И для него, и для них это было благо, так как Дроунж не желал, чтобы его разглядывали, и сам вряд ли счел бы за удовольствие пялиться на кого бы то ни было. Случалось, что остроглазым и проницательным удавалось различить его на окружающем фоне. Когда это происходило — чаще всего в состоянии крайнего страха, — они начинали вопить. Потом падали бездыханными — хотя и не всегда. Когда в присутствии Дроунжа жизнь покидала несчастных, он не испытывал ничего, кроме беспросветного безразличия. Как можно сочувствовать кому-то? Вряд ли найдется существо, настолько жалкое, как он.

Таким образом, Дроунж был чем-то вроде мусорщика. Он скитался по миру, вбирая в себя боль и отчаяние, душевные и телесные раны всех, кто встречался ему на пути, — аморфная масса размером с бегемота, не имеющая ни ног, ни жгутиков, ни каких-либо иных приспособлений для перемещения тела. Он просто катился, медленно, неотвратимо и совершенно бесцельно. Мог он еще — правда, с трудом — вытягивать себя в длину и применять эту способность, чтобы производить давление на окружающие предметы. Другие существа, не замечая его, часто попадали в пределы занимаемого им пространства. Это было смертельно для них, но совершенно безразлично для Дроунжа.

Язвы и струпья покрывали все его тело, подобно пятнам на шкуре леопарда. Одни заживали, вместо них появлялись другие. Они находились в постоянном, нагоняющем тоску движении; медленно, подобно континентальным плитам, они дрейфовали по океану тела Дроунжа. Отвратительные прыщи, словно миниатюрные вулканы, извергали гной; скоро они спадали, но через какое-то время появлялись в других местах.

Ни одна из этих изменчивых болячек ничуть не беспокоила Дроунжа. Он не испытывал боли, как прочие существа, — возможно, потому, что ему не было дано отличить боль от любого иного чувства. Для него она была данностью, обстоятельством, с которым бесполезно спорить. Он не мог всплакнуть, потому что у него не было глаз. Не мог взвыть — рта тоже не было. Обладающий минимальными возможностями воспринимать действительность, он не мог пожаловаться на свою судьбу или ощутить чувство вины за гибель тех, с кем сталкивался на своем пути. Он просто перемещался, как перекати-поле. И не имело значения, какое существо ему повстречалось. Большое, маленькое — результат был один; разница была только в длительности и интенсивности контакта. Дроунж действовал как губка, впитавшая всю боль и страдание мира. И подобно губке, когда ему случалось на кого-то наткнуться, он начинал выдавливать их из себя. Только из него сочилась не вода, а смерть. Это происходило само собой, помимо его воли.

Зачем он движется, Дроунж не знал. Возможно, его гнал вперед закон природы, согласно которому столько боли и страданий не должно слишком долго быть в одном месте. А может — неосознанное стремление отыскать уголок, где можно испытать покой. Необходимость выжить, продолжить род, поиск пропитания — все эти обязательные слагаемые жизни для него не играли совершенно никакой роли. Уродливо-ущербными зрительными рецепторами, которые и глазами-то назвать было нельзя, он пялился на окружающее и все двигался, катился безостановочно, вечно.

Скользя по лугам, он оставлял после себя широкую полосу пожухлой, побуревшей травы — огонь, должно быть, производил такое же воздействие, только его след был более заметен, более отчетлив. При его прикосновениях на сильных зеленых листьях травы сразу появлялись бурые пятна. Они на глазах расширялись, затем гниль стремительно распространялась на соседние растения. Но вряд ли Дроунжа можно назвать каким-то специфическим видом эпидемии — это было предвкушение смерти, неодолимый поток бедствий, перед которым не могли устоять даже самые сильные и здоровые организмы. Через несколько дней после его ухода безмятежные зеленые' луга превращались в суходолы.

Дикие козлы, наткнувшись на незримую, но плотную массу методично перемещающегося на север Дроунжа, бросились врассыпную. Кровь начала портиться у них в жилах, на боках выступили сочащиеся гноем язвы. Через несколько часов начала клочьями вылезать шерсть. Один за другим дикие козлы начали припадать на колени, валиться на бок. Языки у них почернели, беременные самки выкидывали мертвых зародышей. Яички самцов стали сморщиваться, ссыхаться.

Через сутки они пали все до одного, даже самые сильные и выносливые. Стервятники и лисы со всей округи собирались на пир, однако они долго не решались начать его. Воздух был пропитан чем-то зловещим, и этот аромат отпугивал сильнее запаха смерти. Феньки навострили огромные уши. Стервятники испуганно хлопали огромными крыльями. Наконец двое из них осторожно клюнули почерневшее вонючее мясо.

Через несколько минут обе птицы свалились рядом с трупом козла. Через час они сдохли.

Их сородичи ударили огромными крыльями и поднялись в воздух. В первый раз за долгую сытую жизнь стервятники встретились с падалью, которую даже они не смогли переварить. Лисы и гиены помчались прочь, словно преследуемые незримыми, но ужасными хищниками. Только трупные мухи продолжали радостно гудеть над горой гниющего мяса.

Поля или лес, тайга или город — Дроунжу было все равно, что лежит на его бесконечном пути. То, что творилось, когда он появлялся там, где было много людей, не поддается описанию. Тогда и рождались кошмарные легенды о незримом бродячем зле. Некоторые называли его посещения карой богов, другие — моровым поветрием, однако все сходились на том, что последствия были настолько устрашающими, что разум не мог вместить этот ужас.

Люди гибли не по двое, не по трое, а толпами. Симптомы менялись в зависимости от того, какой части Дроунжа касались несчастные. Раны не заживали и без конца кровоточили до тех пор, пока тела не сморщивались подобно лозе, слишком долго пролежавшей на солнце. Жуткими цветами распускались язвы; скоро они сплошь покрывали кожу и внутренние органы. Человек умирал в страшных мучениях. Привычный гомон человеческого сообщества сменялся отчаянными воплями и рыданиями.

Города умирали, уцелевшие жители уходили в соседние. Тем же, кто слишком долго оставался в зараженном месте, отказывали в убежище. Они разбредались по округе, бесцельно скитались по лесам и полям и встречали смерть в придорожных канавах. Все, кому довелось коснуться Дроунжа, умирали: и безропотные старики, и крепкие работяги, и детишки, которые даже не понимали, что с ними происходит. Люди, которым «посчастливилось» воочию узреть Дроунжа и которые были достаточно безрассудны, чтобы рассказывать об этой жуткой встрече, в награду получали смерть, но умирали они по-разному. Бывало, что их забивали насмерть охваченные страхом соседи.

В конце концов мор, исчерпывая запас разрушительной силы, постепенно сходил на нет.

А Дроунж катился дальше.

Ничто не могло остановить Дроунжа. Те, кто успевал заранее почувствовать опасность, уходили с его пути.

А если были неспособны спастись, готовились к гибели и встречали ее безропотно, с той покорностью судьбе, какой от рождения наделены все живые существа. Дроунж не выносил приговора, не принимал решений, не карал за грехи…

Только твердая скала могла преградить ему путь, изменить направление его движения. Водные пространства он преодолевал с той же легкостью, что и сушу, по дну.

Придонные водоросли увядали и скрючивались. Раковины моллюсков теряли кальций и становились непригодны для защиты мягких тел их хозяев. На нежной шкуре амфибий появлялись гнойники, жабры у рыб разбухали и теряли способность извлекать из воды кислород. Рыбы медленно и мучительно умирали от удушья. Водоплавающие птицы, съевшие отравленную рыбу, погибали в полете и падали на землю, словно подстреленные. Добравшись до противоположного берега, Дроунж оставлял после себя безжизненные воды, точно так же как на суше — опустевшие города и бесплодные земли.

Дроунж неумолимо катился на север.

И вот наконец он достиг места, которое можно было бы назвать своим домом, если бы это слово имело для него какой-нибудь смысл. Впервые он оказался на земле, по которой можно было перемещаться долго-долго, никого не губя. Не потому, что он стал менее опасен или менее ядовит; просто там отсутствовала всякая жизнь.

Для Дроунжа убийство не было основной функцией, и в этих прожаренных солнцем краях его тело испытало что-то похожее на отдохновение. Единственной болью, которую оно ощущало здесь, была его собственная.

Катясь на север, Дроунж добрался до странного места, заполненного скалистыми образованиями, напоминающими живые существа, но не являющимися таковыми. Они состояли исключительно из природных минералов и не обращали внимания на Дроунжа. По левую сторону от этого удивительного места возвышался горный хребет — преграда, которую он должен был обойти.

Долго двигался он по пустынной земле, пока не заметил следы жизни. Время не имело для него значения, день не отличался от ночи, лето доставляло те же мучительные ощущения, что и зима. Зачем живые существа оказались в этом ужасном месте, что они искали, Дроунж не задумывался. Его это не касалось. Он катился вперед, только вперед, и лишь камень мог заставить его изменить направление.

В некоей потаенной, глубоко схороненной частичке самого себя он взмолился, чтобы существа свернули с его пути. У него не было губ, рта, языка, он не мог предостеречь их. Оставалось только надеяться. Но надежда являлась наиболее глубоко забытой составляющей его существования. Что-то имело для него значение, что-то казалось важным, что-то заставляло постоянно блуждать по свету, но это была не надежда. Он не знал, почему движется. «Почему» — было понятие, которое он не мог осознать.

Через некоторое время он потерял живые существа из виду. Они вновь появились в поле его зрения неожиданно — и двигались ему наперерез. Если бы кто-то из них остановился, встреча могла и не состояться. Но они не проявляли такого намерения, а Дроунж просто не мог этого сделать. Предощущение несчастья было чуждо Дроунжу в той же степени, в какой чувство раскаяния — акуле.

И все же остаток надежды ожил в нем, когда ему удалось проскользнуть мимо первого путешественника, потом мимо второго. Третьему — большому коту — тоже посчастливилось.

Четвертый замешкался, словно почуяв Дроунжа. И неожиданно сделал попытку ухватиться за кусок его гниющего тела.

Гной плеснул ему на пальцы и кисть. Глаза двуногого вылезли из орбит, он начал судорожно хватать ртом воздух. Древнее зло быстро проникло в его плоть, и несчастное существо с трудом смогло сделать лишь несколько шагов.

Дроунж знал, что будет дальше. Как только яд начнет действовать, двуногий упадет и начнет выть. Когда его конечность сгниет до локтя, он вновь начнет лихорадочно двигаться. Потом замрет и в скором времени погибнет.

Удивительно, но спутники двуногого остановились. Один из них бросился к пострадавшему, вместо того чтобы спасаться бегством со всей прытью, на какую способны эти организмы. Устремился к своей собственной гибели, отметил про себя Дроунж. Отметил равнодушно, без раскаяния и без волнения. Такое тоже бывало на пути. Дроунж продолжал движение, сразу позабыв о бессмысленных попытках глупца помочь товарищу. Коснувшись зараженного, он также погибнет. Такова судьба Дроунжа; так было, так будет!

Двое других, правда, не спешили приблизиться к несчастному. Они не видели Дроунжа. Но третий смотрел прямо ему вслед, так осмысленно, словно ощущал не просто его присутствие, но и причастность к случившемуся. Он как будто видел его!

Самая древняя часть Дроунжа питала исчезающую надежду, что существо будет держаться от него на расстоянии, но в остальном он оставался равнодушен к тому, что будет. Одной смертью больше, одной меньше, какая разница? Велика ли ценность одной дождевой капли, упавшей в море?

Сначала Дроунж подумал, что осознавшее его присутствие существо решило покопаться в собственной спине. Видно, ему стало больно; этому ощущению Дроунж отчасти мог посочувствовать. Затем Дроунж обнаружил, что двуногий остался невредимым, скверна почему-то не коснулась его, а копается он в каком-то искусственном объекте. Одновременно двуногий издавал громкие звуки — предупреждал своих товарищей, чтобы те держались подальше от того, кого сразил Дроунж. Потом странный двуногий вынул из искусственного объекта какую-то вещицу.

Дроунж решил, что этот предмет не может представлять для него угрозы. Это был небольшой кулек размером не больше ладони двуногого. Очертаниями предмет напоминал луковицу, многие тысячи которых Дроунж погубил, двигаясь по плодородным фермерским полям далеко-далеко на юге.

Двуногий выдавил из кулька капельку какого-то липкого снадобья. Паста была бледно-розового цвета и резко пахла омытой дождем ивой и просто молодыми побегами.

Ускорив шаг, двуногий обогнул Дроунжа, подбежал к больному товарищу и намазал пастой его пораженную конечность, издавая подбадривающие приятеля звуки. Другие его спутники по-прежнему держались в отдалении.

А в следующее мгновение Дроунж почувствовал, как что-то коснулось его.

Разумеется, это была случайность. Ничто никогда не касалось Дроунжа. Это он касался всех, кто попадался ему на пути. Ощущение было таким захватывающим, что Дроунж впервые замедлил свое неумолимое движение, чтобы лучше сосредоточиться, осмысливая его.

Это была не боль. Дроунж лучше других живых существ знал, что такое страдание, что такое агония. Знал все их виды и разновидности. Это ощущение было иным. Новым и непонятным. Не в силах понять, что случилось, он мог лишь продолжить движение; сила, влекущая его в одном направлении, на время стала слабее, но не исчезла совсем.

А странный двуногий вместо того, чтобы спасаться бегством, расширил воздействие. Оно захватило часть тела Дроунжа размером с подушку. И в этой области происходили какие-то непонятные изменения.

Дроунж был не в силах подобрать определение тому, что происходило. Он не был напуган. Тот, чье бремя — нести смерть, не испытывает страха. Но он был смущен, если не сказать — растерян.

Часть его, хотя и ничтожно малая часть, изменилась, причем так быстро, что Дроунж не успел сообразить, что надо делать. Какая-то реакция напрашивалась сама собой, но Дроунж не мог ее осуществить, не понимая.

Внезапно предмет, которым этот безумный двуногий касался тела Дроунжа, упал на землю. Двуногий тут же его подхватил. Дроунж ждал, что его конечности сразу же начнут гнить, но этого не случилось.

Обмазав предмет липкой пастой, двуногий уничтожил все зло, которое перешло на него от Дроунжа. И конечность двуногого, пострадавшего первым, как и остальные части его тела, тоже на глазах принимала прежний, здоровый вид. Он прижимал ее к себе и не сводил с нее глаз, словно наблюдал, как идет исцеление. Никаких признаков смертельных страданий и агонии он не проявлял.

Все происходящее представлялось Дроунжу случайным происшествием. Ошеломляющим, но случайным. Краткое примечание в объемистом словаре, шуткой судьбы, кратковременной остановкой на извечном пути зла через действительность.

В боку, там, куда второй двуногий вонзил свое копье, слегка покалывало — и все. С самим Дроунжем никакой беды не приключилось. Чем можно повредить тому, кто нес в себе все хвори мира?

Все же это покалывание заставило Дроунжа оглянуться. И он увидел картину, в которую не поверил.

Тот двуногий, который был настолько глуп, что вступил с Дроунжем в контакт, проявил очевидное безразличие к ущербу, нанесенному его другу. Он бежал от него — бежал к Дроунжу. Он гнался за ним!

Очевидно, это был сумасшедший — что поделаешь? Дроунж не убыстрил ход и не замедлил его. Ему не было дела до того, какая безумная идея овладела настигавшим его существом.

Догнав Дроунжа, двуногий остановился. Одна из его верхних конечностей поднялась. Дроунж никак не отреагировал на этот жест. Тогда двуногий метнул что-то в Дроунжа — это был тот самый сверток с липкой пастой, который раньше лежал у двуногого на ладони. Сверток угодил в то место, которое трогал двуногий. Дроунж едва почувствовал это и воспринял удар с тем же безразличием, с каким относился к любому прикосновению. Что бы ни сталкивалось с ним, это неизменно кончалось страданием.

Ударившись, кулек лопнул, и его содержимое выплеснулось на спину Дроунжа. Он и на этот раз не придал этому значения.

Пока мазь не начала просачиваться внутрь! Спину снова начало покалывать. Дроунж не испытал неудовольствия. Наоборот, он мог бы сказать, что ему приятно, если бы знал это понятие. Но сейчас он мог назвать это ощущение лишь незнакомым.

Пока он пытался осмыслить эту новизну, мазь всосалась в его плоть, и тот образ жизни, который он вел, был разрушен.

Впервые за много тысячелетий Дроунж остановился. Новое ощущение охватило все его тело, проникало в самые отдаленные уголки, добавляя к вечным страданиям и нескончаемым неудобствам что-то еще… Это уже был не пустяк, не случайное происшествие, не просто эпизод. Его плоть изменялась, непонятная сила скручивала и будоражила ее. Понять, в чем тут дело, Дроунж не мог, потому что не имел в этом опыта.

Превращение завершилось. Дроунж остался прежним, неоскверненным и неприкасаемым, но в чем-то он изменился. Мгновение спустя он осознал, в чем именно. Он больше не испытывал боли! Ее отсутствие было так непривычно, что он на мгновение оцепенел. Все, что до сих пор жило в нем, ушло: страдание, боль, гниль, беспредельное горе — все, чем он был, все, что составляло его сущность. Взамен пришли вещи, которым он никак уж не мог подобрать определения. Покой и умиротворение охватили его. И что-то еще… Перемены сказались не только на внутренней сути, его облик тоже решительно переменился.

Новая индивидуальность потребовала и новой формы, свежей, неиспорченной, свободной от снадобья, которое инициировало эту метаморфозу.

Хрупкие существа, которые только что были так близки к смерти, в изумлении увидели, как прямо из воздуха, из ничего родилась… огромная бабочка. Она развернула крылья, переливающиеся изумрудным, опаловым, малиновым и розовым сиянием, взмахнула ими, словно отталкиваясь от бесплодной выжженной земли, на миг зависла и с неожиданной силой взмыла в безоблачное, сразу подобревшее голубое небо.