- Одну минуту, - сказала Вера, когда повернул ключ, - одну минуту.
      Она не могла дышать. У меня самого подгибались ноги. Нам предстояло увидеть Михаила после двадцатишестилетней разлуки.
      - Он седой? - спросил я.
      Надо было что-то узнать, как-то приготовиться, как готовятся к зрелищу дорогого покойника...
      Фельдшеру вопрос показался пустячным, вместо ответа он пробормотал:
      - Не дольше десяти минут, по уговору. Мы вошли.
      В большой, давно не беленной комнате, на больничной койке сидело существо. Я не знаю, кто... Ни одной черты Михаила. Как лунь белые волосы и борода. Глаза стеклянные, без признака мысли. Когда он увидел, что мы подходим, лицо его исказилось ужасом; он дернулся в постели, привстал, хотел было юркнуть под койку, но распухшие от колен ноги не пустили, и он, спасаясь от воображаемых мучителей, сделал жалкую попытку улететь.
      Вытянувшись во весь свой высокий рост, он заложил руки на затылок, отчего широкие рукава рубахи осели и обнажили иссохшие от худобы заостренные локти. На правом локте чернел явственно паук с тонкими, словно пером прочерченными вожками. Михаил захлопал локтями, как крыльями. Он думал взлететь...
      Но он не знал, как знаю я, что нужны ножницы, чтобы через надрез горла впустить себе воздух сфер... Но это будет завтра. Сейчас я должен вспомнить, отчего Михаил стал таким.
      Да. Двадцать лет одиночного заключения в равелине. Увезен безумным в казанский сумасшедший дом, где еще шесть лет одиночества. Итого: двадцать шесть лет. Я считал, глядя на этого чужого мне человека, где не было ни одной черты того вдохновенного, прекрасного юноши. Только черный паук на заломленной как птица трепыхавшей руке: мах... мах...
      - Михаил, я - Вера. Я пришла... Вера. Я - Вера!
      Она говорила голосом, после которого совершается чудо. Она поникла на колени, обняла его ноги. Она не уставала взывать к его померкшему сознанию, как, должно быть, взывал вне себя тот пророк, извлекая воду из скал.
      - Я - Вера!
      - Вера...
      Он повторил хриплым, отвыкпгим от речи, но все же своим голосом, ему одному присущим, глухим, глубоким звуком: "Вера..." И он протянул руки. Вере? Нет, не ей, не той, которая вызвала чудо. Ее образу юности, он увидал ее в прошлом...
      Лицо его осветилось на миг подобием чувства, но тут же вдруг, утомленный, он рухнул на постель.
      Она целовала его длинные, желтые, как у мертвеца, руки. Он смотрел бесконечно утомленными, тусклыми глазами без признака мысли.
      - Пора уходить, подведете, сударыня! Пора, пора, - торопил Горленко.
      Узнав фельдшера, Михаил радостно замычал и, широко открыв беззубый рот, стал громко чавкать.
      - Есть просит, - объяснил Горленко.
      Мы ушли. Вместе с фельдшером я довез Веру домой. На другой день она лежала на столе, покрытая белым, такая же чужая, как Михаил.
      Я не узнал ее, когда, обмыв ее, со словами "готово" какие-то женщины впустили меня в комнату. По
      мню: на глазах у этой желтой восковой куклы были медные пятаки. И под одним пятаком поблескивал белый-белый белок.
      - Не закрылся один глазок; знать, высмотреть надо ей своего ворога, сказала баба.
      Этот ворог - я.
      Я не исполнил и последней Вериной просьбы. Я не рассказал никому, как замучили Михаила, ни тогда, ни в 1905 году, когда ко всем с просьбой пролить свет на это дело обращался один историк.
      В архивах все узнано без меня.
      А я, не желая себе неприятностей, жил в своей деревеньке и очень часто бывал пьян. Тогда-то в моей голове завелся Верин удод и стучал день и ночь:
      - Худо тут... худо тут.
      В мозжечке кое-что развивает давление всех атмосфер. Я бросаю перо, держать надо голову, приучать руки к крыльям - мах! мах!
      Едва завтра музыка и такие слова: "Это есть наш последний и решительный бой"...
      В горло... рраз!
      Головой в стекло - два. И к черту Паук!
      А над городом плавно Миргил.
      Художника - лёт И нот - лет...
      Кавалер орденов: Владимира, Анны, Георгия... пр-ра-вое плечо впе-ред!
      1924-1925