— Это плохие индейцы? — тревожно спросил один из миссионеров.

— Плохие? О да, очень даже плохие. Настоящие людоеды, все до одного!

Эффект был полный. На следующий день миссионеры отплыли вниз по реке. Фактически диких индейцев здесь не было и в помине на расстоянии сотен миль вокруг! Перед тем как мы двинулись в путь, сюда приплыл с севера в разбитой лодке один немец. У него не было ничего, кроме вещевого мешка, и он проклинал страну, которая с ним так обошлась. Он три месяца ходил за рекой Диамантину в сопровождении пеонов из индейского племени бороро в надежде разбогатеть на добыче золота и алмазов. Вместо этого он потерял все, что у него было.

Другой немец вместе с каким-то англичанином, преследуя те же цели, поднялся вверх по течению в зафрахтованной моторной лодке — с ними мы повстречались в прошлом году — и тоже вернулся с пустыми руками. Не имея представления о местных условиях, они отправились с твердой верой в успех, но потерпели неудачу из-за болезней, нехватки продовольствия и отсутствия опыта жизни в лесу. Не имея надежной карты, они блуждали по огромным диким пространствам к северу от Куябы, все время возвращаясь на одно и то же место, и были вне себя от разочарований и раздражения.

Мы покинули Корумбу 13 июня, теша себя надеждой (которая с самого начала обманула нас), что нам удастся избежать неприятностей. Лишь только мы погрузили животных, обнаружилось, что лихтер сильно течет. Думать о ремонте было поздно; так как путешествие должно было продлиться всего несколько дней, мы все-таки решили плыть, распорядившись, чтобы пеоны посменно откачивали воду помпами. В ту же ночь я проснулся в каюте баркаса, разбуженный каким-то зловещим бульканьем. Схватив топор, я выскочил на палубу, как раз вовремя, чтобы успеть разрубить канаты, которыми баркас был пришвартован к лихтеру; последний погружался в воду со всеми животными на борту. Три пеона заснули у помп лихтера, но, на свое счастье, успели выскочить посреди всеобщей суматохи. Одному или двум мулам удалось освободиться и выплыть на берег, волы и остальные мулы утонули. Это была серьезная потеря для отряда, но я решил продолжать путь, веря в то, что нам посчастливится достать новых вьючных животных.

С помощью бельгийца — управляющего ранчо в Дескалваду — нам удалось добыть две повозки. Пока искали необходимых нам волов, мы жили в полном комфорте на борту баркаса, и все было бы хорошо, если бы не смрад разложения и запах сжигаемых костей — мы стояли на приколе около бойни и фабрики мясных консервов. Наши пеоны развлекались ловлей в загрязненной отходами воде пирай — этих злобных плотоядных рыбок, огромное множество которых водится поблизости боен, отчего эти места реки столь опасны.

Совсем недавно один из пеонов ранчо упал здесь в реку. Как только его тело коснулось воды, на него накинулись полчища пирай, и на следующий день был найден его начисто обглоданный скелет. Управляющий рассказал мне о подобном случае, происшедшем поблизости от Корумбы. Ночью на реке раздался всплеск, и какой-то рабочий спросонок спросил: «Что это?» Другой ответил: «Ничего, это Ладригес упал в реку». Первый что-то пробормотал себе под нос и снова заснул. Несчастный Ладригес успел только вскрикнуть — он буквально был растерзан на куски, не успев даже вынырнуть на поверхность.

Однажды бразильский солдат, одетый в красные штаны, ловил рыбу с лодки в порту Корумбы; какая-то крупная рыба сильно дернула за лесу, и он свалился в воду. Ухватившись за корму лодки, солдат закричал, и через несколько минут от берега отплыла другая лодка. Вместо того чтобы вызволить солдата, вторая лодка взяла первую на буксир и отвела ее к берегу. Там обнаружили, что солдат мертв, — его руки все еще продолжали цепляться за планшир, но ниже пояса мясо было полностью сорвано с костей. Воспоминание о случившемся вызывало бурное веселье у местных жителей в течение нескольких дней. Жертве трагического происшествия никогда не выражали сочувствия. Даже жена и дети погибшего лишь пожимали плечами и немедля принимались искать нового кормильца.

Мне часто приходилось переплывать через реки, чтобы забросить на другой берег канат, с помощью которого можно было бы перетащить снаряжение. В таких случаях я каждый раз принимал меры крайней предосторожности и сначала убеждался, что на моем теле нет царапин или открытых ран, ибо ничего больше и не требуется, чтобы привлечь к себе этих маленьких дьявольских рыб. Когда я находился в воде, при одной мысли о них меня пробирала дрожь, и когда наконец я вылезал на берег, то чувствовал неописуемое облегчение.

Перед отъездом из Дескалваду под навесом около баркаса были устроены «танцы». Гаучо, рабочие и их женщины изрядно набрались спиртного и кружились, отплясывая свои танго и качучи под бренчание гитар и лютен. Наши люди, предводимые Пачеко, присоединились к общему веселью, но около полуночи стремглав прибежали назад под аккомпанемент револьверных выстрелов. Какой-то ревнивый гаучо, держа по револьверу в каждой руке, ворвался под навес и открыл беспорядочную стрельбу. Один человек был убит, другой тяжело ранен в живот, пулей слегка задело женщину. Гаучо вскочил на лошадь и в классической манере приключенческого романа умчался прочь от берега.

Вместо танцев сразу воцарился хаос. Доктора, который бы хоть что-нибудь понимал в хирургии, не было; несколько служащих-бельгийцев пытались оперировать раненого, копаясь у него во внутренностях мясными щипцами. Его стоны не давали нам заснуть остаток ночи; на рассвете он умер. В погоню за убийцей пустился целый отряд, но, как обычно бывает в таких случаях, его не поймали.

Из Дескалваду баркас вернулся в Корумбу, и мы продолжали наш путь до Сан-Матиаса в повозках. Нам показалось, что по сравнению с прошлым годом он деградировал. За наше отсутствие тут произошло много убийств.

В полицейском участке лежал бразилец, считавший себя незаслуженно наказанным — он только что получил 1000 ударов плетью за то, что зарезал человека. Несколько жителей погибло от укусов гремучих змей; очаровательный и благородный француз, встреченный мной в прошлом году в Тринидаде около Дескалваду, был убит. Все здесь дышало смертью, хотя жители были гостеприимны и любезны, когда не творили преступлений и насилий. Может быть, сами условия жизни допускали некоторое оправдание тому, что здесь творилось. Менее простителен был поступок двух наших пеонов индейцев, которые исчезли со значительным количеством припасов и двумя лучшими мулами из тех, которых мне посчастливилось здесь приобрести.

Мы уехали из Сан-Матиаса 1 июля, оставив здесь значительную часть поклажи из-за недостатка транспортных средств. Чтобы взять отсчеты на вершине горы Боа-Виста, мы остановились на один день в Асунсьоне, где до нас дошли слухи о «сокровище Верди», которое к этому времени возросло до 37 000 фунтов стерлингов и все продолжало расти. Несколько дней спустя мы догнали отряд бразильской пограничной комиссии, занимавшийся проверкой старых координат, и были очень радушно приняты нашими коллегами. Вскоре мы оставили их позади, так как были менее обременены багажом; однако два дня спустя один из наших мулов погиб от укуса гремучей змеи, и нам пришлось остановиться, потому что на одной повозке нельзя было увезти все вещи и продовольствие. Достать другое животное не представлялось возможным, ибо в окрестностях не было никаких поселений.

И вот, в то время как мы пытались найти выход из положения, случилось нечто необыкновенное. В наш лагерь забрел с севера прекраснейший мул, каких только мне приходилось видеть, абсолютно здоровый, с совершенно новым седлом и уздечкой. Насколько мне было известно, бразильская комиссия не теряла животных. Думая, что мул принадлежит какому-нибудь путешественнику, которого мы обязательно встретим впереди на тропе, я решил временно использовать его и вернуть владельцу, как только мы с ним встретимся. Однако мы никого не повстречали, и мул — буквально дар божий — остался с нами.

Бичом этого района были змеи. В зарослях кустарника по одну сторону нашего пути кишмя кишели гремучие змеи, в то время как в лагунах и болотах с другой стороны было полно жарарак. Однажды мой мул буквально взлетел на воздух, перепрыгивая через гремучую змею, выскочившую из кустарников.

Мулы молниеносно реагируют на мелких змей, но, по-видимому, мало способны распознать большую змею. Как-то в другой раз мой мул переступил через что-то такое, что казалось упавшим стволом дерева, лежавшим поперек тропы, и вдруг остановился как вкопанный, весь дрожа. Взглянув вниз, я ужаснулся, увидев, что «ствол» был частью большого удава боа-констриктора семи или восьми дюймов диаметром. Мул от страха замер. Остальная часть отряда тащилась где-то далеко позади. Я резко вскрикнул, пришпорил мула и хлопнул его по крестцу рукояткой кнута. Он рванулся, будто ракета, перелетел через змею и мчался сломя голову по меньшей мере ярдов двести, пока я не остановил его. Он все еще весь дрожал от испуга. Я повернул назад, чтобы предупредить остальных. Когда я к ним подъехал, они палили в змею из своих винчестеров, но боа-констриктор преспокойно уполз в подлесок.

Мы вышли к реке Барбадос во время сильного разлива; все место переправы, шириною ярдов в полтораста, было забито плавучими растениями. Пеоны отказались идти в воду, утверждая, что в реке есть bichus[29], иными словами — крокодилы или анаконды, и возницы решительно поддержали их. Животные могли переплыть через реку, не потонули бы и повозки, но кому-то надо было войти в воду первым с легкой веревкой, чтобы переправить поклажу в кожаных мешках или на плоту. Иного выхода не было — я должен был идти. Когда я разделся, у меня неприятно засосало под ложечкой. Мне вспомнилось, что незадолго перед тем здесь погиб всадник с лошадью.

Лишь только я оказался на том берегу с веревкой в руках, переправить поклажу не составило труда. Пачеко не умел плавать, и ему пришлось переправляться на бревне — метод, который небесполезно было знать. Для этого годится самый обыкновенный прямой ствол дерева от трех до шести дюймов толщиной, если только он вообще держится на воде; с одного конца к нему привязывается короткая дощечка и на нее кладется одежда, с другого конца на него садится верхом человек и гребет руками. Соблюдать равновесие в таком положении нетрудно. Тот конец ствола, на котором сидят, погружается в воду, зато другой конец, где лежит одежда, поднимается над поверхностью.

Собак переправляли в кожаных мешках, как и поклажу. Крокодилы побаиваются человека, но собак — никогда. Говорят, что крокодилы не нападают до полудня, но после полудня и ближе к вечеру переправа через реку уже связана с известным риском. Волы плыли, таща за собой повозки, и все обошлось благополучно.

Когда мы прибыли в Казалваску, он оказался пустым — дикари перебили всех мужчин в отместку за то, что по ним стреляли; однако женщин и детей пощадили. Из Пуэрто-Бастос повозки были отосланы обратно; часть багажа отправили в город Мату-Гросу на лодке, мулы двинулись по суше, по беспокойному маршруту, включающему несколько переправ через реку Барбадос. Когда мы достигли старого города Мату-Гросу, основной отряд бразильской комиссии занимал там бунгало телеграфа. На следующий день начальник отряда Оливейра отбыл в устье Верди в сопровождении своего помощника, врача и с целой горой продовольствия.

Его экспедиция оказалась неудачной. Оливейра упал в реку, заболел лихорадкой и был вынужден вернуться в Вилья-Белья. Другие участники его отряда не смогли подняться вверх по реке. Они нашли одну из наших лодок, оставленную в 1908 году; разбитая и перевернутая вверх дном, она валялась между деревьев в шести милях ниже устья Верди; они обнаружили и проделанную нами тропу, но были вынуждены пройти к реке Гуапоре, где и оставались до тех пор, пока спасательный отряд, посланный за ними, шестью неделями позже не высвободил их.

Офицер по имени Леманья, который должен был сопровождать меня, прибыл по тропе из Сан-Матиаса вместе с шестью вооруженными до зубов солдатами. В прошлом году мы решили соединить наши силы для сухопутного путешествия и захватить с собой на ослах основательные запасы для отряда, следующего водным путем. Мы переправились через реку и стали лагерем на ночь в небольшой лачуге, на поляне у подножия возвышавшихся над нами гор Рикардо Франко.

Внезапно мы услышали выстрелы в лесу, и вскоре двое солдат, задыхаясь, прибежали в лагерь.

— Дикари! — закричали они. — Они подходят со всех сторон!

— Сколько их? Где? — засыпал их вопросами Леманья, выхватывая пистолет и проверяя обойму.

— Их тысячи, mi comandante[30], — был ответ. — Но мы отбили их нападение — я и капрал Перейра!

Фишер и я отправились в разведку. Ничего не могло быть опаснее, чем стрелять в дикарей. Так мы сразу заявляли себя их врагами. Но мы могли не волноваться — никаких следов дикарей нам обнаружить не удалось. Солдатам все померещилось, и они лишь зря растратили патроны.

Лачуга, которую мы заняли, оказалась очень старой, в ее крыше было полно змей и пауков. Не успели мы в нее войти, как наши ноги обсыпали маленькие белые клещи, известные под названием garapatos do chao, способные хоть кого свести с ума; их укусы причиняли такой зуд, что вскоре мы готовы были содрать с себя кожу. Поэтому мы предпочли не оставаться в этой лачуге, а ночевать в лесу.

С вершины Рикардо Франко, возвышавшейся на 2400 футов над рекой, открывался величественный вид, но втащить туда наших животных оказалось нелегко. Одно из них полетело кувырком вниз по обрывистому склону и с тошнотворным звуком шмякнулось о дерево. Там оно висело на ветвях, пока мы не поставили его на ноги, после чего, по-видимому не получив никаких повреждений, животное резво затрусило дальше по тропе.

Оказавшись на вершине, мы были вынуждены на протяжении мили или двух прорубить путь для животных в густых зарослях. В 1908 году нам пришлось проделывать такой труд для себя, и это еще куда ни шло, но вьючным животным требуется более широкая тропа, чем людям. Расчистка производилась Фишером и мною с помощью нескольких пеонов. Солдаты нервничали, боясь встречи с индейцами, — и не без основания, так как они были мулатами, а индейцы, памятуя прошлые гонения, никогда не пощадят темнокожего врага.

Вскоре мы выбрались на нашу старую тропу, пошли по водоразделу и через шестнадцать дней достигли истока Верди. На этот раз оленей здесь было сколько угодно, и они были совсем непуганые. Недели оказалось вполне достаточно, чтобы закончить работу и водрузить пограничные знаки. Затем, ввиду того что продуктов у нас было всего на десять дней, я решил вернуться в Вилья-Белья, а Леманью, как и было условлено, оставил дожидаться речную партию.

Я дал Леманье подробную карту района, так как его способности ориентироваться на местности были весьма ограниченны. Мы расстались при леденящем сурусу, который прохватывал нас до костей и одел горы плотной завесой тумана, сократившего видимость до двадцати ярдов.

Мы решили двигаться по нашим прежним следам, пользуясь моей детальной картой, составленной в прошлый раз. Это была бы интересная проверка ее на точность, так как она была сделана с помощью компаса, а все расстояния вымерены шагами. Мы считали за милю 2000 шагов в среднем по относительно легкой местности и 2200 — в лесу. К нашему удивлению, этот метод отлично себя оправдал, так как на третий день мы достигли вершины горы, на которую взбирались, выйдя из Вилья-Белья, а на четвертый день вошли в старый город, где застали командира Оливейра, только что вернувшегося из района Верди и беспокоившегося об остальной части его отряда.

Я сказал, что мы там никого не видели. Он отказывался поверить, что его люди не достигли места назначения, но в конце концов послал на розыски спасательное судно вниз по Гуапоре. Людей нашли на левом берегу; у них вышло все продовольствие, они сильно ослабли. Меж тем Леманья ожидал их в истоках Верди до тех пор, пока его припасы не истощились, а затем вернулся назад, полный беспокойства о судьбе речного отряда. Теперь стало ясно, что, если бы не наше путешествие 1908 года, этот район вовсе не был бы нанесен на карту[31].

Поскольку оставленные нами запасы были разграблены, по-видимому негритянским населением, Оливейра любезно поделился с нами продуктами. Времени у нас было достаточно, и я предложил Фишеру пойти лесом в северо-восточном направлении к индейцам племени паресси. Фишер и Пачеко не поддержали мою идею, поэтому я двинулся в одиночестве по равнине на север от города в надежде встретить кого-нибудь из людей паресси, так как обычно они находились где-то тут поблизости. Они действительно были здесь, но, видя в моем появлении что-то подозрительное, не выходили из лесу и не приближались ко мне меньше чем на сто ярдов, в то же время не трогая меня. Между тем эти же самые люди вырезали все население негритянского поселка, в котором мы объелись сахаром в прошлом году.

На тропе, идущей в Сан-Луис-ди-Касирис — небольшую деревню на реке Парагвае, между Корумбой и Куябой, очень красивая черная тигровая кошка размером с английскую гончую пересекла наш путь, перепугав всех наших мулов. Это совершенно дикое животное и, подобно большой черной пантере, не поддается приручению., Здесь нас заедали клещи, которых полно зимою в Мату-Гросу. Они взбирались по ногам мулов, забивали им ноздри и глаза. Целыми колониями свисая с тростин и веток, они сваливались на нас, когда мы проезжали мимо. Каждый вечер мы снимали с себя от ста до двухсот штук, ощущая зуд от их мелких укусов, которые мы не смели расчесывать.

В гостеприимной эстансии Жауру я продал вьючных животных и дал ее владельцу седло в уплату за то, что он доставит нас в Сан-Луис-ди-Касирис. Хозяин Жауру рассказал нам о каком-то отряде, который поднялся вверх по реке Парагваю до ее слияния с другой рекой и нашел там россыпи самородного золота.

Ширина реки у Сан-Луиса около ста пятидесяти ярдов, и его население собралось на противоположном берегу, готовясь оказать нам восторженный прием: новость о нашем прибытии опередила нас. За нами послали лодку, полную мужчин, женщин и детей, чтобы доставить нас на тот берег. Лодка была так нагружена, что ее борт возвышался над водой всего на два дюйма. Мы заняли наши места, и неспокойные волны, гонимые ни на минуту не ослабевающим ветром, подкатывались к самому планширу, грозя перехлестнуть через него. Пачеко, боясь, как бы не замочить свою одежду — мы уже выехали на самую середину реки, — привстал. Остальные задвигались, стараясь сохранить равновесие; налетел ветер, лодка накренилась, зачерпнула воду и пошла вниз. Поднялась она лишь тогда, когда освободилась от груза. Те, кто не умели плавать, ухватились за наполненную водой лодку, другие направились к берегу. На мне были тяжелые сапоги, мои бриджи раздулись от воды, подобно воздушному шару. Высоко над головой я держал пальто, в карманах которого находились драгоценные пластинки, снятые за время нашего путешествия, и плыть к берегу, гребя одной рукой, было нелегко. Один человек утонул.

Ожидавшие нас на берегу, казалось, давно так не веселились. Все покатывались со смеху, глядя на отчаянные усилия утопающего, и поощряли его одобрительными возгласами. Не было сделано ни малейшей попытки кому-нибудь помочь, и, когда Пачеко, который едва умел плавать, достиг берега и, задыхаясь, растянулся в грязи, все захохотали еще громче.

Наверное, еще ни одна Международная демаркационная комиссия не прибывала на место в более недостойном виде. Пирайи не оставили бы в живых ни одного из нас, если бы где-нибудь выше Дескалваду существовал мясоконсервный завод. На мне висело шесть геодезических хронометров — можете себе представить их тяжесть! — но, к счастью, лишь в один из них проникла вода.

Неделю спустя прибыл речной катер, и мы сели на него.

— Пройдите сюда, — сказал стюард, намереваясь провести нас во второй класс, где негры и метисы теснились среди своих пожитков.

— Это не пойдет, — сказал я. — Где первый класс?

— Первый? — Он окинул нас презрительным взглядом. На нас было лишь то обмундирование, в котором мы путешествовали по лесу, да и то уже довольно обтрепанное. К тому же мы обросли бородами, а наши лица и руки были сплошь искусаны насекомыми. В общем, надо полагать, мы не выдерживали сравнения с пассажирами в элегантных костюмах, ярких галстуках и котелках, прогуливавшихся на верхней палубе. — Да, первый, — повторил я.

Он отправился за капитаном, который пришел вместе с ним, оглядел нас с явным неодобрением и наконец неохотно согласился на то, чтобы нас проводили в каюту… В Парагвае только что разразилась очередная революция, речные пароходы были захвачены, и мы не знали, как добраться из Корумбы в Ла-Пас. Но вот в порт пришел буксир, направлявшийся вниз по реке с двумя большими лихтерами, и мы уговорили шкипера сделать попытку прорваться. Мы с Фишером взяли билеты, подвесили гамаки на одном из лихтеров, и наш караван двинулся по грязным волнам реки.

Ночью крысы на лихтере устроили военный парад и провели спортивные состязания. Они облепили снасти, бегали по веревкам гамаков, гонялись друг за другом по нашим телам. Проснувшись при свете раннего утра, я на своем животе увидел двух крыс, преспокойно умывавших свои морды. Я хватил одну из них так, что она перелетела через всю палубу, а ее крайне изумленная компаньонка отпрянула в сторону и пропала где-то внизу. В шестидесяти милях ниже по течению к нам на борт поднялся парагвайский правительственный отряд — напыщенный маленький майор и сорок солдат. В результате еще ниже по течению, в Олимпо, буксир и лихтеры были временно реквизированы как транспортное средство. На лихтеры погрузились еще 200 солдат, и давка на борту стала невыносимой. К нашему облегчению, в это время показался баркас, шедший вверх по реке, и, подозревая, что это революционное судно, 150 солдат исчезли с наших лихтеров, когда баркас пришвартовался у берега. Майор скрылся в своей маленькой каюте и заперся на ключ, в то время как его люди понапрасну ждали своего начальника. Оказалось, что пришедший баркас был дружественным судном; нам лишь хотели сообщить о расположении революционных сил. Исчезнувшие солдаты снова вернулись на лихтеры.

Мы осторожно продвинулись вниз по течению к Меданосу — эстансии американской компании «Кебрачо», и так как наш шкипер отказался плыть дальше, босоногие и оборванные солдаты были вынуждены сойти на берег. Я предложил шкиперу сто фунтов, чтобы он поставил лихтеры на якорь, а с баркасом попытался пробиться сквозь блокаду, но он отказался рисковать. Тогда я отправился пешком по левому берегу вниз по течению и попробовал нанять баркас на скотоводческом ранчо Террерос, но снова потерпел неудачу. Продолжая идти дальше, я нашел одного парагвайского спортсмена, который даром отдал мне гичку с единственной просьбой оставить ее в Порту-Муртинью.

Использовав большое одеяло вместо паруса, мы с Фишером продолжали путешествие в гичке, причем с гораздо большим комфортом, чем на зачумленном крысами лихтере.

— Не знаю, не перехватят ли нас, прежде чем мы доберемся до Муртинью, — пробормотал Фишер.

Мы полулежа дремали под горячим солнцем, меж тем как гичка почти беззвучно скользила вперед. Я поднял голову и за ближайшим поворотом реки увидел клубы черного дыма.

— Да, — сказал я. — Похоже, нас ожидают неприятности.

Из-за поворота показалось маленькое, суетливое сторожевое судно и, изменив курс, пошло нам наперехват. Когда оно приблизилось, мы увидели мешки с песком, окружавшие палубу, и дуло допотопного полевого орудия, стоявшего на носу. Ощетинившись ружьями, торчавшими из каждой бойницы, судно развернулось и стало у нас по борту.

— Кто вы такие? — проревел в мегафон чей-то голос. Мы ответили, подчеркнув наш международный иммунитет.

— Следуйте в Порту-Муртинью, только смотрите, без всяких штучек! — послышалось предупреждение.

Я переложил руль, и мы легли по ветру, а за нашей кормой, чтобы мы, чего доброго, не ослушались, затарахтело сторожевое судно с мешками на палубе, загорелыми лицами над ними и торчащими ружейными дулами. Для этих головорезов встреча с нами была крупным сражением и, быть может, первой морской победой. Мы стали военнопленными, и по прибытии в порт гичка была реквизирована, а нас отправили на «Поллюкс», небольшой речной пароход, служивший временным местом заключения для иностранцев.

Один наш собрат по заключению, огромного роста детина, выдавал себя за знаменитого боксера и утверждал, что нокаутировал лучших мастеров кулачного боя на тихоокеанском побережье США.

— Да, сэр, — гудел он, — никто не мог выстоять против меня!

Однако, несмотря на все свои громкие речи, он быстро стушевывался, всякий раз как показывался какой-нибудь пьяный «революционер» и, размахивая ножом, начинал выкрикивать разные угрозы. Мы начали подозревать, что наш боксер попросту хвастун.

— Они охотятся за мной, — оправдывался он. — У меня есть глушитель Максима к карабину, и они знают это. Они готовы убить меня, только бы завладеть им.

Он показал нам эту вещь и умолял меня взять ее на память. Я до сих пор храню ее в качестве курьеза.

Невысокий пьяный барбадосец из команды судна смерил глазами нашего нового друга и стал задираться перед ним.

Когда барбадосец начал задираться еще больше и обругал здоровяка самыми последними словами, тот уж никак не мог спустить. Он бешено взревел, сорвал с себя куртку и, бросившись на обидчика, вонзил зубы в его руку и вцепился ногтями ему в лицо. В ответ он получил короткий и сокрушительный удар по челюсти.

Они кричали, царапали друг друга ногтями и катались по палубе, меж тем как остальные девятнадцать заключенных всячески подбадривали их, а «революционные стражи» толпились вокруг в восторге от происходящего. Хороший же вид был у нашего здоровяка боксера, когда их наконец растащили. Он был весь залит кровью и ругался, на чем свет стоит. Его огромные плечи исчезли, как только он стянул с себя куртку, — оказалось, что его массивное тело суживается кверху, наподобие бутылки, и являет все признаки нездоровой тучности. Это стало предметом безудержных шуток на борту; с тех пор он уже больше не хвастал.

Скучать не приходилось, хотя нас снедало беспокойство по поводу задержки. Мы видели полуголых беженцев, спасавшихся от боев, происходивших выше по реке; их перевозили с противоположного берега. Мертвые тела плыли вниз по течению, не тронутые пирайями, быть может, потому, что на них не было свежей крови. Один труп плыл с поднятой рукой и воздетым к небу указательным пальцем — жуткое зрелище, которое все стремились посмотреть. Издалека доносилась беспорядочная ружейная пальба, и тут уж мы были уверены, что напыщенного маленького майора там не было!

С огромным трудом мне удалось добиться приема у начальника «революционных» сил, который с большим терпением и вежливостью выслушал мои жалобы по поводу нашего задержания и разрешил нам уехать на «Илексе» — бразильском пароходе, который в силу тех или иных причин имел право свободного прохода по реке. Это была своего рода коварная шутка с его стороны, так как нас наверняка должен был задержать для допроса «флот», стоявший в нескольких милях ниже, около Пальма-Чика, и там могли прийти к заключению, что мы слишком много знаем. Кроме того, начальник предупредил нас, что весь наш багаж могут реквизировать.

Наше судно было должным образом задержано, документы проверены, пассажиры допрошены. Главный начальник — доктор Кайо Ромеро, весьма достойного вида человек, — поднялся к нам на борт; он, по-видимому, знал, кто мы такие, так как мы получили разрешение следовать дальше. «Революционный» флот состоял из восьми речных пароходов, вооруженных полевыми орудиями, остальные силы занимали укрепленные позиции на территории английского концерна «Кебрачо», который сильно пострадал от военных действий.

Двигаясь дальше, мы повстречали пароход «Леда», направлявшийся вверх по реке и имевший на борту тысячу правительственных солдат, вооруженных пулеметами и маузерами новейшей системы. Нам сказали, что другой отряд в тысячу человек следует сушей вверх по течению. При виде этого войска «революционные» силы стали таять, и повстанческое движение потерпело крах.

Военный министр в Асунсьоне жаждал новостей и дал банкет в нашу честь. Как средство получения информации из первых рук о положении на фронте банкет, быть может, оказался не очень удачным, но во всяком случае гости были рады присутствовать на нем, и мы расстались со всеми в наилучших отношениях.

Пачеко присоединился к нам в Буэнос-Айресе. Оттуда мы все вместе доехали до Монтевидео, где сели на борт «Оравии», направлявшейся в Мольендо через Магелланов пролив. Пачеко продолжал преследовать злой рок, ибо в Монтевидео у него ночью украли штаны со всеми его деньгами. Он одолжил у меня пару брюк, но так и не удосужился когда-либо вернуть их.

Поездка была очень интересна. Конечно, современные лайнеры не знают тех трудностей, которые выпадали на долю старых парусных судов. Первая наша остановка была на Фолклендских островах — Мальвинах; Аргентина уже давно заявляла на них права как на свою собственность. Что касается моего личного впечатления, то, по-моему, более мрачного места не найдешь на всем свете.

Тут нет деревьев, постоянно бушуют штормы, и жизнь должна быть невыразимо тоскливой.

Когда мы плыли через пролив, все время шел снег, и до самого Вальпараисо море было очень бурным, так что даже «Оравию» сильно качало. Представляю себе, каково было в прежние времена морякам, проходившим этот пролив под парусами! Мы зашли в Пунта-Аренас, самый южный чилийский порт, и после этого с частыми заходами в другие порты стали подниматься на север вдоль побережья, уходя от холодного мыса Горн в более теплые широты. Поросшие лесами берега сменились пустынными селитряными пампас. Наконец мы достигли Мольендо и поездом прибыли в Ла-Пас.

Президент Боливии доктор Вильясон выразил большое удовлетворение результатами экспедиции и предложил мне провести демаркацию границы с Перу. Для этого необходимо было предварительно исследовать реку Хит, что меня крайне привлекало, так как течение этой реки до сих пор также оставалось неизвестным. Перуанцы и боливийцы поднимались на несколько миль вверх по реке от места ее слияния с Мадре-де-Дьос, но дальше путь к ее истокам преграждали дикари. Тем временем пограничный вопрос оставался открытым и в любой момент мог повести к осложнениям. Попытка достичь соглашения за счет Боливии не увенчалась успехом.