Холод вселенной

      Она кивнула мне, повернулась и вышла. Ее фигура в дверном проеме напомнила мне картину в раме. Слабый свет слегка размывал силуэт. Последнее, что я видел, было гибкое движение ее тела, потом она скрылась.
      Я отнес остатки еды в мусоропровод, туда же полетела хрустящая фольга и пластиковые тарелки с пластиковыми вилками и ножами.
      Что же теперь? Меня охватило странное беспокойство. Я побродил по отелю, поднимаясь и спускаясь по лестницам, вышагивая по коридорам, я словно искал что-то, как будто надеялся здесь что-то найти... Одна дверь, другая, на каждой -- трехзначный порядковый номер. Открыл какую-то дверь, заглянул в комнату--пусто, убрано, все точь-в-точь как у меня.
      Я долго глядел в окно; белый ландшафт действовал на меня удручающе. Потом повернулся, вышел из комнаты. Все эти коридоры так хорошо мне знакомы, я ведь обошел их десятки раз.
      Здание вдруг показалось мне похожим на тюрьму; было такое чувство, будто я сейчас задохнусь--ведь все последние годы я провел практически только в закрытых помещениях: в глубоких атомных убежищах, в подземном командном центре связи, в госпитале, а под конец несколько недель просидел в одиночке, пока шло следствие. Затем я работал в этих хрупких зданиях из стекла и металла, с помощью которых нынешние люди отвоевывают у космоса убогое жизненное пространство, где есть тепло и воздух. Меня никогда не включали в какую-либо из тех групп, которые надевают защитные скафандры и работают в свободном пространстве, вдали от гравитационных установок. Не знаю, справился ли бы я с такой работой. Да это и не то открытое пространство, не та свобода передвижения, о которых я мечтал.
      И вот теперь--совсем другая ситуация. Я оказался на обледеневшей земле, на одинокой горной вершине. Что говорить, давно я не располагал такой свободой передвижения, как сейчас. Никто не указывает мне, что делать, никто не закрывает передо мной двери или шлюзы. Хочешь, ступай на улицу, где царят стужа и вьюга, где повсюду только лед и вечный снег, где обманчивая гладь скрывает глубокие трещины, провалы и пропасти... Нет, меня совсем не тянет туда, и я не воспользуюсь этой внезапно обретенной свободой.
      Неожиданно для самого себя я обнаружил, что вновь очутился перед комнатой Катрин; подошел на цыпочках к двери, прислушался... Тихо. Спит? О чем она думает? Единственная здесь женщина, одна-единственная на всей Земле. Я вдруг понял, что хочу быть с ней. Невыносимо так долго оставаться в одиночестве. Говорить с другим человеком, чувствовать его близость--это же настоящее счастье, что может быть. Мне захотелось открыть дверь, объяснить Катрин...
      Я остановился. Поспешный шаг, необдуманный поступок--как легко сломать то, что так тонко, так хрупко и соткано из одних чувств. Повернувшись, я ушел так же тихо, как и пришел.
      Когда я спускался по лестнице, мне снова почудились чьи-то шаги. Я прислушался... Ни звука. Может, это Катрин?
      -- Катрин! --позвал я.-- Катрин!
      Молчание.
      Может, там, внизу, стоит кто-то, замерев, как и я, и так же, как я, прислушивается?
      Я вдруг сорвался с места, бросился по ступеням вниз, миновал один этаж, второй.
      Никого. Я огляделся по сторонам, но ничего необычного не увидел. Сердце у меня колотилось, я задыхался. Я сам себе казался смешным. Может, это галлюцинации?
      Маленькое приключение пошло мне на пользу, оно заставило меня очнуться, вернуло к действительности, напомнило, где я и что со мной. Ничего нельзя делать, забыв про все, что произошло, и про то, что из этого получилось. Любое решение должно исходить из сегодняшнего положения дел. Катрин--это, конечно, серьезно, по-настоящему серьезно; тут надо все хорошенько обдумать. Мои мысли о ней, мои желания--естественное следствие наших отношений. Но и с другими, с Эллиотом, с Эйнаром, меня тоже связывают особые отношения. Только их тут нет. А Катрин здесь, и она--женщина. Что же в ней так привлекает меня сейчас? Что-то новое, непривычное... Новая, неожиданно открывшаяся личность...
      Тогда, двести лет назад... Мы встретились после того, как нам изменили внешность, то есть после пластической операции, которая позволила нам принять чужой облик, надеть чужую личину, а значит, переменить и внутреннюю сущность. Разумеется, мы находились на службе не круглые сутки, могли и поболтать, так сказать, по-приятельски--о политике, о своих проблемах, мечтах, надеждах. Джонатан был ведущим развлекательных программ, он работал в какой-то провинциальной студии. Актером он не был, но свое дело знал. От него исходила какая-то уверенность, он вызывал доверие у людей и так умело заставлял публику подыгрывать себе, что люди даже не замечали, что выглядят смешными. Его звали Джонатан Берлингер, но мы употребляли в общении между собой лишь имена и фамилии тех людей, которых играли. Для нас он был Эллиотом Бурстом. Понятно, почему его выбрали на роль президента: это был солидный, крупный мужчина с намечающимся брюшком, а все это якобы располагает людей к себе, да и голос у него был почти неотличим от голоса главы нашего правительства. Даже черты лица пришлось изменить не так уж сильно: добавили чуток жиру под подбородком, сделали нос помясистее и порельефнее надбровные дуги... А уж короткая стрижка "ежиком"--и вовсе не проблема для парикмахера. Однажды мне довелось увидеть их рядом, "подлинник" и "копию"-- признаюсь, на несколько мгновений я растерялся, потому что не мог понять, кто из них настоящий.
      Эйнар Фергюссон на самом деле звался Жан-Оскар Шольц. Наверное, с ним пришлось повозиться больше всего, чтобы сделать из него главнокомандующего. Черты лица были значительно изменены, пришлось поработать даже над плечевым поясом и спиной, чтобы добиться чопорно-прямой, истинно адмиральской осанки. Труднее всего было усвоить четкость движений, поскольку Шольц от природы был человеком живым и суетливым. Решающим при выборе Шольца на эту роль оказался его талант пародиста--он замечательно имитировал голос адмирала и манеру его речи. Поскольку политическая обстановка была весьма напряженной, Шольц мог выступать со своими пародиями только перед небольшими аудиториями, но зато очень успешно -- публика хохотала. Теперь же он произносил речи куда более серьезные.
      Что до меня самого, то я почти уже забыл, что меня зовут Абрахамом Шульхаймом,--настолько сжился со своей ролью. Когда-то я собирался заняться электротехникой, даже проучился несколько семестров в университете. Как раз в это время я познакомился с несколькими молодыми людьми из театра марионеток. Мне открылся совершенно новый мир: куклами управляли с пульта, а мы сидели перед ним и, глядя на экран, могли следить за происходящим на сцене. Мы были очень ограничены в средствах, и потому роли приходилось озвучивать самим. Это и помогло мне приобрести новую профессию: я стал озвучивать фильмы. Однажды я получил секретное задание -- проговорить несколько фраз за Рихарда Валленброка. Насколько я понял, нужно было радикальным образом изменить несколько его прежних высказываний. Студийная запись очень удалась, поэтому, вероятно, меня и мобилизовали позднее для особо секретной работы.
      О Симоне Эрне, игравшей роль Катрин Блийнер, я знаю не очень много. Она была диктором на радио, из тех, кому подсовывают листок с текстом и они читают его с таким пафосом, словно глубоко убеждены в истинности произносимых слов. Тут, безусловно, решающую роль сыграл ее голос--приятного тембра, очень женственный и вместе с тем весьма решительный, ей не хватало лишь некоторой доли фанатизма. Зато для достижения внешнего сходства пришлось потрудиться--у настоящей Катрин Блийнер лицо было значительно полнее, круглее, да и была она на десять лет старше. Вероятно, именно поэтому возвращение прежней внешности поразило меня больше всего именно у Симоны.
      Итак, нас приняли за руководство давно исчезнувшего блока. Для миллионов телезрителей мы были всесильными вождями, которые призывали народ действовать, сулили победу и разжигали ненависть. Несколько месяцев подряд нам показывали кинохронику с участием тех людей, в роли которых нам предстояло выступать, чтобы мы не допускали ни малейших отклонений от их стиля поведения и манеры держаться. Школили нас сурово, за нами постоянно следил неусыпный глаз компьютера, и за малейший сбой или ошибку начислялись штрафные очки. Нам не рекомендовалось выходить из роли даже в короткие часы отдыха, тем более что мы уже не могли избавиться от измененной внешности. Когда входишь в образ, процесс этот настолько захватывает тебя, что затрагивает не только внешние проявления--иногда я ловил себя на том, что усвоил даже образ мыслей Рихарда Валленброка, даже его манеру аргументации; с одной стороны, это меня радовало, с другой--смущало. Оказавшись перед телекамерами и микрофонами с заготовленным для меня текстом выступления, я забывал, что накануне учил его; у меня появлялось такое чувство, будто это я сам принимал решения, приводившие в движение людей и технику, будто я и впрямь действовал по собственному замыслу и плану, охватывавшему буквально все, вплоть до верований и религии.
      С моими коллегами дело обстояло точно так же. Мы почти постоянно находились под чьим-то присмотром-- если нас не донимал режиссер, то опекал охранник,-- однако в хаосе последних недель все чаще возникали моменты, когда нам хотелось поговорить друг с другом наедине и откровенно. Возможно, причина была в том, что в отличие от людских масс, к которым обращены были наши возвышенные речи, сами мы отнюдь не были убеждены в правильности политических и военных доктрин правительства. Наверное, иначе и быть не могло, ведь вся наша деятельность была, в конце концов, жульничеством. Со временем мы начинали понимать все больше и больше. Вожди находились в каком-то тайном и безопасном месте. Там же, где выступали мы -- будь то встреча с народом, запись на телестудии или на радио,--даже всемогущая секретная служба не гарантировала нам абсолютной безопасности. Слишком уж много людей принимало участие в таких мероприятиях, так что приходилось опасаться покушений, подброшенных бомб, ядовитых газов, противник мог прибегнуть к любым средствам, чтобы парализовать руководство, уничтожить центр связи. Прошло немало времени, прежде чем мы поняли, для чего мы понадобились, но к этому моменту война уже достигла той стадии, когда опасность грозила всем без исключения, всем, кто находился на территории военных действий, а этой территорией стала уже вся Земля. Мы и сами не знали, где находится "большая четверка"; об этом известно было лишь узкому кругу лиц, а они, разумеется, молчали.
      Конечно, мы не были большими политиками, нам не дано было творить историю, изменять мир. Однако с нас нельзя снять и часть той вины, которую несла "большая четверка". В конце концов, на нас, пусть даже это совершилось помимо нашей воли и в течение лишь нескольких часов, лежала вся ответственность за происходившее.
      Каждый из нас по-своему решал для себя эту проблему. Если отойти от роли было трудно по тем или иным причинам, то Эллиот, например, пускал в ход иронию в качестве средства защиты. Я говорю "Эллиот", потому что имя Джонатан звучит для меня слишком непривычно. Он, скажем, устраивал для нас нечто вроде домашних концертов, где, изображая президента, доводил эту роль до гротеска. При этом он произносил официальные речи, только в его устах они звучали иначе--забавно и вместе с тем страшно. Тем не менее он постоянно подчеркивал, что в целом согласен с решениями президента. Несмотря на то что они обрекали на смерть множество людей не только в рядах противника, но и среди соотечественников, Эллиот верил, что решения эти диктуются обстоятельствами-- необходимостью защищать свою жизнь.
      Что же касается Эйнара, то он со всей определенностью давал понять, что далеко не так предан режиму, как все мы. Он был единственным, кто осмеливался критиковать решения правительства, а иногда--разумеется, в самом узком кругу--даже предлагал какие-то альтернативы; впрочем, они были ненамного лучше. Мне казалось, что это бунт не столько против правительства, сколько против собственного подневольного состояния. Что же до политических взглядов, тут он был, как и все мы, типичным продуктом того воспитания, которое все мы получили начиная с дошкольного возраста, и, как я понимаю, сегодня оно было ориентировано именно на такое развитие событий, увенчавшееся в конце концов мировой войной.
      Да, теперь я могу посмотреть на те события со стороны, могу разобраться в себе самом. Со стыдом должен признать, что я позволил использовать себя в дурных целях и никак этому не противился. Да, у меня были сомнения, но угрызений совести я не испытывал. Я много думал над этим, но ничего не решил. Меня терзало чувство беспокойства, неуверенности, но я объяснял его тем, что меня заставили играть совершенно не подходящую для меня роль. Почему я не остался среди тех, кто, сознавая всю опасность для своего благополучия и жизни, берется лишь за то, что ему по силам? Мы как бы раздвоились: с одной стороны, марионетки в руках министерства пропаганды, с другой--своего рода зачинщики самой страшной войны в истории человечества! Сегодня я понимаю, какой все это было ошибкой, и пытаюсь оправдаться --перед самим собой!--тем, что не мог поступать иначе. Но эти доводы даже мне самому не кажутся убедительными.
      Катрин запомнилась мне тихой и неприметной. Но она словно отказалась от себя самой ради порученной роли. Выступая с речами, она преображалась, говорила со страстью и убежденностью, она умела зажигать слушателей, заражать их своей энергией. Когда же мы оказывались вместе в столовой или в комнате отдыха, она становилась замкнутой и вялой. Со всеми она была любезна и предупредительна, со всеми ровна, никому не отдавая предпочтения. Этот тип скромной "матери-домохозяйки", который она для себя избрала, не особенно меня тогда привлекал--да и, честно сказать, никогда не интересовал. Я знал только маску Катрин, но не знал женщину, которая эту маску носила. Я пробовал вспомнить, высказывала ли она когда-нибудь собственное мнение по какому-либо вопросу, соглашалась с кем-то или спорила,--но тщетно. Похоже, что собственного мнения у нее просто-напросто не было.
      Возможно ли обратное превращение, возврат к собственной личности? Ведь прошло так много времени, и это было очень ощутимо; никому не дано начать все заново, словно ничего не произошло.
      И все-таки нам повезло. Конечно, наш протест могли отклонить--слишком невероятным было то, на что мы ссылались, но у этих людей было обостренное чувство справедливости, и они дали нам шанс.
      Выделенный нам хирург был несколько обескуражен поставленной перед ним задачей, потому что ему еще никогда не доводилось делать косметических операций. К счастью, я смог дать ему несколько советов; в свое время, когда моему лицу придавали сходство с физиономией Рихарда Валленброка, я подробно выяснил, каким образом может быть выполнена обратная операция. Вначале проводят курс ультрафиолетового облучения, затем осторожно отшелушивают искусственно приживленные ткани, причем только специалист может отличить эти ткани с измененной структурой от первоначальных. Остатки первоначальной кожи располагаются под ними, они, правда, совсем истончены и пронизаны мельчайшими кровеносными сосудами, однако при достаточной сноровке хирург может их, так сказать, обнажить.
      При операции обошлись местным наркозом, надрезы, с помощью которых снимались слои, ощущались мною лишь как легкое прикосновение. И при этом передо мной держали зеркало, чтобы я по ходу операции мог давать указания, так что я собственными глазами видел, как кромсали мое лицо, как оно теряло чужие, искусственно приданные ему черты, поначалу став похожим на кровавый кусок мяса, а затем заблестел розоватый, влажный слой эпидермия; когда же операционная сестра обработала его ваткой, смоченной в эмульсии, я вдруг увидел свое собственное, родное, но уже почти позабытое лицо; у меня было чувство, будто я наконец обрел самого себя, будто все эти долгие годы канули в небытие или по крайней мере померкли -- освобождение состоялось!
      Остальных я увидел лишь в зале суда. Мы испытали нечто вроде шока, ибо встретились как совершенно чужие люди -- ведь никто из нас до этого не видел подлинного лица другого. Разумеется, по фигуре, по манерам можно было угадать, кто есть кто; но по-настоящему я узнал своих товарищей по несчастью, с которыми уже успел сблизиться, лишь после того, как услышал их голоса.
      Втайне я опасался, что этого доказательства суду покажется недостаточно и что нас будут допрашивать и дальше, дабы установить меру нашей ответственности и меру вины, однако суд неожиданно потерял к нам интерес, наша деятельность, о которой мы вкратце попытались рассказать, вдруг оказалась для суда несущественной. Нас отпустили, попытались сделать заурядными членами общества, для которого главное труд, расширение жизненного пространства и создание лучших, более надежных условий существования. Только теперь мы узнали, что было сделано людьми за это время. Местом для строительства двух своих городов они избрали полярные области Луны, ибо только здесь солнечные лучи падали по касательной, смягчая резкие перепады между дневной и ночной температурой; над городами были сооружены купола из стекла (сплав силиция и таллия)--тонкий защитный слой против вакуума, холода и космического излучения. Кроме того, в точках Лагранжа были заложены четыре станции, которые постепенно предстояло превратить в космические колонии. Упорство, с каким люди отвоевывали пространство у пустоты, было достойно восхищения, однако их жизнь, полностью посвященная работе, казалась мне неинтересной и неправильной. Почему они не пытаются снова утвердиться на Земле? Может, потому, что они уже перестали быть детьми Земли? От возвращения на родную планету меня не отпугнули бы ни радиоактивное заражение равнинных территорий, пострадавших от атомных взрывов, ни облака вирусных ядов, которые, говорят, окутали там все возвышенности.
      Сегодня местный ландшафт выглядел не таким унылым, как обычно,--наступление зимы не согласуется с сезонным графиком туризма. В последнюю неделю сезона не утихали снежные бури, а теперь вдруг--этот тусклый свет, леденящий холод. Я смотрел, как ветер взметает поземку, гонит ее длинными волнами по земле: порывы ветра были мощными, хлесткими.
      Нельзя сказать, чтобы подобные картины успокаивали, но мне они по-своему нравятся. Я так и не сумел привыкнуть к жизни на космической станции, к вызывающим головокружение перепадам искусственной гравитации и черному небу, которое кажется навеки замерзшим -- настолько неизменен на нем узор холодно светящихся звезд.
      Я часами гляжу в окно. Перед глазами у меня переливаются оттенки белого и серого, а в памяти одна картина сменяется другой. Не знаю, стоит ли так копаться в себе, однако я не могу себя пересилить и пойти в читальню или видеосалон. Все равно мне там не удастся отвлечься и сосредоточиться на чем-то другом, ни микрофильмы, ни научные материалы меня сейчас не интересуют.
      Настоящее... А меня все преследуют тени прошлого. Нет, оно еще далеко не изжито; именно теперь, в дни покоя и отдыха, я ощутил это особенно явственно. Обычно моя жизнь была полна суеты, для собственных желаний и потребностей почти не оставалось места; ежеминутно приходилось принимать решения, от которых слишком многое зависело. Мое настоящее гораздо расплывчатей, неопределенней. Теперь я понял, зачем прилетел сюда: ради надежды, что обещанная встреча поможет мне избавиться от прошлого навсегда! И вдруг такая неожиданность! Похоже, моим мечтам не суждено сбыться. Ума не приложу, что, собственно, затеял Эллиот и почему его здесь нет. Почему нет Эйнара? Ведь его тоже пригласили сюда вместе с Катрин и со мной. Почему-то, кроме меня, прилетела только Катрин. Как бы ни занимало меня прошлое, сейчас для меня важней всего Катрин. Стоит мне подумать о настоящем, как я сразу вспоминаю о ней. Вот и сейчас я брожу по вестибюлю, чтобы не проглядеть, когда она выйдет из комнаты. Весь день за ее дверью царит тишина.
      Вечером мне послышался скрип открывшейся двери, звук шагов. Я хотел было броситься ей навстречу, но удержался. Когда она показалась в коридоре, я издали приветствовал ее. Она остановилась, махнула мне рукой и пошла навстречу. Мы уселись за круглый столик в вестибюле.
      -- Что все это значит?
      Я сразу понял, что она имеет в виду, но не знал, что ответить.
      -- Не думаю, чтобы Эллиот мог так подшутить над нами. Видимо, что-то случилось, иначе он непременно был бы здесь.
      -- А Эйнар? Он ведь тоже обещал, Эллиот сам сказал мне об этом по телефону.
      -- Что бы там ни было, а последняя ракета ушла. Теперь никто больше не явится сюда, и никому отсюда не уйти. Придется ждать четыре месяца. Четыре долгих месяца...
      Катрин уютно устроилась в кресле, которое казалось слишком большим для нее. Подперев ладошкой подбородок, она взглянула на меня.
      -- Знаешь, что мне поневоле приходит на ум?-- медленно проговорила она.-- Мы похожи на потерпевших кораблекрушение. Нам удалось остаться в живых, только на что нам теперь жизнь? Да к тому же в чужом, незнакомом краю! Ведь все наши интересы, чаяния, страхи и надежды не имеют ничего общего с жизнью этих новых людей--мы с ними абсолютно разные. Наше время было страшным, ужасным... но ты обратил внимание: они вообще не умеют смеяться?
      Я кивнул. Конечно, ее слова не следовало понимать буквально, однако в каком-то смысле она была права.
      -- Остались только мы четверо,--сказала она,-- но мы чужие и друг для друга. Я ничего не знаю о тебе, ты ничего не знаешь обо мне.
      -- Это новый ледниковый период,--сказал я.--На всей земле сейчас только два человека: ты и я.
      Катрин вновь посмотрела на меня долгим пристальным взглядом. Затем она поднялась, повернулась и удалилась тем же путем, что пришла. Она даже не захватила с собой что-нибудь поесть.
      А мне снова приснился тот же сон о бесконечном холоде. Нельзя так просто, вдруг стряхнуть с себя состояние, в котором ты провел двести лет--целая жизнь на нулевой отметке. Оно возвращается, тянется к тебе, овладевает тобой, ты цепенеешь и не можешь освободиться от него даже отчаянным усилием воли. Я неподвижен, беспомощен, отдан на волю случая--так, вероятно, чувствует себя человек на пороге небытия.
      * * *
      Парение в полной прострации. Ни проблеска света, ни звука. Впрочем, где-то еще теплится последняя искорка сознания, которую не удается затушить. Разве это возможно--проблеск сознания в отключенном мозгу? Мне кажется, будто я освобождаюсь от себя самого, сбрасываю путы... но это не свобода, а падение в бездонную пропасть--кругом пустое, черное пространство, которое расступается, растягивается до бесконечности. Мое тело претерпевает фантастические изменения: из плечей вырастают гигантские руки, мозг разбухает, превращается в вибрирующую массу, которая грозит разорвать черепную коробку. В невидящих глазах мерцание, в голове -- неумолчный гул...
      Галлюцинации. Стоит только пошевелиться, и они исчезнут... Но волевой импульс устремлен в пустоту, сил нет, энергия иссякла...
      Гул... он все глубже проникает в мозг...
      Если бы я мог повернуть голову, зарыться в подушку, чтобы ничего не слышать...
      * * *
      Внезапное наваждение кончилось. Я обнаружил, что сижу в постели, в комнате горит свет -- наверное, я задремал.
      Звонок разбудил меня... Телефон!
      Я машинально снял трубку, поднес к уху.
      И услышал всего одно слово:
      -- Приходи!
      До чего невероятен был этот переход от леденящего холода к теплоте счастья. Я обнял Катрин, прижал к себе. Ее волосы касались моей щеки. Я чувствовал ее податливое теплое тело.
      Катрин не произнесла ни единого слова, да нам и не нужны были слова--мы и так понимали друг друга. И вот забылось все, тяготившее нас. Горная крепость, едва не ставшая нашей тюрьмой, отныне станет пристанищем нашей любви. Она еще очень хрупка, ее нельзя подвергать испытаниям, ее нужно беречь, так что пусть нам никто не мешает. Четыре месяца одиночества, еще недавно представлявшиеся невыносимыми, обещают стать подарком судьбы.
      Часов в девять мы спустились в столовую. Настроение у обоих было прекрасное, аппетит--отменный. Мы шли, держась за руки.
      В дверях стоял человек. Это был Эйнар. Будто серый занавес упал передо мной, у меня перехватило дыхание.
      -- А я уж начал терять всякое терпение. Неужели Эллиот подшутил над нами?
      Фигура Эйнара, застывшая в дверном проеме, казалась безжалостным, грозным символом, напоминающим о прежнем адмирале. Мы словно вновь очутились в Центре управления... игра продолжается, все, что случилось с нами недавно,-- всего лишь сон...
      Эйнар повернулся и вошел в столовую.
      -- Давайте-ка подкрепимся!
      Я увидел на миг его профиль: новое лицо, новый человек, незнакомец; но это--один из нас, и его тоже не отпускает прошлое. Еще несколько часов назад я был бы рад увидеть его. Но сейчас... До чего же быстро меняется у меня настроение! Он словно вновь вызвал к жизни призраки прошлого, вновь заставил нас вспомнить мучившие нас вопросы--вернул нас к мрачной действительности.
      Мы машинально развернули еду, сняли пластиковые оболочки со стаканчиков.
      -- Откуда ты взялся? Как ты сюда попал?
      -- Прилетел с последней ракетой, вместе с Катрин.
      -- Я тебя не заметила.
      -- А я вышел с экипажем. Разве вы не знаете, что я работаю в службе обеспечения полетов?
      -- Почему же ты сразу не объявился? Эйнар немного помедлил.
      -- Хотел осмотреться. Зачем Эллиот нас собрал, вы что-нибудь знаете об этом?
      Нет, мы тоже ничего не знали. Я искоса взглянул на Эй-нара. Стоило мне услышать его голос, и снова показалось, что ничего не изменилось. В этих холодных, официальных интонациях слышались недовольные и даже сердитые нотки. Именно так говорил адмирал, это его тон, его манера разговаривать, они помнятся мне настолько отчетливо, будто все было только вчера. Правда, лицо стало совсем другим, не осталось и следа от прежней холодности и решительности. Лицо Эйнара стало более живым, подвижным. Оно быстро меняется, и я вижу, как самоуверенность уступает место насмешке, а то и грусти.
      -- Он ничего мне толком не объяснил, отделался лишь намеками: мол, нужно кое-что выяснить, будто не все еще решено. Что он имел в виду, не знаю. И все- таки...--Эйнар поднял голову, пристально взглянул на меня, потом на Катрин.-- У вас-то как дела? Вы к такой жизни привыкли, смирились с ней? У меня вот ничего не получается. Все эти полеты между Луной и космическими станциями, все эти перевозки стройматериалов, сумасшедшая тяга к освоению новых и новых регионов... Такое чувство, что ко мне все это не имеет ни малейшего отношения. Помните те последние недели, когда мы были вместе в Центре управления... лихое было времечко... какое напряжение нервов, сколько страхов, надежд... просто не верится, что с тех пор миновало уже двести лет! Иногда мне кажется, что это еще не конец, еще можно кое-что предпринять, как-то поправить дело.
      Поправить дело... Странно звучат сейчас эти слова, но, может, в них что-то есть. Может, иногда имеет смысл не отказываться от странностей, в том числе и от своих собственных...
      -- Все это иллюзии,--сказала Катрин. Она быстро взглянула на меня, ожидая поддержки.-- Вы обманываете самих себя. То, что мы натворили в свое время, уже не поправишь. Что было, то прошло. Осталась только вина. Она вполне реальна и потому не дает нам покоя. Да и разве могло быть иначе?--Она махнула рукой на окно, за которым застыла, скованная беспощадным холодом, серая равнина.-- Мы тоже тут постарались. Так стоит ли удивляться, что нас не покидает чувство вины. А ведь я уже подумала...
      Она замолчала. Какой-то ток перебежал от нее ко мне--я, кажется, догадался, что она хотела сказать...
      Эйнар встал, направился было к окнам, но вдруг, пожав плечами, вернулся назад.
      -- Ничего себе сюрприз. Здорово нас одурачили! Сколько месяцев длится зимнее межсезонье? Три? Шесть? Придется нам тут поскучать.--Достав из кармана ароматку, он глубоко затянулся.-- Зря я сюда примчался, ведь чувствовал что-то неладное...
      -- Потому ты и прятался?
      Я вдруг разозлился на него, сам не знаю почему. Резко повернувшись, Эйнар пристально посмотрел на меня.
      -- Я хотел знать, что тут затевается. Ведь нам могли и ловушку подстроить или еще что-нибудь в этом роде. Да-да, я никому не доверяю. Вот я и решил выждать, присмотреться. Только напрасно! Ничего тут не произойдет. Жаль, что придется потерять несколько месяцев. Не говоря уже о том, что мы порядком надоедим друг другу. Ах, черт!
      На несколько минут воцарилось молчание; за окном глухо завывал ветер, а когда он на мгновение стихал, слышался отдаленный рокот... Мы услышали его, но не сразу поняли, что шум этот какой-то странный, нездешний. Все трое мы бросились к окнам.
      Огромные окна были похожи на громадную стеклянную стену, за которой открывалась широкая панорама, словно на экране с трехмерным голографическим изображением: ирреальное пространство, серые глетчеры, повисшие в сером воздухе. И вдруг совсем неожиданно: бледно-желтые вспышки, проблески огня, на какой-то миг склоны окутались желтой светящейся пылью. За вспышками вновь раздался оглушительный грохот, разорванный порывами ветра, похожий на громовые раскаты.
      Затем мерцающий свет опустился в ледяную котловину. Нам удалось разглядеть черное шарообразное тело с чем-то вроде полозьев по бокам.
      Что делать? Выбежать из дома на ледяное поле, навстречу вьюге, колючему ветру? До сих пор это никому даже в голову не приходило; прогулки здесь были нежелательны--воздух мог содержать ядовитые газы или болезнетворные вирусы, к тому же отравленным мог оказаться и сам лед, замерзший конденсат радиоактивных растворов. Впрочем, чтобы выйти наружу, у нас не было ни шуб, ни шапок, ни теплых сапог, ни рукавиц. А еще понадобились бы альпенштоки, веревки для страховки, иначе ни за что не устоять под порывами ветра, который уносит все, что не прибито или не привязано.
      Мы увидели, как из-за холма появилась гусеничная машина, приземистая, открытая, в ней сидела закутанная фигура. Машина двигалась медленно, направляясь прямо на нас. Когда ветер сбивал ее в сторону, она останавливалась, одна гусеница начинала вращаться назад, другая вперед, машина вновь выходила на прежнюю дорогу и двигалась дальше... Можно было уже разглядеть человека в космическом скафандре, в шлеме с дыхательным аппаратом и баллоном за спиной.