялись бы с запозданием" [13]. Таким образом, конституирующая человека духовность присуща ему биологически и даже анатомически-свобода и духовность, лежащие в основе всего человеческого. Обратимся еще раз к А. Порт-ману: "Человек-это особое существо, которому свойственна постоянная свобода принятия решения, невзирая на любые жизненные обстоятельства. Эта свобода включает в себя возможность быть как нечеловеком, так и святым" [13, с. 63].
      Человеком не обязательно движет "Оно"-им может двигать и "сверх-Я", причем в этом случае человек остается лишь движимым, он не становится принимающим
      решения, тем более нравственные. Человек, принимающий действительно нравственные решения, делает это не для того, чтобы успокоить угрызения совести своего "сверх-Я".
      Не существует морального влечения, подобного сексуальному; ведь моя нравственная совесть-это не то, что влечет меня, а то, перед лицом чего я принимаю решения.
      Нельзя, наконец, обойти вопрос, может ли в самом деле человек быть ответственным перед чем-то и не является ли ответственность всегда ответственностью перед кем-то.
      Тот, перед кем человек несет ответственность
      Для объяснения человеческой свободы достаточно одной экзистенциальности, для объяснения же человеческой ответственности я должен обратиться к трансценденталь-ности совести.
      Инстанция, перед которой мы несем ответственность,- это совесть. Если диалог с моей совестью-это настоящий диалог, то есть не просто разговор с самим собой, то встает вопрос, является ли совесть все-таки последней или же лишь предпоследней инстанцией. Последнее "перед чем" оказывается возможным выяснить путем более пристального и подробного феноменологического анализа, и "нечто" превращается в "некто"-инстанцию, имеющую облик личности. Более того-это своеобразная сверхличность. Мы должны стать последними, кто не решался назвать эту инстанцию, эту сверхличность тем именем, которое ей дало человечество: бог.
      Мы говорим здесь о сверхличности так, как если бы можно было говорить о ней в среднем роде. Однако тем самым мы превращаем ее в вещь. На самом же деле о боге нельзя говорить как о вещи, как о чем-то и даже, пожалуй, как о ком-то. Можно говорить лишь с ним как с кем-то, как с собеседником, с неким "Ты".
      За человеческим "сверх-Я" стоит божественное "Ты": совесть-это трансцендентное "Ты" [1, с. 85]. Подобно тому как у человека имеется метафизическая потребность, ему свойственна и символическая потребность. Насколько эта врожденная символическая потребность глубоко укоренена и закреплена, мы видим в повседневной жизни обычного человека. Ежедневно и ежечасно он делает символические жесты - когда он приветствует кого-то или когда он желает что-то кому-то. С рационалистической, утилитаристской точки зрения все эти символические жесты абсолютно бессмысленны, поскольку они бесполезны и бесцельны. На самом деле они отнюдь не бессмысленны: они просто бесполезны и бесцельны или, лучше сказать, просто не служат какой-либо цели [8, с. 110].
      Вспомним слова Паскаля: у сердца есть свои резоны, неведомые рассудку, резоны, недоступные рационализму и утилитаризму.
      Действие символа можно сравнить с эффектом перспективы. Подобно тому как перспектива средствами второго измерения выражает третье, позволяет в плоскости увидеть пространство, так и символический образ делает непостижимое доступным и понятным. Необходимо только осознавать, что приведенная только что аналогия между перспективой и символическим образом сама является всего лишь символическим образом. Поэтому Ясперс был прав и расставил все точки над "i" по этому поводу, когда он сказал, что само понятие символа-это всего лишь символ [8, с. 109].
      Через имманентное содержание символа трансцендентный объект приобретает все новую и новую направленность. Единственным условием является проницаемость этого имманентного содержания, через которое трансцендентный объект должен быть виден. Чтобы символ сохранял эту свою прозрачность, он никогда не должен пониматься буквально и дословно. Лишь когда на него направляется свет интенционального акта, в нем вспыхивает трансцендентное. Всякий раз в новом акте происходит овладение символом.
      Абсолютное постигается не "с помощью" символа, а "в" символе. Это можно пояснить следующим примером: мы не в состоянии увидеть небо, даже если осветим его мощнейшим прожектором. Если при этом мы видим, например, облака, то это доказывает лишь, что то, что мы видим,-это как раз не небо. И вместе с тем именно видимые облака являются символом невидимого неба [8, с. 109].
      Если интенция не идет дальше видимого символа, то она не достигает незримой трансцендентальности. Таким образом, символ всегда пребывает в неопределенности: он всегда нечто меньшее, чем та вещь, которую он символизирует, но при этом больше, чем просто ее образ. Если может быть справедливо утверждение Клагеса о "реальности образов", то оно относится к символу, но лишь постольку, поскольку (реальный) символ является символом некоей высшей реальности. Если бы он был просто образом, то он не мог бы обладать той же степенью реальности, что и сам символизируемый предмет.
      С точки зрения экзистенциального анализа бог никоим образом не является образом отца. Скорее наоборот: отец-это, можно сказать, первый конкретный образ бога, складывающийся у ребенка.
      Отец не является для нас прообразом всего божеского, скорее верно прямо противоположное: бог--это прообраз отцовства. Только онтогенетически, биологически, биографически отец первичен; онтологически же первичен бог. Хотя психологически отношение ребенок-отец предшествует отношению человек-бог, онтологически первое отношение является не образцом, а отражением.
      Что следует из того, что бог выступает как невидимый свидетель и наблюдатель? Актер, стоящий на подмостках, точно так же не видит тех, перед кем он играет; его ослепляет свет софитов и рампы, а зрительный зал погружен в темноту. Тем не менее актер знает, что там, в темном зале, сидят зрители, что он играет перед кем-то. Точно так же обстоит дело с человеком: выступая на подмостках жизни и ослепленный сверкающей на переднем плане повседневностью, он все же мудростью своего сердца всякий раз угадывает присутствие великого, хоть и незримого наблюдателя, перед которым он отвечает за требующееся от него осуществление его личного конкретного смысла жизни.
      То, что нравственность человека может им самим не осознаваться, известно еще со времен Фрейда, сказавшего однажды, что человек часто не только гораздо безнравственнее, чем он думает, но и гораздо нравственнее, чем он полагает. Экзистенциальный анализ делает лишь следующий шаг, отстаивая ту точку зрения, что человек часто гораздо более религиозен, чем он сам подозревает. Не надо только ставить эту неосознаваемую религиозность в один ряд с вытесненной сексуальностью или, как это сделал однажды один из учеников Юнга, говорить о религиозном влечении наряду с агрессивным.
      Мы сказали, что человек нередко более религиозен, чем он подозревает. Часто эта подсознательная вера выступает как вытесненная религиозность; с не меньшим правом, однако, ее можно назвать стыдливой религиозностью. Ведь сегодняшний интеллектуал, воспитанный в традициях натурализма, натуралистического образа мира и человека, склонен стыдиться своих религиозных чувств.
      Такая либо вытесненная, либо осознанная, но стыдливая религиозность не нуждается в обращении к каким-либо архетипам для объяснения. Ведь общность содержания (представления о боге) определяется не сходством определенных форм (мы имеем в виду архетипы), а тождеством объекта (то есть бога). Никому, в конце концов, не придет в голову при виде нескольких похожих фотографий утверждать, что это отпечатки с одного и того же негатива: ведь и негативы схожи между собой или даже одинаковы лишь постольку, поскольку на них снимался один и тот же объект.
      Часть II Общий экзистенциальный анализ
      Психолог в концентрационном лагере
      1. Психология концлагеря
      Уже после того, как первая мировая война способствовала обогащению тюремной психологии тем, что опыт пребывания в лагерях для военнопленных и делавшиеся там психопатологические наблюдения позволили описать картину так называемой "болезни колючей проволоки" [22], вторая мировая война познакомила нас с последствиями "войны нервов". Исследования психопатологии масс и им подобные получили импульс лишь в самое последнее время также в связи с тем вкладом, который внесла в них жизнь масс, заключенных в концентрационные лагеря.
      Коэн, изложивший то, что он пережил в Освенциме, в диссертации, выполненной в Утрехтском университете, интерпретировал это исключительно на основе теории Фрейда. В методическом отношении, однако, подобная попытка психологического анализа сталкивается с определенными сложностями. Психологический анализ требует научной дистанции. Имеет ли, однако, необходимую дистанцию тот, кто сам пережил лагерь,-- по крайней мере в тот момент, когда он делает соответствующие наблюдения?
      В концлагерях само бытие человека было деформировано. Эта деформация приняла такие масштабы, что не могут не возникать сомнения в том, что наблюдатель, если он сам находился в лагере, мог вообще сохранять достаточную объективность своих суждений. Ведь в психологическом отношении его способность судить о себе или о других должна была быть неминуемо нарушена. Внешний наблюдатель располагал бы требуемой дистанцией, однако, как утверждает Коэн, "ни один человек, не сталкивавшийся в какой-либо форме с концлагерями на своем личном опыте, не может иметь ни малейшего представления о лагерной жизни" [5]. Аналогичным образом высказывается Джилберт: "Не могут понять жизнь в этом мире те, кто никогда не жил в нем" [8].
      Если внешний наблюдатель находится на слишком большой дистанции и едва ли в состоянии прочувствовать ситуацию, то тот, кто был "внутри" ее и вжился в нее, находится на чересчур малой дистанции. Другими словами, принципиальная проблема заключалась в том, что приходилось вводить допущение, что мерило, которое прикладывалось к деформированной жизненной реальности, само являлось искаженным.
      Все же, несмотря на эти критические опасения, так сказать, гносеологического характера, соответствующий материал наблюдений и самонаблюдений, опыта и переживаний специалистов-психопатологов и психотерапевтов кристаллизовался в теориях, от которых не так легко отмахнуться как от субъективных, поскольку в существенных моментах они довольно неплохо согласуются между собой.
      Приводимые ниже рассуждения опираются не только на соответствующую литературу, но и на собственные впечатления и переживания, полученные в концентрационных лагерях Освенцим, Дахау и Терезиенштадт. Коэн недвусмысленно заявляет: "Освенцим обладал всеми общими характеристиками концентрационного лагеря и отличался от других лагерей лишь постольку, поскольку в нем умерщвление газом человеческих существ происходило оптом" [5].
      Реакции заключенных можно разбить на три фазы: 1. Шок поступления. 2. Типичные изменения характера при длительном пребывании в лагере. 3. Освобождение. С похожим расчленением мы встречаемся и у Коэна, согласно которому "заключенный во время своего пребывания в концлагере должен был пройти различные стадии, которые можно классифицировать следующим образом:
      1. Фаза первичной реакции. 2. Фаза адаптации. 3. Фаза апатии" [5].
      Шок поступления
      Коэн описывает свою реакцию в той мере, в какой он мог ее рефлексировать как ощущение расщепления личности. "У меня было чувство, как будто я не имею к этому отношения, как будто все в целом меня не касается. Моя реакция выражалась в диссоциации субъекта и объекта" [5]. Это состояние, продолжает он, может рассматриваться как острая деперсонализация, при которой его часто можно наблюдать, и должно интерпретироваться как механизм психологической защиты "Эго". Так, новоприбывшие были (еще) в состоянии смеяться над выданной в их распоряжение "одеждой". Однако, продолжает Коэн, в конце концов дело доходило до сильнейшей психической травмы, когда новоприбывшим становилось известно о существовании газовых камер. Мысль о газовой камере вызывала реакцию ужаса, и эта реакция, по наблюдениям Коэна, прорывалась в очень резкой форме у тех, кому пришлось услышать о том, что их жены и дети были убиты. Де Винд в этой же связи также говорит о "сильнейшей травме из всех, которые известны нам в психологии фобий" [24]. Ответом на нее, отмечает Коэн, не могло быть ничто иное, кроме острой реакции ужаса, которой не избежал и он, когда прибыл в Освенцим.
      При желании психиатрически классифицировать фазу шока поступления ее, пожалуй, можно было бы отнести к реакциям аномальных переживаний. При этом только нельзя забывать, что в такой аномальной ситуации, которую представляет собой концлагерь, подобная "аномальная" реакция переживания есть нечто нормальное. "Есть вещи, перед которыми человек теряет разум-или же ему терять нечего" (Геббель).
      Представьте себе: поезд, в котором 1500 человек, много дней и ночей в пути. В каждом из вагонов лежат на своем багаже (последнем остатке их имущества) 80 человек. Только верхняя часть окон свободна от наваленных грудой рюкзаков, сумок и т. п. и открывает за окнами предрассветные сумерки. Поезд, похоже, стоит на свободных путях; никто не знает, находится ли он еще в Силезии или уже в Польше. Пронзительный свисток локомотива звучит жутко, как бы предвосхищая крик о помощи этой массы людей. От их имени кричит машина, на которой они прибыли в большую беду. Поезд тем временем начинает двигаться, явно въезжая на большую станцию. Внезапно в толпе людей, замерших в вагонах в тревожном ожидании, раздается крик: "Смотрите, табличка "Освенцим"!" Наверняка каждый в этот момент почувствовал, как бьется его сердце. Поезд медленно продолжает катиться, словно нехотя, как будто хочет постепенно и осторожно поставить злополучный человеческий груз, который он везет, перед фактом: Освенцим!