4
      О том, как поезд, попыхивая и покряхтывая, пробирался в черной бархатной ночи, кишевшей летучими мышами, словно нежитями; о желтых звездах на небе, пылавших, словно очи звериных божеств Египта; о бочонке с пальмовой водкой, удачно приобретенной мистером Грэхэмом в Хадж-эль-Уюне; о молчаливой оргии с упомянутым бочонком у открытого окна; о персиковых деревьях на станции, шелестевших в такт мыслям Грэхэма; о каких-то бурнусах, появившихся в тусклом свете станционного фонаря и нырнувших обратно в ночь; о часах, которые шли и не шли; о тяжелой голове, все ниже и ниже клонившейся на трудно дышащую грудь, - обо всем этом ограничимся вышесказанным. Да будет все это окутано сотканным милосердной рукой покрывалом, таинственно-непроницаемым, как африканская ночь. Скажем лишь, что было три часа ночи, когда мистер Грэхэм ввалился в купе, где Филипп Коллен и Лавертисс спали уже неправедно заслуженным, но праведным сном.
      Мистер Грэхэм желал поделиться тем, что видел своими глазами: только что купленный коврик поднялся со скамьи и уплыл в окно. Если бы это не случилось при свете, если б Грэхэм не находился в полном сознании - ведь бочонок пальмовой водки был пуст,- он отказался бы этому поверить, но...
      Филипп Коллен и Лавертисс, чертыхаясь, прогнали его обратно в купе и посоветовали ему лечь. Мистер Грэхэм ушел в свое купе, но не лег. Всю ночь он шумно искал коврик. Но когда из песков пустыни выросли пальмы Тозера и поезд остановился через двадцать четыре часа, выяснилось, что коврик исчез так бесследно, словно Грэхэм никогда не покупал его у африканского марабу и не заплатил за него полутораста франков.
      II
      Гостиница в пустыне
      1
      Между морем песка и морем солнца лежит зеленый пальмовый остров. Кругом бесконечная песчаная равнина, иссушенная беспощадным солнцем, но из песков вырвался ключ живой воды - и самовластье песка и солнца кончено.
      По бережкам журчащих сотнями ручьев растут тысячи и десятки тысяч пальм. Их окружила пустыня со всеми оттенками песка и соли; солнце изливается на нее всеми оттенками огня и пыланья; но у подножия пальм звенит вода, но пальмовые кроны провевает прохладный ветер, и под шатровым навесом пальм пестрят цветы, плоды и птицы. Вода вскормила пальмы, пальмы вспоили оазисы. Финики пальм дают людям пищу, из пальмовых листьев плетут шляпы, веера и попоны для ослов; из волокон пальмовой коры делают корзинки для упаковки фиников; а пальмовое дерево идет на топливо. Дети спят в люльках из пальмовых листьев, под тенью пальм работают мужчины, а четыре сколоченных пальмовых доски дают последний приют усопшим.
      Но собственники пальм, те, кто их выращивает, живут не под пальмовой сенью, а в Тозере.
      Там, где пустыня подходит к рубежу оазиса, теснятся низкие, безоконные дома из кирпичей цвета пустыни. Долгими пустынными днями дома пропекает солнце. Цвет домов сливается с окраской песков пустыни, а пески почти надвинулись на двери. Изнутри домов слышатся блеяние коз, ослиный крик, визг маленьких детей и болтовня женщин. У домов плоские крыши и пол из утоптанной глины. Вот где живут владельцы оазисов с женами, детьми и домашним скотом; здесь они любят, живут и умирают, в одних и тех же стенах.
      На песчаных улицах и просторной базарной площади, кишащей мухами, они торгуют. Здесь, с непременным участием мух, продают они мясо, плоды и овощи. Коз выводят живыми на продажу, и в козьих же мехах доставляют воду из ключей оазиса.
      Черные рожки еще сохранились на шкурах, и мешки, раздутые водой, похожи на пьяных сатиров, возвращающихся домой. Изо дня в день здесь важно сидят и беседуют мужчины, здесь читают Коран наизусть странствующие марабу и бродячие прорицатели с пестрыми ковриками открывают будущее. Когда спадает жар, приходят певцы и поют стихотворные былины о подвигах минувших дней; певучий сказ свой они сопровождают игрой на однострунных скрипках и музыкальных кувшинах, внутри которых натянута тонкая кожаная перепонка. Приходят сюда и заклинатели змей; у них мешки, полные змей, танцующих в такт, когда играет флейта, и выпускающих холодные и иссиня-белые жала, когда заклинатели подымают их над толпой.
      Таков город пустыни - Тозер.
      А кругом бескрайняя пустыня переливается всеми оттенками песка и соли - то коричневая, как бурнус нищего араба, то желтая, как львиная шкура, то белая, как омытые воздухом очень старые кости. И на мутно-голубом песке горит солнце - хищное, могучее, неистощимое и беспощадное, как старинные владыки и божества пустыни - как Ассурбанипал и Сеннахериб, как Ваал и Молох.
      2
      На границе Тозера и оазиса расположена "Гостиница финиковой пальмы" низкое одноэтажное строение из красного кирпича пустыни, возведенное вокруг открытого зеленого двора. Двор огибает крытая галерея, "патио", откуда прямой ход в комнаты. В патио "Финиковой гостиницы" сидели в этот сверкающий полдень шестеро европейцев и пили кофе. Они сидели за двумя столами, достаточно удаленными друга от друга. Но это не мешало слуге равномерно уделять свое внимание двум столикам, ибо Африка - страна глазных болезней, и, подобно всему персоналу гостиницы, официант страдал отчаянным косоглазием. В остальном это был курчавый полукровка, по всей видимости лишь недавно оторванный от пальмовой первобытности и вставший на путь преуспеяния.
      Лавертисс сказал:
      - Ваше первое впечатление от этого странного места, профессор?
      - Такого количества мух и ослов, искусанных мухами, я не видел нигде в мире. Да еще пальмы. Одного лишь здесь нет и в помине.
      - Чего же именно?
      - Людей в небесно-голубых мундирах с радугой на груди.
      Другими словами: военных. Официально оазис подчинен Франции, и к нему идет железная дорога. Но европейцев здесь не больше дюжины, и между ними ни одного солдата. Покуда поезд, с которым мы имели удовольствие ехать, доставит в Тозер солдат - здесь может случиться все что угодно.
      - Вы разумеете восстание?
      - Почему нет? Но зачем .обязательно восстание? В путеводителе Тозер назван богатейшим оазисом Сахары. Здесь двести тысяч пальм и тьма-тьмущая абрикосовых и финиковых деревьев. Два-три арабских плантатора - настоящие миллионеры. Прежде оазис был постоянной мишенью разбойничьих набегов. Если ж нельзя было напасть извне, то боролись внутри оазиса.
      - Скажите, Лавертисс, что вы думаете о трех господах с другого стола?
      - Они не похожи друг на друга,- кратко ответил Лавертисс.- Если бы здесь был наш друг, прорицатель из Айн-Грасефии, мы получили бы более подробные сведения, nom dun petit chien! Признаюсь, он произвел на меня впечатление!
      В эту минуту мистер Грэхэм выпил чашку кофе, осушил пот на лбу и вперил неподвижные фарфоровые зрачки в трех господ за столом на другом конце галереи. Один из них был низенького роста, с щелевидными глазками, черной бородой и растерянным выражением лица. У другого было бритое лицо римского сенатора, чуть красноватый нос и резкие складки в углах рта. В наружности третьего было нечто от маньяка или изобретателя: неподвижно устремленные в пространство водянисто-голубые глаза, светло-рыжие щетинистые усы, поддающаяся вперед голова и костюм с явным преобладанием пышно повязанного галстука. Мистер Грэхэм оглядел фаянсовыми зрачками названных трех господ и голосом, чересчур сонным даже для сиесты в Сахаре, произнес:
      - Один из них - француз, другой - англичанин, а третий - немец.
      Лавертисс презрительно фыркнул:
      - Англичанин, француз и немец! В высшей степени правдоподобно. И без того англичане и французы плохо уживаются после войны, а вы еще навязали им немца в товарищи! И где ж - в Тунисе! Вы забываете, что Тунис - французская колония и что на ближайшие двадцать лет колонии застрахованы от посещения бошей. Дух ясновидения у вас, кажется, тютю! - вместе с ковриком сегодня ночью!
      Мистер Грэхэм поднялся с кресла.
      - Вы слышали, что я сказал? - произнес он зловеще вибрирующим голосом.- Один из них француз, другой - англичанин, третий - немец. Если вы сомневаетесь в этом или скажете еще хоть слово о коврике, который выкрал у меня сегодня ночью черномазый плут, я попрошу вас выйти на двор и потягаться со мной в боксе. See?
      - Милый Грэхэм,- возразил Коллен,- неужели вы в самом деле хотите боксировать при сорока градусах в тени? И почему вы утверждаете, что коврик украл у вас марабу?
      - Потому, что я купил его и он пропал. Кто другой мог на него польститься?
      - Эге! А помнится, он предупреждал вас перед продажей?
      - Он морочил меня: болтал какой-то вздор про джинна.
      - Но вы не верите, что к ковру прикомандирован джинн - тот самый, что пророчествует? А сегодня ночью вы говорили, что своими глазами видели, как коврик вылетел в окно. Конечно - пальмовая водка...
      Кровь ударила мистеру Грэхэму в голову.
      - Я отвечаю за свои слова и знаю себе цену! Я - свободный английский гражданин и не позволю чумазым колдунам садиться мне на шею. Прежде чем я поверю, что джинны занимаются кражей ковров, я съем свою собственную голову. See? A того, кто посмеет сказать хоть слово про коврик или пальмовую водку, я попрошу выйти во двор и со мной побокс...
      Ему не пришлось окончить фразу. Голос его все более и более размягчался, и посреди глагола "боксировать" он уснул.
      Филипп Коллен наблюдал за ним с некоторой тревогой.
      - Что с ним такое? - спросил Лавертисс.
      - Надеюсь, что это пальмовая водка, - сказал Филипп Коллен. - Но скажите мне вот что: вы помните большое голубое озеро, которое мы видели сегодня поутру в окне вагона? Пять-шесть километров в глубь пустыни...
      - Да, я видел его в окно.
      - Вы поверите, что в старину разбойничьи караваны улепетывали им посуху?
      - Нет, - сказал Лавертисс. - Мне так же претит это предложение, как Грэхэму то, что джинн украл его ковер.
      - Тем не менее это сущая правда, - сказал Филипп Кол-лен.- В так называемой читальне я нашел старинную странную книгу. Я почерпнул из нее много мудрых сведений. В голубом озере, в том, что мы видели с поезда, нет вовсе воды и ни одной волны!
      - Вот как? Но я же видел воду и волны.
      - Так же, как Грэхэм видел исчезновение ковра в окно. Нет, ваше озеро сухо, в нем нет ни одной волны. Но не думайте, что оно - мираж: оно обладает всей полнотой реального бытия. Оно покрывает сотни квадратных километров пустыни. Одно из величайших африканских озер. Оно состоит из соли, ила и песка. В солнечном освещении оно получает видимость настоящего озера, но его сходство с настоящим озером ограничено тем, что в нем действительно можно утонуть.
      - Неужто? Ведь вы говорили, что караваны беглецов пересекали его, как твердую землю?
      - Да, но по узкой как лезвие тропинке, по которой все мусульмане пройдут в день Страшного суда. Шаг в сторону - и вас засосет, затянет.
      - Каким образом? - спросил Лавертисс, широко раскрыв глаза.
      - Слушайте, что заимствует моя книга у древних авторов: "Есть озеро, именуемое Чертовым,- говорит Абу Салим эль Аяши,- оно перерезано тропинками тоньше волоса, и малейшее уклонение от этих тропинок сулит гибель столь же верную, как шаг в сторону от единого пути спасенья - от Корана". "В области Эль Джерид,- говорит Абу Обейд эль Бекри,- лежит проклятое озеро по имени Эт-Такерма; оно пересечено тропами, известными одному лишь племени - Бени Маулит. Тот, кто свернет на шаг с тропинки, проваливается в почву, вязкую, как мыло, и в ней исчезает. Так исчезли бесследно многие караваны с добычей и всем снаряжением". "Когда б я начал рассказывать про чертовы шутки Себха, Соляного озера, я бы не кончил никогда,- говорит Мулей Ахмед.- Злые джинны избрали его приютом. Ночь беззвездна. Справа и слева веет дурманящий ветер и песком засыпает глаза. Уклонись на шаг в сторону - и под тобой провалится земля".
      Лавертисс прервал друга:
      - Есть ли в этом хоть слово правды, профессор?
      - При чем здесь правда? Соляное озеро фактически существует. Фактически оно занимает сотни квадратных километров. Фактически оно засасывает заблудившихся. Мнения ученых расходятся лишь о том, как глубоко оно засасывает. Древние арабы утверждают, что верблюда затягивает с головой, а современные путешественники полагают, что верблюд погружается, в крайнем случае, по шею.
      - Приняв во внимание длину шеи этих животных,- сказал Лавертисс,- для других это очень слабое утешение. Но, простите! Что за странную беседу ведут те трое господ?
      - Неужели вы слышите отсюда, что они говорят? Ах, да! Я и позабыл, что было время, когда скважины усовершенствованных замков Европы трепетали перед вашим тонким ухом!
      Лавертисс зашаркал плетеным креслом по полу и, выбрав для упомянутого уха удобную позицию, нахлобучил шляпу на глаза. Со стола трех других клиентов отеля, отстоявшего метров на десять, доносилось смутное жужжание голосов. Филиппу Коллену эти звуки говорили не больше, чем верещание чужих голосов в микрофон испорченного телефона. Но Лавертисс вещал из-под надвинутой шляпы:
      - Теперь говорит человек с усами, как клешни вареного краба,- тот, голубоглазый. Он говорит: "Германия - Рим, но она же - и Эллада. Германия унаследовала римскую мощь и эллинский гений. Англия - Карфаген, и Франция Сибарис. Вспомните участь Карфагена и Сибариса, и вы поймете, что говорит рок Лондону и Парижу". Теперь говорит его сосед, похожий на спившегося сенатора. Он говорит: "Лондон - это Рим, Париж - Афины, а Берлин Карфаген; в Англии воплотилась римская мощь, во Франции - афинский гений, а в Германии - торговая энергия Карфагена. То, что случилось с Афинами и Карфагеном, ждет Париж и Берлин..." Так нетрудно предсказывать будущее! Теперь говорит третий, чернобородый. Он говорит: "Позвольте мне пожать плечами, господа! Лондон у вас - Рим, а Берлин - Афины и Рим, вместе взятые! Ха-ха. Франция - вот прямая наследница античного мира. Лондон Карфаген? А Берлин? Что такое Берлин? Берлин - это Абдера!" Слыхали вы такие разговоры, профессор? Филипп Коллен взглянул на мистера Грэхэма, беззвучно грезившего в кресле.
      - Во всяком случае, мы недооценивали Грэхэма как пророка, - сказал он. - Безусловно, там сидят англичанин, француз и немец. Это звучит невероятно, но разговор не оставляет сомнений.
      - Хотел бы я знать, что они здесь делают, - сказал Лавертисс.
      - Этого я сказать не сумею. Но видно, что они ненавидят друг друга и по личным и по национальным мотивам. Почему они вместе очутились в пустыне? Это непостижимо.
      В это мгновение в плетеном кресле проснулся Грэхэм и мутным, сонным взглядом окинул двух друзей.
      - Они ищут здесь клад, - сказал он. - Да, они ищут клад. Золото и драгоценности. - Он зевнул и как будто снова погрузился в спячку.
      Лавертисс схватил его за руку.
      - Значит, вы слышали, о чем мы говорили? Мне казалось, вы спали.
      - О чем вы говорили? - проговорил далеким голосом Грэхэм.
      - О людях за тем столом. Один из них немец, другой - англичанин, третий - француз, именно так, как вы определили. Как вы узнали? И откуда вы знаете, что они приехали искать клад?
      - Это они? - нечленораздельно пробормотал Грэхэм. - Да... искатели клада... громадного клада... Мне как-то не по себе... Как вам кажется, что сегодня будет на обед, Лавертисс?
      Он не дождался ответа и сам себе ответил расслабленным голосом: "Consommй princesse, копченая лососина, бараньи котлеты, салат, фрукты. Но это будет мой первый здесь и последний обед. Я съем его охотнее, чем собственную голову".
      Он снова впал в спячку. Лавертисс переглянулся с Филиппом Колленом.
      - Что с ним творится? Влияние климата?
      Филипп Коллен, не отвечая, кивнул косоглазому слуге, чье внимание, с нейтральным упорством, раздваивалось между столиками на галерее. Официант ринулся на зов.
      - Сделайте мне одолжение! Сходите на кухню к повару, поблагодарите его за отличный завтрак и спросите, что сегодня на обед.
      Через пять минут слуга вернулся и, устремив один глаз в зенит, а другой в надир, доложил:
      - Сегодняшнее меню: consommй princesse, копченая лососина, бараньи котлеты, салат, фрукты. Угодно что-нибудь заменить?
      Дыша тяжело и прерывисто, мистер Грэхэм спал в своем кресле. Франко-англо-германское общество поднялось из-за стола и направилось к выходу.
      Филипп Коллен молча поглядел на Лавертисса, в свою очередь с суеверной почтительностью созерцавшего тучную фигуру Грэхэма. Филипп Коллен пожал плечами и обратился к слуге:
      - Давно ли здесь эти трое господ?
      - Три недели.
      - Какой они национальности?
      :- Один из них француз, другой - англичанин, а третий говорит, что он швейцарец.
      - Что делают эти трое господ в Тозере?
      - Они выезжают почти каждое утро и возвращаются вечером. Они подрядили надолго трех верблюдов и выезжают без проводника.
      - Есть у них какая-нибудь цель? Знаете вы, куда они ездят?
      - Да,- нерешительно ответил официант,- один мальчишка, который бегает за ними и клянчит деньги, говорит, что каждый раз они отправляются в одно и то же место. В очень странное место, сударь. Он говорит, что они выезжают на...
      - На Соляное озеро? Не правда ли?
      - Да, сударь, именно на Соляное озеро. Откуда вы знаете, сударь?
      - Я ничего не знаю, - сказал Коллен и взглянул на шумно дышавшего во сне Грэхэма. - Но, насколько мне известно, Соляное озеро - весьма подходящая для пикников местность.
      Слуга ушел.
      Коллен задумчиво глядел на друга своего Грэхэма, чей храп перекатывался по всему "патио".
      - Как погляжу на спящего Грэхэма и вспомню обо всем, что он проделал, невольно переиначиваю старое изречение: Per aspera ad asthma. Но нужно его разбудить, пусть он осмотрит с нами оазис.
      3
      Филипп Коллен, Лавертисс и Грэхэм провели остаток дня, блуждая пешком по оазису. От тропинки к тропинке, под кущами пальмовых садов, вдоль стремительно бьющих ключей, под шелестящими кронами пальм они наблюдали узорную жизнь оазиса.
      Сады прилегали друг к другу, перерезанные искусственными каналами, и тройной зеленой стеной поднимались к небу. Ниже розовые кусты и гранаты, над ними финиковые и абрикосовые купы и выше - пальмовые кроны. Топотали ослы, нагруженные кормом и плодами; ресницы их были скромно опущены, и на каждом шагу, на подъемах и на спусках, на них сыпались палочные удары. В пальмовых верхушках сидели смуглые мужчины и работали над искусственным оплодотворением женских пальм. Кисти мужских цветов, покрытых пыльцой, втыкались в цветочные кисти женской пальмы, перевязывались вместе, а остальное довершала природа. Смуглые девушки с серебряными кольцами на запястьях и лодыжках стирали белье в ручьях. Порхали птицы с сверкающим оперением; арабские мальчики из-за кустов заманивали их в силки призывными криками. Здесь никого не пугало раскаленное дыхание пустыни.
      - Почему здесь никто не живет? - спросил Лавертисс.- Почему живут они на улицах под страшным зноем? Должно быть, они сошли с ума.
      Грэхэм, задумчиво позволявший себя вести и странно равнодушный к пестрой картине, внезапно вмешался в разговор.
      - Здесь живет кто-то,- сказал он.- Здесь живет он.
      В глубине сада, где разыгралось настоящее буйство плодородия, за колоннадой пальмовых стволов, за апельсинниками и кустами кровоточащих гранат просвечивал дом. Он был так густо замаскирован растительностью, что невозможно было определить его архитектурный стиль. Но строительным материалом послужил обычный желтый, как пустыня, кирпич Тозера. То был мрамор.
      - Милый Грэхэм, вы сказали, что здесь живет он?
      - Что это значит? Кто такой он?
      Мистер Грэхэм посмотрел недоуменно:
      - Разве я это сказал?
      - Конечно, сказали.
      - Значит, я так и думаю, - энергично заявил мистер Грэхэм. - Я всегда думаю то, что говорю.
      - Это вполне возможно, но не всегда легко понять то, что вы говорите. Одному даруется красноречие, другому - талант истолковывать красноречие. Так сказано в Писании. Что же вы думали, когда говорили: "Здесь живет он?"
      Мистер Грэхэм взъерошил волосы и взглянул на Коллена:
      - Разве я сказал: "Здесь живет он?"
      - Да. В доме в глубине парка.
      Мистер Грэхэм бессмысленно заморгал, как человек, потерявший опору.
      - Если бы не физиологическая нелепость этого предположения, я сказал бы, что вы еще усваиваете пальмовую водку, - заметил Филипп Коллен.- Лучше всего вам сейчас же отправиться домой и подкрепиться столь пророчески предсказанным вами сразу после ленча обедом.
      - Разве я предсказал обед?
      - Да, и предсказание ваше гласило: consommй princesse, копченая лососина, бараньи котлеты, салат, фрукты. По словам слуги, вы попали точка в точку.
      Мистер Грэхэм плотоядно причмокнул губами:
      - Предсказав такой обед, я, во всяком случае, сделал доброе дело.
      - Вы его сделали. Кроме того, вы предсказали, что это будет ваш первый и последний обед в гостинице, что, надеюсь, не подтвердится.
      4
      Непосредственно после пророчески предвосхищенного обеда мистер Грэхэм, сказав своим друзьям что-то невнятное, встал и исчез. Это случилось сразу после заката. Уже сгустилась черно-бархатная мгла. Пальмовые листья вырезывались клиньями на звездном небе. Франко-англо-германское общество с любопытством глядело на мистера Грэхэма. В течение всего обеда мистер Грэхэм, к величайшему их удивлению, разговаривал с арабом-слугою по-арабски; то был не особенно чистый арабский язык, но все-таки его можно было понять. Он уклонился от объяснений, где и когда усвоил он этот язык.
      Вскоре после ухода Грэхэма друзья пошли за ним в его комнату, но там его не нашли.
      После двухчасового отсутствия они стали искать его кругом и на базарной площади, где под покровом темноты развертывались пестрые бытовые узоры. Но там они его не нашли, как не нашли его и в полночь, вернувшись в отель.
      Утреннее солнце озарило ту же ситуацию. Грэхэма не было. Он исчез.
      III
      Девятьсот девяносто девятая ночь
      1
      Во имя святого милосердого Бога!
      Как курильщик в поисках утешения кидается к дурманной отраве гашиша, так я, Ибрагим, сын Салиха, хватаюсь за перо. Йя хасра!
      Не льщу себя надеждой, что детища духа моего будут напечатаны и что изящное их мастерство будет встречено восхищением. Йя хасра! Этому не бывать! В долгой жизни моей я был свидетелем литературного успеха многих писателей, мне же, как соловью, всегда подобало оставаться в тени. Как соловей, я пел в тени, и почти тысячу ночей подряд я был незаметней, чем кто-либо, благодаря Баширу, сыну Абдаллы, чье имя да будет проклято! Да, воистину я оставался в тени. Итак, не в чаянии славы и успеха я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия, но для замиренья мыслей, подобно врагам обступившим меня со всех сторон. Мысли клокочут и говорят: "Ну что ж, Ибрагим, сын Салиха! Так вот она, твоя судьба! Ты, знающий Коран наизусть, от первой до последней буквы, ты, сочинявший человеконенавистнические стихи, достойные язвительного Абуль Ала Эль Маари, и веселые застольные песни, достойные распущенного Хафиза, ты, призывавший сыновей пророка к борьбе с неверными и в то же время посвятивший французскому президенту стихотворение, напечатанное на четвертой странице "Petit Tunisien", ты будешь удавлен шелковым шнурком из-за того, что женщина оказалась неискусной рассказчицей! Ха-ха, Ибрагим, сын Салиха! Разве ты сам не сказал в стихотворении, достойном Насири Хосру: "Речь женщины подобна струе фонтана: на мгновение она вздымается на высоту; она течет, течет, но никогда не наполнит до краев бассейна". И ты, сказавший это, ты, сознающий неизмеримое превосходство мужчины над женщиной, ты позволил женщине девятьсот девяносто девять ночей вертеть языком и возлагал на нее свои надежды. Будь счастлив, если это не повредит твоей посмертной славе!" Так неистовствуют мысли, и, чтоб спугнуть их, я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия, хотя мне известно, что прежде, чем забрезжит рассвет, я буду брести пустынной тропой смерти. Йя хасра! Самой пустынной из всех тропой! Ибо если женщина и толстый англичанин поневоле разделяют сейчас мое общество, то скоро мы вынуждены будем разлучиться, поскольку я рассчитываю войти в рай.
      2
      Я родился в оазисе Нефта, невдалеке от Тозера, и вырос среди населения еще более невосприимчивого к благозвучию стихов, чем жители Тозера. Об искусстве пользоваться жизнью жители этих двух оазисов имеют приблизительно одинаковое представление. Маслянистое блюдо "кускус" и глоток воды - вот что они называют обедом; чашка кофе - вот предел наслаждения и неги. Вскоре услышал я внутренний голос, возвестивший, что здесь мне не место. Но из уважения к традициям до тридцатидевятилетнего возраста я оставался в оазисе и зарабатывал свой хлеб пением былин и выращиванием пальм. Но вскоре тоска моя стала нестерпимой. Я продал немногое, что имел. Провожаемый оскорблениями родичей, я покинул Нефту и больше туда не возвращался. Лучше бы мне не видеть и Тозера! Как я был глуп, что не остался в цивилизованных странах! Но поздно раскаиваться бесхвостому шакалу, когда уже захлопнулась дверца капкана. Мектуб! Так было предначертано!
      Из Нефты я отправился в Тунис - большой город, белый город. Наконец-то я понял, что такое город и цивилизация, что значит жить и наслаждаться! Как научился я презирать "кускус" и финики и воду ключей оазиса! С каким надменным превосходством взирал я на этих невежд из пустыни, знающих толк лишь в старых былинах и убежденных, что в намерения Пророка действительно входило изгнать все напитки, кроме воды и кофе. В Тунисе были рестораны, не подозревавшие о пятой главе Корана (перечисляющей нечистых животных), но умудренные в искусстве приготовлять вкусно всех животных; в ресторанах этих мне вскоре открылось, что, запрещая вино, Аллах имел в виду лишь неотесанных жителей пустыни и что, разрешая кофе, чтоб не впасть в противоречие с самим собой, он должен был разрешить и ликеры. В Тунисе были молодые французские журналисты, с удовольствием слушавшие мои звучные стихи после угощения абсентом и восхищенные ими до такой степени, что одно стихотворение было напечатано на четвертой странице "Petit Tunisien". Йя хасра! Такой славы добился я в Тунисе - большом городе, белом городе, хотя, сказать по правде, я вынужден был зарабатывать свой хлеб на базарах Баб Суэйк Эль Хальфауина, распевая перед сбродом невежд грубые старые легенды. Но какое кому до этого дело? В Тунисе были маленькие комнатки, нежные, как постели гурий, где можно было ужинать с глазу на глаз с прекрасными женщинами из Casino Municipal. Они были в тысячу раз прекраснее женщин пустыни - белее, благоуханней и изощренней. Йя хасра! Кому какое дело, если свидание оплачивалось сотней былин на базаре! Сочинив ради этих женщин сотню грубых легенд, я воспевал их потом в других стихотворениях, не подходящих для "Petit Tunisien", но молодые французские журналисты благосклонно внимали им за абсентом. Так проходило время, и с каждым днем я все больше приобщался к культуре европейцев. Но однажды пришло письмо из пустыни, и в нем было написано, что я должен внять словам послания, не заливая ушей воском. Брат мой, стояло в письме, умер в Тозере, оставив завещание в мою пользу. Сколько он мне оставил, об этом письмо умалчивало. А я ничего не знал о семье и жизни моего брата. Но письмо меня обнадежило, к тому же мне надоело распевать дурацкие стихи на свадьбах и базаре Баб Суэйка. Наследство могло дать моей жизни благоприятный оборот. Я простился на время с ресторанами, вкусными блюдами и крепким вином, я простился с молодыми французами и красавицами из Casino Municipal... Я взял билет на вокзале и поехал в Тозер за наследством моего брата.
      3
      Полный радужных надежд, я спешил в Тозер, и в душе моей пела музыка неоспоримых прав на братнино наследство. Я уже прикинул в уме-куда и на что пойдут деньги, и вдруг... О, жалкое наследство! О, печаль! Вы знаете, чем помянул меня брат? Знаете вы, что за наследство он мне оставил?
      Семнадцатилетнюю дочь - и это было все!
      Вначале я не верил своим ушам. Но, увы, это было так. Мохаммед, брат мой, умер и завещал мне всего-навсего дочь Амину; ни верблюда, ни осла, ни одной козы - это мне-то, Ибрагиму, брату своему, оставил он такое наследство!
      Не хочу описывать своего гнева. Вечная награда тому, кто сдерживает вспышки гнева, умалчивая о поводах к ним, сказано в Коране. Безусловно, меня не минует эта награда. Я скрыл свой гнев от Амины. Я овладел собою и занялся приисканием богатого человека, который взял бы ее у меня за приличный выкуп.
      Много богатых людей было в Тозере, но, чем больше я расхваливал достоинства моей племянницы, тем больше они жались. Амина, моя племянница, недурна собой. Это говорю я, Ибрагим, сын Салиха, хотя, очевидно, мне предстоит умереть из-за нее еще до утренних петухов,- так сильна моя любовь к справедливости и присутствие духа цивилизованного человека перед лицом гибели. Но Амина была красавица на домашний вкус, который я научился презирать в цивилизованном Тунисе. Мысленно я сравнивал ее с прекрасными женщинами из Casino Municipal и от души смеялся. Те были белые, она-смуглая. Те благоухали дурманящими духами, она - ароматом диким, как пустыня. Те ходили, как гордые павы на высоких каблучках, Амина мальчишеской походкой. Те знали множество двусмысленных французских песенок, Амина - лишь бабушкины сказки да легенды, перехваченные у странствующих бедуинов. Нет, невелики были шансы всучить ее богатому человеку за приличный выкуп, ибо все богачи в Тозере люди женатые, да к тому же скряги, и отнюдь не были расположены обзаводиться лишней женой. В этом я скоро убедился. Я был уже близок к отчаянию, когда мне назвали Башира.
      Башир, сын Абдаллы, вторично я пишу твое имя, и в тысячный раз тебя проклинаю. У тебя грубая сила, шелковый шнурок и рабы, но если ты думаешь внушить этим уважение автору философских стихов, достойных Абуль Ала Эль Маари, - ты ошибаешься. Ты можешь меня заставить трепетать перед смертью, ибо вопреки всему, что говорит Коран, я не питаю к ней особого влечения, но никогда ты меня не заставишь трепетать перед тобой, трусливый изверг! Ты не знаешь души поэта и не подозреваешь о выдержке цивилизованного духа. Сам трепещи! Презренным и ненавистным перейдет твое имя в потомство, когда узнают, что ты умертвил Ибрагима, сына Салиха. Прекрасные женщины из Casino Municipal заплачут, а молодые журналисты, узнав о твоем преступлении и гибели моей, напечатают статьи на четвертой странице "Petit Tunisien". Но, к сожалению, мало вероятии, что они об этом узнают. Ты полновластный у себя хозяин, а стены дома поглощают звуки, как жадный песок пустыни влагу ливня.