Глава 1

Лондон, 1814 год

Много лет назад, кудрявым юношей, совершая длительное путешествие по Италии, он увлекся живописью и остался во Флоренции, чтобы время от времени брать уроки у одного известного итальянского мастера. Романтичный, с глазами, похожими на звезды, он последовал за легкокрылыми музами на юг, к заливу Сорренто, где впервые услышал старинную сицилийскую поговорку: «Месть — это блюдо, которое лучше подавать остывшим». И вот теперь он уже старик, утративший все иллюзии, холодный и осторожный, как римский папа, у которого на уме одни интриги. Прошли десятилетия; он давно забросил живопись, но вот сицилийская поговорка здесь, в Англии, в серый, ненастный день, неожиданным и странным образом доказала свою правоту.

Изысканный аристократ с немощным телом, Джеймс Брекинридж, граф Колдфелл, сжал шишковатыми, скрюченными ревматизмом пальцами набалдашник прогулочной трости, выточенный из слоновой кости. Одному лакею он позволил помочь ему спуститься на землю из роскошной черной городской кареты, а второй лакей держал над ним в это время раскрытый зонтик.

Дремотный покой этого места напоминал бы церковь, если бы не барабанящий дождь. Колдфелл медленно повернулся, устремил взгляд мимо невозмутимых лиц своих слуг, мимо зубчатой чугунной ограды на кладбище Святого Георгия, расположенное на Эксбридж-роуд, к северу от Гайд-парка. Три недели назад он похоронил здесь свою молодую жену. Там, где зеленел склон холма, под леденящей моросью, словно гневная игла, возносился к серым, унылым небесам ее мраморный памятник. Рядом с ним, как и предполагал Колдфелл, виднелся неясный силуэт высокого, сильного, погруженного в задумчивость человека; обдуваемый ветром, он стоял удрученный, опустив широкие плечи; ветер развевал полы его черного плаща.

Хоуксклиф.

Губы Колдфелла растянулись в тонкую линию. Он взял у лакея зонт.

— Я не задержусь.

— Да, милорд.

Опираясь на трость, он медленно поплелся по усыпанной гравием дорожке.

Тридцатилетний Роберт Найт, девятый герцог Хоуксклиф, казалось, не заметил его приближения и стоял каменно неподвижно, как памятник из черного мрамора. Мокрые волнистые черные волосы прилипли ко лбу, холодные струйки дождя бежали по окоченелым щекам, обтекая суровый профиль, а он, не отрываясь, смотрел на желтые нарциссы, посаженные на ее могиле.

Колдфелл поморщился, понимая, что сейчас он не по-джентльменски вторгнется в горе другого человека. Он мог бы оправдать себя тем, что из всех представителей более молодого поколения Хоуксклиф был единственным, кого он уважал. Некоторые тори старого образца, в париках с косичками, считали взгляды молодого магната настораживающе либеральными, но никто не мог отрицать, что Хоуксклиф был в два раза более стоек в своих убеждениях, чем его слабовольный отец.

Роберт стал герцогом в семнадцать лет, твердой рукой управлял тремя огромными имениями и вырастил четверых буйных младших братьев и маленькую сестру практически самостоятельно. Не так давно Роберт произнес речь в палате лордов, и в ней звучало столько силы и красноречия, что все повскакивали со своих мест. Честность Хоуксклифа даже не ставилась под сомнение: его честь можно было сравнить с колоколом лучшего литья. Многие представители нынешней молодежи, например родной племянник Колдфелла и его наследник, дуралей сэр Долф Брекинридж, считали так называемого образцового герцога надменным придирой, но, по мнению более мудрых людей, Хоуксклиф был безупречен во всем.

Горестно было видеть, что сделала с ним смерть Люси.

Ах, все это вздор… Мужчины видят в женщине то, что хотят в ней видеть.

Колдфелл покашлял. Хоуксклиф вздрогнул от неожиданности и повернулся к нему. Буря чувств полыхала в его темных глазах. Здесь была и боль утраты, и тоска, и покорность судьбе — и смущение, когда он увидел Колдфелла. Благородную натуру герцога мучило сознание того, что он возжелал жену своего старого друга. Самому Колдфеллу подобные рыцарские чувства никогда не были свойственны.

Джеймс кивнул молодому человеку.

— Прошу прощения, граф, я уже собирался уходить, — виновато пробормотал герцог, опустив голову.

— Ни в коем случае, ваша светлость, — возразил Колдфелл, пытаясь сгладить неловкость ситуации. — Разделите одиночество старого человека в такой ужасный день.

— Как вам будет угодно, сэр. — Прикрыв глаза от дождя, Хоуксклиф смущенно отвернулся и оглядел неровную линию надгробий.

Колдфелл доплелся до края могилы, проклиная свои ноющие суставы. В хорошую погоду он может без устали охотиться целый день. Но для Люси, похоже, у него не хватает сил…

Ну что ж, у нее были роскошные похороны, именно такие, какие ей понравились бы. Закончив свои дни рядом с Лондоном, она обрела место на самом знаменитом кладбище в городе, прославившемся надгробными памятниками работы Флэксмена, этими образцами изысканного вкуса, каждый из которых стоил целое состояние. И конечно, именно он должен был заплатить за свою самую дорогостоящую ошибку — за стариковскую глупость, с горечью подумал он. Воистину красота — это его слабость. Не имевшая никаких рекомендаций, кроме замечательной копны волос цвета пламени и самых роскошных бедер в христианском мире, двадцатишестилетняя леди Люси О'Мэлли позировала художнику в Шеффилде до того, как околдовала своими чарами Колдфелла и ему пришлось повести ее под венец. Он взял с нее слово, что она будет молчать о своем прошлом, и придумал ей другую биографию. Свое слово она сдержала, поскольку ей больше всего на свете хотелось принадлежать к высшему обществу.

Колдфелл был очень рад, что ему не пришлось хоронить Люси рядом с Маргарет, его первой женой, которая с достойными ее титула почестями упокоилась в фамильном склепе в поместье «Семь дубов», что в Лестершире. Ах, умница Маргарет, супруга его души, чьим единственным недостатком было то, что она не смогла подарить ему сына!

— Я… я весьма сожалею о вашей утрате, граф, — чопорно проговорил Хоуксклиф, избегая встречаться с ним взглядом.

Колдфелл покосился на герцога, вздохнул и кивнул.

— Трудно поверить, что ее действительно больше нет. Такой молодой. Такой полной жизни.

— Что вы теперь будете делать?

— Завтра я уезжаю в Лестершир. Уверен, несколько недель в деревне помогут мне успокоиться. — Посещение «Семи дубов» к тому же избавит его от подозрений, когда этот человек сделает за него все, что нужно.

— Не сомневаюсь, что там вы скорее придете в себя, — произнес Хоуксклиф принятую в их кругу формулу вежливости.

Оба надолго замолчали. Хоуксклиф погрузился в печальные думы. Колдфелл размышлял о том, что теперь ему будет не по себе в роскошном поместье в южном Кенсингтоне — месте, где умерла Люси.

— «Опускайте гроб! Пусть из ее не оскверненной плоти вырастут фиалки!»[1] — еле слышно процитировал Хоуксклиф.

Колдфелл посмотрел на него с жалостью:

— Слова Лаэрта на могиле Офелии.

Герцог молча смотрел на буквы, высеченные на памятнике, — имя Люси, даты ее рождения и смерти.

— Я никогда не касался ее! — наконец заговорил он и повернулся к Колдфеллу, сжавшись от внезапной боли. — Даю вам слово джентльмена! Она вас никогда не обманывала.

Колдфелл спокойно выдержал его взгляд, затем кивнул, по-видимому, удовлетворенный, но вообще-то он и так все знал.

— Ах, Роберт, — произнес он после долгой паузы, — это так странно — как они ее нашли! Она каждый день ходила на наш пруд рисовать лебедей. Как могла она оступиться? Быть может, в голове у меня путается от горя, но все это для меня полная бессмыслица.

— Она никак не могла оступиться, — убежденно заявил Хоуксклиф. — Она была осторожна… очень осторожна.

Его пыл поразил Колдфелла. Прекрасно, значит, все будет намного проще, чем он думал.

— Позвольте вас спросить, граф, — продолжал герцог, — не докладывали ли ваши слуги о чем-нибудь необычном в тот день?

— Не докладывали.

— Никто ничего не заметил? Не слышал? Она ведь была недалеко от дома. Неужели они не слышали, как она звала на помощь?

— Может быть, она ушла под воду, не успев закричать…

Хоуксклиф отвернулся, его твердые губы были крепко сжаты.

— Граф, меня обуревают самые черные подозрения.

Колдфелл помолчал, глядя на него.

— Хотелось бы мне успокоить вас, но, к сожалению, меня также терзают жестокие сомнения, — наконец проговорил он.

Хоуксклиф повернулся и испытующе уставился на него. В его темных глазах пылал огонь.

— Продолжайте.

— Понимаете, что-то здесь не так. На камне, где она, как они говорят… разбила голову, крови не было. Что мне делать? Я старый человек. Мои конечности отказываются мне служить. У меня нет сил, — он сделал ударение на этих словах, — разбираться в этой истории, хотя именно я, ее муж, должен выяснить подробности ее смерти.

— Я займусь этим, — пообещал Хоуксклиф.

Граф почувствовал, как его иссохшая душа задрожала от решимости, горевшей в глазах молодого человека.

— Кого вы подозреваете? — спросил Хоуксклиф, едва сдерживаясь, чтобы не броситься прямо сейчас на поиски убийцы.

Никогда в жизни Колдфелл не видел человека в такой ярости и бешенстве. Он с трудом скрывал свою радость. Единственное, что ему следовало сделать, — это назвать имя, направить в нужное русло этот взрывоопасный гнев, а дальше… дальше все пойдет своим чередом: Хоуксклиф будет драться на дуэли, и гадюка, напавшая на него, Колдфелла, будет раздавлена. Он не постесняется натравить обожателей Люси друг на друга, чтобы спасти себя и свою очаровательную, но неполноценную дочь Джульет. А что еще ему остается? Ему под семьдесят, и он слабеет с каждым днем. Долф сейчас в самом расцвете лет; это жестокий, умелый охотник, который уже в нежном девятилетнем возрасте запятнал себя кровью своего первого убитого оленя.

Дрожь сотрясла его немощное тело.

— Да простит меня Бог, — прошептал еле слышно Колдфелл.

— Колдфелл, вам что-то известно? Я знаю, это не был несчастный случай, пусть даже следователь, производивший дознание, и уверяет всех, что это так. Мы с вами не дураки, — пылко добавил Хоуксклиф. — Она находилась в этом пруду четыре дня, прежде чем ее нашли. Ни к чему говорить, что с ней могли сделать, перед тем как убить.

— Вижу, наши мысли идут в одном направлении. Подумать только, что она могла быть… изнасилована! О Боже! — Колдфелл покачнулся и оперся о Хоуксклифа, который помог ему удержаться на ногах. — Это даже хуже, чем ее смерть.

Точеный подбородок Хоуксклифа затвердел.

— Граф, умоляю вас, расскажите, что вам известно.

— Мне ничего не известно. У меня есть только подозрения. Однажды Люси сказала мне…

— Да?

Колдфелл замолчал. Как же ему хочется кого-то покарать, кого-то обвинить, подумал он, бросив проницательный взгляд на лицо Роберта, вглядываясь в него так пристально, точно собрался рисовать его портрет. Это было мужественное, благородное лицо воина. Волосы цвета воронова крыла были откинуты назад, открывая высокий лоб; под широкими, разлетающимися угольно-черными бровями горели пронзительные глаза, выражающие железную волю; нос с горбинкой, как у орла или у сокола; губы твердые, резко очерченные, но в их рисунке была некая мягкость, которая привлекала женщин.

— Она говорила, что есть один человек и он… пугает ее.

— Кто? — требовательно спросил Хоуксклиф. Колдфелл вздохнул, отвел глаза, понимая, что сейчас подпишет смертный приговор. Он был рад этому.

— Мой племянник, ваша светлость, — ответил он холодно, как истинный итальянец. — Мой наследник, Долф Брекинридж.

— А вот апельсины! Пенни за штуку, сэр. Благодарю вас, и всего вам хорошего! Кто следующий?

Среди шума и толчеи серого дня в Сити она казалась такой же неуместной, как и яркие сладкие апельсины, которые она продавала на оживленном углу Флит-стрит и Чан-серилейн, протягивая их, как маленькие солнышки, одетым в темное джентльменам, которые носились между миром правительства и миром финансов — между Вестминстером и Сити соответственно. Банковские клерки и адвокаты, городские поденщики, журналисты, писаки, портные, почтенные хозяева лавок, даже проходивший мимо священник, спешивший по направлению к собору Святого Павла, резко притормаживали при виде ее, и никто из них не мог устоять перед соблазном.

Если мисс Белинда Гамильтон и задавалась вопросом, было ли в ней что-то такое, что заставляло останавливаться проходивших мимо мужчин, она никак этого не показывала. Она была воплощением деловитости и ловкости, когда пересчитывала сдачу покрасневшими от холода пальцами, торчавшими из рваных перчаток, словно решила отнестись к своему появлению в этом мире с терпеливой снисходительностью истинной леди.

Несколько месяцев назад она готовила хихикающих дебютанток к их первому сезону в Лондоне, занимаясь этим в «Пансионе миссис Холл для благородных девиц»; а вот теперь оказалась здесь, и только гордость удерживала ее от падения в пропасть.

Прядь пшенично-светлых волос упала на ее розовую щечку, когда она подняла глаза на очередного покупателя и протянула ему сдачу, улыбаясь устало, но радостно.

— А вот апельсины! Кто следующий, подходите!

После того как ушел последний покупатель, она наклонилась над огромной корзиной и принялась укладывать апельсины аккуратными рядами. Затем выпрямила спину, потерла поясницу и огляделась по сторонам. И вдруг увидела, что маленького Томми, уличного подметальщика, чуть не переехал наемный экипаж. Его брат Эндрю мгновенно схватил его за шиворот и оттащил назад.

— Энди! Томми! — позвала Белинда.

— Привет, мисс Бел! — Пара жуликоватых оборванцев помахала ей рукой.

Она поманила их к себе. Чуть не угодив под колеса телеги, мальчики благополучно перебрались через улицу, и она побранила их, велев вести себя осторожнее, потом дала каждому немного мелочи и апельсин. С тревогой она наблюдала за тем, как они возвращались на свое место на другой стороне улицы.

Бел считала свою участь горестной до того, как нашла этих ребят. Она восторгалась их благородством и беспечностью, не оставляющей их, несмотря на чудовищные условия жизни. Улицы кишели такими, как они, — бездомными, босоногими, полуголыми и голодными. Она осознала истинную, ужасающую значимость этой проблемы как-то в январе, морозной ночью, когда небывалая метель укрыла Лондон снегом. В то время как богатые устроили на замерзшей Темзе зимний праздник, она бродила в поисках Эндрю и Томми, намереваясь привести их в свою единственную комнату, которую снимала в районе лондонских трущоб. По крайней мере у них будет крыша над головой. Она искала повсюду, и в конце концов какая-то угрюмая девица направила ее в ветхое строение, напоминающее заброшенный склад. Войдя туда, Бел подняла фонарь и обнаружила множество дрожащих детей, жмущихся друг к другу. Их, наверное, было человек семьдесят.

Это воровской притон, объяснил ей Эндрю, когда она отыскала его в этой свалке. Подростку незачем было рассказывать ей то, что она уже поняла своим взрослым разумом: здесь мальчики обучались воровству, а девочки — проституции. За все двадцать три года ее жизни она не испытывала подобного потрясения. Она и вообразить не могла подобного кошмара в те дни, когда была благовоспитанной сельской аристократкой Оксфордшира.

Самым ужасным во всем этом было то, что она не могла ничем помочь детям. У нее не хватало духа запретить им воровать, поскольку им было нечего есть. А самым большим преступлением, с ее точки зрения, был бессердечный уголовный кодекс, утвержденный парламентом, согласно которому ребенок старше семи лет приговаривался к повешению за кражу пяти ничтожных шиллингов. Все, что она могла сделать, — это дарить несчастным детям нежность, заботиться о них, насколько это было возможно, и заставлять их ходить в церковь.

Она смотрела, как Томми чистил апельсин и отправлял в рот сладкие дольки. Вздохнув, она отвернулась — именно в тот момент, когда яркий, хорошо знакомый ей фаэтон вывернул из-за угла и покатил прямо к ней.

Она побледнела. Пустой желудок сжало словно тисками. Она быстро наклонилась и подняла корзину, а грохот копыт становился все громче.

«Господи, прошу тебя, не дай ему меня увидеть!»

Едва она успела выпрямиться, держа в руке корзину, как роскошный фаэтон остановился рядом с ней. Она застыла на месте, зная, что ее мучитель получит удовольствие, если она побежит. Лучше остаться и дать ему отпор, как бы ни была ей неприятна их затяжная война. Она обернулась и приготовилась к сражению, когда сэр Долф Брекинридж соскочил на землю и направился, к ней.

Он был высок, смугл и мускулист, с коротко подстриженными волосами песочного цвета. Ухмыляющийся, наглый, он был воплощением того, что в свете называли «отталкивающим человеком». Именно таких мужчин должны были бояться девицы из «Пансиона миссис Холл».

— Не приближайтесь ко мне! — вскрикнула она, отступая.

— Хорошо, мэм, — ответил он, по-видимому, решив сегодня позабавиться тем, что будет ей подчиняться.

Он пошел к ней медленно — именно так, как делал это последние восемь месяцев. Еще в начале прошлой осени сэр Долф обнаружил, что она навсегда покорила его сердце. Бел не понимала, почему его выбор пал на нее. Возможно, таково было свойство его натуры — преодолевать сопротивление своей избранницы, а потом овладеть ею или уничтожить ее. Одно она знала наверняка: во всем, что с ней случилось, виноват только он.

Она отвернулась с независимым видом и пошла вперед, вцепившись в корзину с апельсинами. По запаху она чуяла, что Долф идет за ней следом: он всегда злоупотреблял одеколоном.

— Куда-то направляетесь, сердце мое?

Бел бросила на него испепеляющий взгляд и крикнула, обращаясь к прохожим:

— А вот апельсины!

Его дерзкая улыбка стала шире, обнажив сломанный зуб — такой же результат одной из его бесчисленных ссор, как и свернутый набок нос.

Долф гордился своими «боевыми» отметинами. Напрочь лишенный всяких комплексов, он сбрасывал с себя одежду при возникновении любой самой незначительной ссоры, чтобы дать обидчику возможность застыть в благоговейном восторге при виде его знаменитых шрамов. Но особенно Долф гордился тремя яркими рубцами, пересекающими его мускулистую грудь. Этот след оставил напавший на него в Альпах медведь, которого Долф так и не смог убить. Бел видела этот шрам. Он показал ей его в первый же вечер, когда они встретились. Она была изумлена и унижена — ведь они находились на балу у Ханта. Она тогда очень пожалела, что медведь не довел свое дело до конца.

Долф потер руки, делая вид, что дрожит.

— Сегодня прохладно. Спорю, что вы голодны.

— Апельсины! Сладкие апельсины, прямо из солнечной Италии!

— Это ваш последний шанс передумать и отправиться со мной в Брайтон. Я уезжаю завтра. Там будут и другие леди, если это вас беспокоит. — Он подождал, но она по-прежнему не обращала на него внимания. — Любовница принца-регента устраивает прием в фермерском доме на берегу моря. Приглашен я и мои друзья…

— Апельсины, пенни за штуку! Он вскричал в отчаянии:

— Неужели вам безразлично, что из всех женщин в мире, которыми я могу обладать, я выбрал именно вас?

— Если вы намереваетесь каждый день являться сюда и надоедать мне, могли бы по крайней мере купить апельсин.

— Одно пенни, верно? Извините, я не ношу при себе мелочи, — бросил он с презрительным смешком. — К тому же от апельсинов у меня крапивница, и потом, с чего это я стану вам помогать? Вы капризное создание и вечно от меня убегаете. Сколько еще времени вы собираетесь меня отталкивать?

— Пока это помогает, — проворчала она.

Долф плотоядно засмеялся. Грум вел за ними лошадей, впряженных в разукрашенный фаэтон, держась на почтительном расстоянии.

— Бел, милочка, вы благородная добыча, но пора кончать эту комедию. Вы доказали, что так же находчивы, как и упрямы, и так же умны, как и красивы. Каждое мое поползновение вы отвергали с восхитительной решимостью. Я аплодирую вам. А теперь, ради Бога, кончайте с этой чепухой, и я провожу вас домой. Вы сами себя позорите.

— Это честная работа, — ответила она гордо. — А вот апельсины!

— Вы сомневаетесь в моей привязанности?

— Привязанности? — Она повернулась к нему и поставила корзину на землю так резко, что апельсины рассыпались по тротуару. — Вспомните, что вы сделали со мной и моим отцом! Если человек вам дорог, вы не станете разрушать его жизнь!

— Я отнял у вас ту жизнь, чтобы дать вам лучшую! Я намерен сделать вас графиней, неблагодарная вы девчонка!

— Я не хочу быть графиней, Долф. Я хочу одного — чтобы вы оставили меня в покое.

— Ах, как мне надоело ваше жеманство! — фыркнул он, хватая ее за руку. — Вы моя. Это просто вопрос времени.

— Оставьте меня в покое сию же минуту!

Он сжал ее руку сильнее.

— Ничто не остановит меня, и со временем я вас завоюю, Бел. Неужели вы этого еще не поняли? Мои поступки говорят о моей любви.

— Ваши поступки говорят о том, что вы себялюбивы сверх меры.

От злости его глаза сузились, превратившись в щелки.

— Будьте же справедливы…

— Справедлива? — воскликнула она. Он отпустил ее руку, и она отпрянула. — Вы сделали так, что моего бедного отца бросили в тюрьму! Вы сделали так, что меня уволили из учебного заведения. Вы сделали так, что мы остались без крыши над головой!

— И все это вы можете обрести снова — и очень легко! — Он щелкнул пальцами, обтянутыми кожаными перчатками, с вожделением глядя на нее. — Сдавайтесь. Скажите, что будете моей женой. На этот раз вам не удастся так просто от меня отделаться, Бел. Ведь больше я не делаю вам неприличных предложений, — добавил он с легким неудовольствием.

— Вы намеревались жениться на дочери лорда Колдфелла.

— Что я буду делать со слабоумной глухонемой женой? Осмелюсь заметить, я заслуживаю лучшего.

— Вы недобрый, Долф. Вы знаете, что я помолвлена с капитаном Брейденом. — Она несколько преувеличила истинное положение дел, поскольку их долгая влюбленность не привела пока к официальной помолвке.

— Брейден! Не называйте при мне этого имени. Он ничто! Его, может, и в живых уже нет.

— Он жив. Я просматривала список в «Тайме» после битвы под Тулузой.

— Тогда где же он, Бел? Где ваш герой? В Париже? Празднует с французскими шлюхами возвращение короля Людовика? Почему я не вижу его здесь, если он вас так любит?

— Он приедет, — произнесла она с убежденностью, которой на самом деле не испытывала.

— Вот и славно, потому что я жду не дождусь, когда встречусь с этим малым и поколочу его. Вы не выйдете за него.

— Я не выйду за вас! Я слишком хорошо знаю, что вы за человек. — И, взяв корзину под мышку, она вздернула подбородок и пошла дальше.

— Ах, какая гордая девчонка! — сердито фыркнул он. — Ладно. Вы все еще не хотите покориться мне. Но скоро это произойдет. Я уверен.

— Никогда. Вы напрасно теряете время.

— Милая, глупая, красивая мисс Гамильтон, — он окинул ее фигуру взглядом собственника, — вы утверждаете, что знаете мой характер. Неужели вы не видите, что чем упорнее вы бежите от меня, тем сильнее меня распаляет эта погоня?

Она отступила на шаг, схватила апельсин, собираясь швырнуть им в этого человека, чтобы отогнать его, как отгоняют собаку.

Долф с гаденькой ухмылочкой достал сигару.

— До следующей встречи, дорогая. Я уезжаю в Брайтон и пробуду там пару недель, но не сомневайтесь — я вернусь.

Он разжег сигару, выдохнул дым в лицо Бел и уселся в фаэтон. С громким хохотом он стегнул кнутом лошадей, и они пустились в галоп.

Когда Бел наконец продала оставшиеся апельсины, оказалось, что настало время ежедневного посещения отца во «Флите», куда он был заключен с самого Рождества за долг, примерно равный трем тысячам фунтов. Дорога до массивного здания из красного кирпича на Фарингтон-стрит была долгой. Бел озябла, и ноги ее в дырявых туфлях промокли и замерзли. По дороге она вспоминала уютный, удобный, увитый розами домик, в котором жила в Келмскоте, старинной деревушке на Темзе, в нескольких милях от Оксфорда.

Ее отец был ученым и, по общему мнению, довольно эксцентричным человеком. Ничто так не любил Альфред Гамильтон, как проводить дни, погрузившись в старинные манускрипты, украшенные цветными рисунками, или сидеть часами в вызывающей благоговейный восторг Бодлиановской библиотеке Оксфордского университета. Они с отцом жили спокойно и безмятежно, жизнь их протекала с неторопливостью речного течения, но потом появился Долф запугав их кредиторов, вынудил их начать преследование ее отца за долги. Папа всегда был беспомощен в житейских делах. Бел попыталась разобраться, как у них обстоит дело с финансами, но ее отец, будто напроказивший ребенок, скрыл от нее, что почти все имеющиеся у них средства тратил на старинные иллюстрированные манускрипты, отказаться от которых было выше его сил. В результате он оказался во Флитской тюрьме.

Быстро перебравшись в Лондон, чтобы быть поближе к нему, Бел нашла работу в шикарном «Пансионе миссис Холл для благородных девиц». Она надеялась как-то уладить их неприятности, но тут Долф ухитрился сделать так, что ее уволили. Он хотел, чтобы она оказалась беспомощной и лишенной средств к существованию, и тогда ей ничего не останется, как только обратиться за помощью к нему. Нет, решила она, этого не будет никогда.

Подойдя к воротам Флитской тюрьмы, Бел еще раз мысленно прорепетировала просьбу к надзирателю предоставить ей кредит всего лишь на две недели, чтобы она смогла накопить денег и расплатиться за камеру отца.

Чем ближе она подходила к огромным дверям, тем неувереннее себя чувствовала. Трезвый ум подсказывал ей, насколько мала вероятность, что какая-либо мольба в состоянии разжалобить этого увальня с лицом, покрытым шрамами. Сам Господь, распятый на кресте, наверное, не смог бы растрогать надзирателя Флитской тюрьмы, ожесточившегося, как она слышала, за те годы, когда он работал в каторжной колонии Нового Южного Уэльса. Говорят, он даже управлял женской тюрьмой, так что Бел и не надеялась, что с ней будут обращаться по-рыцарски, исходя из ее статуса благородной леди.

Многие тюремщики и сторожа уже знали Бел и привыкли к ее ежедневным посещениям. Один из них провел ее через длинный вестибюль. Когда они проходили мимо кабинета надзирателя, она услышала его низкий грубый голос через открытую дверь — он деловито отчитывал кого-то из подчиненных, ссылаясь на кодексы и устав, а провинившийся стоял перед ним навытяжку, не смея вздохнуть. При мысли о том, что придется отдаться на милость такого человека, она задрожала от страха.

Съежившись, она шла за сторожем к камере отца, хотя теперь уже и сама знала туда дорогу. Подойдя к крепкой деревянной двери, она устало протянула сторожу положенную плату. Он сунул ее в карман и, хмыкнув, повернул ключ и впустил ее внутрь.

Войдя, она увидела, что ее отец, Альфред Гамильтон — мечтатель, скрипач, ученый, специалист по средневековью, — полностью поглощен одной из редких и ценных рукописей, которую он взял с собой в долговую тюрьму. На носу у него примостились круглые очки. Снежно-белые волосы, густые и кудрявые, торчали во все стороны из-под его любимой бархатной фески.

— Добрый день! — окликнула его Бел.

Услышав ее приветствие, он посмотрел на нее взглядом человека, которого резко вырвали из сладкого сна. Потом его морщинистое розовощекое лицо расплылось в улыбке, словно он не виделся с дочерью всего лишь накануне.

— Что за свет проникает в мое окно? Да ведь это же Линда-Бел!

— Ах, папа! — Она подошла к нему и обняла. Он звал ее Линда-Бел с тех пор, как она была ему по колено, и это было так типично для него, потому что он, кажется, всегда все делал наоборот. Он снова сел на свой стул. Она встала рядом и нежно погладила его по плечу. — Как сегодня с вами обращались? Вам приносили обед?

— Да, тушеную баранину. Боюсь, что скоро я превращусь в ирландца, так много я ем баранины! — фыркнул он, хлопнув себя по бедрам. — Как бы мне хотелось съесть славный английский бифштекс! Ах, тушеная говядина и несколько булочек на обед вроде тех, что ты пекла, — пища богов!

— Ну что ж, если самая большая из ваших горестей — отсутствие говядины, значит, все на так уж плохо.

— Все отлично, моя дорогая, хотя не каждый здесь может сказать такое. Знаешь, еще сегодня я спустился во двор и увидел столько вытянутых физиономий, что взял скрипку и развлекал весь квартал мелодиями севера. И некоторые даже принялись отплясывать кадриль. Не постесняюсь сказать, что меня наградили бурными аплодисментами!

— Замечательно! — засмеялась Бел. Она знала, что ее старый отец очаровал большую часть сторожей и заключенных своим жизнерадостным, благородным нравом, игрой на скрипке и рассказами о подвигах прежних времен, о драконах и рыцарях, о девичьей красоте, помогая заключенным коротать часы бесконечной скуки.

Теперь заключенные посильнее и кое-кто из сторожей подобрее присматривали за ним, но «Флит» не клуб для джентльменов, и ее джентльмен-отец никогда еще не оказывался в таком месте. Эти мысли постоянно отягощали ее голову, и смех ее замер.

Отец спустил очки на нос и уставился на дочь.

— Ну-ну, знаю я этот взгляд. Тебе не следует тревожиться из-за меня, благородная девица. Тучи рассеются. Так всегда бывает. Заботься о себе и своих юных подопечных. Учительство — самая благородная профессия в цивилизованном мире. Помни, что, после того как твои глупышки научатся правильно держаться и ходить, им нужно рассказать, что еще ни одна юная леди не умерла в тот момент, когда сняла книгу со своей головы и ради разнообразия раскрыла ее и начала читать. Именно так я обучал тебя.

— Да, папа. — Она отвела взгляд.

Отец ее был неисправимым оптимистом, но, разумеется, он не был бы так весел, если бы она не скрывала от него правду. Твердо решив не тревожить его, она все время притворялась и напускала на себя храбрый вид. Она не сказала ему, что ее уволили из пансиона.

— Не забывай о Мильтоне, — добавил он. — «Разум сам по себе, и он сам может обратить рай в ад, а ад в рай». Ты смотришь на эти четыре стены и видишь тюремную камеру, а вот я вижу кабинет чародея, — сообщил он и улыбнулся. — Ах, папа! Просто… просто я не знаю, что мне сделать, чтобы вызволить тебя отсюда. Такая большая сумма! Ты мой отец, и я никогда не стану тебя упрекать, но порой я думаю… что лучше бы ты продал эти манускрипты, вместо того чтобы дарить их Бодлиановской библиотеке.