Малоречивая и, как внутренно собранный человек, невольно внимательная к малейшей расшатанности другого, матушка, в светлые промежутки между страданиями, своими простыми вопросами, из которых ни одного не оказалось пустого, как бы принудила меня сделать итоги всему тому, что я продумал и прочувствовал до сих пор. У нее было особое умение помогать и давать, не навязывая...
      В знаменательных разговорах Гретхен и Фауста не те ли качества, столь пленительные в существе невинном и мудром, открываются много испытавшему скептику?
      Сколько бы жены ни обрезали волос, ни дымили папиросами, беря себя руками в бок, и ни писали трактатов хотя бы не хуже мужчины, - только от этого особого их достоинства, от любви материнской и покрывающей, будет жив и прекрасен весь мир. Был и будет!
      Эта замученная горем, умирающая старая женщина в то же время была как артист, которого день-деньской заставили таскать тяжелые камни и лишь к вечеру освободили для любимого дела.
      Музыкальность и гармония - основы высокой души - сообщили невыразимую нежность ее уходящему внутреннему существу.
      - Стеша! - совсем перед кончиной сказала матушка убиравшей девушке, указывая при этом на принесенный ей голубой чайник кипятку. - Стеша, заткни ему носик чистой ваткой. Сережа придет - чай остынет, а я вдруг помру и уже не напомню тебе, чтобы согрела.
      Но, к счастью, я поспел вовремя...
      Какой земной последней радостью озарилось ее уже отрешенное от желаний лицо, когда я вошел! Торопясь, что не успеет, сняла она с шеи ключик и указала мне подать ей ореховую шкатулку. Я открыл; она передала мне твердой бумаги серый конверт с надписью: "Ларисе Полыновой".
      - Эта женщина Михаила любила, она сделает те, чего я не смогла... Ее в Ялте знают, она близка ко Двору.
      После этого матушка закрыла глаза. С каждой минутой дыхание ее становилось порывистей, и сердце трепетало так сильно, что ослепительно белая кофточка вздрагивала. Лежать она не могла. С высоко приподнятой головой раскрыла навстречу широкому окну свои вдруг помолодевшие ярко-синие глаза.
      Был закат, и пурпуром охвачено небо. На нем большое, тяжелое, как бы дымное солнце. Внезапно до острой боли припомнился мне тот незабвенный закат в день производства, когда я побежал по двору училища вслед Михаилу. Сходство довершали десятки нестерпимо сверкавших стекол больших домов нашей улицы.
      "Что с Михаилом? Чувствует ли он, что его мать умирает?"
      В эту минуту матушка еще приподнялась на кровати и, как бы потянувшись вслед заходящему солнцу, сказала мне тихо, но ясно:
      - Сережа, пойдем к сыну моему Михаилу!
      Она протянула мне обе руки и взяла их крепко в свои.
      На другой день я очнулся в постели в своем номере, и доктор, считавший мой пульс, предупредив, чтобы я не вздумал вставать и волноваться, рассказал мне, что вчера после заката, часов около восьми, меня нашли без чувств на кресле около старушки Бейдеман. Уже мертвая, она не выпускала моих рук из своих. Меня высвободили с трудом.
      Я не расспрашивал о подробностях. Но и про себя я не рассказывал им всей правды. Но сейчас расскажу.
      Едва матушка взяла мои руки в свои, солнце внезапно зашло, и наступило странное освещение, как бы без источника света, какое бывает только во сне.
      Я увидал себя с нею в лодке и почему-то бешено стал грести. Мы мгновенно перерезали Неву поперек и подошли к Невским воротам Петропавловской крепости. Я было подумал: "Почему мы не входим Петропавловскими воротами, как обычно?" Но матушка махнула в том направлении легкой ручкой, и я увидел толпы людей вдоль валов. Через них нам с суши было не пройти. Новгородцы, олонецкие и петербургские крестьяне копошились по пояс в воде. Лишенные необходимейших инструментов и тачек, они рыли землю руками и, вместо мешков, подолами собственных рубах таскали ее на валы. Они были мертвенно бледны, с огромными белыми глазами. Их желтые длинные зубы стучали от холода. Мне стало их страшно жаль, по тут же я понял, что мы с матушкой незримы, хотя сами видим хорошо, иначе как могли бы нас пе заметить два парадных кортежа: с левой стороны, в Екатерининской беседке, Екатерина I с штатом своих фрейлин, а с правой - сам великий царь Петр, входящий с приближенными на колокольню послушать игру курантов.
      Тому, что я вижу людей, давно уже умерших, я не дивился нимало: ведь они, как и я, были во времени, а время что? Время - фикция.
      Царь Петр с придворными сошел вниз и, соединившись на "плясовом месте" с двором Екатерины, шутя с хорошенькой фрейлиной, направил размашистые шаги к домику дедушки русского флота. Когда мы подошли к железной решетке Трубецкого бастиона, вдруг, заломив над бледной головой высоко руки, упала перед матушкой на колени княжна Тараканова. Прекрасная ее нагота была чуть прикрыта драгоценным кружевом и обрывком древнего истлевшего бархата. Матушка положила ей легкую руку на голову, будто игуменья, мимоходом дающая отпуск провинившейся послушнице, и мы прошли далее. Царевич же Алексей, не подходя близко, осторожными шагами крался поодаль. Вобрав в плечи длинную узколобую голову, он недобрыми глазами воззрился нам вслед. Мы шли между Монетным двором и Трубецким бастионом. В глубине дорогу преградили ворота; не знаю как, но мы сквозь них прошли, хотя калитка была заперта. Налево зачернели другие ворота, в Алексеевский равелин. Они открылись сами собой, будто чудовищный рот зевнул. Мы вошли под свод крепостной стены, перешли через канал с черной водой. В треугольном одноэтажном здании горел свет.
      Перед последней калиткой вдруг выросли две фигуры. Высокий, в пальто военного врача, бормотал гробовым голосом:
      - Я старик, и голова у меня поседела на службе, а я не помню, чтобы отсюда куда-нибудь увозили иначе, как на кладбище или в дом сумасшедших! еще выкрикнул и отвратительно захохотал.
      Бедная матушка как бы в отчаянии закрыла руками лицо, но я, обнадеживая ее, сказал:
      - Это нас не касается, это слова грубого, недостойного своего человеколюбивого звания врача, некоего Вильмса, тюремного доктора, жестокие слова, брошенные им некогда народовольцам.
      Вероятно, как в Дантовых адских кругах, здесь каждый таким, как он есть, застывает в своем преступлении.
      - Пришли - так входите! - яростно крикнул нам другой омерзительный призрак и, подняв тяжелую руку, как будто для удара, вдруг опустив ее, быстро зашевелил короткими, словно обрубленными пальцами. Глаза его, бутылочного тусклого цвета, навыкате, не мигая, смотрели на нас, как глаза гнусного пресмыкающегося. Они застыли с выражением тупой и холодной жестокости.
      - Соколов, - узнал я тюремщика, - ведите нас к Бейдеману!
      - Есть пропуск - пущу, нет - самих посажу, - начал было Соколов, но вдруг снизилась с неба, тяжелого, как литая эмаль, голубая луна.
      Луна нас покрыла...........
      Едва ноги мои коснулись пола камеры Михаила, моим первым невольным движением было оглянуться, чтобы понять, как мне выйти обратно. Стекла были матовые, и на них лежали черными полосами тени перекладин решетки. Стены были страшно сырые. Они на аршин от пола, казалось, обтянуты были черным бархатом. Я тронул пальцем и раздавил противную черно-зеленую плесень.
      Налево была огромная изразцовая печь с топкой из коридора, у другой стены - старая деревянная кровать. Около нее на полу кто-то лежал без чувств.
      "Михаил", - подумал я и хотел к нему кинуться, но матушка вдруг отдернула меня в угол, отдаленнейший от дверей, и вовремя. Покрышка над глазком поднялась, и кто-то глянул в него. Громыхнул запор, и в сопровождении Соколова и сторожей вошел доктор. Сторожа подняли того, кто лежал, с полу. Лицо его было сине-багровое, шея туго затянута полотенцем, привязанным к спинке кровати. Доктор стал делать искусственное дыхание, сняв петлю с шеи. Изо рта и носа хлынула кровь. Лицо из багрового стало как мел.
      Я узнал Михаила. Он так похудел, что обозначились скулы, а тонкий нос с горбинкой обтянут был желтой кожей покойника. Глаза, не прежние, сверкавшие гордой силой, а глаза затравленного, угасающего в муке, с робкой надеждой смотрели перед собой.
      - Я умер? - спросил он. - Значит, мне, удалось?
      - Удалось сойти с ума! - ответил грубо доктор. - Отобрать у него полотенце и простыни, чтобы он снова не вздумал...
      Сторожа сдернули простыни, Михаил привстал. Глаза его бешено засверкали; казалось, что сейчас он выкинет чрезвычайное. В этот миг матушка, протянув ему обе руки, двинулась к нему из угла.
      - Матушка, наконец-то! - И Михаил, не в силах сдержать радость, несмотря на присутствие сторожа, зарыдал, как дитя.
      - И без смирительной рубахи засмирел, ишь плачет... - сказал сторож.
      - Ослабел, ночь обойдется без буйства, - решил врач и вышел, сопровождаемый сторожами, уносившими простыни и полотенце.
      Опять загремел запор запираемой двери. Отвратительная светильня, распуская страшный чад, слабо озаряла изможденное, бессильное тело распростертого на грязном соломенном матраце. Горели безумные глаза, слезы текли по бескровным щекам, и слышался лепет частый и однообразный, как маятник:
      - Матушка, выведи меня, матушка, я погибаю...
      - Сергей Петрович, что это ты? Никак сонный пишешь, - потряс меня за плечи Иван Потапыч. - Чайку выпей.
      Я очнулся. Тихо у нас. Девочки уже спят. Выпил с Потапычем чаю. Потапыч полез на диван. А я, когда все уснут, стелюсь на полу.
      - Электричество не забудь, - говорит мне Потапыч, - оно с улицы видать, неравно донесут управдому-то, нас и выключат.
      Задернул окно старым ковром. Перечел я написанное. Спросят: что правда, а что мне привиделось? А пусть раньше определит мне любопытствующий сам: что считать надо правдой? То ли, что случается с человеком, не бороздя ему душу и малейшею бороздою, или то, что он, едва лишь помыслит случившимся, запоминает навеки как самонужнейшую, как светлую правду?
      Или правда лишь то, что можно ощупать? Извольте: такою правдою был толстый серый конверт с письмом матушки Михаила к Ларисе Полыновой, на которую была надежда, что довершит она дело с просьбой к царю.
      А чернобородый верзила, рекомендовавшийся Врубелем, пожалуй, мечтанье. Но, как известно, мечтаньем открыта Америка, да не одна она...
      ГЛАВА II
      КОЗИЙ БОГ
      Я давно не писал. Отбывал Михайловы муки. Был одет камнем, как Трубецкой бастион. Во мне были камеры, и сам я был в камере заключен. А Иван Пота-пыч денно и нощно кричал:
      - Не смей лазить в шкап, отвезу в сумасшедший! Надоел как попугай, до того, что сегодня я опять стал во времени, надел маску и взялся за перо. Люди пугаются больше всего, когда отменяется время...
      К Ивану Потапычу сегодня пришел доктор, говорил со мной, но я безмолвствовал. Доктор говорил Ивану Потапычу, что сейчас замечается новое помешательство в связи с перестановкой часов. Людям вдруг страшно, будто последнего кита выдернули. Какую-то Агафью Матвеевну свезли на днях в тихое отделение. Есть-пить перестала.
      - Почему именно, - говорит, - я знаю, куда пища и питье пойдут дальше! Сейчас ничему нельзя верить - уж ежели и часы фальшивят.
      А про себя вот что заметил: когда смешиваются у меня в памяти сроки, когда сквозным ощущаю непроницаемое, то, выйдя из камеры Михаила, ну, хотя бы на прогулку в треугольном садике равелина, я не хожу уже, как все люди, а подлетываю.
      С каждым днем все лучше, все выше. Почти как тяжелый мякинный воробей, могу вспорхнуть уже на печку.
      Вот своего лёта боюсь.
      Иван Потапыч сейчас сознательный человек, ни живой, ни мертвой церкви не признает, а неблаголепия не спустит. Вдруг на печке в моем-то возрасте... и вообще, как ему после этого перед знакомыми быть? Но уходить раньше срока мне из дома не хочется: остается опять признать балласт дней и месяцев и осесть в плоскодонное.
      Иван Потапыч верно отметил: перо и чернила меня, как няньки, ведут по гладкому... Ну, а уж я поведу свою повесть далее...
      Я только ранней весной мог выполнить поручение матушки. Получив опять краткий отпуск, нигде не задерживаясь, я мчался в Ялту на поиски Ларисы Полы-иовой. Серый толстый конверт был у меня на груди. Я нашел дачу ее без труда. Ларису знал весь город. Почему-то я ожидал нечто вроде идейной девицы, стриженой и для меня не интересной, но оказалось наоборот...
      Золотой дождь и густо:розовые цветы иудина дерева, как сейчас вижу, покрывали все склоны гор могучим расцветом, так что закаты казались потухшими. Все, что таилось в природе краеок, было вызвано к жизни этим буйным цветением земли. Темный блестящий плющ, как змей, оползал вокруг огромных камней, а гроздья нежных глициний лиловели на его твердых листах. Кругом горели розы - оранжево-розовые, как внутренность больших раковин Средиземного моря, и пурпурные, и белые. Розы гордо качались в садах, взбегали на крыши, свисали над открытыми окнами, ткали на белых стенах нежнейших нюансов гобелены.
      Весь город был корзиною роз. В общественных парках, по главным аллеям, высоко вознесенные на поперечных шестах, с восходом солнца уже сверкали они брильянтами еще не испарившейся росы и поили воздух запахом свежего чая. Две ночи я не спал, а бродил по горам, как безумец. Наконец мне показалось глупым не понимать того, что со мной случилось, и я понял.
      Едва я увидел Ларису, я в нее влюбился. И если у нее был роман с Михаилом, то будет и со мной. Если с Михаилом были одни разговоры и лунная ночь, то же будет и со мной.
      Какое взаимоотношение между этими условиями? Спросят - не умею объяснить, но угадано было верно.
      Узнать окончательно и самое тайное про человека, можно, только сойдясь в той же мере близости, в какой бывал он с одним из выбранных им себе дополнений. Это одинаково по отношению к мужчинам и к женщинам.
      Через Ларису мне откроется, почему от личной любви бежал Михаил. На каком горне судьбы ковалась его революционная воля? Ведь из одних глубоко личных причин куются даже достоинства и недостатки, ставшие достоянием человечества...
      Но мне было не до философий. В краткосрочный отпуск, с лапидарностью древних времен, надлежало мне: прийти, увидеть, победить.
      И, хотя Лариса Полынова была молодая вдова с репутацией доступной ялтинской дамы, я был немало смущен и далеко в себе не уверен. За городом, у подножия гор, вблизи старинной крепости генуэзцев, у нее была своя дачка. Лариса была богата и, не- считаясь с общественным мнением, жила по тем временам с поражавшей всех независимостью. Спервоначала я принял ее за прислугу, когда, подъехав верхом к ее даче, указанной мне первым встречным, я спрыгнул с коня и, не зная, где его привязать, обратился с вопросом к девушке, обвязанной по-украински платочком, в вышитой белой рубахе и темной юбке, возившейся с лейкой у гряд:
      - Куда, милая, деть мне коня и где ваша барыня, госпожа Полынова?
      - Коня привяжите к забору, здесь воров нет, а барыня я, точно, себе сама и есть.
      И она засмеялась, освещая улыбкой лицо, такое необычайное, что я не понял, красиво оно или нет.
      - Я - Лариса Полынова, войдите.
      Дом был непохож на обычную дачную игрушку; выстроенный из красивого кирпича в стиле английского коттеджа, он был прост и удобен. В библиотечных шкафах много книг.
      Горничная, подтянутая на петербургский манер, принесла мне кофе. Хозяйка, ничуть не меняя костюма, только вымыла руки, которые были в земле, вошла вслед за мной и спросила меня с прелестной естественностью:
      - Вы ко мне от кого-нибудь с поручением?
      - Вы угадали: я привез вам письмо.
      Я вдруг почувствовал самолюбивое раздражение, которое испытывает мужчина от совершенной натуральности красивой женщины, которая позволяет себе в его присутствии продолжать свою жизнь, не вводя в нее ни малейшего волнения, которое - бессознательно считает он - должно бы было в ней вызвать его появление... Она же проходит сквозь вас, как сквозв пустое пространство.
      Лариса смотрела на меня спокойно своими серыми, по-калмыцки приподнятыми глазами. Черты лица были некрупны, приятны, кожа ослепительно бела, и темно-рыжие волосы, с которых снят был платок, словно пронизанные солнцем, задержали в себе его блеск. Ови, как у девушки, ниспадали до колен пышно густой косой. Поражала она и фигурой, подобной Тициановой Магдалине, крупной, здоровой, с выражением свободы и покоя в каждом движении.
      И вдруг мне стало приятно разбить этот покой, сказав ей прямо в упор, подавая письмо:
      - Вот вам от покойной матушки Михаила Бейде-мана с мольбой взять на себя хлопотать об ее несчастном сыне. Он четвертый год как томится в каземате.
      Лариса не изменилась в лице и продолжала с тем же спокойствием ждать, что я скажу ей еще.
      Я подумал, что она не поняла моей речи, и воскликнул:
      - Письмо от матери Бейдемана! Вы не можете не помнить ее сына, ведь вы же любили его...
      У нее дрогнули брови, медлительно она покраснела, взяла письмо из моих рук, стала прямая и важная, позвонила. Вошла петербургская горничная, при-посившая мне кофе, к которому я не поспел и притронуться.
      - Маша, вы отвяжете коня от забора и покажете поручику, как короче проехать в город.
      И, не дав мне выговорить что-либо, чуть склонив голову, ушла с письмом в свою комнату. Я же глупо пошел вслед за горничной.
      ЕЩЕ ВТОРАЯ ГЛАВА
      Я бродил по горам, не находя себе места. Все мной пережитое: безнадежная любовь к Вере, влечение дружбы и ненависть к Михаилу казались мне занимательной, но уже прочитанной книгой. Впервые сейчас я понял, что молод, что передо мной - вся жизпь неизведанных собственных радостей и своих страданий. Для чего, в самом деле, как отжившему и бесстраст-. ному старику, мне жить не своей, а чужой судьбой?
      Мое обещание матери Михаила было исполнено. Я письмо передал? Но женщина, интересная мне доселе лишь как разгадка чуждой мне психологии друга, внезапно стала завлекательной сама по себе. И вот бестактным напоминанием о бывшей любви я сразу испортил отношения с ней и был ею изгнан из дома. Впрочем, не этим ли меня раздражившим поступком воспламенила она все сложные взрывчатые вещества, из которых образуется страсть?
      Все мои прогулки, откуда бы я их ни начал с утра, приводили меня к одному и тому же месту - развалинам Генуэзской крепости. Дня два окна в доме были закрыты, ее не было. Но вот все окна открылись, на рояле играли Шопена. Играли прескверно: с задержкой, с шумливой страстью. Я, помню, обрадовался, подумав: "Если это она, я тотчас ее разлюблю и буду снова свободен". Но играла не она. Ее, как и первый раз, я опять не узнал, хотя, когда она мне сказала, смеясь: "Здравствуйте!" - оказалось, что стояла она совсем близко на камнях. На ней были татарские шаровары и куртка, в руке альпийская палка и кожаный саквояж. Она, как будто между нами не вышло ничего неприятного, смотрела приветливо на меня.
      - Куда вы идете? - осмелился я.
      - Я иду к старому чабану, моему приятелю, несу ему разного зелья. У нас уговор: я хожу к нему каждое лето.
      Я не знаю, как мог ей сказать:
      - Возьмите меня с собой!
      Она чуть подумала, медленно обмерила меня взглядом и сказала:
      - Ну, хорошо, с одним условием: вы будете всю дорогу молчать. Я терпеть не могу с болтовней ходить в горы.
      - Я стану глухонемым, - обещался я.
      - Довольно только немым до козьей сторожки, там вы можете говорить.
      Я взял у нее из рук чемоданчик, и мы пошли.
      Сначала тропинка была некрутая. Справа синее море, слева цеплялся за ноги кривой кизил, цвели ломонос и шиповник... Серые скалы были навалены друг на друга, будто с силой брошены великанами из-за главного хребта огромной крутой горы, похожей на верблюда, поджавшего ноги. Растения встречались с душистыми листьями, и серебряной пылью подернуты были цветы из семьи эдельвейсов. Гора, похожая на верблюда, поросла небольшими колченогими соснами.
      И сейчас вижу я, как странно они закрутились много раз вокруг своих же стволов, с облупленной вовсе корой, совсем серо-лиловые.
      Иные, горбылями изогнув всю середину, будто червь-землемер, вершиной уперлись в камни, разметывая по скалам и шишки и темные ветви. Меня эти перекрученные жилистые сосны наполнили романтической грезой, и, памятуя Дантову песню, которую, по настоянию тетушки, графини Кушиной, я хорошо изучил и очень любил, как дающую воображению пищу, я, забыв обещание немоты, вдруг воскликнул, указывая Ларисе на горбыли сосны;
      - Это - непокорные калеки адского круга, это - закрепленные в дереве души самоубийц!
      - Ну вот, начинаете, - с непритворной досадой, как просыпаясь от сладкого сна, сказала Лариса. - Бросьте книжки из головы, да и мысли впридачу. Вы здесь ничего не поймете, если будете думать... Или хоть мне не мешайте.
      - Простите, я не буду, - сказал я, - я люблю сам природу...
      Я знал, что сказал глупо, но мне было все равно. Я вдруг перестал чувствовать близко Ларису. Пропала острота ее существа. Мне теперь только казалось, что я ее знаю бесконечно давно, что мы родные, что мы возвращаемся вместе, как дети, на родину.
      Мы шли без конца. Под самым верхним хребтом горы, как замки зубцами своих бойниц, вырезывали легкое синее небо. Между бойницами окаменелые залегли навеки какие-то чудные ящеры и драконы. С самого верха скакали вниз по камням, будто мальчишки, разогнавшись в лошадки, веселые буйные ручейки. Было и освежающе и знойно. И чудилось, когда вошли мы в глубокое изумрудно-сумеречное ущелье" что это - вход в жизненную грудь земли. Мы присели на скалу, и, охваченный духовитостью трав, я сказал:
      - О, если б обратно в мать-землю, в ее темные недра, и не думать, не знать и не чувствовать...
      - Это на вас действует козий бог, - сказала Лариса, - тут всё его... Но молчите, молчите.
      Лариса сидела тяжелая. Лицо ее со странно застывшей улыбкой было как лица архаических статуй, чьи изображения меня так особенно волновали в музее. Сама богиня земли была предо мной, и от нее шла ко мне сила, текущая, ровная, как полуденный зной.
      - Идем выше, - сказала она, встала и опять пошла безмолвно вперед. Я за ней.
      Куда мы сейчас забрались, казалось, еще не ступала нога человека. Великолепие цветущей травы, диких ирисов и гвоздики не было примято и дыханием ветерка. Солнце слабело. Все быстрей шел таинственный обмен красок между небом и соснами. Густые сосны жадно вбирали в себя синий покров и одевались им, как венчальной фатой.
      - Вот и козья сторожка, - сказала Лариса, - я вам возвращаю дар слова.
      ВСЕ ЕЩЕ ВТОРАЯ ГЛАВА
      (Заметка о дюжине и об единице)
      Только сейчас, через полвека, когда черный Врубель объяснил самое нужное для всех людей, я понял всю бессмыслицу, которая случилась со мной в козьей сторожке. Для всякого - два выхода, только два, все прочее обстоятельства второстепенные.
      Вот слушайте: есть древняя мелкоглавая церковь вблизи сумасшедшего дома, где впервые сидел черный Врубель, объявив за литургией, что в этой церкви хозяин он, ибо сам же ее расписал. Было митрополичье служение, а он, столкнув с амвона владыку, встал на его место сам. Но ведь это чистая, правда, что наверху, на коробовом своде хор, есть его картина - откровение всем. Он учил меня, как ее надо смотреть, чтобы вышло...
      К заходу солнца по лестничке скоро взбежать, озираясь в пролеты сквозь узкое оконце, чтобы поспеть назад вовремя. Вдруг зажмуриться и вдруг глянуть на безбородого молодого пророка, на того, у кого уже глаза демона... он готов к полету, как тот, кто разбился в падении, развеяв о скалы павлинье перо.
      Над пророком двенадцать. Сидят плотно, твердо оперев две босые ноги на квадраты ковра. Сидят на деревянной скамье, огибающей внутренний купол. Кисти рук исполнены дивной жизни: лежат ли на коленях, как у старого справа, прижаты ли к груди или чуть воздеты.
      Руки и ноги держат тела. Не будь их яростной силы, тела бесновато закорчились бы на квадратном полу.
      Черный Врубель держал предо мною большую фототипию с той картины и раскрывал мне ее тайный смысл под гогот непосвященных. Он делал руками поочередно, как каждый из двенадцати.
      - Люди думают, им нет числа. Им число есть. Двенадцать. И все, как солдаты по роду оружия, по этим вехам: Петровы выхватят меч; Иоанновы, безмолвствуя, знают; от Фомы не устают влагать перст. Все, что рассеяно мелочами во всех, отстоялось в двенадцати. Найди своего, встань, как он. Руки легонько сложи, чтобы их не знать, глаза закрой, и вся сила в точку: стой, солнце!..
      Оно ударит последним лучом на картину, нестерпимый свет заструится... двести тысяч свечей. Хе-хе... Электрификация центров. А вы думали? Невинный образ на стене для молящихся? И кто это? Такой-то художник, как Врубель. Чтобы вам всласть плакать и каяться... да, черта с два! Завуалировано от дураков. И под покровом Изиды одному показалось ведь пусто...
      А в газете читали? Отличнейшая передовица; я выписал слово в слово:
      "Мы стоим у порога разрешения задачи передачи на расстояние энергии без проводов".
      Так вот-с: некая энергия без проводов может заструиться на каждого, как там, на стенке, желтым лучом, с утолщением в виде шелковичного кокона... А наивно обнесенные вокруг голов венчики - фиговый лист. Ибо можно увидеть, можно услышать, можно узнать, чего обычно не знают! Но вывод делает каждый сам: расточить себя, как двенадцать, или собрать себя, как один.
      Мы держали в руках фототипию, пока не стало заходить солнце. Пора.
      Вдруг, глянув в окно, шепнул черный Врубель:
      - Последний луч принять в себя, им, как багром, вацепить солнце, солнцу не дать зайти. Остановим солнце для мировой эле-ктри-фи-ка-ции! Всем, всем, всем!
      Художник вскочил на кровать и залаял; я, помнится, ему лаял вслед, считая лай заклинаньем. Но кругом нас завыли. Увы! - опыт был опять преждевременный. Солнце зашло.
      - Опыт с солнцем отменяется, - кричал в коридорах художник, когда нас обоих влекли в буйную.
      Вот тогда-то, повернувшись ко мне, он и решил:
      - Сперва единичный пример, мы призваны оба, оба!
      И, подняв два указательных костлявых пальца кверху, он крикнул на весь коридор:
      - Две единицы!
      А в козьей сторожке, под властью козьего бога, я было сбился в числе. Единица - захотел подешевле прожить, стать из двенадцати, включиться в двенадцать.
      Козий бог - страшный путаник.
      Его капище
      Мне Лариса сказала:
      - Вы любите чувствовать по книжке, как давеча с кручеными стволами; так я же вам покажу...
      Она взяла меня за руку и повела к каким-то постройкам циклопов.
      Огромные белые камни навалены друг на друга. Каменным ноясом-стеной охватили черный утоптанный круг. Посредине три жбана. На жбанах чабаны. Свисают с боков шаровары в густых, словно кожаных сборах. На бронзовых лицах этих людей, все лето живущих в горах, покой окружающей природы. Но вот они запели гортанно, чуть-чуть качаясь. У них была та же улыбка древних бездумных предков, что на лице у Ларисы.
      - Песнь козьему богу, - шепнула она. - Они просят обильного удоя.
      Перед узенькой дверцей толпились несметные козы, рвались доиться. Девичьи большие глаза полны крупных слез, бородки трясутся от мемеканья, громадное вымя напряглось и торчало. Татарин, низавший на толстую нитку бараньи шкурки для просушки, вдруг гикнул разбойничьим гиком и поднял заслон у ограды.
      Козы втиснулись, чабаны рванулись со жбанов, схватили коз за хвосты, развели им тонкие розовые ножки, посадили перед собою. Черными цепкими пальцами дернули за сосцы, будто пробуя инструмент, и вдруг, стиснув вымя, по горному обычаю, вытиснули из него разом все молоко. Подоенную козу татарин хлопал по пыльному заду, сгонял и сажал пред собой другую. Удой был обильный, все козы здоровы. Чабаны пели хвалебные песни козьему богу.
      Козы перекликались человеческими голосами, смотрели девичьим кротким взором, а люди с улыбкой древнего предка, с глазами без мысли пели песнь козьему богу.
      Я припал головою к камню. Он был как колени матери. Надо мною ласковым звездным покровом держалось небо. Кругом горы: каждая в собственной думе, с окаменелыми замками, зверями и бойницами стерегла, охраняла пастбища козьего бога и густые отары овец.
      Вдруг Лариса взяла меня за руку, провела за камни и, подведя к обрыву, отвесно возникавшему с глубокого дна ущелья, сказала:
      - Бросьте вниз камень!
      Я бросил. Лишь через долгий миг глухой звук мне отметил падение.
      - Вот в этом месте чуть было однажды не совершилось кровавой жертвы козьему богу, - сказала Лариса, - но козий бог крови не любит. Старый чабан-ведун поспел вовремя: только он да козы умеют ходить по откосу. На мое счастье, он поспел вовремя...
      - Почему на ваше? Разве жертвой были вы?
      - Да, меня бросил сюда в припадке дьявольской гордости тот, кто меня побоялся любить...
      - Михаил Бейдеман! - со злобой окончил я, и вдруг, полный мести к нему за отнятую любовь Веры и сейчас за возникшую тень его между мною и новой любовью, я сказал в бешенстве:
      - Так знайте ж, каков он! Он такой же звездной ночью другой женщине, которую любить не боялся, рассказал про этот случай с вами...
      Лариса молчала. Стало очень темно. Я не видел ее лица, но я знал ее рядом: тяжелую, плотную, со страшным каменным лицом.
      Когда она заговорила, как всегда, ее голос был прост и ровен.
      - А как вы-то узнали о том, что ваш друг говорит, оставшись вдвоем? Вы подслушали?
      Моего лица не было видно, и я сказал ей ли, себе ли - не знаю. Я был как пьяный, я сам будто летел по отвесному обрыву на дно глубокого ущелья. И слова мои были как отзвук падения.
      - Да, да... Я подслушивал... Я любил безнадежно ту женщину, которая любит его.
      - Почему же в прошедшем? И сейчас ее любите?
      - Сейчас я люблю только вас, только вас...
      - А... - сказала Лариса. - И вы позабудете, что вы его друг? И позабудете, зачем вы меня разыскали?
      - Я передал поручение, - сказал я, - и какое мне дело... У меня своя жизнь!
      - Здесь козий бог, здесь козья жизнь. - Лариса тихо засмеялась. - Это он, Михаил, так называл нашу любовь: козья. А меня - жрицею козьего бога. Что же: пусть так и будет. Так он про меня рассказал?
      - Имени он не называл. Он сказал, что это было в Крыму.
      - А если бы она спросила, он бы имя назвал?