Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947

Будущие события уже начинали отбрасывать тени. Агадир, неприятности между Турцией и Италией в Триполи и конфликт на Балканах знаменовали собой грядущую катастрофу. Я был только крошечной шестеренкой громадной машины, но со своего наблюдательного поста я не замечал в работе Генерального штаба ничего такого, что могло бы ускорить приближение войны. Напротив, наше близкое знакомство с результатами действия современного оружия и с масштабами вооружения в Европе заставляли нас делать для сохранения мира больше, чем это делали большинство политиков.

Для всех нас было долгом поддерживать германскую военную машину в состоянии постоянной готовности. Мобилизационный план и планы боевых действий ежегодно должны были готовиться к 1 апреля. Я вспоминаю, что в январе 1913 года мы получили приказ императора, предписывавший не готовить в текущем году планов кампании против России. Обычно практиковалось составление одного плана наступательных действий против Франции при проведении оборонительных мероприятий на востоке и другого, предполагавшего наступление против России, сопровождавшееся оборонительными действиями на западе. Вторая половина этой работы была отставлена предположительно ради того, чтобы русская разведка получила информацию о столь необычном отступлении от правил, что могло бы послужить снижению напряженности. Спустя несколько месяцев, когда отношения с Россией ухудшились в связи с кризисом на Балканах, мы получили противоположный приказ, предписывавший все же готовить этот план. Я очень хорошо помню наше раздражение по поводу необходимости выполнить работу нескольких месяцев за считаные недели.

Еще в моей памяти ярко запечатлелись усилия начальника штаба австрийской армии генерала Конрада фон Гетцендорфа убедить Германию принять участие в наступательных операциях Австрии на Балканах. Он утверждал, что время работает на стороне русских и что поскольку конфликт между Австрией и Россией неизбежен, то чем скорее он начнется, тем лучше. Однако, поскольку военная слабость нашего союзника была нам хорошо известна, Мольтке, начальник штаба германской армии, будучи решительно против любых превентивных действий, делал все, что было в его силах, чтобы сдержать своего австрийского коллегу. Гетцендорф, по обыкновению, настаивал, что рано или поздно русские непременно нападут и что намного лучше нам самим проявить инициативу. Тогдашняя ситуация весьма похожа на сегодняшнюю. В наше время очень многие уверены, что цели мирового коммунизма могут быть достигнуты исключительно военным путем, а потому конфликт неминуем. Взгляды Мольтке в значительной степени совпадают с взглядами генерала Эйзенхауэра. Западные державы ни при каких обстоятельствах не должны участвовать в превентивной войне. Мольтке постоянно повторял: «Мы ни в коем случае не вступим в европейскую войну просто из-за каких-то событий на Балканах».

Я был окончательно зачислен в постоянный штат Генерального штаба 9 марта 1913 года. В то время мне казалось, что я достиг в жизни всего, чего добивался, но удовлетворение от этого не идет ни в какое сравнение с моим изумлением, когда осенью мне был предложен пост военного атташе в Вашингтоне. Как правило, на эту должность назначали значительно более опытных работников Генерального штаба. С профессиональной точки зрения эта должность была не слишком привлекательна. В военной области там происходило очень мало событий, представлявших интерес и заслуживающих доклада, к тому же Соединенные Штаты, по-видимому, полностью отгородились от европейской системы союзных договоров. Для моего неожиданного выдвижения существовало, вероятно, две причины. Я уже упоминал, какое глубокое впечатление во время посещения Англии произвели на меня динамичность и могущество Британской империи. В результате я приобрел репутацию англофила. И правда, коллеги-офицеры имели обыкновение подшучивать надо мной, говоря: «У тебя уже есть английские бриджи, сапоги и седло. В следующий раз ты вернешься в британском мундире». Мои начальники отлично знали о моих взглядах, но решили, по всей видимости, что при подготовке меня к занятию ответственного поста военного атташе в Лондоне несколько лет, проведенных в Соединенных Штатах, могут послужить отличной тренировкой. Кроме того, я выказывал большой интерес к европейским военно-политическим проблемам, и мне даже пришлось прочитать несколько лекций по этим вопросам. Возможно, это был как раз тот редкий случай, когда трудолюбие бывает вознаграждено.

Я пребывал в нерешительности, принимать ли мне это предложение, но сама мысль о возможности познакомиться с неизвестным континентом, о чьем потенциале мы все так много слышали, меня захватывала. В результате я согласился и, прежде чем уехать в декабре в Америку, получил аудиенцию у кайзера. Он был очень любезен, пригласил меня к обеду, перечислил всех своих друзей и знакомых в Соединенных Штатах и разъяснил, какая это для меня удача – получить такую должность. «Выучись хорошо говорить по-английски, познакомься с умонастроениями народа, и я пошлю тебя в Лондон», – говорил он мне. Когда я откланивался, кайзер передал через меня свои особенно теплые пожелания Теодору Рузвельту, который был ему чрезвычайно симпатичен. Спустя несколько дней я уже был в пути, оставив дома жену и детей. Мы ожидали прибавления семейства, так что жена собиралась присоединиться ко мне летом. Невозможно было и вообразить, что пройдет больше двух лет, прежде чем я снова смогу ее увидеть.

Глава 2

Мексиканская интерлюдия

Предупреждение Бернсторфа. – Гражданская война в Мексике. – Осадное положение в столице. – Вмешательство Соединенных Штатов. – Над Европой сгущаются тучи. – Завтрак с адмиралом Крэдоком. – Война объявлена. – Заметки по поводу ее причин

Вашингтон в те времена обладал почти деревенским очарованием. Германское посольство занимало скромное здание на Массачусетс-авеню, причем консульство располагалось на первом этаже, а апартаменты посла – на втором. Граф Бернсторф встретил меня в дружеской манере и мягко предупредил, что в обязанности военного атташе не входит составление политических докладов. Он рекомендовал отозвать моего предшественника, фон Херварта, из-за того, что тот не считал нужным подчиняться этому правилу. Как бы там ни было, консулом здесь служил господин фон Ганиель, принадлежавший к известной мне дюссельдорфской фамилии, а первым секретарем посольства оказался другой знакомый из времен моей службы в уланах – Фрейгер фон Лерснер, чей полк был расквартирован в то время в Бонне, так что я оказался среди друзей. Военно-морским атташе был капитан Бой– Эд, с которым мне предстояло с началом войны делить многие превратности судьбы. Это был прекрасный человек, очень спокойный и сдержанный.

С военной точки зрения в Вашингтоне мне было практически нечем заниматься. Жизнь, казалось, состояла из непрерывного вихря светских мероприятий, среди которых я, всегда имевший склонность к упорной работе, чувствовал себя как будто не в своей тарелке. Бесконечным потоком приходили приглашения от незнакомых мне людей, и весь ритм и стиль жизни совершенно не походили на более церемонные порядки Старого Света. Среди многих знакомых, которых я приобрел за это время, я до сих пор помню повстречавшегося мне в Охотничьем сельском клубе молодого американца, которого звали Франклин Д. Рузвельт. Естественно, я и помыслить не мог в то время, какую грандиозную роль он сыграет в истории своей страны. Кроме того, я познакомился с молодым американским капитаном по фамилии Мак-Кой, состоявшим тогда в адъютантах генерала Леонарда Вуда, который, вместе с генералом Першингом, стал выдающимся военным деятелем своего времени. Мы часто обменивались приветствиями во время ранних верховых прогулок в парке Рок-Крик. Позднее он переехал на жительство на Губернаторский остров вблизи Нью-Йорка и никогда, даже в самые тяжелые дни войны, не изменил своего дружеского расположения ко мне.

Президент Вильсон устраивал свой первый официальный прием в Белом доме в феврале 1914 года. Он был настолько любезен, что уделил мне несколько мгновений своего драгоценного времени и поинтересовался моими планами на будущее. Я сказал ему, что собираюсь посетить Мексику, в которой я также был аккредитован, в ответ на что он воскликнул: «Как я вам завидую! Мне самому всегда хотелось там побывать».

Планы у меня в действительности были весьма смутные. Кайзер посоветовал мне путешествовать как можно больше и осмотреть все, что только возможно. Мексика кипела гражданской войной и наверняка являла собой зрелище значительно более интересное, чем то, что могла предоставить светская жизнь Вашингтона. Туда я и отправился в компании с Лерснером и вторым секретарем посольства Беркхаймом через Кубу и Веракрус и в конце концов предстал перед адмиралом фон Гинце, нашим посланником в Мехико-Сити.

Мой первый контакт с официальными лицами новой для меня страны был обставлен достаточно необычно. Отправившись засвидетельствовать свое почтение мексиканскому военному министру, я был остановлен часовым на входе в президентский дворец. Я был в парадном мундире и постарался объяснить свое появление, использовав все свое знание испанского языка. Страж указал на висящее позади него знамя и потребовал, чтобы я, прежде чем пройду дальше, отсалютовал флагу. Не видя причин устраивать сцену, я так и поступил, лишь впоследствии узнав, что это было полковое знамя 29-го пехотного полка, который прославился тем, что производил все успешные перевороты в городе. Военный министр генерал Бланкет, оказавшийся достойным пожилым господином, принял меня любезно и – вероятно, для того, чтобы как можно быстрее произвести на меня впечатление, – рассказал, как, в бытность свою сержантом, руководил расстрельной командой, казнившей императора Максимилиана в Кверетаро.

Я был совершенно не готов к такому откровенному признанию и почувствовал себя несколько более уверенно только после того, как Бланкет сделал несколько одобрительных замечаний о германской армии, чьи методы подготовки он будто бы перенял для своих нужд. Я отвечал, что очень этим доволен и буду рад предоставить в его распоряжение любую дополнительную информацию, какая только может ему понадобиться. Когда же я попросил содействия в организации для меня инспекционной поездки, он оказался значительно менее услужлив. Мне в особенности хотелось посетить северные провинции, где правительство находилось в непрерывном конфликте с бандами Панчо Вильи. Он ответил, что не может взять на себя ответственность за мою безопасность. Стало ясно, что если я вообще хочу чего-нибудь добиться, то мне необходима поддержка мексиканских властей.

Сама столица находилась едва ли не на осадном положении. На протяжении последних месяцев другой руководитель мятежников, по фамилии Сапата, совершал с окрестных холмов ночные набеги, и ни армия, ни полиция, по всей видимости, ничего не могли с ним поделать. Население европейской колонии решило сформировать добровольческую дружину для защиты своей собственности, да и самой жизни, и меня, как единственного военного во всем дипломатическом корпусе, попросили взять на себя командование. С германского крейсера «Дрезден», стоявшего в Веракрусе, был прислан нам на помощь небольшой отряд моряков при двух пулеметах, а с японского крейсера, находившегося у западного побережья, было прислано некоторое количество оружия. Мы проявили себя весьма достойно, и бандиты, приветствуемые выстрелами из посольского компаунда, всякий раз отваливали в сторону. На самом же деле опасения превосходили реальную опасность. Несколько раз пришлось объявлять тревогу и производить вылазки, но ничего по-настоящему серьезного не происходило.

Есть люди, проявляющие особый интерес к различным эпизодам моей жизни, и они были рады сотворить из моей деятельности в Мексике целую легенду. В действительности моя единственная официальная поездка с целью сбора информации за пределы столицы выродилась в настоящий фарс. Генерал Бланкет в конце концов разрешил мне поездку в районы действия Вильи, и я доехал до Салтилло, находившегося еще в руках правительства. Местному «генералу» было, вероятно, лет двадцать пять от роду, а его солдаты выглядели скорее как опереточная массовка, нежели воинская часть. Мне удалось обстоятельно поговорить с одним из солдат, охранявшим в местной крепости средневековую пушку, но у него, по-видимому, были сомнения относительно моей личности, потому что на обратном пути с холма он проводил меня градом пуль, которые, по счастью, в цель не попали. Напряженность в отношениях между Мексикой и Соединенными Штатами уже была очень велика, и я полагаю, что солдат принял меня за гринго. Рисковать жизнью по столь незначительному поводу мне показалось бессмысленным, и я возвратился в столицу.

По возвращении я обнаружил, что два государства, при которых я был аккредитован, находятся на грани войны. В нефтяном порту Тампико мексиканская толпа сорвала американский флаг, и американская пресса призывала к отмщению. Атлантический флот под командой адмирала Баджера появился перед Веракрусом, и на нем шла подготовка экспедиционного отряда. В правительственных кругах Мехико-Сити создалась атмосфера чрезвычайного напряжения и неразберихи. Мне никогда не забыть официальный прием, устроенный однажды вечером в замке Чапультепек. В какой-то момент неожиданно погас свет. Когда через несколько секунд освещение восстановилось, выяснилось, что все министры и большинство из гостей образовали круг, причем каждый опасливо держал перед собой торопливо извлеченный из кармана фрака пистолет. Во всех последующих перипетиях моей бурной жизни мне не приходилось видеть более поразительного зрелища.

Несмотря на все наши усилия, фон Гинце или я мало что могли сделать для того, чтобы погасить приближающийся конфликт. Срок американского ультиматума истекал 19 апреля 1914 года, и нашей главной заботой было обеспечить безопасность германской и других европейских колоний. Уэрта, мексиканский президент, оказался в трудном положении, и, хотя у меня сформировалось о нем более высокое мнение, чем у фон Гинце, я оказывал всевозможную поддержку демаршам различных дипломатических представителей, направленным на его уход в отставку, с тем чтобы избежать расширения конфликта с Соединенными Штатами. Ситуация на тот момент казалась весьма угрожающей, но ее острота потеряла всякую значимость в сравнении с последовавшим всемирным конфликтом. В связи с этим любопытно вспомнить, что британцы были в высшей степени недовольны развитием событий, опасаясь того, что они называли возрождением американского империализма. Отношения между представителями двух держав были весьма далеки от сердечности, и это следует помнить при рассмотрении событий, последовавших всего несколько месяцев спустя.

В конце концов я сопровождал железнодорожный конвой с иностранными гражданами до Веракруса, на рейде которого я обнаружил по меньшей мере семнадцать броненосцев, принадлежавших заинтересованным странам. Среди моих новых знакомых, встреченных в это время, были контр-адмирал сэр Кристофер Крэдок, которому предстояло командовать британским флотом в битве у Коронеля, и молодой лейтенант Канарис, впоследствии ставший знаменитым главой германской военной разведки.

Я оказался в курьезном положении, поскольку был официально аккредитован при обоих государствах, участвовавших в конфликте. С военной точки зрения на мексиканской стороне для меня мало что представляло интерес, в то время как даже первый взгляд на американские экспедиционные силы привел меня к определенным интересным выводам. Здесь я был встречен очень тепло, и мне дали возможность ознакомиться с их организацией. Командовал отрядом генерал Фанстон, а одним из его адъютантов был капитан по фамилии Макартур, с которым мне пришлось несколько раз вести дела. Он запомнился мне как энергичный и красивый человек, всегда в безупречном мундире. Он обладал значительным влиянием в штабе генерала Фанстона. Когда я на днях прочитал биографию этого человека, ставшего ныне выдающимся генералом, составленную Г.Г. Кируной[6], то узнал про один инцидент, в ходе которого капитан Макартур пересек мексиканские позиции, изображая из себя ковбоя, и возвратился назад, приведя с собой три мексиканских локомотива. Автором делалось предположение, что я в какой-то степени помог ему в этом предприятии. Все мое удовольствие от знакомства с ним, боюсь, не дает мне права на частицу его славы от этого подвига, о котором я ничего не знал до настоящего времени. Также чистой воды вымыслом является предположение о том, что генерал Макартур выступил в мою защиту на Нюрнбергском процессе и что его заступничество послужило к моему оправданию.

Хотя и маленькая, американская армия имела превосходных офицеров и первоклассный личный состав. В своих докладах в Берлин я настаивал, уже на этой ранней стадии, что, имея за собой громадный промышленный потенциал, Соединенные Штаты Америки имеют возможность расширять свою армию практически безгранично за очень короткое время. Я специально отмечал, что в случае, если крайне напряженная ситуация в Европе приведет к войне, Америка может превратиться в важнейший фактор, требующий особого внимания.

Вскоре после фатальных выстрелов, прогремевших в Сараеве, я закусывал с адмиралом Крэдоком на борту британского боевого корабля H.M.S.[7] «Гуд Хоуп». Адмирал был большим почитателем кайзера, и стены его каюты были украшены фотографиями императора. Сэр Кристофер был чрезвычайно обаятельным человеком, и мы долго беседовали с ним по поводу угрожающей ситуации в Европе. Я высказал надежду, что если Германия окажется вовлеченной в войну на два фронта, то Британия, по крайней мере, останется нейтральной. Его ответ был типичен для британской позиции тех времен. «Англия никогда не станет воевать против Германии, – сказал он и добавил после небольшой паузы: – Хотя бы из-за наших уик-эндов».

Хотя непосредственно на месте проблемы казались жизненно важными, было ясно, что европейские державы очень слабо заинтересованы в развитии мексиканских дел. Для нас складывалась странная ситуация, поскольку ежедневные дружественные контакты между офицерами всех наций входили в отчетливое противоречие с яростной дипломатической и военной активностью в Европе. Так или иначе, но до любого из нас доходила только очень малая часть фактов, свидетельствующих об эскалации тогдашней напряженности, и первое указание на то, что ситуацию в Европе следует рассматривать со всей серьезностью, пришло ко мне, как это ни странно, от российского посланника барона Сталевского. Даже он не обладал информацией из первых рук, но он сообщил мне, что его военному атташе, полковнику Голеевскому, приказано возвратиться в Вашингтон. Когда я спросил у барона, чем это может объясняться, он ответил: «Все, что мне известно, – это то, что он должен вернуться, чтобы организовать службу разведки, хотя о ее точном назначении я ничего не знаю». Это прозвучало весьма зловеще, и я немедленно проинформировал о таком развитии событий Генеральный штаб. Аналогичные шаги я и сам предпринял еще до отъезда из Соединенных Штатов, хотя большая часть работы была выполнена моим предшественником. В Нью-Йорке уже была создана контора для сбора и передачи военной информации. В свое время я еще опишу проделанную нами работу.

Я узнал о действительном начале войны весьма необычным образом. 1 августа я был приглашен на обед к генералу Фанстону. В вестибюле его гостиницы я повстречал своего русского коллегу, который тоже оказался в числе приглашенных. Генерал спустился по лестнице, размахивая листом бумаги, и заметил, пожимая нам руки: «Господа, у меня есть для вас интересная новость. Германия объявила России войну». Русский – это был Голеевский – деревянно поклонился мне и сказал генералу, что в сложившихся обстоятельствах он не может остаться на обед. Генерал попытался убедить его в том, что это не мы лично объявили друг другу войну, но Голеевский стоял на своем, и в конце концов мы оба откланялись. Более всего мы стремились возможно скорее вернуться в Вашингтон, и наш отъезд на следующий день на борту одного и того же американского миноносца не был лишен известной пикантности. Многие из наших общих друзей стояли на пристани и сначала прокричали троекратное ура в честь Германии, а потом такое же – в честь России, в то время как все суда в гавани дали гудки.

Это не было приятным путешествием. Море было бурное, корабль маленький, жара удручающая, к тому же мне и Голеевскому было совсем не просто избежать общества друг друга. Я попробовал установить нечто вроде формального контакта при помощи дежурных фраз: «C'est vraiment au detriment de l'Europe que la diplomatie n'a pas reussi a maintenir l'amitie traditionelle entre nos deux grand pays[8], – заметил я. – Nous deux, nous allons faire notre devoir maintenant – esperons nean moins que cette epreuve ne durera pas trop longtemps»[9].

Полковник, служивший военным атташе в Лондоне при Бенкендорфе и, без сомнения, лучше меня осведомленный о политической обстановке в державах Согласия, ответил довольно резко: «Ce n'est pas du tout entonnant que nous ne puissions plus supporter cette maitrise de l'Allemagne et tant de brusqueries de votre part. Et vous vous trompez profondement si vous croyez que cette affaire sera vite terminee. Cela va durer deux ans, trois ans, dix ans, si vous voulez!»[10] И потом добавил с большим нажимом: «Jusqu'a un resultat definitif»[11].

Много лет спустя, когда в 1932 году меня назначили германским канцлером, я был крайне удивлен, получив телеграмму с добрыми пожеланиями от моего бывшего коллеги. Во время революции он бежал из России и в то время жил в Париже. Возможно, у него была возможность поразмышлять о том, что «resultat definitif[12]», которого так добивался его царственный повелитель, привел к захвату большевиками его родной страны.

Два дня спустя, 4 августа, мы высадились в Галвестоне. Я побежал к ближайшему газетному киоску, где был встречен заголовками: «40-тысячная германская армия пленена близ Льежа» и «Германский кронпринц покончил жизнь самоубийством». Я не поверил заголовкам, но был поражен мыслью о гигантском столкновении огромных армий и о страданиях, которые это столкновение неминуемо породит. В тот же вечер я уехал на поезде в Нью-Йорк. Война началась и для меня.

Позвольте мне кратко описать развитие ситуации в Европе и ее скатывание к положению, когда столкновение великих держав с его ужасающими последствиями стало неизбежным. В Генеральном штабе мы внимательно следили за растущим напряжением и знали не понаслышке, каким образом действия главнейших держав могут повлиять на сохранение европейского спокойствия.

Генеральный штаб мог бы служить барометром международного политического процесса. Наше промежуточное положение между Востоком и Западом означало, что мы были предельно чувствительны к малейшим изменениям в балансе сил. За время своей службы в Генеральном штабе я был свидетелем непрерывного усугубления политической ситуации, приведшей в конце концов в 1914 году к началу войны. Генеральный штаб не предназначен для выработки политических решений или влияния на их принятие. Его дело – организация военных приготовлений к любому конфликту, могущему возникнуть в результате развития политической ситуации.

Дипломатическая история в период, предшествовавший Первой мировой войне, исследована в мельчайших подробностях историками всех стран. Я не вижу необходимости повторять их выводы, однако мне хочется дать краткий обзор некоторых этапов развития ситуации со своей точки зрения, поскольку два аспекта этого развития сыграли известную роль в моей последующей политической карьере. В первую очередь это положение, сложившееся в Юго-Восточной Европе и Турции в результате Балканских войн 1911–1913 годов – ведь впоследствии мне предстояло занимать как военные, так и дипломатические посты в этом регионе. Второй и наиболее важный вопрос – надвигавшийся кризис, включающий в себя мировую войну и закончившийся в 1919 году Версальским договором, базировавшимся на представлении об исключительной вине Германии в войне. Эта последняя концепция в значительной мере определила политическое развитие Германии в двадцатых годах и оказала влияние на все внутренние дела страны. Для меня, как парламентария, а затем канцлера и вице-канцлера, это была важнейшая психологическая проблема, которая требовала разрешения и которая отбросила свою тень на всю мою политическую деятельность.

Сама концепция исключительной вины уже отброшена большинством историков во всех странах. И все же она продолжает существовать как миф в общественном сознании. После Второй мировой войны, за которую, вне всякого сомнения, ответствен Гитлер, стало привычным относиться к Германии как к прирожденному агрессору, полностью ответственному как за войну 1870 года, так и за Первую и Вторую мировые войны. Достаточно изучить постановления оккупационных властей в Германии и обвинительное заключение Нюрнбергского трибунала, чтобы увидеть, какие глубокие корни пустила эта идея вопреки многочисленным историческим свидетельствам. На ней основываются многие меры, предпринятые оккупационными властями в экономической и политической сферах.

В то время, когда я, работая в Генеральном штабе, стал заниматься анализом мировых политических тенденцией, сдвиги в балансе европейских политических сил были уже отчетливо заметны. Поворотной точкой развития послужило подписание англо-русского договора от 31 августа 1907 года. В эпоху Солсбери и Бисмарка Россия рассматривалась как азиатская держава, чье влияние на европейские дела следовало нейтрализовать, но, при подписании упомянутого договора, интересы Британской империи были поставлены выше интересов Европы. Стороны делили Персию на русскую и британскую сферы влияния и признавали британские права на нефть Персидского залива. Россия обеспечивала себе значительное влияние в Афганистане и Тибете. Двумя месяцами ранее Франция, Россия и Япония согласились поддерживать status quo в Китае.

Политика Бисмарка заключалась в том, чтобы практические политические гарантии давались только в отношении признанных сфер влияния. Это могло препятствовать осуществлению замыслов России относительно Запада, одновременно устраняя ее опасения быть атакованной. Новое политическое развитие показывало, насколько упало германское влияние на европейские дела. Тут следует отметить, что ни кайзер, ни германское правительство даже не пытались в свое время воспользоваться ослаблением России после ее поражения в войне с Японией. Если бы Германия рассматривала когда-либо идею превентивной войны, то более удобного момента для ее начала ни раньше, ни позднее того момента просто не было.

Британский историк сэр Чарльз Петри выдвинул тезис, в соответствии с которым англо-русский договор спас Европу семью годами позже, поскольку вынудил Германию воевать на два фронта. Это утверждение ставит истинное положение вещей с ног на голову. В договоре игнорировался уже существующий европейский баланс сил, и угроза борьбы на два фронта стала основной причиной последовавшей гонки вооружений и того развития, которое и привело в конце концов к войне.

Ухудшение наших отношений с Россией должно было бы привести к улучшению отношений с западными странами, но этому воспрепятствовали другие события. Французская экспансионистская политика в Северной Африке возбудила соперничество итальянцев, которые намеревались получить свою долю от распадавшейся Оттоманской империи. Одной из первых проблем, с которой мне пришлось близко ознакомиться в Генеральном штабе, была возросшая опасность возникновения итало-турецкого конфликта по вопросу о Ливии. Турция была не в состоянии сопротивляться итальянскому нападению, но Энвер-бей, в то время военный атташе Турции в Берлине, бывший моим близким знакомым, отправился в Ливию для организации сопротивления среди местных племен. Этот конфликт ставил Германию в исключительно трудное положение. С одной стороны, мы были союзниками Италии, а с другой – поддерживали тесные дружественные отношения с Турцией. Одним из главных принципов нашей внешней политики всегда было недопущение раздела ее империи великими державами. В связи с этим Генеральный штаб демонстративно послал на место событий всего лишь одного молодого наблюдателя. Наши симпатии были всецело на стороне Турции, но, как и в случае Англо-бурской войны, мы были движимы в большей мере чувствами, нежели разумными политическими соображениями. Со своей стороны, державы Тройственного союза не заявили формального протеста против итальянской агрессии, а Британия воспрепятствовала проходу турецких войск через Египет.

Итальянцы, по всей видимости, считали, что у современной армии не может быть особых проблем в действиях против туземных племен (позднее они совершили ту же самую ошибку во время абиссинской войны), но на деле они столкнулись с продолжительным отчаянным сопротивлением. Это нападение отозвалось долгим эхом в истории: турки никогда не забывали вторжения в мирную часть своей территории. Когда Муссолини выдвинул в 1939 году лозунг «Mare Nostrum»[13] и напал на Албанию, турки моментально вступили в военный союз с Францией и Великобританией.

Ливийский конфликт был только симптомом растущего в Европе напряжения, вызванного в основном происками России на юге и на западе и австрийской политикой расширения своего влияния на Балканах. «Сердечное согласие» между Британией и Францией изменило баланс сил в Европе в пользу России и лишило Германию той уверенности в собственной безопасности, которая существовала когда-то благодаря британской поддержке. Что же до наших отношений с Францией, то они так никогда и не наладились со времени войны 1870 года.

Когда в 1911 году султан Мула Хафид по наущению Франции запросил у нее помощи и французы оккупировали Фец, Германия расценила это как нарушение соглашения в Альхесирасе. «Прыжок пантеры» в Агадир[14] – был в нем какой-либо смысл или нет, отношения к делу не имеет – произвел больший эффект в Лондоне, чем в Париже. Сэр Эдвард Грей назвал инцидент «неспровоцированным нападением», а Ллойд Джордж произнес исполненную критического пафоса речь. Было ясно, что Британия рассматривает германское присутствие на марокканском побережье как угрозу своим интересам в Средиземноморье.