ГЛАВА ПЕРВАЯ,

предварительная

Все, о чем рассказывается в этой книге, – чистая правда.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой я знакомлюсь с Ладой

Началась эта история несколько лет назад, когда Союз уже не был Союзом, но рубль еще был деньгами.

Впервые я увидел Ладу зимой.

Неважно, куда я собирался, неважно, кого ждал, покуривая на крылечке. Я наслаждался приятным декабрьским утром и глазел по сторонам. Ночью выпал снежок – событие редкое в наших широтах – и лежал ровно и гладко, как чистая простыня. Из соседнего подъезда выскочил огромный белый пес неизвестной мне породы. Он пристально поглядел на меня, забежал за мусорный контейнер и задрал там лапу. Я не большой любитель животных, а от собак всегда старался держаться подальше. Не то чтобы я их боялся, скажем так: уважал. Даже маленьких шавок. Поэтому пес не привлек особого моего внимания.

Потом из того же соседнего подъезда вышла девушка. Девушками я в то время интересовался значительно больше, чем собаками. Эта была так себе, на мой взыскательный тогдашний вкус. Она была толстовата, низковата и плохо одета: курточка из «Детского мира», сапожки из кожзаменителя, старушечий платочек. Из-под платочка выбивались белые волосики. Девушка что-то пискнула, подзывая собаку (голосок был тоненький, птичий), и вместе с псом направилась через двор к арке, через эту арку мы выходим к троллейбусной остановке. Я смотрел ей вслед (потому только, что нужно же было куда-нибудь смотреть) – и что-то смущало меня, какой-то непорядок был в том, как она шагала по двору рядом с этим большущим псом.

Я отвлекся от моих наблюдений, потому что дождался того, кого ждал, и отправился туда, куда собирался. Только много часов спустя я вспомнил девушку, и пса, и как они шли рядом по двору, и как по чистому нетронутому снегу за ними вилась цепочка следов – собачьих. Девушка следов на снегу не оставила.

Я тогда решил, что это мне привиделось, померещилось или, как говорила моя бабушка, примстилось. И благополучно об этом забыл. Как потом оказалось, зря.

Несколько дней спустя я увидел ее на троллейбусной остановке. Она была все в той же курточке и в тех же сапожках, только платок заменила вязаная шапочка совершенно невообразимого розового цвета, какого бывают щеки у матрешек. Я бы не обратил на давешнюю незнакомку внимания, если бы не ее спутница. А вот та была красавица.

Таких женщин не существует в природе. Таких женщин не увидишь в кино. Таких женщин рисуют на обложках книг плохие художники.

То есть в ее внешности не было ни одного прокола. Каждая черта ее лица в отдельности и совокупность этих черт соответствовали всем требованиям, стандартам, критериям красоты. Большие темные глаза, не карие, но почти черные; длинные черные ресницы; изогнутые правильными дугами в меру густые брови; кожа даже и на вид гладкая, смугло-бледная; нежнейший румянец на щеках – и именно там, где ему полагается быть от природы, а не там, где его обычно рисуют дамы. И ни следа косметики, даже помады не было на ее губах. На макушке, над скрученными в узел волосами, каком-то чудом держалась и не падала маленькая меховая шапочка – я не знаю, что это был за мех, но, во всяком случае, выглядел он дороже даже, чем норка. И длинная до пят шуба того же меха. В мехах – и в троллейбусе! Да такой женщине и в такой шубе необходимо предоставлять автомобиль с личным шофером. За государственный счет.

А голос у нее был… Флейта! Виолончель! Мурлыканье сытой кошки! Или – как у Пушкина – «словно реченька журчит». И этим своим восхитительным голосом эта ослепительная красавица прямо-таки пропела:

– Ладушка, наш троллейбус.

А белобрысая девица своим писклявым голоском прощебетала в ответ:

– Да, бабушка, я вижу.

Донна Роза! Или я ослеп, или мне очи повылазило, как говорит моя собственная бабушка.

Втискиваясь в троллейбус с задней площадки, я лихорадочно подсчитывал. Пигалица – ее назвали Ладушкой – выглядела лет на двадцать. Допустим, что ей семнадцать или даже пятнадцать – двадцатый век, акселерация. Допустим, мама родила ее в шестнадцать – всяко бывает. Допустим далее, что мама мамы родила дочку в те же шестнадцать – может, это у них по наследству, ранние роды. Получается сорок семь. Невозможно! Не могло быть этой женщине больше тридцати, а я бы ей и вообще лет двадцать пять дал. Она и в мамы пигалице не годилась.

Троллейбус, как всегда в этот утренний час, был переполнен. Людская масса равномерно колыхалась, разбухая после каждой остановки и утрясаясь во время движения машины. Внутри нее по строгим законам, действующим в общественном транспорте в часы пик, совершались перемещения потоков. Воспользовавшись одним из внутренних течений – многолетний опыт езды в троллейбусах седьмого маршрута сделал меня асом, – я приблизился к интересующему меня объекту почти вплотную. Резкий рывок едва не сбил меня с ног, я ухватился за поручень и оказался нос к носу и грудь в грудь с белобрысой пигалицей Ладой.

И разглядел ее получше.

Оказалось, во-первых, что она не так уж низкоросла, ее лоб пришелся на уровень моих глаз. Во-вторых, при более тщательном изучении я обнаружил в ее лице те же черты, что и в лице роскошной красавицы: тот же прямой нос, те же большие глаза, только ярко-голубого цвета, как вода в горных озерах. И, как ни странно – удивительно, что я прежде этого не заметил, – та же соразмерность черт, та же гармония. Только женщина, именуемая бабушкой, была брюнеткой постарше годами. Лада же, юная блондинка, была нежнее, тоньше – как если бы с писанного маслом холста сделали копию акварелью.

И еще – от нее пахло фиалками. Не духами с запахом фиалок, а так, как пахнут цветы на лесной полянке. Она подняла на меня свои голубые глаза – и голова моя закружилась.

Не знаю, каким образом в набитом битком троллейбусе, да еще упакованная в такую длинную и, уж верно, тяжелую шубу, но бабушка тут же оказалась между мной и Ладой. Я не успел еще утонуть в голубых глазах, как погрузился в черные. И растворился. Пропал. В смысле перестал существовать. Умер.

Очнулся я на конечной остановке. Пассажиров в троллейбусе почти не осталось, и не было среди них ни Лады, ни ее бабушки. Голова гудела. Я с удивлением обнаружил, что мысленно повторяю таблицу английских неправильных глаголов и дошел уже до «to write – wrote – written». Как я ехал, когда сошли Лада и ее бабушка, и вообще, что произошло после того, как мой взгляд перехватили черные глаза, я не помнил.

После этого случая я довольно часто видел Ладу в нашем дворе или на остановке, всегда в сопровождении красивой бабушки или белого пса. И всегда при виде нее в моей голове начинали бродить английские неправильные глаголы. Как-то я попытался с ней заговорить, просто так, без задней мысли, познакомиться – соседи все-таки. Открыл рот и вместо заготовленной фразы: «Добрый день, я ваш сосед, живем в одном доме, давайте познакомимся», – выпалил:

– То write – wrote – written…

Лада прошла мимо, глядя сквозь меня, а я остался стоять с открытым ртом.

Честно говоря, я не очень переживал по этому поводу. Забот хватало. Ни Лада, ни ее красивая бабушка не интересовали меня в качестве потенциальных возлюбленных. Неописуемые красавицы предназначены для того, чтобы ими любоваться. Целоваться лучше с обыкновенными хорошенькими женщинами. Или я не прав?

Очень скоро до меня дошли слухи, что Лада и ее бабушка поменялись с прежними жильцами, переехав откуда-то из Калуги или из Кинешмы. Говорили также, что бабушка у Лады неродная, то есть вторая или третья жена Ладиного родного дедушки, поэтому у них такая небольшая разница в возрасте. Еще говорили, что мачеха (в русском языке нет слова, более подходящего для обозначения их неродства) держит девочку в черном теле, одевает в отрепья, сама же рядится в пух и прах. Я сам мог подтвердить справедливость этого слуха.

Потом начались скандалы.

Вначале ругались старушки на скамеечке по поводу белой собаки – почему это такой большой и свирепый на вид зверь бегает по двору без хозяев и без намордника! Дети и многие взрослые пугаются.

Действительно, если Ладу я не встречал без сопровождающих, то пес довольно часто прогуливался в одиночестве. Его поведение несколько отличалось от поведения других собак. Он никогда не лаял. Задирая лапу, он всегда прятался от возможных наблюдателей за какими-нибудь естественными преградами – за мусорником или хотя бы за деревом. С другими псами – и большими, и маленькими – он никогда не обнюхивался, а если те настырно лезли с любезностями, особенно к нему под хвост, он молча показывал зубы. Зубы внушали уважение. Нахалы оставляли его в покое. Сделав пару кружков по футбольному полю, он степенной трусцой возвращался домой. Прямо-таки пес-джентльмен.

Прошло несколько недель. Прогулки пса без намордника не прекратились, но никто, даже самые страстные любители скандалов более не усматривали в том ничего предосудительного.

Следующий конфликт был с одной очень чистоплотной обитательницей нашего дома, собравшейся травить тараканов. Рыжих прусаков – черных в нашем доме не водилось, до поры бог миловал. Естественно, очень чистоплотная дама предупредила соседей по подъезду, как это было принято в нашем доме. Чтобы под воздействием ОВ типа «Прима» и «Дихлофос» прусаки не разбежались по всем этажам, требовалось травить всем квартирам одновременно. Пьющей и по той причине неимущей соседке, скинувшись, покупали баллончик «Примы».

Однако визит чистоплотной обитательницы нашего дома в пятьдесят вторую квартиру не состоялся, она не была допущена внутрь и осталась стоять на пороге, как нищая просительница. Бабушка Лады – замечу, кстати, что даже самые ушлые наши старушки на скамеечке не выяснили имени-отчества новой соседки – так вот, бабушка Лады на просьбу в субботу потравить тараканов ответила холодно:

– Хорошо, учту.

– И тут, – рассказывала чистоплотная соседка, – по коридору (паркет, и зеркала по стенам, и совсем никакой мебели, ни даже тумбочки для обуви, ни вешалки для пальто!) побежал огромнейший черный таракан, наверное, с карандаш величиной, а я ей кричу: «Душите его, душите, таракан!» А она с таким видом мне: «Мой таракан, говорит, хочу – давлю, хочу – кормлю». Попомните мое слово, разведет она нам всякую нечисть. Они в этих маленьких городках ужасные грязнули. Еще и клопы появятся, вспомните тогда.

Клопы не появились. Не развелись и черные тараканы. Более того, очень скоро в доме исчезли прусаки, а у квартирных собак и кошек – блохи.

Скандал номер три заключался в обвинении в уводе мужа. Обвинение выдвинула соседка Лады по этажу. Состояло это обвинение в том, что муж соседки (профессиональный алкоголик, между прочим) однажды вечером решил зайти в пятьдесят вторую квартиру «на предмет знакомства», как он сообщил жене. Он вышел в комнатных тапочках, в майке и спортивных штанах, то есть по-домашнему. Больше жена мужа не видела. Такая вот криминальная история.

Участковый выдвинул версию, что гражданин просто сбежал от пьющей супруги, тем более что супруга была неофициальная, выражаясь казенным языком, сожительница. Пьюшая супруга-сожительница доказывала, что хоть муженек ее и был «всегда дурак», но не до такой же степени, чтобы почти голым бежать из дому в январе месяце, и наверняка это его «ведьмы из пятьдесят второй» увели. Милиция открыла дело, но потом капитан, занимавшийся розыском, тоже пропал без вести, и дело закрыли.

Если и были еще какие-то слухи или скандалы, связанные с обитательницами пятьдесят второй квартиры, информация до меня не доходила. Я был слишком занят. Наступила весна.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

которая мне в основном снится

Никогда не теряйте бдительности. Никогда не думайте, что вы в безопасности. Мойте руки перед едой. Не вступайте в случайные половые связи с незнакомыми лицами. Переходите улицу на зеленый свет светофора и храните спички в недоступном для детей месте. Если вы будете выполнять эти и многие другие несложные правила, вам гарантирована долгая и спокойная жизнь. Может быть… Конечно, если на голову вам случайно не упадет кирпич, или если вы не сядете в один самолет с чеченскими террористами, или если вас не укусит бешеная собака.

Я никогда не пренебрегал мерами разумной предосторожности. Что мне, руки трудно помыть, что ли? Или на перекрестке посмотреть сначала налево, а потом направо? Я даже домой старался возвращаться в нейтральное время – либо засветло, либо далеко за полночь, когда уголовный элемент уже улегся спать. И все же я влип в историю. Мораль: чему бывать, того не миновать.

Правду говоря, в тот вечер я возвращался домой не в свое время, часов в одиннадцать. Но ночь была светлая – полнолуние, и даже фонари во дворе горели, что в те времена случалось редко в связи с мероприятиями по экономии топлива и энергии. И народу на улице было много, уж очень хорошая выдалась ночь – одна из первых теплых весенних ночей, когда так одуряюще пахнет акация, так таинственно шелестят молоденькие листья на деревьях и когда так хочется любить весь свет!.. Что интересно, ты при этом уверен, что этот самый «весь свет» тебя уже любит.

Практика показала, что последнее утверждение не соответствует действительности. Находятся некоторые индивидуумы, которые тебя не только не любят, а, прямо скажем, ненавидят. В моем случае индивидуумов наличествовало трое.

Они появились, когда я едва миновал соседний подъезд. Вышли из-за кустов сирени. Шаткой-валкой походочкой они приближались ко мне, и эта вот походочка не оставляла места для сомнений. Я понял сразу: будут бить. Бежать было поздно, да и ни к чему, все равно догонят (я не спортсмен) и только больше разозлятся. И все же я сделал попытку увильнуть и скрыться в ближайшем подъезде, но один из них преградил мне дорогу – мордоворот с головкой маленькой, как девичий кулачок, и кулаками большими, как гири. Правильно, мозги у него в кулаках, и поэтому большая голова ему не нужна.

Я попытался сохранить лицо. И возмущенно воскликнул:

– В чем дело?

Он даже не попросил закурить. Он сразу ударил – и я сразу упал.

Буду краток. Меня не просто побили – меня избили. И раздели. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что с меня сняли мою любимую кожаную курточку, джинсы и даже кроссовки, мои шикарные адидасовские кроссовки, только два раза надетые. И я лежал в тесной заплеванной кабинке лифта ногами кверху, макушкой в пол, чувствуя себя, как боксерская груша после тренировки тяжеловеса, и двери лифта были закрыты.

То есть это потом я понял, что лежу в лифте. Вначале, едва очнувшись, я увидел над собой голые ноги в грязных белых носках. Некоторое время я смотрел на эти ноги и не мог понять, почему на этих ногах надеты мои носки, а если это мои ноги, то где мои джинсы, а если я разделся и лег спать, то почему мои ноги наверху, а не там, где им полагается быть, и почему так болит все тело, и почему мне так холодно? К тому же у меня не открывался один глаз. Я попытался сообразить, правый или левый, но тщетно. Тогда я решил вначале поставить себя на ноги.

Я горжусь тем, что смог это сделать. Без ложной скромности скажу: это был подвиг. В узком тесном пространстве, практически не владея конечностями, извиваясь всем телом, я выполнил поставленную задачу, и не прошло и получаса, как я уже смотрел сверху вниз, как все нормальные люди, на свои ноги в грязных носках и все еще не мог понять, что я делаю в этом лифте и где мои джинсы. Сохранять вертикальное положение без поддержки было трудно, и я прислонился к стенке, задев при этом панель с кнопками. Лифт поехал вверх, остановился, двери открылись. Я попытался выйти и выпал, потеряв равновесие.

Кажется, я на мгновение опять отключился. Во всяком случае, я не помню, как падал, но помню, что лежал на чем-то мягком, теплом и упругом и это что-то теплое и упругое пронзительно визжало.

Потом я почувствовал, что меня куда-то волокут, а скрипучий старушечий голос причитал что-то вроде: «Ой, да что же это, ой, да как же это!..» И женский голос деловито командовал: «Быстро, включи аппарат, положите его в ванну, да с головой, и осторожнее, у него сломана ключица, осторожнее, говорю, с головой, с головой погружайте!..» И меня при этом куда-то несли, раздевали и окунали во что-то приятное, теплое, мокрое, и боль отступила, я как бы растворился в этой жидкости и перестал существовать во плоти, превратившись целиком в идеальную, вернее, нематериальную, субстанцию. Во всяком случае, органы чувств у меня не действовали. Я ничего не видел, не слышал и не осязал. Мне даже подумалось, что, может быть, я уже умер и вот поэтому мне так хорошо.

Но я не умер.

Меня вытащили из ванны, завернули во что-то пушистое, отнесли куда-то и положили на что-то чрезвычайно мягкое и приятно-прохладное. И тело мое уже не болело.

И я отважился открыть, вернее, приоткрыть, единственный свой действующий глаз и посмотреть наконец, куда это я попал.

Я не собирался вскакивать и бежать домой. Не собирался я также и задавать какие-либо вопросы. Ни на то, ни на другое у меня просто не было сил. Сил оставалось только на вульгарное любопытство. А я любопытен.

Итак, я приоткрыл глаз и решил, что-либо брежу, либо сплю. Потому что только в кошмарном сне могло привидеться такое.

Судите сами: я лежал на старинной никелированной кровати с высокой в изголовье спинкой, украшенной блестящими шишечками. На противоположной спинке, свесив обутые в стоптанные валенки ножки, сидел некто лохматый, волосатый, похожий на обезьяну или не знаю на какого еще зверька. Он был одет в длинную стеганую безрукавку и полосатые штаны, заправленные в валенки с латками на пятках. Сидел этот некто, по-старушечьи подперев кулачком острый подбородок. На подбородке шерсть была гуще и длиннее, чем на лице или на груди под расстегнутой безрукавкой. Некто время от времени вздыхал и ронял невнятные междометия и даже целые фразы типа: «Ой-ой-ой…», «Ох-хо-хо.„», «Что же это будет…», «Горюшко мое…» – старушечьим голосом.

Рядом с лохматым-волосатым примостилась большая черная птица с желтым клювом. На клюв у нее было криво надето пенсне с черным шнурочком, какое рисуют на портретах Чехова. Глаза птицы были закрыты, как будто она спала.

Дальше, за спинкой кровати, я увидел открытую дверь, а в перспективе – тоже открытую дверь в другую комнату, вдоль стенок которой тянулись книжные полки, как в библиотеке.

Я чуть повернул голову и встретился взглядом с белым псом. Я узнал его. Еще бы – весьма запоминающийся экземпляр.

Пес посмотрел в мой полуоткрытый глаз и сказал приятным баритоном:

– Лада, он пришел в себя.

И я все понял. Это сон. Я сплю. Мне снится, что я попал в пятьдесят вторую квартиру. Слово «ведьмы», ставшее ругательным наименованием обитательниц этой квартиры, мое подсознание интерпретировало причудливым образом, заставив меня увидеть во сне говорящую собаку, птицу в пенсне и лохматое существо.

И мне стало интересно.

Я пошире открыл оба глаза – к моему удивлению, совершенно безболезненно. Ах да, я ведь сплю!

Явилась Лада, одетая в белую ночную рубашку. Тонко запахло фиалками.

Она спросила:

– Ну, и как мы себя чувствуем? – Так спрашивает вызванный на дом терапевт. Голосок у нее был нежный и мелодичный, словно звон серебряных колокольчиков. Ничего похожего на прежний ее писк.

Мне захотелось запеть. Или прыгнуть с телебашни. Или сразиться с двумя десятками львов. Да вы сами знаете, как распирает изнутри, когда красивая женщина посмотрит на вас ласково.

Я не запел, я только приподнялся на кровати и открыл рот, чтобы произнести что-нибудь чрезвычайно умное, но она остановила меня:

– Лежите, лежите, вам нельзя вставать, – и положила свою ручку мне на грудь.

Я послушно улегся. Она не отняла руки, и я готов был лежать так долгие часы, даже месяцы. Что за приятный сон привиделся мне! Неужели когда-нибудь придется проснуться?

– Я его знаю, – сказал пес. – Он из соседнего подъезда.

Лада кивнула, и, не отнимая руки, другою взяла меня за запястье. Я готов был замурлыкать от удовольствия.

Она сосредоточилась (ни дать ни взять девочка, играющая в доктора) и спустя несколько секунд осторожно положила мою руку на постель со словами:

– Пока сделать ничего нельзя. Восстановление займет двадцать часов тридцать четыре минуты и восемнадцать секунд. Так что придется отложить до завтра. Сейчас он должен уснуть на четырнадцать, нет, на тринадцать часов сорок девять минут. Потом – Ворон, проследишь – ему нужно будет встать, принять ванну, поесть и снова лечь. Я напишу тебе, Домовушка, чем его покормить и какой концентрации сделать воду.

– Ты, Ладушка, мне лучше скажи, я так запомню, – сказал лохматый некто, – память у меня хорошая.

– Домовушка, как тебе не стыдно, ты ленишься! – укоризненно произнесла Лада. – Три слова всего! Нельзя же быть таким безграмотным!

– Читаю я, читаю, каждый день программу телевизорную читаю! – пронзительно завопил лохматый. – А намедни целых четыре строчки прочитал из книжки! Вот даже пса спроси!

Пес кивнул своей большой лобастой головой.

Лада убрала руку с моей груди и встала.

Я хотел запротестовать, попросить ее не уходить, или сообщить ей, какая она красавица, или сказать что-нибудь умное, комплимент какой-нибудь отвесить, что ли, но Лада предупредила меня:

– Спать, спать! – и погладила по голове.

Черная птица в пенсне, до сих пор сидевшая молча, будто дремала, встрепенулась и, взлетев со спинки кровати, понеслась на меня, хрипло каркая:

– Спать! Спать! Спать!

И я заснул.

Проснулся я оттого, что солнечные лучи били мне прямо в лицо. В первый момент я не мог сообразить, где нахожусь – незнакомая комната, незнакомая антикварная мебель; солнечные блики играли на поверхности большого зеркального шкафа, старинное глубокое кресло рядом с изголовьем кровати, сама кровать – образца тридцатых годов, с шишечками, и столик под бархатной вишневого цвета скатертью, а над столиком – часы-ходики. На верхнем резном украшении часов сидела большая черная птица, похожая на галку. Птица дремала, сунув голову под крыло.

Когда я увидел эту птицу, я вспомнил все: и троих ночных грабителей, и лифт, и свой кошмарный сон. То есть не все было сном. Птица оказалась реальностью.

Я пошевелил руками и ногами и с удивлением обнаружил, что все мои конечности целы. Более того – ничего не болело.

Я откинул толстое одеяло – такие, сшитые из множества разноцветных лоскутков, я прежде видел только в кино, – и тут же укрылся снова. Потому что в постели я лежал совершенно голый. Я еще раз внимательно оглядел комнату. Ничего даже отдаленно напоминавшего одежду – какую-нибудь, все равно какую – я не заметил. Зато я заметил, что птица на часах проснулась и очень внимательно наблюдает за мной. Пенсне на ее клюве уже не было.

– Что смотришь, птица Феникс? – сказал я. Я был зол и озабочен, испытывая острую необходимость посетить место общего пользования. Но не мог же я выйти из комнаты в чем мать родила?!

– Санузел спр-р-рава по кор-р-ридору! – заорала вдруг птица. – Р-р-раздельный, р-р-раздельный!

От неожиданности я вздрогнул.

– Цыц, ворона! – шикнул я на нее.

– Вор-рон, не вор-рона, – каркнула птица даже как будто немного обиженно. Или мне это показалось?

Впрочем, я не удивился. Что я, птиц говорящих не видел, что ли? Не ворон, конечно, попугаев, ну да это все равно. Птица – она птица и есть, что в разноцветных перьях, что в черных. Мозгов у нее – кот наплакал, да и те облегченного образца. Чтоб в полете не тяжело было. Так что говорит она не думая. И уж конечно не обижается.

Меж тем физиологические потребности организма все настойчивее заявляли о себе. Завернувшись кое-как в одеяло, я подошел к шкафу, надеясь найти свое белье. Ворона сорвалась с места и полетела прямо на меня, изрыгая из широко распахнутого клюва злобное карканье. Я испуганно попятился. Чертова птица успокоилась, присела на спинку кровати и неожиданно миролюбиво сказала:

– Не будь дураком. В шкаф лазить нельзя. Сказано: санузел направо по коридору. Пойди пописай, прими ванну, как примерный…

Я – к стыду своему – настолько растерялся, что снизошел до объяснений:

– Я же голый!

– В ванной найдешь халат. А вообще можешь не стесняться. Здесь все свои. А Лада на работе.

Что делать? Обстоятельства бывают сильнее нас. Я поспешил выполнить совет птицы. Тем более что мой организм не оставлял уже мне времени отступить с достоинством.

В ванной комнате действительно висел на крючке махровый халат. А еще я обнаружил там ванну, полную – нет, не воды, а чего-то, напоминавшего воду. То есть это была жидкость без цвета, запаха и вкуса, абсолютно прозрачная – и все же, погрузившись в нее, я испытал странное чувство. Как будто я купаюсь в шампанском. Понимаете ли, эта жидкость пузырилась, как шампанское, но без пены, и пощипывала, покалывала кожу. И когда я вылез из ванны, я ощущал себя свеженьким, как только что испеченный хлебчик. Или как новорожденный младенчик – если такое сравнение вам больше по душе.

И что было самое странное – на моем теле не оказалось ни одного синяка.

А во рту были целы все зубы – на месте был даже удаленный в поликлинике правый клык.

Я уже устал удивляться. И решил, что, наверное, мне только приснилось, что я проснулся. А на самом деле я еще сплю и продолжается предыдущий сон, тот, где была говорящая собака и некто лохматый и волосатый. Или, может быть, я уже умер? Но нет, для мертвого я чувствовал себя слишком хорошо. И был слишком голоден.

Я вытерся пушистым полотенцем, натянул халат – халат был явно женский и потому маловат и коротковат – и отправился производить рекогносцировку местности.

Первым обследованным мной помещением был кабинет. Точнее, та комната, в которой вдоль стен тянулись книжные полки, а у окна стоял письменный стол с пишущей машинкой «Украина». Еще на столе имелось сооружение вроде пюпитра, на котором лежала толстая книга, раскрытая посередине. Я полюбопытствовал – по-моему, я уже упоминал о своем чрезмерном любопытстве – и опять удивился, несмотря на прежнее твердое свое решение ничему в этом странном сне не удивляться. Книга эта оказалась собранием сказок братьев Гримм, с картинками. А я готов был голову дать на отсечение, что кто бы ни был хозяин (хозяйка) этого кабинета, он (она) – серьезный исследователь. Такой солидностью веяло от длинных рядов книжных полок, пишущей машинки, деревянного стаканчика с остро заточенными карандашами, стоящего на столе. Впрочем, присмотревшись к книгам на полках, я увидел, что почти все эти книги – сказки, народные или литературные. Кроме них, я заметил на полках справочники по физике и математике, несколько учебников для старших классов средней школы, несколько философских сочинений – «Критику чистого разума», например, и даже пресловутый «Материализм и эмпириокритицизм».

Но когда я потянулся взять с книжной полки томик Толкиена, меня остановило сердитое восклицание:

– А ну не трожь!

Я обернулся. Опять эта птица – она сидела на двери сверху, как на насесте, и буравила меня взглядом своих желтых глаз.

– Положи книжку на место.

Я повиновался.

– Принял ванну?

Я кивнул.

– Тогда быстренько марш в кухню, поешь – и в постель. И никуда больше не суй свой длинный нос, понял? Неужели мама не научила тебя простейшим правилам приличия?

Как говорится, крыть было нечем. Я послушно повиновался.

Коридор – паркет, зеркала по стенам самых разных размеров, конфигураций и стилей – сверкал, сиял и искрился. При этом пол не уступал в блеске зеркалам – в половицы можно было глядеться, так он был натерт. Глаза заболели от всего этого великолепия.

В уголочке на малюсеньком столике скромненько пристроился телефонный аппарат.

– Можно позвонить? – обратился я к птице. – А то дома волнуются.

– Нельзя, – сказала птица как отрезала.

Я уже было подумал, что хватит мне трусить, надоело, когда мной командуют, и справиться с этой вороной, в смысле свернуть ей шею, я смогу одной левой, но тут появилось подкрепление. Откуда-то сбоку – потом я понял, что из кухни, – вышел белый пес. Он медленно и как будто лениво помахивал хвостом. Говорят, когда собака машет хвостом, она настроена дружелюбно. Не знаю. Во всяком случае, сейчас вид этого пса ничего хорошего мне не обещал.

Пес постоял, посмотрел на меня, потом улегся поперек коридора и зевнул во всю пасть. Проделал он это старательно, показав все свои белые острые зубы. Я передумал звонить.

В коридоре была еще одна дверь, но пес так посмотрел на меня, что я не рискнул ее открывать.

Кухня, куда я проследовал, сопровождаемый пристальными взглядами как пса, так и надоедливой птицы, была выдержана в стиле «русская деревня».