ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

в которой повествуется о вреде пьянства

Ворон набрался.

Едва только первые лучи солнца разрушили охранительную магическую сеть, Ворон открыл клювом форточку и вылетел на улицу. Я не удивился. Ворон иногда отправлялся прогуляться. Правда, обычно он делал это днем, когда Лада уходила на службу. К тому же мне показалось, что он как-то странно оглядывается, как будто не хочет, чтобы его видели. Но в конде концов мне это могло показаться – я плохо спал в ту ночь. Лада, разгневанная вчерашним неприятным разговором, изгнала меня из своей комнаты, и мне пришлось ночевать в кухне, на подушке, которая, хоть и была бархатной, значительно уступала постели Лады мягкостью.

Домовушка заметил отсутствие Ворона, только подав на стол завтрак. Он поцокал языком, покачал неодобрительно головой и сгреб кашу – конечно же в это утро он сварил пшено – с тарелки Ворона обратно в кастрюльку.

– Одно из двух, – сказал мне Домовушка, когда его утренние хлопоты были окончены и домочадцы, накормленные, расползлись по своим углам, Лада ушла на работу, а он сам устроился рядом со мной с вязанием. – Одно из двух: либо он, оченно осерчавши, опять принялся Бабушку искать, либо на него снова эта дырпрессия навалилась.

Уже привыкнув к Домовушкиной манере перекраивать незнакомые слова, я понял, что Ворон страдает хронической депрессией. Домовушка объяснил, что началось это давно, еще с тех времен, когда он, Ворон, был совсем птенцом.

Воронам вещим необходимо все науки превзойти, чтоб, значит, ежели ты мудрым не уродился, так хотя бы учен был. А те из них, какие в преминистры готовятся, – те и вовсе все на свете знать должны. А наш-то, – мотнул бородкой Домовушка, указывая этим жестом на отсутствующего Ворона без всякого почтения к первому советнику и в будущем второму после Лады в государстве лицу, – наш-то и необразован совсем. До наук ли было, когда мы из города в город мотались, аки птицы перелетные, на одном месте несидючие. Хорошо, коли в городе водилась какая-нибудь академия, универтет, по-вашему, по-модному; Ворон тогда к окошкам полетит, где-нигде под форткой пристроится, слушает, а как домой вернется, – Бабушке все доложит, Бабушка и запишет, он после те записи и перечтет, и зазубрит – так и учился. После и сам наловчился лапой своей птичьей буквы рисовать, а после машинку Бабушка ему купила писательную… Али книжку какую Бабушка ему принесет, день сидит, ночь сидит, не взлетит, пока не одолеет. А учителей же нет, что неясно-непонятно, растолковать некому. Бабушка сама даже на учебу пошла, да в универтет не взяли, в этот, как бишь? Лада еще в таком служит? – в инитут, во!

– В институт, – машинально поправил я.

– Ага, я ж и говорю, в интитут. Так что Ворон немного-то образования все ж получил. Но так, чтобы все на свете знать, все ведать – этого нет. И находит оттого на него временами дырпрессия страшная. Коли он с этой дырпрессиеи дома сидит, то мочи нет, какой вредный делается. На всех кричит, каркает чуть что; шагу никому ступить не дает спокойно… А когда из дому вылетает, вот как нынче, на зорьке ранней, – жди его к обеду готовенького… А вот и он, готовенький уже!

Я обернулся к окну. На форточке, держась одной только лапой, сидел Ворон. Вторую свою лапу он сжал в кулак, и из кулака этого торчали какие-то ошметки. Я принюхался: явственно пахло вяленой рыбой. Взгляд его желтых глаз, обычно такой пронзительный и ясный, помутнел и потух. Перья, тоже потерявшие обычный блеск, кое-где слиплись и местами встопорщились.

– Р-разговар-р-риваете? – спросил он, немилосердно раскатывая букву «р». – А я вам р-р-рыбки пр-ринес! Вобла, киса, вобла! Тар-р-ранька! Любишь тар-раньку?

Он не то слетел, не то спланировал с форточки и неуклюже уселся на стол передо мной.

– Ты, Кот, – проникновенно сказал он, заглядывая мне в глаза, – ты один меня понимаешь. Мы с тобой – единственные интеллигентные личности в этом болоте, полном тупых и дремучих болванов…

– Я бы так не сказал, – возразил я робко – пьяный Ворон меня немного испугал, – все-таки они достаточно сообразительны и иногда бывают очень милы…

– Кто? – заорал Ворон, выпрямляясь, приподнимаясь на лапах и выпячивая грудь. – Кто сообр-р-разите-лен? Этот тар-ракан др-р-ремучий? Да он за пятьдесят лет еле по слогам читать научился! Или этот бывший алкоголик, гр-рубиян внутри своей жабьей души… – Тут Жаб приподнял свое полотенце и заорал:

– Эй, ты, курица недоделанная, полегче, а то хвост вырву!

Домовушка замахал на Жаба обеими лапками:

– Молчи, молчи, видишь же, он выпимши, с пьяным связываться – токмо кровь себе портить…

Ворон, не обращая внимания на Жаба, продолжал:

– …или этот Пес-недоумок, который тычет всем в нос свою честность, и вер-р-р-ность, и п-р-р-реданность, или этот Кар-рась, который учил детей в школе, а сам не умеет говорить на родном языке, а о том, что в углу, – тут Ворон перешел на зловещий шепот, – о том, в углу, я и не говорю даже, потому что разве интеллигентная личность займется сыском?

– Ладно, ладно, потом поговорим, лети уж к себе, – успокаивал его Домовушка, непочтительно подталкивая советника в спину. – Иди поспи маленько, ты ж день и ночь в трудах, аки пчелка лесная, устал небось пектись о нашей красавице…

– Да! – со слезами в голосе воскликнул Ворон. – Я тружусь, не зная отдыха! А меня не ценят!.. Меня не понимают!..

– Ценют, ценют, на вес золота ценют, – сказал Домовушка. Он дотолкал Ворона уже к самому краю стола.

– Что ты делаешь, он сейчас упадет! – воскликнул я, не сдержавшись.

Ворон действительно сорвался вниз, но, судорожно замахав крыльями, взлетел и снова опустился передо мной.

– Ты, Кот, – как ни в чем не бывало продолжал он, – ты мой единственный друг. Хочешь быть моим учеником? Я обучу тебя всему, что знаю сам. Ты постигнешь глубины магии так, как я их постиг… Я все знаю! – вдруг заорал он, широко разевая клюв. Его желтые глаза хищно вспыхнули. – Я все знаю, все обо всем!

– Знаешь, знаешь. – Домовушка согласно покивал и подхватил Ворона под мышку. – Коток, я его отнесу, – быстро проговорил он мне, – а ты закрой за нами дверь. А то он сейчас буянить начнет, негоже вам на это глядеть…

Каюсь, закрыв за ними дверь в кабинет, я несколько минут помедлил в коридоре. Мне было интересно, как поведет себя Домовушка с разбушевавшимся Вороном. Ничего интересного я не услышал: Ворон повторял, что он все знает и вообще гений, а Домовушка что-то тихо и ласково говорил ему, успокаивая.

Я вздохнул и направился в кухню.

В кухне Рыб и Жаб оживленно болтали.

– Не, как тебе нравится этот интеллигент! – поприветствовал мое появление Жаб. – У-у, любимчик! Не терплю любимчиков! Сначала у Лады, за то, что теплый и пушистый, потом к Домовушке без мыла влез… – он сказал куда, – теперь и к вороне нашей подмазался… Ненавижу!

– Я бы вам советовал выбирать выражения, – сухо, с достоинством отозвался я. – Никуда я не влезал и ни к кому не подмазывался. Если мне нетрудно оказать кому-либо услугу, я всегда ее оказываю. И я не виноват, если меня ценят по заслугам. Поступайте так же, и к вам будет такое же отношение. Кроме того, я никогда не замечал, что к вам здесь плохо относятся.

– Ты гля! – квакнул, широко разинув рот, Жаб. – Как его обозвали интеллигентом, так он сразу же на «вы» перешел! Склифосовский!

– Зря ты так, – заметил Рыб, – он ведь действительно не виноват…

– А, и ты тоже! – заорал Жаб. – Конечно, он тебе аквариум выбил, если б не он, сидеть тебе в банке своей! А я тут!.. – Его голос прервался, он повернулся к нам спиной, залез в свою миску и накрылся полотенцем.

Рыб уставился на меня своим круглым, ничего не выражающим, в буквальном смысле этого слова рыбьим глазом, пошлепал губами, ничего не сказал и плавно опустился на дно. Секунду спустя его голова уже высовывалась из подводной пещерки, а на рыле сияла улыбка. Я легонько постучал лапой по стеклу. Рыб нехотя всплыл.

– Обиделся, – шепнул я, кивая в сторону Жаба. – И, мне кажется, он тебе завидует.

– Он всем завидует, – безмятежно отозвался Рыб, даже не потрудившись понизить голос. – Подуется и перестанет.

– Да, я знаю. Но все-таки где-то, в чем-то он прав: у тебя такой большой аквариум, у меня – подушка бархатная, а он все в миске да в миске…

– Не купите! – донеслось из-под полотенца. – Не продамся! Я не из таких, как вы, не из продажных! Я правду люблю! Хоть десять аквариумов мне покупайте, хоть сто – я всегда буду правду говорить!

Я подмигнул Рыбу, Рыб подмигнул мне и сказал:

– Да и не купит Лада аквариум, у нее денег нет…

– А если у тебя уголок отгородить, насыпать холмик… Травку посадить… Он бы мог иногда поплавать, и на бережке потом посидеть… Вам бы не было тесно?

– Не было… – начал Рыб, но Жаб перебил его, выскакивая из миски:

– Что? В коммуналку хотите меня запереть? Не выйдет! Не желаю! Ты, Кот, если такой умный, сам к нему жить иди, на бережку сидеть! А я не желаю!

– Я не могу, мне вода только для питья требуется и иногда – для мытья. А вам с Рыбом она для жизни необходима…

– Это ему для жизни, а я обойдусь! – вконец рассвирепел Жаб. – Я не водоплавающее, я земноводное! Хочу жить в миске! – Когда Жаб выходил из себя, он начинал плеваться, и я спрыгнул с подоконника, чтобы на меня не попали капли слюны.

– Вот он так всегда, – сказал Домовушка, входя в кухню. – Наговорит всяких гадостей честным людям, всех огорчит, растревожит… Ну, Жабка, чего ты? Пьяного слушать…

– Что у пьяного на языке – сам же знаешь…

Домовушка махнул лапкой, перекинулся тараканом и быстренько взбежал по стенке под потолок. Спать.

Сон его был недолог.

Ворон страдал похмельем.

…Мы тихенько сидели в кухне, только время от времени я на цыпочках подходил к двери в кабинет и прислушивался: стоны Ворона перемежались нравоучительными рассуждениями Домовушки о вреде пьянства и непристойности его, Ворона, поведения.

– …и кто тебе подносил? Кто тебе подносил, я спрашиваю? А, молвить нечего! Потому как али остатки подлизывал, али воровски, украдкою, из чужих чарок винище хлестал. А после люди добрые скажут Ладе: «Это кого ты нам, княжна светлая, в преминистры-то прочишь? Этого вот пьяницу горького, побирушника? Или еще того сквернее – вора?» – и что Ладушке нашей тем добрым людям ответствовать?

Ворон мычал что-то неразборчиво и стонал. Я тихо возвратился в кухню. Рыб высунул голову из воды:

– Ну, что там?

– Все то же. Один страдает, другой мораль ему читает.

– И правильно делает, – заметил Пес. – Нечего таскаться по кабакам.

Жаб, откинув полотенце, изрек со знанием дела:

– Нет ничего лучшего от такой болезни, чем помидорный рассол, особенно когда холодненький. Пробовал я разное, даже эти импортные антипохмельные таблетки – ни фига! А вот рассольчиком запить – это да, это снимает. А еще лучше – похмелиться рюмочкой, и опять человек. Домовушке налить бы ему пятьдесят грамм, а не мурыжить разговорами, и так же птице плохо!

– Вот и хорошо, что плохо, – злорадно произнес Пес. – В другой раз подумает.

– Ни хрена он не подумает, по себе знаю, – огрызнулся Жаб. – Сколько раз мне плохо бывало, сколько раз зарекался, что нет, в рот не возьму проклятую и не посмотрю даже в ее сторону, – а как нальют, как запах учую… – Жаб махнул лапой и снова накрылся полотенцем.

Я вернулся в коридор. Лекция о вреде пьянства продолжалась.

– …опять же с кем ты пил? И где? На честном ли пиру, с уважаемыми гостями, добрыми людьми? Голь кабацкая, сарынь кружальная – твои субутыльники, собеседники. Срамота!

Ворон забормотал жалобно нечто неразборчивое.

– И не подумаю! Вдругорядь неповадно будет! – строго сказал Домовушка.

Ворон всхлипнул.

Я приоткрыл дверь и просунул голову в щель. Ворон лежал на полу, растопырив крылья. Вид у него был неважный. Я бы даже сказал, совсем плохой у него был вид, вот-вот прикажет долго жить. Домовушка пристроился на краю стола с вязаньем и болтал ножками в валенках в такт своим словам.

– Домовушечка! – позвал я как можно умильнее. – Мы обедать-то будем? И по телевизору кино сейчас будет, «Три мушкетера» с Боярским. Включать?

– Включать, включать! – Домовушка спрыгнул со стола и засуетился, собирая рассыпавшиеся клубки. – Ужо я скоренько кашку разогрею…

– Что, нехорошо? – спросил я участливо, когда Домовушка, шаркая валенками, выбежал из кабинета.

– Уйди, Кот, – простонал Ворон, – и без тебя тошно…

– Может, рассольчику? – предложил я.

Глаза Ворона загорелись желтым огнем.

– О, рассол! – воскликнул он со страстью, неожиданной для умирающего. – Аква вита! Но он не даст. Он уморить меня хочет. Моей смерти хочет сей плод больного воображения. Ненавистью он полон и злобою…

Ой, подумал я, кажется, у Ворона что-то не в порядке с мозгами.

– Но я не сдамся! Нет! Я выживу! И буду преминистром!

Домовушка на кухне не раскладывал – расшвыривал кашу по тарелкам, так что брызги летели во все стороны. На столе стоял бутылек с помидорами.

– Стыд и срам! – завопил он, наткнувшись на мой понимающий взгляд. – Еще и лето не кончилось, а мы уж запасы зимние починаем! Откупоривай, что ль… Снеси ему, этому пьянчужке… Только Ладе не сказывай…

– Я-то не скажу, – мурлыкнул я, – без меня правдолюбы найдутся…

Пес пробурчал невразумительно что-то вроде: «Ой, хватит!» – но я знал: вернется Лада с работы, правдолюбец этот обо всем ей доложит, обо всем наябедничает. Есть же такие типы!

Ворон встретил меня, как встречают армию-освободительницу после долгой неприятельской неволи. Со сдавленным воплем он припал к бутылю и, не успел я моргнуть глазом, высосал половину рассола, заглатывая целиком попадающиеся ему под клюв маленькие помидоры. Более крупные помидоры лопались, разбрызгивая густой красный сок в разные стороны.

– Избавитель! – оторвавшись наконец от бутыля, сказал Ворон. – Моя признательность… – Он махнул крылом, не в силах продолжать. (Или не находя слов для выражения благодарности, но это вряд ли. Что-что, а говорить он умел.)

– Я тут ни при чем, – признался я честно, – он сам, по собственной инициативе…

Ворон мне не поверил, отнеся небывалую щедрость Домовушки на счет моего облагораживающего влияния. Не думаю, однако, что он был прав. Домовушке, как почти всем нам, было свойственно некоторое несовпадение слов и поступков: знаете, как это бывает, когда говоришь, и думаешь, и хочешь сделать одно, а на практике поступаешь совсем иначе. Обычно мы зарекаемся не делать чего-нибудь дурного – не пить водку, например, или не курить, не ухаживать за женщинами, не давать в долг. Но, бывает, зарекаемся и от хорошего: «Да чтоб я еще кому-нибудь помог! Да никогда в жизни!» или «Чтоб я еще хоть раз кого-нибудь пожалел! Да ни за что!» – а потом и помогаем, и жалеем, и терпим отрицательные последствия наших добрых поступков.

Но я отвлекся.

Итак, Ворон немножко подлечился рассолом, отоспался и впал в глубокую меланхолию. Или депрессию, как именовал «по-нашему, по-модному» это состояние Домовушка.

Ворон перестал выходить, простите, вылетать к обеду. К еде, которую Домовушка относил ему в кабинет, почти не притрагивался; не работал, не гулял: дни и ночи напролет он сидел, нахохлившись, на своей жердочке в кабинете и бормотал что-то себе под нос. Если кто-то входил в кабинет, бормотание прекращалось, и Ворон, ероша перья, ждал с нетерпением, когда его оставят в одиночестве.

Но я же любопытен, я же не могу чего-то не знать – и я немножечко подслушивал у двери, благо кошачьи лапы умеют ступать неслышно.

Ничего интересного: все те же жалобы на собственное бессилие, незнание чего-то – чего? – неспособность быть советчиком и наставником Лады и призывы к Бабушке.

Наверное, в каждой даже самой благополучной семье бывают периоды общего взаимного охлаждения и даже неприятия друг друга. Случайно сорвавшееся резкое слово, минутное раздражение вызывают обиду, а обида влечет за собой желание обидеть в ответ – это как потянуть за ниточку незаконченное вязанье: пытаешься спасти, а оно распускается все больше и больше, и вот уже вместо почти готового теплого и красивого носка безобразный ворох спутанных нитей, которые нужно теперь осторожно и бережно распутать и приниматься вязать сначала. Начав обижаться, трудно остановиться, и нужен либо кто-то очень сильный и мудрый внутри семьи, чтобы восстановить утраченные добрые взаимоотношения, либо внешний стимул к, так сказать, единению – угроза здоровью кого-то из членов семьи или благополучию всех.

Трещина, вызванная раздраженными словами Лады, становилась все глубже.

Лада по-прежнему дулась, разговаривала со всеми нами, даже с Псом, сквозь зубы, и никакие мои попытки улучшить ее настроение не увенчивались успехом. Я и ластился к ней, и мурлыкал умильно, и пытался развеселить, гоняясь за клубками Домовушкиного вязанья или ловя собственный хвост, – бесполезно.

Домовушка после нескольких попыток восстановить согласие и мир в квартире махнул на все лапкой и, если не смотрел телевизор и не занимался домашней работой, отсиживался под притолокой, перекинувшись тараканом. Наши прежние ночные бдения с беседами, рассказами, чаепитиями прекратились.

Даже Жаб и Рыб прониклись общим настроением. Жаб, надувшись на весь свет, невежливо накрывался полотенцем – так сказать, поворачивался спиной – в ответ на любую попытку заговорить с ним, а Рыб сидел в своем гроте, и на рыле его больше не было умиротворенной улыбки.

Между тем наступила уже осень. Не то дождливое безобразие, которое именуется осенью у северян: дожди, туманы, липкий мокрый снег и прочая слякотная мерзость – я бывал в Москве в сентябре, я знаю.

Нет, это была наша южная богатая осень, когда дневная, почти летняя жара сменяется к вечеру приятной бодрящей прохладой, когда обесцвеченное летним зноем небо понемногу начинает приобретать глубину и синеву, когда листья на деревьях еще не пожелтели, но пожухшая летом трава вдруг снова становится зеленой под благотворными каплями случайно пролившегося утреннего дождика, когда на базаре есть все то же, что и летом, но в огромных количествах и по бросовой цене, когда вечера становятся все длиннее и – как бы это сказать? – прозрачнее, что ли, и воздух в сумерках приобретает особую пьянящую легкость… Люблю осень!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой повествуется о великой битве

Но и осень не принесла нам ни мира, ни покоя, хотя не то чтобы замазала, но каким-то образом определила ту самую роковую трещину, образовавшуюся вследствие неразумных слов Лады и безрассудного поступка Ворона. Как-то само собой получилось, что трещина эта поделила обитателей квартиры на несколько групп: Лада и Пес с его благоговейным к Ладе отношением; Ворон, обиженный и депрессирующий; мы с Домовушкой, как наиболее разумные и трезвомыслящие граждане, но не обладающие, к сожалению, достаточным авторитетом и властью для принятия кардинальных мер; и, наконец, группа нейтралов – Жаб, Рыб и Паук. Что там думал себе Паук, я – и никто из нас – не имел понятия. Жаб иногда брюзжал, что-де мелкие обидки мешают жить, но, в общем, его образ жизни оставался неизменным – поесть, поспать, поквакать, сокрушаясь о том, что его, Жаба, никто не любит, и посплетничать с Рыбом. Рыб же стал немного молчаливее и реже улыбался, но по-прежнему часами висел в своем подводном доме-гроте и не очень сокрушался по поводу того, что Лада отбилась от рук.

А Лада действительно отбилась от рук.

С каждым днем она возвращалась с работы все позже, перестала разговаривать с нами на общие темы, ограничиваясь только бытовыми, даже пренебрегала правилами вежливости, то есть не всегда говорила «доброе утро», «спокойной ночи», «спасибо» и «пожалуйста». Ее поздние приходы очень тревожили Домовушку. Во-первых, как вы помните, Ладе, находившейся под властью заклятия, нельзя было оставаться под открытым небом после захода солнца. А во-вторых, наш Домовушка с его домостроевскими понятиями о нравственности считал, что девице на выданье заказано гулять по улицам и даже ходить в гости к подружкам, потому как это угрожает ее целомудрию. В ответ на его осторожные замечания на эту скользкую тему Лада пренебрежительно отмахивалась и на следующий день возвращалась с работы еще позже.

И доигралась – случилась катастрофа.

Что есть катастрофа – любая, от крушения на железной дороге до развода когда-то любивших друг друга супругов, – как не роковое стечение обстоятельств в неподходящее время? Кто-то забыл перевести стрелки, а машинист был утомлен и не заметил, или же неблагоприятные погодные условия помешали ему заметить непорядок; ребенок выскочил на дорогу за мячиком, и водитель не справился с управлением автомобилем на скользкой от дождя дороге; Аннушка пролила масло, а Берлиоз был взволнован и встревожен непонятными прорицаниями Воланда; муж, голодный, усталый и злой не вовремя возвратился из командировки – список можно продолжать до бесконечности. В нашем случае затянувшаяся депрессия Ворона привела к потере им бдительности; отсутствие Бабушки, твердого и разумного руководителя, помешало принять своевременно меры по пресечению непорядка и поиска направления, то есть наставления на путь истинный, а последней каплей, то есть внешним толчком к случившемуся, явился переход на зимнее время, то есть перевод всех часов в государстве на час назад.

Вы смотрите на часы – о, еще только шесть, еще куча времени! – а на самом деле, по солнышку, уже вовсе семь, и уже стемнело, и вам уже не добраться домой засветло. Если вы обычный смертный, вам на это вообще-то плевать: улицы кое-где освещены, да и темноты вы не так уж и боитесь. А если вы ведьма, то есть, извините, зачарованная княжна? Вам придется принять кое-какие меры. Что Лада и сделала.

В первый понедельник октября (поскольку перевод часов осуществлялся в те времена в первое воскресенье октября, случилось все это именно в понедельник – не помню, какого числа) погода выдалась мерзкая, слякотная, с моросящим дождиком, и, хоть солнце вроде бы еще не зашло, было уже совсем темно.

Пес, как обычно, встречал Ладу на остановке. В хорошую погоду я иногда составлял ему компанию, но гулять под дождем – это уж извините великодушно, это без меня. Я очень люблю купаться – в отличие от котов обыкновенных, не обремененных человеческим воспитанием. Но мокнуть под дождем я не люблю и никогда не любил, ни в кошачьем, ни в человеческом обличье.

Домовушка затеял пироги с грибами – это радовало. С того памятного дня, когда Ворон набрался, мы питались сытно, но невкусно, в основном пшенной, иногда манной или гречневой кашей. Пока было тепло, я с успехом разнообразил свой стол, однако уже с неделю мне не перепадало ничего: похолодало, а отопительный сезон еще не начался, и хозяйки держали окна своих кухонь закрытыми.

Я наслаждался теплом зажженной духовки, запахами теста, и жареного лука, и грибов, а еще ванили и корицы, потому что грибная начинка у Домовушки закончилась, и из остатков теста он слепил маленькие булочки, густо посыпанные толченой корицей с сахаром. Сонно жмурясь, я предвкушал пиршество, самое настоящее пиршество, и думал, что, может быть, в тепле и уюте квартиры, особенно ценимых в такую плохую погоду, размякнув от обильной и вкусной еды, Лада попросит у Ворона прощения и простит его сама, и депрессия у Ворона пройдет, и в этот дом вернутся мир и покой, так глупо утерянные нами…

И тут зазвонил телефон. Лапки Домовушки были вымазаны в тесте, поэтому трубку снял я.

– Домовушечка? – спросила Лада своим прежним, таким радостным и добрым голосом. Я мурлыкнул в ответ. – А, это ты, Котик? Слушай, тут у меня накладка вышла, я совсем забыла, что часы перевели, и до темноты уже не успею домой… Я у подруги переночую. Так что вы уж как-нибудь без меня, а я утром пораньше встану и приду.

– Что? Как? – заорал я. Вся дремота мигом с меня слетела. – У какой подруги? – Но Лада уже положила трубку.

На мой вопль, взорвавший сонное оцепенение нашего дома, выбежал из кухни Домовушка с противнем в руках, и даже Ворон покинул свой насест.

– Это Лада, – сообщил я им, вешая трубку. – Сказала, что задерживается, домой до темноты не успеет, переночует у подруги. Вернется утром.