Филипп взглянул на ковер и с трудом подавил улыбку. Столько усилий из-за ковровой ветоши, которая выглядит словно ею усердно пользовались сотню-другую лет и не стоит, пожалуй, и двадцати франков. В другом направлении, если он не ошибается, можно здесь же заработать гораздо больше. Что, собственно, имеет в виду своеобразное франко-англо-германское общество? Почему не последовать примеру марабу? Отчего бы не сделать днем налета - для выяснения таинственных обстоятельств?
      Он осмотрелся. Галерея и двор были пусты. Косые глаза отдельной прислуги смежил послеобеденный сон. Три интересующие его комнаты были вполне доступны, поскольку он сумеет открыть двери. Решится ли он на эту некорректность? Он решился. Теперь, когда к услугам его уже не было тончайшего слуха Лавертисса, другого способа проникнуть в тайну трех не оставалось.
      Он принес из своей комнаты тонкий и длинный инструмент; при помощи этого инструмента через несколько секунд он очутился в комнате француза. Он осмотрел ее бегло. Ничего интересного. Комната мистера Боттомли удостоилась столь же поверхностного внимания. Лишь в комнате Тотлебена он приступил к серьезной и сознательной работе.
      Вещи Тотлебена он исследовал с мелочной тщательностью, но по мере углубления обыска на лице его отражалось все более горькое разочарование. Затем он обследовал стол, стулья и кровать и, наконец, камин, воздвигнутый архитектором отеля для защиты от морозов пустыни. Ничто не заслуживало даже тени внимания. Нахмурив брови, Филипп Коллен еще раз окинул взором комнату. Неужели он сделал глупость? Или таинственная компания из осторожности не держала дома компрометирующих бумаг? Это было вполне вероятно. Но...
      Филипп Коллен свистнул. В комнате оставался еще предмет, ускользнувший от его внимания. Над кроватью Тотлебе-на висела москитная сетка внушительных размеров. Она свисала с крюка на потолке и поднималась и опускалась, как висячая лампа. Он потянул ее вниз. Вдруг он свистнул еще раз, но уже в другой тональности. К верхней, сильно помятой части москитной сетки прилепился маленький матерчатый мешочек того же цвета, что и вся сетка. Он был пришпилен к сетке английской булавкой, и разглядеть его можно было, лишь подойдя вплотную. Мешочек шуршал многообещающе: в нем были бумаги.
      Содержимое мешочка оказалось столь необыкновенным, что Филипп Коллен долго-долго не верил своим глазам. Он читал с возрастающим изумлением. Несколько раз он хватался за голову. Под конец он забыл всякую осторожность. С мешочком в руке он побежал к себе в комнату и сел за стол переписать находку. Это заняло больше часу времени. Затем он вернулся в комнату Тотлебена, укрепил мешочек на прежнем месте, закрыл дверь и уселся в шезлонг, на котором преспокойно лежал коврик мистера Грэхэма.
      Коврик Грэхэма был своеобразным приобретением. Но последняя находка была, пожалуй, еще своеобразнее. Из этих мыслей Филиппа Коллена вывело появление во весь рост зевающего косоглазого портье.
      - Что случилось? Что-нибудь новое о моих друзьях?
      - Ничего не знаю, господин. Пришел мальчик и говорит, что тебя зовут к "эль комиссар цифиль"1.
      - К гражданскому комиссару? Значит, получены новости. Сейчас же иду! Спрячьте мне это!
      Швырнув косоглазому портье коврик мистера Грэхэма, он выбежал из отеля. Какие могли быть новости о Лавертиссе и Грэхэме? Серьезно ли это было? Найти их не могли, во всяком случае живыми, ибо, будь они живы, их сейчас же доставили бы в отель, а не стали бы вызывать его. Песчаными переулочками он бежал к квартире комиссара, увязая в песке, пренебрегая тенью канареечно-желтых домов. Добежав, он постучался. Никто не шевельнулся. Он постучал еще раз. Дом как будто вымер. Наконец в дверь просунулся разомлевший от послеполуденного сна араб.
      - Мне нужно видеть "эль комиссар цифиль".
      - Это невозможно, господин!
      - Но он за мной прислал!
      - Это еще невозможнее, господин. "Эль комиссар цифиль" не мог за тобой прислать, потому что он спит!
      Филипп Коллен вспомнил свое утреннее посещение и комнату с альковом.
      - Он спит? Быть не может. Только что за мной присылали в отель и спешно меня вызвали. Два моих друга исчезли...
      - Говорю тебе, господин, что это невозможно.
      Филипп Коллен возвысил голос для дальнейших протестов, но в эту минуту открылась дверь в прихожую... Показалась раскрасневшаяся от досады физиономия представителя власти: с каких это пор принято беспокоить начальство вне приемных часов? В приоткрытую дверь можно было заметить, что начальство полуодето. Филипп хотел было объясниться, но его оборвало резкое заявление, что никто за ним не присылал, и довольно жесткое приглашение переменить Тозер на еще более жаркое место. После такого красноречивого приема ему оставалось лишь стушеваться. Дверь за ним невежливо защелкнулась. Что могло это значить?
      Вдруг у него мелькнула догадка, погнавшая его обратно в отель еще быстрей, чем он прибежал оттуда. Со лба его струился пот, застилал глаза, но он добежал до "Финиковой пальмы" как раз вовремя, чтоб укрепиться в своем подозрении. Косоглазый мусульманин-привратник был погружен в беседу с единоверцем, чей костюм представлял единственную неописуемую мозаику когда-то белых тряпок, а лицо и длинные ноги были одного коричнево-пергаментного цвета. Марабу говорил по-арабски, причем "х" и "д" звучали на этот раз исключительно кротко, а портье слушал. На лице его боролись почтительный страх и упорство. В руках у него был коврик мистера Грэхэма, а марабу держал новенький коврик приблизительно того же образца. Привратник робко косился на собственность мистера Грэхэма, а марабу, очевидно, соблазнял его новым ковриком и говорил, говорил...
      Появление Филиппа Коллена спугнуло странный разговор. Лицо портье вытянулось, стало виновато-испуганным, а лицо марабу омрачилось, как грозовое небо, и арабская речь его потеряла всю бархатную мягкость. Он хотел убежать, но Филипп захлопнул ворота и преградил ему путь.
      - Нет, дорогой друг, на этот раз ты от меня так просто не улизнешь. Ты был уже здесь в час дня и пробовал экспроприировать мой коврик, когда я спал. "Серка" - кражей, а не куплей! В два часа ты прислал мальчишку, чтоб выманить меня отсюда. "Кедба" - ложью, а не правдой! А теперь, вернувшись раньше, чем ты надеялся, я застаю тебя за беседой с привратником. Это что за беседа, портье?
      - Он говорил, что меняет старые коврики на новые, - пролепетал привратник.
      - Ха-ха! Прибыльная профессия, знакомая нам в ламповой области по Аладдину! Это, значит, было третьей попыткой. "Хиле" - хитростью, а не силой! Нужно отдать тебе справедливость: ты придерживаешься своих правил, но теперь я тебе что-то скажу!
      Марабу стоял, скрестив на груди руки, неподвижный, как столб, худой, с выдубленной .под пергамент кожей, с раскалившимися, как головни, глазами. Он ничего не ответил.
      - Почему ты так стараешься - довольно трудно понять поверхностному наблюдателю. Но одно я могу тебе сказать. Я - старая лиса, и отнять у меня коврик не поможет ни "серка", ни "кедба", ни "хиле". Веришь ты мне?
      В глазах марабу вспыхнуло пламенное "нет".
      - Хорошо! Оставайся при своем! Но, не вступая с тобой в пререкания, я спрошу тебя одно: веришь ли ты, что сумеешь вернуть ковер обманом, хитростью и кражей, если я его сожгу? - лицо марабу передернулось. Более чем когда-либо он походил на ветхозаветного пророка, на Иону или Наума, призывающих проклятие на дерзкое, кощунственное племя.
      - Хорошо! - сказал Филипп Коллен. - Ты признаешь, что, если коврик будет сожжен, все твои шансы погибли. Я это сделаю наверняка, и сделаю быстро. Это верно, как то, что я здесь стою, если ты не пойдешь на одно условие!
      Марабу впервые разжал губы. Если в день встречи с Лавертиссом голос марабу шел из могильной ямы, то теперь он шел из тысячелетней могильной ямы:
      - Коврик твой, чертов сын! Ты получил его хитростью, кражей и обманом, и мне не удалось его вернуть. Коврик - твой. Говори, чего ты желаешь?
      - Нет, спасибо, - сказал Филипп Коллен. - Я слыхал, что самое мудрое оставлять свои желания при себе. Об этом знают по опыту Грэхэм и Лавертисс. Но коврик мой, как ты справедливо заметил. И, как я уже сказал, я сегодня же его сожгу, если ты не согласишься как следует мне служить и во всем беспрекословно повиноваться. Вот мое слово - ты понял?
      Мгновение марабу колебался. Выпростав руки над головой, как рабы приветствуют господ, он поклонился в пояс и сказал:
      - Слышал слово твое и повинуюсь.
      - В таком случае, - сказал Филипп Коллен, - я попросил бы тебя проводить меня в верблюжье стойло недалеко отсюда. Там стоят два верблюда в моем распоряжении. Один из них тебе, впрочем, хорошо знаком по сегодняшнему утру. Надеюсь, он уже протрезвился.
      Марабу прикусил губу и не ответил. Филипп Коллен сунул скатанный коврик Грэхэма под мышку и вышел на солнце. Марабу молча за ним последовал. Косоглазый привратник молился Аллаху о защите отеля от духов зла, затаив робкую надежду, что в последний раз видит Коллена.
      Эта надежда оправдалась. Когда на отель опустилась ночь, комната Филиппа Коллена пустовала, как комнаты Лавертисса и Грэхэма.
      VII
      Тысяча первая ночь
      1
      Именем кроткого милосердого Аллаха. Йя хасра! Еще один день на бессонном ложе. Тщетно пытался я разуверить себя в серьезности моего положения. Мысли мои судорожно возвращались к Баширу и к предстоящей ночи. Напрасно я воскрешал в памяти образ Туниса, большого, белого, цивилизованного города, с маленькими комнатами-коробочками, где смеются прекрасные женщины и рубины красного вина сверкают в бокалах. Со мной был Башир, снова Башир, и вместо тысячи жизнерадостных ночей в Тунисе я думал о тысяча первой ночи, предстоявшей мне в Тозере, - и, безусловно, моей последней ночи. Наконец эта ночь развернула крылья над оазисом и пустыней, и меня с Аминой привели к нему, господину над нашей жизнью.
      Мы уже застали в комнате толстого англичанина. Со связанными руками и ногами он сидел на диване; перед ним стоял столик, а на столе - собрание предметов, столь необычных в этой глуши, что я удивленно протирал глаза. Воистину эти предметы перенесли меня туда, куда я тщетно порывался сегодня ночью. Мне показалось, что я в маленьких коробочных комнатках Туниса, а не в Тозере, у Башира. На столике перед англичанином стоял прибор, какой употребляют образованные люди, когда едят. Там была тарелка, нож, вилка и салфетка. Там был еще судок с гранеными хрустальными графинчиками. В одном из них был уксус, в другом - прованское масло, в третьем - соль, в четвертом - перец. Это напомнило мне ужины, когда я сам приготовлял салат для моих прекрасных приятельниц из Casino Municipal.
      Не во сне ли это было? Откуда эти вещи в доме варвара, в оазисе? Почему стоят они перед англичанином? Башир, заметивший мое удивление, наслаждался им, но ничего не объяснил. Стражи пихнули меня и Амину на диван, и комната оцепенела в безмолвии. Я молчал; с языка моего не слетали жгучие вопросы. Молчал и Башир, упоенный моим любопытством. Молчал англичанин, почему - не знаю, но глаза его были холодны как лед, которым в Тунисе я охлаждал вино для моих прекрасных подруг. В комнате реяла тишина неизвестности и ужаса. Наконец заговорил Башир.
      - Ну, как твой аппетит? - спросил он у англичанина.
      Англичанин не ответил ни звука.
      - Можешь ты еще немножко потерпеть?
      Англичанин был нем как скала.
      - Это ни к чему. Смерти некуда торопиться. Она может и подождать. Но когда проголодаешься, подай мне знак.
      Ни один мускул не дрогнул на лице англичанина, но взгляд, которым он подарил Башира, у всякого другого заморозил бы в жилах кровь.
      Башир обратился ко мне:
      - Как вижу, ты сгораешь любопытством, о король поэтов и сводников. Ты видишь стол, накрытый по обычаю неверных собак, когда они едят. Ты видишь нож, вилку, уксус и масло. Но ты не видишь ничего съедобного. Во всяком случае, ты знаешь, что жирная свинья на диване голодна, потому что дважды по двадцать четыре часа не ела. Не правда ли, ты сгораешь любопытством? Ты не прочь узнать в чем дело, прежде чем умереть?
      Он выждал немного, чтоб дать мне почувствовать горький привкус последних слов. Затем он хлопнул в ладоши. Я напряженно ждал, что будет дальше. Напряжение мое разрешилось совсем иначе, чем я ожидал.
      Дверь, в которую ввели меня и Амину, раскрылась вновь. На пороге показались двое вооруженных. Они конвоировали кого-то, на первый взгляд показавшегося мне негром. Ближе я рассмотрел, кто он на самом деле. То был белый человек, европеец. Лишь много позже моего сообразил это англичанин, и, до сих пор безгласный, он оживился и заговорил. Он взревел как бешеный бык. Вот что он сказал:
      - Лавертисс! Вы пришли меня освободить? Торопитесь, пока не поздно. Минута дорога! Знаете, что предлагает мне на ужин этот язычник? Собственную мою голову в уксусе и прованском масле!
      2
      Никогда я еще не видел образованного человека таким перепачканным, как только что вошедший европеец, говоривший по-французски. Он пристально вглядывался в комнату, в меня, в Башира и в Амину. Наконец взгляд его обратился на толстого англичанина и стоявший перед ним прибор. Он встряхнулся, словно не верил, что бодрствует и видит все это наяву. Наконец он сказал:
      - Он собирается угостить вас на ужин вашей собственной головой? Интересно, как он справится с этой задачей?
      Толстый англичанин сказал:
      - Он предполагает, что я начну с ушей и носа. Это облегчает задачу. Во всяком случае, он строго ограничил этим блюдом мое меню. Какой у вас странный вид, Лавертисс. Откуда вы?
      Француз почистил грязную одежду.
      - Я из колодца.
      - Из колодца? Какая нелегкая занесла вас в колодец?
      - Спросите кого-нибудь другого. Я ничего не знаю. Знаю только, что я из колодца.
      - Но скажите мне, умоляю, что вы делали в колодце?
      - Сказал уж вам, что не знаю. Знаю только, что сегодня утром я очнулся в колодце, по горло в воде. Немного позже меня обнаружили там эти два вооруженных господина. Они извлекли меня и привели к этому вот господину (он указал на Башира). Он взглянул на меня и арестовал. Но что здесь делаете вы и давно ли вы уже здесь? Вы исчезли позавчера после обеда. Куда вы пошли?
      - Если б я знал! Я очнулся в этой комнате, как вы в своем колодце. Но, прошу вас, не говорите про обед. Это щекочет аппетит, а если я проголодаюсь...
      Он взглянул на уксус, прованское масло, на вилку и ножик и содрогнулся.
      - Вы пришли, конечно, освободить меня от язычника, - закричал он. Профессор с вами?
      Француз мрачно покачал головой и движением руки указал на вооруженных слуг Башира.
      - Когда б я пришел вас выручить, я не нуждался бы в этих провожатых. Где профессор, не знаю, если он не в гостинице. Во всяком случае, найти меня здесь ему будет так же трудно, как нам обоим было трудно найти вас. Сделайте милость, скажите, что это за дом? Кто этот бородач, которого вы называете язычником? Кто красивая женщина с покрывалом? И кто этот толстый субъект, у которого трясутся поджилки?
      Последнее невежливое замечание относилось ко мне, Ибрагиму, сыну Салиха. Правда, я до известной степени дрожал, но скорей негодуя на судьбу двух образованных европейцев, чем из страха за свою собственную участь.
      В это мгновение разговор европейцев прервал Башир.
      3
      Башир неспроста позволил им так долго разговаривать. Он думал, что они проговорятся. Дело в том, что они говорили по-французски, а язык этот он знал в совершенстве. Но слова их проливали слишком мало света на тайну, и беседа развивалась чересчур медленно. Башир взмахнул веером. Европейцы взглянули на него выжидательно. Он обратился к французу:
      - Кто ты?
      - Француз. Меня зовут Лавертисс, если тебе интересно знать.
      - Ты друг этого человека?
      -Да
      - Как ты сюда попал?
      Француз указал на двух вооруженных:
      - Эти два господина, угрожая несколько старомодным оружием, заставили меня сюда войти.
      Башир нетерпеливо взмахнул веером:
      - Тебя нашли в моем колодце? Что ты там делал?
      Француз покосился на свой костюм:
      - Не знаю. Во всяком случае, я не осквернил воды.
      - Ты не знаешь? Что за ребяческий лепет! Отвечай. Что ты там делал?
      - Я уже ответил: я не знаю. Башир переменил тему:
      - Давно ли ты дружен с этим человеком?
      - Да.
      - Значит, ты давно знаком с большим мошенником?
      - Прошу прощения! Мой друг мистер Грэхэм - почтенный английский гражданин.
      - Ба! Но позавчера ночью он вломился в мой дом, на женскую половину.
      - Широкая была дверь, если в нее прошло его брюхо.
      - Когда я пожелал от него услышать, откуда он и как сюда попал, он насказал мне тысячу лживых вещей и утомил меня многословием. Не помню его слов... Они не стоят быть записанными даже на песке пустыни. Он говорил о каких-то наглых проделках в городе по имени Рим; как они были обокрадены дерзкими людьми из другого города, по имени Неаполь, и как потом кади этого города арестовал их за дерзкие проделки, но был весьма разочарован, не найдя у них в кармане денег. В конце он рассказал, что предложил кади обокрасть самих воров и отдать кади все деньги, если тот обещает ему покровительство. Но какое это имеет отношение к тому, что он ворвался ночью на женскую половину моего дома? Прошу тебя, скажи мне, какая тут связь?
      Француз взглянул на толстого англичанина и метнул хитрый, лисий взгляд на Башира. Одно мне было ясно. Этим взглядом он оценил положение и в одно мгновение сообразил то, для чего толстому англичанину понадобились десятки часов. Он оценил любопытство Башира и его жестокость. Он сообразил, как можно сыграть на первом его качестве. Снова я подумал, что у этих двух образованных европейцев должны быть друзья, что они их ищут и рано или поздно найдут. В самом деле, разве они не говорили о третьем лице, называя его профессором? Да, все эти мысли промелькнули в полминуты. На вопрос Башира француз ответил:
      - Ты спрашиваешь, какая связь у повести моего друга с тем, что ты нашел его в своей спальне? (Француз поклонился Амине.) Я отвечаю: связь эта существует. Ты не понял моего друга. Тебя ввели в заблуждение некоторые неблагоприятные для него внешние обстоятельства: поздний час и тому подобное. Это более чем несправедливо.
      Башир грубо его прервал:
      - Ты, я вижу, умнее своего друга, но все-таки ты меня морочишь. Скажи мне все-таки, что привело его на женскую половину, а тебя в мой колодец? Скажи мне это, но коротко, и говори правду, иначе пятки твои пожалеют об этом раньше, чем остальная часть твоей особы!
      4
      Француз начал рассказывать. Речь его была пересыпана любезностями в той же степени, как речь англичанина грубостями. Она благоухала льстивыми оборотами, как жареная баранина розовым маслом. Он рассказывал, как они с англичанином и третьим другом, которого называли профессором, исполнили желание неаполитанских сыщиков. Они получили то, что называют "свободой передвижения", а полиция получила инструкцию не препятствовать их попыткам отобрать деньги у неаполитанских карманщиков.
      - На третий день нам удалось добиться успеха, - сказал француз и собрался уже подробно описать все похождения, но Башир его сразу прервал:
      - Это все вчерашний кускус, - сказал он резко. - Твой друг хотел мне тоже рассказать о победе над ворами, но это не стоит ни в какой связи с ночным вторжением на женскую половину моего дома.
      Француз понял, что нужно переменить тактику. Но что мог он еще придумать?
      - Наоборот! - воскликнул он.- Здесь глубочайшая внутренняя связь!
      - Каким образом? - недоверчиво спросил Башир.
      - Это именно я хочу тебе рассказать! Но я определенно заметил, что он подыскивает слова и старается выгадать время.
      - Когда мы отобрали деньги у неаполитанских карманщиков и вручили начальнику сыскной полиции условленную часть, он снабдил нас паспортами и билетами в Тунис. Ты бывал в Тунисе? Хороший город.
      - Я не знаю Туниса, - равнодушно прервал Башир, - и знать его не желаю. К делу!
      - О Тунисе я упомянул лишь потому, что оттуда мы поехали в Кайруан. Знаешь Кайруан? Очень святой город. Триста восемьдесят мечетей.
      - Не знаю Кайруана, - сказал Башир,- но знаю, что, если тебе позволить, ты опишешь одну за другой все триста восемьдесят мечетей. Если ты не дашь мне точных объяснений в двух ближайших своих ответах, обещаю тебе, что...
      - Уступаю тебе мечети, - воскликнул француз. - О Кайруане я хотел лишь сказать, что оттуда мы поехали... Ну, как называется это место?.. В Айн-Грасефию. Это довольно скучное место.
      - Довольно скучное место! - закричал Башир.- Охотно тебе верю. Но это не мешает тебе утомлять мое внимание глупостями до рассвета. Ты мне скажи, с какой стороны в Айн-Грасефии могло подготовляться ночное вторжение этой раскормленной свиньи на женскую половину моего дома? Отвечай! Но помни, что у тебя в запасе только один ответ - до ожидающего тебя возмездия.
      Я видел, какая лихорадочная работа происходит в мозгу француза; хорошо зная европейцев, я прочел это по его глазам. Вдруг в глубине его сознания вспыхнул слабый огонек. Он воскликнул с горячностью:
      - Ты спрашиваешь, какая связь у событий в Айн-Грасефии с тем, что мой друг находится здесь? Мне и двух слов не надо, чтоб это объяснить. Скажу не двумя словами, а еще короче. В Айн-Грасефии мы встретили предсказателя, великолепного предсказателя. Забыл, как его звали, но он был в самом деле йpatant. Ну так вот, этот предсказатель гадал нам...
      Башир поднял веер.
      - Стой! Это еще не все! Он гадал нам на коврике - красно-бело-желтом коврике, - между прочим, таком старом и обшарпанном, словно ему не сто лет, а больше, и вот... (о чем это я говорю?) Да, и вот, когда он нагадал нам на песке, рассыпанном по коврику, друг мой пожелал его купить. Знаешь, что ответил предсказатель?
      Снова Башир занес веер. Француз понял, что это последняя секунда. Он закричал:
      - Стой! Ты должен услышать, что он сказал: "Коврик нельзя купить даже тогда, когда он куплен!" Ну, как тебе нравится подобный ответ? "Воровством, а не покупкой, хитростью, а не насильно, обманом, а не правдой,- так сказал предсказатель,- переходит коврик из рук в руки, так он приобретается и теряется. Так было, так будет!" Слышал ты когда-нибудь подобный ответ?..
      Француз умолк. Он понял, что дальше нечего распространяться. Он понял, что для него, пожалуй, лучше остановиться, иначе, быть может, он ослабил бы эффект уже сказанного.
      Ибо веер Башира поник. Он сидел, перегнувшись вперед, с широко раскрытыми глазами. Глаза его, мутные, как у ящерицы, были неподвижно прикованы к французу. Долго молчал он, не двигая веером. Наконец он произнес с расстановкой:
      - Повтори, что сказал предсказатель, когда твой друг захотел купить ковер?
      Француз повторил с большой готовностью. Он явно не понимал причины внезапно вспыхнувшего любопытства Башира. Слова предсказателя Башир пожелал выслушать дважды.
      - Был ли коврик красный, белый и желтый? - спросил он.
      - Да.
      Вдруг Башир обратился к Амине, чутко молчавшей возле меня:
      - Вчера ты продолжала довольно неудачный рассказ, который начала две ночи тому назад. Доскажи его до конца.
      - Зачем мне его досказывать, если он неудачный? - кротко спросила Амина.
      - Может быть, он не так уж неудачен! - нетерпеливо сказал Башир.- А впрочем, не все ли равно. Я говорю - ты слушаешь и повинуешься. Расскажи его до конца!
      5
      Нежным голосом Амина начала:
      - Ты вспоминаешь, о солнце оазиса, что халиф Харун аль-Рашид приказал безрукому нищему рассказать свою историю и что безрукий поведал о том, как он купил у дервиша за три цехина чудесный коврик. Вот продолжение его истории.
      Продолжение рассказа безрукого нищего
      Когда я убегал от дервиша, сказал безрукий нищий Али, с чудесным ковриком под мышкой, дервиш крикнул мне вслед: "Браг твой взял его силой, ты купил его; но ни ему, ни тебе - не владеть ковром!" Я не обратил внимания на эти выкрики. Я встретил братьев Акбара и Гассана. "Будем владеть ковриком сообща, - сказал Гассан. - Я владел уже ковриком и выбрал глупое желание. Пожелай, чтоб мне вернулись ноги!" Затем братья сказали: "Вспомни, что говорила наша мать: если не будете единодушны, Али, Акбар и Гассан, все пойдет у вас неладно".
      Для них у меня нашлась лишь презрительная улыбка, потому что я думал о золотых мешках, которые мне добудет джинн, и о вожделенной принцессе Зобейде, чей пупок вмещает унцию масла и чей зад тяжел, как мешок с песком. Я выбрал пустынное место, разостлал коврик и сказал его духу:
      - Джинн, покажись! Я, законный владелец коврика, приготовил свое желание!
      Тотчас послышалось в воздухе жужжание и показался джинн отталкивающего и невероятно коварного вида. Увидя его, я задрожал мелкой дрожью.
      - Смертный, - крикнул он мне, - говори свое желание, и я его тут же исполню. Я исполняю все, чего от меня требуют!
      - Сделай меня знаменитым купцом, - сказал я срывающимся голосом. Тогда я добьюсь принцессы Зобейды и стану счастливейшим смертным.
      - Не могу тебя сделать богатым купцом, - сказал джинн. - Но могу тебе дать столько золота, что за сто лет его никто сосчитать не успеет.
      - Давай! - закричал я.
      - Протягивай руки и получай,-сказал джинн.
      Я протянул руки, и тотчас же посыпалось золото, как ливень в весенний день. Но падало оно бурно, с невероятной силой. Я упал навзничь и руками защищался от золотого ливня. Ливень кончился. У меня отнялись обе руки. С язвительной улыбкой джинн отобрал ковер и сказал:
      - За три цехина ты купил ковер и думал стать знаменитым купцом. Но кражей, а не куплей приобретают ковер, а с ним купеческую славу! А я? Я исполняю то, что от меня потребуют.
      Джинн исчез с ковром. Это конец моей истории, солнце правоверных, сказал безрукий нищий Али.
      Халиф велел дать ему цехин и вызвал третьего брата послушать его рассказ.
      Тот начал рассказывать.
      Рассказ слепого нищего
      Я буду краток, о повелитель правоверных. Услыхав о несчастье с братом Али и о том, что джинн вернул ковер дервишу, я не остыл к своей затее и не образумился участью братьев. Я считал себя умнее, потому что умел читать по звездам, они же стремились к грубой военной славе и к деньгам. Ночью я вопросил звезды, подлинно ли становится несчастным всякий вступающий в обладание ковром?
      Звезды ответили: "Поднявший меч от меча погибнет, громоздящий золото будет раздавлен золотом; но глядящий на звезды глядит на истинное величие. Коврик твой и тебе послужит". Наутро я разыскал дервиша и сказал ему:
      - О дервиш, я Акбар, сын ткачихи ковров, брат Али и Гассана. Звезды открыли мне правду о коврике: он мой! Отдай мне его.
      Дервиш сказал:
      - Послушай, Акбар, что я расскажу тебе.
      Третий рассказ дервиша
      Однажды вечером собаки обиделись и сказали:
      - Мы правдолюбивы, к людям привязаны искренне, а в награду, от Испагани до Каира, получаем одни пинки. Зато врагам нашим, кошкам, большой почет. Пошлем гонцов-жалобщиков к царю Соломону.
      Так и сделали. Гонцы пришли к царю Соломону и сказали:
      - О пророк Божий, отчего люди обижают нас, собак, от Каира до Испагани, а к врагам нашим, кошкам, ласковы?
      Пророк Божий сказал:
      - Скажите мне: вы искренне привязаны к господам вашим, Адамовым детям?
      Они сказали:
      - Да, во всякое время!
      Пророк Божий сказал:
      - А кошки?
      Они сказали:
      - Нет, кошки лживы, как женщины!
      Пророк Божий сказал:
      - Ну вот в этом-то и причина, что вас угощают пинками: кошки лживы, потому-то люди их высоко ценят; вы искренне преданы, и вами пренебрегают. Людская благосклонность приобретается и теряется обманом, а не правдой.
      - Ну вот, Акбар, - сказал дервиш,- я рассказал тебе это для наглядности: как с людской благосклонностью, так обстоит дело с ковриком и с могуществом его. Хитростью, а не силой, воровством, а не покупкой, обманом, а не правдой - так переходит он из рук в руки. Так было, так будет. Иди с миром, сын мой!
      - Но я,- сказал слепой нищий Акбар,- был упрям и надоедал дервишу, пока он не отдал мне ковра.
      Взял я ковер и пошел с ним. Братья Али и Гассан закидали меня бурными просьбами, умоляя подумать о них и вернуть, по крайней мере, одному - ноги, другому - руки. Они говорили: "Будем владеть ковром сообща! Вспомни, что говорила мать: если не будете единодушны, о Акбар, Али и Гассан, все пойдет у вас криво!" Я ответил им торопливо. Меня раздражало, что они так неумело использовали коврик, когда он был в их распоряжении, и что у них такие низменные желания. Я дождался ночи, разостлал ковер и сказал его джинну:
      - О джинн, покажись! Я - законный владетель ковра и приготовил свое желание!
      Тотчас же в воздухе послышалось жужжание и показался джинн. С виду он был таков, что я затрясся всем телом. Джинн зарычал:
      - Смертный, поведай мне свое желание, и я его исполню! Все, чего от меня пожелают, я исполняю!
      Я сказал:
      - Помоги мне вычитать всю мудрость по звездам.
      Джинн ответил:
      - Этого я не могу. Но могу тебе показать все звезды сразу, а ты уж сам по ним читай!
      - Сделай это, - сказал я.
      В то же мгновение в глаза мне ударил невыносимый блеск, и я увидел все звезды и все дремлющие в них истины; но это море света было мне так же нестерпимо, как неверному созерцание Божьего лика. И меня окутала ночь - я ослеп. Я слышал злорадный смех джинна, исчезавшего с ковриком:
      - Ты думал, что владеть тебе ковриком и вычитать в звездах правду Вселенной. Но к коврику этому не подступиться правдой, а лишь обманом. Так было, так будет. Все, чего пожелают, я исполняю!
      Халиф Харуналь-Рашид, выслушав рассказ всех трех братьев, велел дать цехин слепому нищему Акбару и отпустил всех троих. На этом, о солнце оазиса, - сказала Баширу Амина, - кончается повесть о трех нищих и кандахарском коврике.