XVI

Керригэн держит в руках телеграмму – сообщение министерства иностранных дел для внутреннего консульского пользования, написанное тем характерным стилем, каким обычно пишут биографии выдающихся деятелей, – и быстро скользит глазами по строчкам: Франсиско Франко. Дивизионный генерал. Родился в Фер-роле 14 декабря 1892 года. С 1923 по 1926 год командовал Иностранным легионом в Марокко. Сыграл большую роль при оккупации сектора Ахдир, благодаря чему получил чин бригадного генерала. В 1928 году, после создания в Сарагосе Главной военной академии, по рекомендации генерала Примо де Риверы был назначен ее руководителем. Когда первое республиканское правительство закрыло это учебное заведение, генерал Франко принял командование XV пехотной бригадой. В 1933 году был назначен военным губернатором Балеарских островов, а в феврале текущего года – главнокомандующим вооруженными силами в Марокко. В мае по приказу министра обороны Хиля Роб-леса стал начальником Генерального штаба. Способный и тактически грамотный военный, генерал Франко – одна из самых выдающихся фигур испанской армии, и не удивительно, что министры республиканского правительства ставят его выше всех остальных представителей командования и ценят не меньше, чем ценили его министры периода монархии, считая эту личность национальным достоянием. В ходе военной кампании в Астурии в октябре 1934 года был военным советником министра обороны. Выходец из семьи заслуженных военных.

– Все начинает проясняться, – говорит он, обращаясь к Эльсе Кинтане, которая серьезно и чуть вопросительно смотрит на него. – Жаль, что мы не можем поговорить с Гарсесом.

– Я вас не совсем понимаю.

Она сидит на низком табурете возле мавританского столика со скрещенными ножками, прислонившись спиной к стене, прямо под нимфой с завязанными глазами. Она в брюках и расстегнутой на несколько пуговиц белой рубашке с закатанными выше локтей рукавами. У вершины опрокинутого треугольника, образуемого распахнутым воротом, видна кружевная отделка, вздымающаяся и опадающая в такт дыханию.

– Нам не хватало лидера, а теперь он есть. Мы потратили на его поиски несколько недель, – поясняет журналист, делая большой глоток виски из стакана, который держит в правой руке, – и вот, когда он нашелся, наш друг испаряется, даже не попрощавшись.

– Со мной он попрощался, – возражает она, поднимая глаза. Она говорит спокойно, без всякого вызова, и Керригэн улавливает в ее голосе даже оттенок грусти. – Может быть, вы все-таки объясните, что происходит.

Керригэн подносит ей зажигалку, прикрывая огонек рукой, потом снова откидывается на спинку стула и закуривает сам, слегка щурясь от дыма.

– А происходит то, что ваша страна стоит на грани гражданской войны, что человек, который вас шантажировал, капитан Рамирес, является посредником между заговорщиками и немецкой компанией H amp;W, поставляющей вооружения, что эти поставки – не обычная частная сделка, а результат соглашения между нацистским Генеральным штабом и испанскими фашистами, что в последние месяцы в Танжер прибыло более двухсот тонн бомб, боеприпасов и взрывчатых веществ и, наконец, что мое правительство не только в курсе всего этого, но и по необъяснимым причинам согласно на установление в Испании военной диктатуры.

Керригэн указывает на лежащую на столе телеграмму:

– Настоящая хвалебная песнь профессиональным заслугам, огромным возможностям и антиреволюционному пылу молодого генерала. Бьюсь об заклад, что в случае необходимости британское правительство закроет порты Гибралтара и Танжера для республиканского военного флота, находящегося в проливе.

Эльса Кинтана сидит неподвижно, глаза ее спокойны, в них нет даже удивления. Если что-то ее и волнует, по ней этого не скажешь. Подобное хладнокровие, граничащее с высокомерием, которое она порой проявляет, приводит Керригэна в легкое замешательство.

– Что нужно делать? – решительно спрашивает она.

– Для начала вам лучше покинуть отель и перебраться сюда. Вы можете занять комнату Исмаила, там вас никто не потревожит.

Несколько мгновений она задумчиво смотрит в окно, словно прокручивает какую-то мысль.

– Спасибо, – наконец говорит она, опустив голову и поглаживая красный камень, который снова сияет на ее безымянном пальце. – Правда, спасибо, – повторяет она, на этот раз мягко и глухо, – хотя теперь я понимаю, что это кольцо не стоило таких усилий.

Керригэн смотрит на нее, и губы его трогает нежная, мечтательная улыбка, отчего все лицо моментально преображается. Ему бы хотелось узнать обо всех мгновениях жизни Эльсы Кинтаны, обо всех местах, где она протекала, а не только о тех драматических событиях, о которых она ему в конце концов рассказала, когда деваться было уже некуда: он нашел ее, плачущую и испуганную, на границе квартала Сиди Бу-Кнадель, на откосе вонючего мусорного холма, где бродят лишь собаки, нищие да спекулянты. Он следил за Рамиресом, а обнаружил ее, хотя сначала даже не узнал, настолько она была на себя не похожа: бледная, с измятым лицом, спутанными волосами и грязными ручейками слез под накрашенными глазами. Наверное, именно этот жалкий вид рассеял его недоверие. Безупречная красота, как и успех, никогда не вызывает сочувствия. Огни в городе еще не зажгли, светились лишь костерки возле лачуг, где ютятся бедняки. Помнится, Керригэна поразило, как это при такой сухости от них не загорается все вокруг – трава, кусты, сами домишки. Он подождал, пока женщина перестанет всхлипывать, а потом предложил ей платок. Он слушал не перебивая и на сей раз верил ей, хотя временами рассказ казался ему немного приукрашенным и бессвязным. Наблюдая человеческую природу, он понял, что ложь никогда не прибегает к отчаянным, обнаженным словам, поскольку их легко оспорить, и что непоследовательность – верный признак правды. Убийство двух фалангистов почему-то напомнило ему преступления, которые совершаются в снах. А потом было бегство, странное путешествие в Танжер, дни в ожидании какого-то воображаемого Несчастья, пока оно действительно не свалилось на нее в виде голоса, который угрожает, рук, которые карают, холодных глаз, которые требуют, следят, вымогают, – голоса, рук и глаз капитана Рамиреса. Эльса Кинтана говорила словно для себя самой, забыв о стыде, наплевав на то, поверит ли он ей, что подумает или скажет. И он действительно ничего не подумал и не сказал, только смотрел на высохшую площадку перед ними, на дверь лачуги, возле которой какая-то девушка пыталась покормить грудью багрового от крика ребенка, на уже сумеречный воздух, вспыхивающий искорками жестянок, разбросанных по твердой земле, а потом предложил уйти и подал ей руку.

Керригэн смотрит на нее со стороны, отмечает, что она тушит сигарету совсем помужски, переводит взгляд на скулу, упрямо вздернутую над воротником рубашки. Она сильная женщина, думает он, конечно, у всех бывают минуты слабости, но нутро у нее прочное, как сталь. Иначе она не выдержала бы подобного напора, и у нее не было бы такого вызывающего взгляда, который нет-нет да и сверкнет из-под ресниц, и сигарету она так не тушила бы.

Однако все эти воспоминания и размышления отвлекли его, пора вернуться к главному. Постоянные поездки капитана Рамиреса в столицу испанского протектората, его дела с Вилмером, переговоры последнего с верхушкой нацистской партии о начале поставок – сюжет выстраивался постепенно, и генеральная репетиция, судя по всему, состоится в Испании, а вот для премьеры готовится сцена попросторнее. Во всяком случае, так кажется ему, Керригэну. Подобные мысли всегда приводят его в одно и то же место – на окровавленную территорию, где безжалостная история не раз платила по счетам, как это было холодным февральским утром 1916 года, когда немецкие пушки без предупреждения открыли огонь по французским позициям под Верденом, или в Средние века, когда вражеские воины столь же внезапно атаковали укрепленные города, беззащитные деревни и плодородные поля, и если покопать под танковой колеей, можно найти обсидиановые топоры, кремниевые ножи, следы других битв, начатых еще раньше, когда наши предки ходили на четырех лапах, ели коренья и друг друга и от страха выли на луну. И хотя кажется, что все меняется с головокружительной быстротой, на самом деле все неизменно, поскольку в какой-то миг гидра коллективного безумства опять пробуждается, цивилизация гибнет, и страны содрогаются от ужаса. В очередной раз наступают времена огня и злобы, стадионы, где фюрер собирает своих приверженцев, полны, по улицам маршируют эскадроны варваров, которые уничтожают музеи и библиотеки, и любой несчастный торговец электротоварами вроде Вилмера может стать частью этого механизма, сменив дорожный чемодан на меч Зигфрида.

Да, понять, как перипетии той или иной эпохи влияют на судьбы отдельный людей, очень сложно. Начиная расследование, корреспондент London Times и не предполагал, что конфликт интересов Вилмера и Рамиреса, их возможные расхождения по поводу процентов от операций компании H amp;W напрямую затронут Эльсу Кинтану и косвенно – его самого. Но вот она сидит перед ним с опущенной головой и сложенными на коленях руками и ждет. Керригэн пытается представить, какие тяжелые мысли заставляют ее хмуриться. Это та же самая женщина, которую он начал подозревать, как только Алонсо Гарсес впервые упомянул о ней в кафе «Париж», и долго продолжал подозревать, хотя видел лишь изредка, да и то издали; те же глаза, то же очарование, но кожа уже слегка обожжена солнцем, как земля этой страны, отчего лицо кажется не таким молодым, более усталым и жестким – ведь глина с годами тоже становится более прочной. Сейчас на нем отражаются все ее ночные страхи и разочарования, прошлые и настоящие, и даже в том, как робко она поводит головой, уклоняясь от проткнувших занавески клинков света, чувствуется подавленность.

Керригэн трет виски, будто его только что разбудили, аккуратно складывает телеграмму и кладет ее в папку с другими документами.

– Вам известно, что полковник Моралес погиб примерно в то же время, когда вы выходили из театра? Гарсес ничего не говорил, что имело бы к этому отношение? Например, не встречался ли он с ним, или, может быть, у него были какие-то предчувствия?

– Нет, он говорил только об экспедиции и… еще кое о чем личном.

– Ясно, – Керригэн потирает подбородок. – Странно, что накануне отъезда он решил пойти на спектакль и даже не попытался связаться со мной.

– Возможно, он пытался, но у него не получилось, или ему захотелось развлечься.

– Развлечься? – удивленно переспрашивает Керригэн и улыбается.

– Всем нам иногда бывает нужна передышка, чтобы отрешиться от забот и заняться собой. А вы разве никогда себе такого не позволяете?

– Полагаю, нет.

За абажуром лампы Эльса Кинтана не видит, что отражает при этом лицо журналиста.

– Думаете, ему угрожает опасность? – спрашивает она, неожиданно вставая. Голос звучит серьезно, в глазах мелькает тревога.

Керригэн не раз видел подобное выражение в глазах другой женщины, только тогда предметом беспокойства был он сам.

– Такая же, как вам или мне, – отвечает он, и в глубине зрачков искоркой вспыхивает грусть. – Но не волнуйтесь, он молодой и вполне способен защитить себя. Если его отъезд вызван желанием заговорщиков удалить его, что кажется мне вполне вероятным, то в состав экспедиции наверняка включили человека, который будет наблюдать за ним. С другой стороны, смерть полковника Моралеса свидетельствует о том, что эти люди заволновались, вот почему самое главное сейчас – каким-то образом предупредить мадридское правительство о надвигающейся опасности.

– Здесь нелегко найти надежный канал связи? – замечает Эльса Кинтана, откидываясь на гору подушек в углу дивана. – Что вы собираетесь делать?

– Не знаю.

Керригэн исподтишка наблюдает за ней. Почему любое, даже самое неловкое ее движение исполнено такой небрежной грации? Вдруг он резко отворачивается, рассердившись на себя за это постоянное невольное наблюдение, которое отвлекает от разговора, и с усилием возвращается мыслями к волнующей их теме.

– На британское консульство рассчитывать, естественно, не приходится, – говорит он, откашлявшись. – У меня создалось впечатление, что готовится какая-то гораздо более масштабная операция, чем все предыдущие. Не исключена возможность использования авиации для переброски войск на полуостров, поскольку, как бы ни вел себя офицерский корпус, испанский флот, судя по всему, останется верен республике. А это предполагает вовлечение не только частных предприятий или нацистской Auslandorganization [40], как было до сих пор, но даже министерства иностранных дел Германии.

– Послушайте, вы ведь англичанин, а ни ваша газета, ни ваша страна не хотят вмешиваться в это дело. Зачем вы всем этим занимаетесь?

Ее глаза в задумчивости устремлены на него. Керригэн засучивает рукава рубашки. Мягкий тон и торопливая речь женщины застают его врасплох. Он пытается отвлечься на что-то и, не найдя ничего лучше, взглядывает на часы.

– Десять минут шестого, – говорит он, и зажженная сигарета у него в руке вздрагивает.

Наконец он делает последнюю глубокую затяжку и медленно выдыхает дым. С возрастом он понял, на какие вопросы стоит отвечать, а какие лучше не расслышать.

XVII

Сверху льется ослепительный свет, и каждая песчинка отражает его по-своему, отчего гребни дюн кажутся темными, а бороздки на них – совсем светлыми. Ветер заставляет пустыню постоянно двигаться, отделяя легкие частицы от тяжелых, и общий тон пейзажа все время неуловимо меняется: то он золотой с серебристыми прожилками, то цвета загара с вкраплениями бледно-розового и шафранного, то белый с серо-оранжевым оттенком, огромным облаком заволакивающий все и стирающий линию горизонта… Вот один слой песка скользит по другому, слышны их скрип и шорох. Огромная спящая дорога. Ложбина, в которой расположился лагерь, находится возле холма, окруженного маленькими серповидными дюнами. Гарсес открывает мешок, достает черный провод, обматывает его вокруг палаточного столба, и вот уже примерно в полутора метрах над землей натянута антенна радиоприемника. Незаметно, ничем не потревожив ни воздух, ни землю, спускается вечер. Солнце, запорошенные пылью палатки, дюны, равнина – все это Сахара: ослепшая от темноты, древняя и неприступная в своей суровости. Отделившись от остальной группы, Гарсес пытается разобраться в дневниках экспедиции Серверы и Кироги в Адран-Темар, состоявшейся в 1886 году, в набросках по поводу формирования и состава почвы, в картах, испещренных значками и пометками, которые касаются наиболее важных участков, обозначенных переплетающимися линиями. И вот теперь они должны проникнуть туда и установить связь с племенами, наиболее лояльными в отношении испанского протектората, но сделать это тайно, поскольку по договору 1912 года о границах в колониальной зоне эта территория принадлежит Франции.

Несколько дней назад они миновали каменистую пустыню Дра у последних отрогов Джебель-Куаркзиза. «Цепляйся за время», однажды сказал ему Керригэн; помнится, они сидели у него в комнате с видом на Медину на улице Кретьен и потягивали виски. «Время», думает Гарсес, упершись невидящим взглядом в песчаную стену. Все эти семь недель он только и делал, что цеплялся за него. В пустыне время превращается в абсолютно ненужное понятие, и лишь чернота и голубизна неба отмечают его ход. Однако на исходе дня у этого тысячекилометрового пространства можно отвоевать несколько метров и укрыться на них вместе с радио, что он и делает – вдумчивый исследователь днем, раненый волк ночью. Около шести вечера у него начинают расти клыки. Если преодолеешь себя – будешь работать и дальше, если отступишь – вернешься в исходную точку. Гарсесу кажется, что прошли годы с того раннего утра, когда они погрузили на машины с огромными колесами, специально предназначенными для езды по песку, весь свой багаж: карты, инструменты, фляги с водой, ящики с рисом, мукой, финиками, консервами, чаем и кофе. Странный это был день, но еще более странной была предыдущая ночь, полная волнений и необъяснимых событий. Он вспоминает, что они кончили проверять карбюратор и как раз собирались отъезжать от казармы, когда в часовне начались приготовления к похоронам полковника Моралеса. Заведя мотор, он услышал вдали первую в этот день песнь муэдзина и вместе с дуновением ветерка ощутил на лице прикосновение тайны. Он не был верующим человеком, но жившая в нем страсть – к духовным ли исканиям или географическим открытиям – оказывала на него постоянный натиск, которому он не мог противостоять. В то утро он испытывал беспокойство, отличное от того, что охватывало его в начале любой экспедиции, и в таком состоянии пребывал все дни путешествия.

Он так четко представлял себе Эльсу Кинтану в театре, а потом на улице, будто ее образ отпечатался у него на сетчатке, а тело по-прежнему ощущало ее близость, пусть темнота и разделяла их. Она была непознанным миром, неведомой, не нанесенной на карту землей. Если бы можно было зарисовать ее, как местность: профиль, черты лица, малейшие их изменения, движение и покой – и найти наконец в этом лице главное. На карте человеческого мозга путь порой прокладывает память, но буйные натуры обычно отказываются мириться с пробелами в ней и в своем нетерпении заполнить их прибегают к фантазии. Поэтому то место, которое она заняла в его душе, Гарсес раздвинул до размеров космоса, способного раздвигаться и дальше. Для любви, настолько овладевающей сознанием, достаточно запаха, слова, мысли – и она растворяет действительность, как дождь растворяет известняк, уводя силой притяжения неизвестно куда. Погруженный в эти грезы, Гарсес опять и опять вызывает в памяти образ Эльсы Кинтаны, представляет ее кожу, мерцающую в лунном свете, и постепенно она вся открывается ему; всегда вполоборота, всегда загадочная, какой он увидел ее впервые, всегда бесплотная, она то появляется, то исчезает в раскаленном и подвижном песчаном лабиринте. Ему кажется, он, постоянно сбиваясь с пути и наполняясь тревогой, как герой старинных легенд, сходит с ума, гоняясь за ней по обширным равнинам, которые ветер изменяет или уничтожает совсем. Чего только не рисует ему воображение! Интересно, а как она выглядела, когда возвращалась из школы и выделывала немыслимые па на кромке тротуара? Вот она вдыхает прохладный утренний воздух, вот торопливо проводит пальцами по столу, вот кладет фрукты в большую глиняную миску, а вот завтракает, наслаждаясь поджаренным хлебом со сгущенным молоком. Он видит это так ясно, что у самого начинают течь слюнки. А у нее, интересно, от сладкого текут слюнки? Он чувствует ее дыхание на своей шее, как в тот раз, когда они танцевали, в мечтах он раздевает ее и привлекает к себе, а она не сопротивляется. Он испытывает физическое возбуждение, хотя это всего лишь грезы, и если первое связано с реальной женщиной, то второе – с окружающей ее тайной, но прежде всего – с ним самим, тем ослеплением, которое заставляет мужчин бродить по жарким незнакомым местам, рождающим миражи, в поисках неизвестно чего. Ее дыхание вытеснило все прочие мысли и ощущения, заполнило собой все – так счетчик Гейгера, уловив пробившийся сквозь толщу тысячелетий слабый вздох скалы, многократно усиливает его.

Все, хватит фантазировать. Он пытается определить, какого цвета дюны в этот предзакатный час, трет виски, ощущая сухость кожи и колючие песчинки на ней, переводит взгляд на густой кустарник, потом наклоняет голову и кончиками пальцев, сморщенными, будто они долго находились в воде, проводит по волосам. Из лежащей на коленях фляжки на карту падает капля и растекается по ней прозрачным пятном, полным географических названий. Чей-то приглушенный голос спрашивает что-то из глубины палатки, кто-то что-то ищет среди мешков, луч фонаря на мгновение выжигает на брезенте желтый кружок. Когда члены экспедиции собираются вокруг костра, Гарсес зажигает масляную лампу с фитильком из плотной веревки. Один из проводников сгребает раскаленные угли, кладет на них сырую лепешку, через какое-то время переворачивает ее, потом делает в углях ямку, перекладывает лепешку туда и закапывает, присыпая сверху песком. Все наблюдают, как из-под золы струится легкий дымок, приносящий запах печеного хлеба, и наслаждение их можно сравнить разве что с удовлетворением от хорошо выполненной трудной работы, а восторг сытых желудков – с удовольствием, которое получаешь только после долгого поста. Гарсес улыбается, вспомнив одну из язвительных шуточек Керригэна: «Ты – как Лоуренс в Сахаре, питаешься верблюжьей мочой и жареным песком».

Они по очереди макают кусочки лепешки в миску с растопленным маслом: сначала лейтенант Доминго Бельвер, затем Арранс, Диас, Ривера, проводники Умбарак и Бин Кабина, Исмаил, которого Керригэн в конце концов отпустил с ними, и, наконец, Гарсес. Слова превращаются в пар – температура упала. Все тепло оделись и сидят возле огня. Вверху ледяными гроздьями, по две-три, появляются звезды. Склонив голову к плечу, Гарсес вдыхает запах шерстяного плаща и почему-то вспоминает, как ребенком по вечерам утыкался лбом в холодное стекло и смотрел на небо. Тогда ему казалось, что он ощущает притяжение между звездами и землей, нерушимую связь явлений, которых еще не понимал: магнетизм, движение планет по орбитам… Ему чудилось, что, привлеченные какой-то неведомой силой, звезды срываются со своих мест и приближаются к нам.

Он испытывает глубокую нежность и братские чувства к этим пустынным просторам, ему хочется защитить их непорочность, хотя он с горечью осознает, что желание это бесплодно. Связи с любым другим миром здесь так же хрупки и эфемерны, как посвистывание почерневшего от огня кофейника или смутная печаль, питаемая миражами, что мерцают над голым пейзажем. Сколько раз спорил он с коллегами по экспедиции о том, могут ли география и наука в целом противостоять опасным измышлениям политиков! Как ни покажется это странно в эпоху, склонную всем наклеивать ярлыки, в пустыне люди теряют свою национальность и перестают ощущать себя чужими для других, потому что в пустыне любой человек – чужестранец. Усталость, беспощадная темнота, трудности пути – все это создает особое братство, рождающееся, возможно, из собственной незначительности: они лишь жуки, еле ползущие по песку.

Однажды в Мадридском географическом обществе Гарсес присутствовал на выступлении канадского геолога Дебенхэма, посвященном солям и фосфатам.