Из сознания, что общественная жизнь строится не по самодержавному произволу людей, ее участников, а в согласии со сверхчеловеческим, божественным началом подлинной Правды, что она подчинена объективным, независимым от человеческой воли и человеческих мнений законам, вытекающим из Богом определенной природы человека и мира — вытекает с необходимостью также признание начала авторитета. Всякая общественная власть, всякое подчинение, которое, как уже указано выше, в конечном счете, должно быть добровольным, вытекает из сознания, определенного верой в правду и готовностью служить ей, что между людьми есть объективное различие в степени знания и овладения правдой, что между людьми есть мастера, подмастерья, ученики и невежды, и что менее знающий и умелый должен подчиниться мастерам и знатокам дела. Одним из самых зловредных и гибельных для общества заблуждений демократического строя является идея, что последней высшей инстанцией государственной жизни служит ничем не мотивированная воля, «le bon plaisir» массы, избирательного стада — так же, как в абсолютной монархии ею служило «le bon plaisir» монарха, правило «sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas». В сущности, и эта демократическая идея не может обойтись без принципа авторитета и действительно истребить его — именно потому, что он есть божественный закон, определяющий самое существо человека и потому незыблемый; но она искажает и извращает его; в силу ее, авторитетом становится не действительный «мастер», лицо более высокого духовного и умственного уровня, а, как известно, демагог, сумевший польстить массам, понравиться им и внушить к себе безотчетное доверие. Истинное же, подлинное основание авторитета есть «харизма», сознание непроизвольно-человеческой, а объективно-божественной избранности человека, его предназначенности для общественного водительства. Авторитет совсем не тождествен с властью, в нем нет ничего принудительного, он есть свободное усмотрение духовной значительности лица, его способности быть наставником и водителем; авторитет есть и в религии, и в научном знании, во всяком человеческом деле; но всякая власть, в конечном счете, основана на авторитете. Не потому власть авторитетна, что она есть власть, а, напротив, потому она есть власть, что она авторитетна. Конечно, власть основана также на авторитетности порядка, ее определяющего и поставляющего и с государственно-правовой точки зрения подданный не может ставить повиновение в зависимость от своего личного мнения о личной авторитетности для него данного носителя власти; но авторитетность самого порядка, правовой основы власти, определяется тем, что, по убеждению его участников, он дает максимальное вероятие, что власть будет принадлежать подлинно авторитетным лицам. Последняя задача и последнее оправдание всякого государственного строя, всякой «конституции» не в том, что она обеспечивает свободное «волепроявление» самодержавного народа, возможность народа жить, как ему «хочется», а в том, что она обеспечивает подлинно правильно плодотворное, умелое управление, что она ставит надлежащего человека на надлежащее место. Этим совсем не устраняется самый момент «избрания», который в какой-то форме неизбежен в обществе, но ему придается совершенно иной, чем в демократии, смысл: в избрании народ выражает не свою самодержавную, никакими объективными основаниями не мотивированную волю, а лишь свое посильное мнение о подлинно объективной авторитетности избираемого.
      Производным последствием принципа авторитета является принцип иерархизма. Общественное бытие, как и все космическое бытие, не есть по самому существу своему однородная и уравненная масса, оно имеет иерархическое, ступенчатое строение:

«Иная слава солнца, иная луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе»

(1 Кор. 15:41). Так как общество есть конкретное воплощение общественной, онтологической правды, то строение его должно отражать различие между онтологической значительностью отдельных его членов и соучастников. Чем глубже и полнее проведен этот принцип и чем сознательнее он воспринимается и утверждается, тем жизненнее, сильнее и плодотворнее общественная жизнь. В сочетании с многообразием качественных функций общества, как органического целого, и множественностью количественных сфер или как бы концентрических кругов, охватываемых общественным объединением, принцип иерархизма приводит к сложному качественному и объемному расчленению общества, к многообразному комплексу подчинений и соподчинений. В этом смысле провозглашенное французской революцией и в известной мере легшее в основу современных обществ правило, по которому между народом, как совокупностью отдельных людей, и высшим государственным единством, нет никаких промежуточных ступеней и инстанций, совершенно ложно, так как обусловлено именно атомистически-уравнительным представлением об общественном бытии. Всякое живое, плодотворное, подлинно компетентное общественное делание необходимо предполагает, напротив, иерархическую структуру, связь человека с высшим единством через посредство ближе ему доступных и более обозримых промежуточных объединений. Основанное на принципе авторитетности или онтологической значительности подлинное использование способностей, знаний и умений человека и определение ему места, действительно соответствующего его относительной значительности и ценности, возможно только при таком максимально-иерархическом строении общества, которое именно наиболее адекватно Богом установленной природе самого бытия.

      Только иным выражением того же начала является принцип аристократизма, принцип господства — во всех областях и на всех ступенях общественной жизни — подлинно лучших, достойнейших. Но принцип аристократизма имеет и другую, еще не указанную доселе сторону, с которой он есть необходимое господство в обществе меньшинства; если не бояться слова, опороченного неправильным пониманием и извращением его подлинного смысла, то это можно было бы назвать принципом олигархии (но, быть может, лучше, во избежание недоразумений, обозначить его новым словом олигократии). И здесь, вопреки господствующим понятиям, согласно которым верховенство принадлежит всегда большинству, надлежит сказать: во всяком обществе и при всех формах правления, хотят ли того люди или нет, в силу неизменного и ненарушимого вечного закона общественной жизни, подлинная власть и влиятельность принадлежит всегда не большинству, а именно меньшинству; и разница между различными порядками и идеалами лишь в том, признают ли они открыто и покорно это начало и стараются ли сознательно его осуществить, или они его отрицают и потому вынуждены использовать его лицемерно, исподтишка и в известной степени случайно и непланомерно. Один из тонких современных политических мыслителей правильно замечает: «Позади демократической формы, как она представляется извне, скрывается гораздо больше феодализма, чем это подозревает народ, который дает себя обманывать видимостью и словами. Авгуры всех партий хорошо это знают, и где они между собой, они обмениваются многозначительными улыбками». Правит ли народом дворянство, или бюрократия, или вожди партий, или политическое бюро коммунистической партии (как сейчас в России) — как бы велики ни были различия этих форм правления или, вернее, правящих слоев, этим различием не нарушается общее правило, по которому избранное меньшинство правит большинством.
      Меньшинство призвано к власти и влиятельности не только потому, что оно всегда толковее, сознательнее, разумнее большинства, что мнение и воля меньшинства, по общему правилу, ближе к истине, чем мнение и воля большинства; ему принадлежит общественное водительство еще и по той простой причине, что общество есть не простая сумма или механическое взаимодействие множества отдельных людей, а единство, подлинное единство мыслящей, а вместе с тем действенной воли, а такое единство может найти свое выражение только в сознании избранного меньшинства. Масса, по своему существу, пассивна и хаотична; она существует, как общество, только поскольку она пропитана единством мысли и воли, которое, в силу начала иерархичности, всегда идет сверху. Принцип авторитета в сочетании с принципом исконного единства или солидарности необходимо приводит к господству принципа меньшинства. При демократических и демагогических общественных порядках, которые принципиально, на словах отвергают это начало, оно, как указано, пробивает себе путь контрабандно, действует исподтишка; но именно при этих порядках есть больше всего шансов, что это начало выродится в олигархию в дурном смысле, что законное, основанное на внутренней авторитетности, господство меньшинства, заменится незаконным властвованием случайного меньшинства, если не просто насильников и шарлатанов, то самых ловких и беззастенчивых; и это, как известно, есть общее правило и для всех демократий, и для всех демагогических деспотий.
      По тем же основаниям, в силу которых во всяком обществе действует принцип олигократии, — действует и принцип единовластия (монократии, чтобы и здесь избегнуть уже использованного в определенном историческом смысле термина монархии). Где и поскольку в обществе имеется потребность не просто в водительствующей мысли, а в быстро действующей организующей воле — там и постольку в ней неизбежен принцип единовластия. Таково, как известно, происхождение всех монархий: монарх есть вождь, по большей части военный, необходимый организатор, спаситель или охранитель общества. И с другой стороны, все народные восстания и движения с необходимостью ведут к появлению такого же единовластного вождя, который, «мнимым образом являясь «представителем» и «уполномоченным» народа, на самом деле есть его повелитель. Единовластие (в той или иной форме) есть форма правления, адекватная потребность в действенном организационном единстве и потому выражающая онтологическое единство самого общественного бытия. Этот принцип выражен в гомеровских словах: «нехорошо многовластие, да будет единый владыка». И здесь также обнаруживается, что основные законы общественной жизни, в сущности, неизменимы, что у народа есть выбор лишь между разумным усмотрением необходимости закона и свободным следованием за ним, с одной стороны, и слепым, вынужденным и потому извращенным его выполнением. Fata volenten ducunt, nolenten traunt. Всякая революция, всякое восстание против «деспотизма власти» по общему правилу ведет к тому, что народ попадает в подчинение своему вождю и помимо своей воли утверждает гораздо более деспотическое и неограниченное единовластие, чем то, которое он свергнул. Единовластие в той или иной форме — есть в такой же мере адекватная форма выражения внутреннего единства общества в области организующей, общественно творческой воли, как власть меньшинства есть адекватная форма постоянного, длительного направления общественной жизни. Принцип аристократизма в сфере общественной статики имеет свое выражение в олигократии, в сфере общественной динамики — в монократии.

      Но если из богоопределенной, теократической (в широком смысле) природы общества вытекают начала авторитета, иерархизма и аристократизма, то из нее же в связи с началом свободы, вытекает принцип всеобщности участия членов общества в общественной жизни и в этом смысле — их равенства. В антропократическом обществе, которое мыслится как обусловленное только человеческим произволом коллективное самоустроение, принцип равенства, как и все остальные принципы, приобретает извращенный смысл и является ложью. Основное демократическое требование равенства здесь вступает в конфликт с началами иерархизма и аристократизма, оно не имеет за себя никакого объективного основания, и есть беспредметное выражение субъективной зависти, оглядки на положение другого, желания, чтобы другой был не выше меня, или я не ниже другого. И так как объективно большинство стоит всегда на низшем уровне, чем избранное меньшинство, то фактически уравнение ведет к понижению уровня общественного бытия, к срезыванию его верхушек. Истинный принцип равенства возможен только на основе теократического жизнепонимания; как бы это не показалось парадоксальным с точки зрения ходячих идей, он сам произведен от принципа иерархизма. Всякое равенство есть не только равенство между одним и другим, так чтобы было достаточно сравнения двух объектов, чтобы установить их равенство. Равенство устанавливается в определенном отношении, и всегда в виду и на основе какого-то, соотносительного ему неравенства: общий уровень, обосновывающий равенство, предполагает иные, низшие и высшие уровни. Есть только одно отношение, в котором люди действительно, т. е. онтологически равны: это есть их отношение к Богу. Все люди равны перед Богом, и притом в двояком отношении: перед лицом Бога все люди, с одной стороны, суть тварные создания, существа, исполненные бессилия и греховности и сознающие свое общее ничтожество, свою противоположность Богу; и, с другой стороны, всякий человек — по сравнению со всем остальным тварным миром есть существо высшее, образ и подобие Бога и потенциально «сын Божий», существо аристократическое по своему онтологическому происхождению и назначению. Из первого отношения вытекаете не равенство прав и притязаний, а равенство нищеты, недостоинства и смирения; никто не вправе считать себя выше других в этом отношении, не видеть в другом человеке равного себе соучастника общей нужды и общей задачи совершенствования. Из второго отношения вытекает также не равенство прав, а равенство достоинства и обязанностей, определенных достоинством, по принципу «noblesse oblige». Это истинное, онтологически обоснованное, аристократическое сознание равенства, которое мы имеем во всякой аристократической корпорации — в дворянстве, начиная от царя до последнего захудалого дворянина, в офицерском обществе, начиная от главнокомандующего до последнего прапорщика — есть чувство уважения к себе и к другим, сознание необходимости оправдать свою избранность и оказаться достойным ее, а также уважать чужую избранность. В единстве обоих отношений, — единстве, которое утверждено самым полным и адекватным религиозным сознанием — христианским, — бытие человека в своей основе постигается, как свободное служение, свободное соучастие сына в деле Отца, как в своем собственном деле. В истинной человеческой жизни, а потому и в истинной, онтологически адекватной общественной жизни все люди одинаково (хотя каждый на своем месте и со своим особым содержанием) призваны к этому свободному служению, никто не исключен из него, никто не является только объектом, а не субъектом общественного служения. Равенство есть не что иное, как всеобщая призванность к свободному служению. И так как служение по самому существу своему обосновывает, как мы видели, иерархизм, то равенство не противоречит здесь неравенству, а согласуется с ним и его пронизывает — так же, как равенство офицерского звания не противоречит иерархическому строению командного состава. Каждый человек имеет равное достоинство — именно тогда, когда он стоит на надлежащем ему месте иерархической лестницы и потому выполняет единственное основание равенства — определенное ему служение.
      Это начало всеобщности и принципиального равенства служения есть выражение более глубокого и первичного начала общественной жизни, которое мы назовем началом теофании. Воля Бога и определенные Им вечные начала человеческой жизни должны, в силу богоподобия и богосыновства человека, осуществляться свободной волей человека, а не вынуждаться от него насильственно. Бог должен властвовать только над человеческими сердцами, и закон должен быть написан в сердце человека, так чтобы свободная действенность человека была самообнаружением Божества, теофанией. То, что мы называли доселе теократией в широком смысле слова, онтологически возможно только в одной форме — в форме теофании. Напротив, теократический в узком смысле слова общественный строй, который есть иерархократия, насильственное принуждение людей немногими избранными служителями Бога исполнять волю Божию, не соответствует истинному онтологическому отношению между человеком и Богом и есть извращение истинной теократии или, во всяком случае, ее самая грубая и низшая форма, относительно пригодная разве только пропедевтически, на самых низких ступенях духовного развития, и относительно оправданная лишь как подготовительная ступень к свободной теофании. Это относится не только к «теократии» в техническом обычном смысле слова, т. е. к строю, в котором власть принадлежит духовенству, «жрецам» или представителям церкви, но и к скрытой теократии, религиозно-обоснованной патриархальной монархии, и ко всякому строю, основанному на всесторонней и абсолютной опеке одних слоев другими.
      Принцип свободной теофании есть также вечное и незыблемое начало, которое, в сущности, не может быть нарушено без ущерба и умаления общественного бытия. Это вытекает из того, что выше было сказано о принципе свободы. Последний источник действенности, общественного строительства и общественного самосохранения, лежит в человеческом сердце, есть свободная человеческая воля, которой чужая воля может помочь, которую она может направлять и организовать, но которую она не может заменить. Где парализовано или предано забвению начало всеобщего свободного служения, там, с одной стороны, в известной мере парализована ослаблена сама общественная жизнь и, с другой стороны, подпольно взращиваются в человеческой душе анархические страсти, подготовляется бунт, растет идеал самочинного устроения. Вся т.наз. «новая» европейская история — история восстания человека против Бога и самочинного построения им вавилонской башни, вплоть до последнего ее достижения — коммунистического рабства — есть расплата человечества за забвение или умаление в прошлую эпоху начала свободной теофании.

      Из принципа свободной теофании вытекает еще один вечный и необходимый принцип общественной жизни — принцип двуединства духовного и мирского, различения и согласования внутреннего, сущностно-нравственного служения человека и внешнего, производно-нравственного, именно государственно-правового его служения. Этот принцип впервые с полной ясностью раскрыт в христианстве в завете: «Отдавайте Богу Богово, и кесарю — кесарево». Ибо человек онтологически есть двойственное существо: он есть, одной стороны, «образ и подобие Божие» в мире, составляя интегральную часть мира, более того — будучи микрокосмом, т. е. сосредоточивая в душе все силы, определяющие мир и образующие его существо. И, с другой стороны, человек есть сын Божий, существо, родственное Богу и укорененное в Нем; его жизнь в последней, глубочайшей своей основе утверждена в Боге, как и Бог живет в нем. И в обоих этих отношениях — и в обоих сразу, поэтому сразу двумя путями — человек должен осуществлять волю Божию, совершенствовать жизнь, приближать себя к совершенству Бога. Истинное отношение Бога к человеку есть отношение трансцендентно-имманентное; Бог в отношении мира и человека, как соучастника мира, есть Существо трансцендентное, воля которого налагается на жизнь извне, в форме закона, исправляющего, сдерживающего и организующего спонтанно-хаотические силы мира; и одновременно Бог, как Богочеловек, есть имманентное существо, извнутри объемлющее душу человека и внедряющееся в нее начало самой внутренней сущности жизни человека. Все формы общественной жизни, которые либо смешивают эти два порядка или слоя бытия, либо отрицают один из них, либо, наконец, вместо нераздельного двуединства полагают между ними абсолютное разъединение, онтологически ложны и потому внутренне несостоятельны, больны и бессильны. Современное сознание, утерявшее понимание религиозных основ общественности, совершенно беспомощно в уяснении как необходимости двуединства права и нравственности, так и истинного смысла и основания их различия; в особенности, когда нравственность понимается (как это обычно имеет место), как нравственный закон, оказывается совершенно непостижимым, почему собственно человеческая жизнь нормируется не одной, а двумя инстанциями, из которых одна разрешает то, что запрещает другая, причем обе одинаково авторитетны. Отсюда создается шаткое, неуверенное состояние нравственно-общественного сознания, и постоянные попытки прямолинейных умов смешать эти инстанции воедино или отрицать одну из них. Таково толстовство, отрицающее самостоятельное значение права и государства и в сущности возрождающее древнейшую ересь христианского анархизма, победоносно опровергнутую еще апостолом Павлом; таков социализм, приписывающий праву функции нравственности и потому возрождающий теократию, которая в силу безбожия и человекобожества, является здесь, как сатанократия. С другой стороны, современная секуляризованная демократия, основанная на антропократии и отделяющая церковь от государства на том основании, что отношение человека к Богу никаким образом не должно определять его общественной жизни, которая есть самочинное создание самого человека, — либо лишает право и государство всякой нравственной основы и смысла, превращает его в человеческое своеволие, либо вызывает государственно-правовое идолопоклонство, приписывая праву самодовлеющий и державный нравственный авторитет; или, вернее, она вынуждена одновременно утверждать обе, противоречащие друг другу позиции, сразу совмещать атеистический цинизм с фарисейством. Из этого же забвения религиозного двуединства права и нравственности вытекает распространенность утопизма, постоянная и вечно бессильная мечта устроить, наконец, порядок, который сам обеспечивал бы добро и правду человеческой жизни, и постоянное горькое отрезвление, тягостное сознание, что эта мечта неосуществима. Эта мечта о насаждении извне, с помощью государственно-общественных порядков, правды на земле есть неизбежный обманчивый суррогат подлинной обоснованности государственно-правовой жизни на сущностной нравственности — обоснованность, которая имеется именно при ясном различении между тем и другим, как между центром и периферией, первичной и вторичной сферой человеческой жизни.
      Подлинно прочное, согласованное и одухотворенное, сочетающее повиновение со свободой общественное устройство возможно только на почве указанного двуединства, его ясного осознания и последовательного осуществления. Если общая религиозная обоснованность общественности на начале служения Божьей правде, одна только как мы пытались показать, в состоянии разрешить трагическую антиномию между солидарностью и индивидуальной свободой, то антиномию между суверенностью государственно-правового принудительного нормирования жизни и внутренней религиозно-нравственной свободой может разрешить только христианское сознание Богочеловечества, из которого вытекает двуединство права и нравственности. В основе всякой власти лежит, как мы видели, свободный авторитет; истинная теократия есть теофания, свободное обнаружение божественных начал в человеческой совести и определенной ею нравственной воле. Но в состав свободного подчинения нравственному авторитету и нравственной правде входит как его интегральная часть, дополняющая непосредственную богочеловеческую жизнь и помогающая ей утвердиться в мире, свободное признание начала порядка и закона вообще, нравственная обязанность обуздывать хаотические силы мира в человеческой жизни, нравственная обязанность повиноваться власти, как органу Божьей воли о внесении порядка в мир. «Нет власти аще не от Бога»; «да будет воля твоя, яко на небеси, и на земли». Все споры о значении права и государства, о допустимости или недопустимости принуждения, безнадежно спутаны непониманием различия между функциями и существом права и нравственности. Накопление добра и уничтожение зла, конечно, никогда не достигается непосредственно никаким принуждением, никаким правом или государственным строем: оно есть дело развития сущности нравственной жизни, непосредственного врастания человека и человечества в Сущее Добро или взращивания его в себе. Но из этого совсем не следует, что момент принуждения и внешнего нормирования лишен нравственного смысла или даже нравственно воспрещен. Ибо кроме сущностного взращивания добра и вытеснения им зла, кроме непосредственной жизни в Боге, у человека есть иная задача: выполнения в мире трансцендентной воли Бога путем ограждения мира от зла и бережения в нем сил добра, через соблюдение истинного, соответствующего этой цели, порядка жизни. Наилучший государственный порядок не может внести в жизнь ни йоты сущностного, субстанциального добра, не может уничтожить ни малейшей силы зла; это так же невозможно, как невозможно создать гомункула в реторте, как увеличить путем механических комбинаций количество материи в мире ни на один атом. Но вместе с тем не только суверен, монархи, но и последний городовой, исполняющий функцию «тащить и непущать», выполняет волю Божию, ограждая жизнь порядком, сдерживая разрушительные силы зла и создавая условия свободного накопления сущностных нравственных сил на земле. Царство Божие невозможно на земле до ее совершенного преображения, ибо «Царство Божие внутри вас есть», но воля Божия может и должна исполняться на земле не только приобщением человека непосредственно к Богу, но и соблюдением порядка, соответствующего этой воле. Или, как говорил Вл. Соловьев — задача государства не в том, чтобы сделать земную жизнь раем, а в том, чтобы не допустить ее стать адом. Правда Божия одновременно осуществляется и непосредственно, через сущностную нравственную жизнь человека, и косвенно, через государственно-правовую организацию мирских сил человека.
      Из уяснения подлинного смысла этого двуединства вытекает также, что не существует вообще идеального общественного порядка — ни в смысле порядка, абсолютно обеспечивающего добро и осуществляющего его во всей его полноте, ни даже в смысле одного единственного порядка, соответствующего вечной правде Божией. Существуют вечные начала человеческой жизни, несоблюдение которых грозит обществу гибелью, разложением или, по крайней мере, ослаблением и увяданием — эти начала мы и пытались выше схематически наметить. Но не существует и не может существовать одного единственного государственного порядка, одной формы правления, которая была бы единственно адекватной бытию человека и его ненарушимому отношению к Богу. Ибо порядок имеет целью организовать, сдержать и воспитать силы мира, в согласии с основной нравственной задачей человека; он хорош, поскольку он достигает этой своей цели, а форма, в которой он ее может достигнуть, зависит, очевидно, от состава и качества того материала, который подлежит организации и упорядочению. Как не возможен один единственный школьный порядок, одна единственная система воспитания, а достоинство порядка определяется здесь тем, достигает ли он своей цели — дисциплинировать учеников, приучить их к вниманию, труду, развить их ум и волю, что, очевидно, достигается разными мерами в зависимости от возраста и духовного типа детей, так невозможен единственный государственный порядок: хорош и необходим тот порядок, который лучше других сумеет организовать данный человеческий материал, обеспечить свободу, согласованность и духовную производительность данного народа на данном уровне его духовного развития. Мера дисциплины и свободы, опеки и самодеятельности, единовластия и коллегиального управления, централизованности и децентрализованности, системы власти наследственной или власти избирательной зависит здесь исключительно от того, что в каждом данном случае и отношении, при данных материальных и духовных условиях, обеспечивает порядок, в максимальной мере авторитетный и укрепляющий основы нравственной жизни. Здесь действует одно только правило:

«все испытывайте, хорошего держитесь»

(1 Фес. 5, 21). Всякое признание одного государственного порядка, одной формы правления единственным и абсолютным добром, есть идолопоклонство, извращающее истинные божественные основы общественной жизни и необходимо — в силу ненарушимости божественных заветов — рано или поздно караемое общественными бедствиями.