Вышел граф, жандармы вынесли кого-то, за темнотой не разобрать. Рост высокий, на ногах и руках кандалы. Выйдя, он не хотел дальше идти. Жандармы его тотчас под- ,руки, подоспел третий, подхватил ноги. Лязгая цепями, внесли мигом в тамбур, тот, что внизу, в подвальном этаже; Яков Степаныч с графом вошли следом. Захлопнулись обе двери. На ключ их и на засовы. Тогда осветили большим фонарем винтовую лестницу, что ведет в следующий этаж, в особые покои императора Николая. Жандармам с револьверами наготове граф приказал остаться у наружных дверей, как только ввели через порог этого человека. Дверь за ним запер граф собственноручно. Якову Степапычу приказал стать в первой комнате у бронзового бюста Михаила Павловича и по первому знаку кинуться на помощь, если приведенный станет бесноваться. Яков Степаныч запомнил, граф так и сказал: "бесноваться". Сам же граф вынул револьвер и, держа его в левой руке, правой открыл следующую дверь в спальню и вполголоса доложил сидящему у окна.
      - Мы прибыли, ваше величество!
      Граф взял под локоть нежданно послушного узника, с трудом переступавшего по ковру, звеня кандалами, и продвинул его за собой. Горели свечи в бронзовых канделябрах на столе. Царь сидел спиной к окну, к тому, что выходит на Неву и Адмиралтейство. На окнах были тяжелые двойные занавеси. Шувалов поставил узника направо, наискось от царя; свет бил ему и царю прямо в лицо.
      Хотя царя отделял от него огромный письменный стол и в проходе между стеной и столом стоял граф Шувалов с револьвером наготове, за дверью два воору-. женных жандарма и Яков Степаныч с веревкой в руках, врученной ему на тот случай, если узник начнет "бесноваться", Александр II был очень бледен и как будто испуган. Между тем высокий человек, стоявший перед ним, если б и захотел, едва ли имел силу что-нибудь сделать. Он был закован. Его руки висели, как плети. Тонкие длинные пальцы ровно вытянуты и прижаты к солдатской шинели, надетой на него, по случаю поездки, сверх арестантского халата.
      Он поражал страшной худобой. Скулы на щеках были обтянуты темно-желтою нездоровою кожей, к которой черные как смоль борода и усы были словно приклеены. Невыразимое страдание было на лице его. Зрачки глаз, яркие и большие, как бы вопияли к кому-то, моля о сознании. Высокий лоб был мучительно сморщен, длинная шея вытянута, все тело застыло в неслыханном напряжении.
      Он хотел и не мог что-то припомнить.
      Возможно, что граф не предупредил узника, что везет во дворец для свидания с императором, или же, предупрежденный, от слишком большого волнения заключенный сейчас был разбит.
      - Я думаю, что он не понимает, где находится, - сказал царь Шувалову, - предлагаю вам ему разъяснить.
      Шувалов подошел близко к закованному человеку и сказал ему, как говорят глухому или иностранцу, излишне расчленяя слова:
      - Государь по своему милосердию оказал вам неслыханную милость, приказав привезти вас из крепости во дворец. Шестилетнее заключение, надо надеяться, привело вас к полному раскаянию в злодейских помыслах вашей юности. Откровенно назвав всех вовлекших вас в пагубное заблуждение, вы тем самым смягчите свою участь. Вы поняли? Пред вами сам государь.
      Вдруг узник выпрямился, закинул голову назад, глаза его загорелись дивным огнем...
      Помню, тут Яков Степапыч показал мне на проповедующего Иоанна Крестителя на гравюре Иванова, висевшей у него на стене. Михаил вдохновенный действительно на него был похож.
      Голосом хриплым, лающим, отвыкшим издавать человеческие звуки, узник произнес:
      - Самозванец!
      И, взмахнув рукою, гремя цепью, крикнул еще громче, сделав шаг к императору:
      - Самозванец! Царя давно нет, я его смертью купил благо народа! Я даровал конституцию... Приказываю вернуть Чернышевского! Министрами Огарева и Герцена. Чего стоишь идолом? - кинулся он к Шувалову. - Беги! Выполняй! А этого самозванца... - Узник повернулся к побледневшему царю. Вдруг он словно признал его. В бешенстве, потрясшем все его тело, он поднял оба кулака над головою и крикнул:
      - Палач! Да здравствует Польша! Да здравствует свободная Россия!
      Шувалов стремительно закрыл узнику рот, крикнул Якову Степанычу:
      - Держи его за руки!
      Яков Степаныч подскочил, но держать ему пришлось падающее без чувств тело узника, силы которого надорвались.
      - Ваше величество, - сказал Шувалов, - вы видите, он совершенный безумец. Прикажите, быть может, перевести его в Казань, в дом умалишенных? Это - отдаленное место, где держать его можно в одиночестве.
      Царь встал, молча подошел к распростертому на полу бесчувственному страдальцу и долго смотрел на него. Страшно бледное лицо его дрожало от неразре-шившегося гнева. Холодно и недовольно глянув на Шувалова, он сказал:
      - Пусть узника водворят на прежнее место, - и, помедлив, прибавил, для примера.
      Шувалов впустил жандармов. Все еще бесчувственного человека они подняли и унесли. Яков Степаныч отметил: как у мертвого, в одну сторону свисали его руки, окованные кандалами. Страшно выдавался орлиный, заострившийся нос из-за впавших щек и черной спутанной бороды.
      Вот что я запомнил на всю жизнь - слово в слово.
      ГЛАВА VIII
      ОПЯТЬ НА РОДИНЕ
      "Помимо занятых клеток, в мозгу человека есть еще масса свободных клеток для ощущений и представлений новых, имеющих еще проникнуть в мозг данного индивида, словом - запасной склад клеток, незанятых и свободных, куда можно было сложить будущий материал...
      И дальше по Мейнерту: клеток в мозговой корке от 600 до 1200 миллионов, количество же наших представлений несравненно меньше. Кроме того, сила человека тратится в каждодневной жизни на прохождение волевых импульсов по проводниковым путям. Да, на это времени тратится в пять раз больше, чем на образование представлений.
      Ну-с, а если волевые импульсы прекратить и всю силу собрать на одно? И кто знает, какие новые представления, а за ними какие новые открытия станут уделом незанятых клеток? Быть может, человек вновь откроет..."
      Эту выписку нашел я на листке голубой бумаги, написанной тончайшим, но не женским почерком, в старой "Ниве" с картинками, которую дал мне смотреть Иван Потапыч. "Ниву" же он вчера выменял на махорку еще с пайковых времен.
      Я потрясен этой запиской. После слов "вновь откроет" приложен рисунок колеса Фортуны: колесо с двумя крылышками, летучее.
      Да ведь это - как раз то, что мы с черным Врубелем знаем. Ко-ле-со!
      Все у нас точно условлено, старший врач прозевал. Ему б нас рассадить, а не оставить шептаться. До-шептались, хе-хе...
      Попросим у Ивана Потапыча пожницы. Надо вырезать кое-что из газетной бумаги, а ножницы он не дает. Повернулся ко мне от бритья, щека в мыле, скосил глаза под кустистой бровью, и будто не Ивана Потапыча голос, а того... художника черного:
      - Проткни горло, проткни!
      Ну, конечно. А я-то мучился, я позабыл...
      Проглотить колесо надо накануне, чтобы за ночь оно вставилось в кадык, как пропеллер.
      А днем, едва толпы народа заполнят проспект и музыка хватит под окнами, надо впустить воздух, чтобы началось вращение колеса. И вот я забыл... что именно для этого нужно сделать?
      Утомленный мельканием колеса жизни, я овладел ключами, я прочел книгу, я понял символы. И мне разрешено передать мое знание. Для передачи нужно общепонятное действие.
      Посредником между центрами движения и чувствительности служат нервы. Ну, а передачу между глубоко скрытым центром полета и первым удачным взмахом рук-крыльев еще надо создать!
      Но мы догадались. Близка наша благая весть и другим.
      Теперь ясно: на улицу Иван Потапыч меня не отпустит. Бежать у меня нету силы, ноги колодой. Придется лететь одному. К черному Врубелю я уже послал с этим известием воробья. Открывали форточку, й влетел воробей. Как только я сказал ему адрес, он вылетел, и напрасно Иван Потапыч собрался ловить его длинным сачком: воробей - по-польски ведь Врубель, хе-хе...
      Колесо, по моим просьбам и слезам, вырезали девочки. Каждая по колесу. Если одного будет мало, проглочу и другое. Но, пока Иван Потапыч не сказал: "проткни горло!" - я не знал, как мне принять воздух из сфер. Впрочем, как уже сказано, через Ивана Потапыча шел мне приказ от иного учителя.
      Теперь только одно: к двадцать пятому октября украсть ножницы!
      Я стал очень волноваться. Кричать я боялся, но каждый раз, как Иван Потапыч проходил мимо меня.
      я вытягивал шею и шипел, как змей. Деликатней и ясней нельзя было объяснить ему, что, задерживая мировое открытие, он уподобляется пресмыкающемуся. Но по невежеству Иван Потапыч не понял ничего, а девочки по невинности очень смеялись.
      - Пиши свои сочинения! - крикнул мне Иван Потапыч и, как ему теперь стало обычным, сунул мне в руку перо.
      Только взял я перо, как увидел на печке Якова Степаныча. Он сначала был маленький и похож на "американского жителя". Ему это было надо, чтобы сползти с печки по бечевке от душника. Когда он подходил ко мне, он был уже обычного своего роста, в люстриновом блестящем пиджачке, серебряный и румяный. Обе руки положил мне на голову.
      - Успокойся и людей не пугай! Возьми глиняного петушка и Вере Эрастовне передай все, что видел.
      Я взял глиняного петушка, и он перенес меня на хутор Линученка в комнату Веры.
      Или нет, нет. Я ехал долго: и по железной дороге и на тройке мимо пожарища былой лагутинской усадьбы... Впрочем, не все ли равно, как я добрался, раз я попал?
      В комнате было светло от первого выпавшего снежка, окна только что вставлены, чисто промыты. Сквозь стекла гляделись какие-то кудрявые молодые деревца. Они не хотели сдавать земле свои еще крепкие листья и предерзостно зеленели, продираясь сквозь снежную пелену.
      Вера лежала высоко на подушках, покрытая из разноцветных шелков испанским одеялом. Это одеяло я помню с детства. Когда она бывала больна, я сидел около, и мы играли. Гуляли, как по парку, по дну морскому, по лунному кратеру - по тончайшим оттенкам шелковой ткани.
      Вера смотрела в окно и не заметила, как я тихо вошел с Линученком. Я с трудом узнал ее, так она исхудала. Она была прозрачно бледна, косы, без прежнего золотистого блеска, мертво и ровно лежали по плечам.
      - Вера! - позвал Линученко. - Сережа приехал! Она легко повернула голову. Глаза ее - огромные, пустые - в какой-то надежде глянули на меня. Она чуть протянула мне руки. Я встал на колени. Я взял эти бледные, слабые пальцы и ириник к ним губами. Как я мог забыть ее? Я любил Веру за то, что пе мог разлюбить. Едва видел ее - я любил.
      - Он с вами видался? - спросила она, не называя кто.
      - Он был накануне и просил меня вам передать, что больше ему ждать нельзя, он чувствовал себя очень больным. Он посылает вам любимое, что осталось от детства.
      Я отдал Вере глиняного петушка. Но едва она взяла его и слезы безмолвно полились из глаз, мне стало невыразимо мучительно. Повинуясь сложным и едва ли добрым чувствам, не щадя ее слабости, я сказал:
      - А Яков Степаныч видал Михаила. Он был свидетелем его свидания с царем; Михаила в кандалах привезли во дворец.
      - Что вы делаете? - вскричал Линученко.
      - Говорите, Сережа, я умру, если вы мне не скажете...
      Она села. Судорожно сжала петушка, как бы держась за него - совсем как делал это я, когда бродил как безумный после покушения в Летнем саду.
      Я ей все рассказал. Она слушала, не двигаясь, не дыша, так, что мне вдруг показалось, что она умерла. Я прервал речь и кинулся к ней. Она отвела меня рукою и твердо сказала:
      - Я слушаю. Я все понимаю. Не пропускайте ни слова.
      Когда я кончил, она повернула голову к Линучен-ку, долго молча смотрела и выговорила с мольбой:
      - Друг мой, никого, кроме меня, не посылайте по Волге! Я в Казани останусь. Ведь когда-нибудь его туда привезут.
      Вера откинулась на подушки и закрыла глаза. Я вышел вслед за Линученком.
      - Зачем вы ей рассказали? - начал он и перебил себя: - Впрочем, для нее так лучше. Для нее, не для вас.
      Он испытующе и жестко мне глянул в лицо.
      - Однако я сейчас не могу говорить с вами, придите ко мне поздно вечером. Но придите непременно!
      Я пошел бродить по местам, родным с детства, с ними прощаться навеки. Я был уверен, что больше сюда не вернусь. Кончилась эта жизнь...
      Ведь каждый живет несколько жизней. Изживает одну, временно пребывает, как труп, нет - как земля, под снежным саваном с мертвой травою и с глубоко дремлющим новым семенем. И, как земля от морозов, от лютейшего горя отходит убитый человек. Опять держится, опять, как и все, заполняет каждый свой день. Только ночи не те. Ночью у того, кто знал смертную муку, сама смерть держит сердце в руках; сама смерть не дает ему сна, не дает отдыха.
      Но это ночью.
      Наутро я уезжал на Кавказ. Сейчас я пошел по избам прощаться с молочными братьями, с крестниками, с кумовьями. Там мне так усердно наливали настойками "посошок" в дорогу, что, перед тем как идти к Линученку, я прошел к круглому озеру, к Ведьмину глазу, чтобы отрезвиться.
      Вот и большой камень, где семь лет тому назад сидели мы втроем, полные муки и надежд, каждый своих. Сейчас один из нас - безумец, погибший для жизни, а мы с Верой - разбитые люди.
      Но озеро все то же: весь день застывшее, словно зеркало, ночью оно дивно менялось. Тысячеглазое небо отражалось в воде, звезды вверху мигали звездам внизу и зарождали в воде совсем необычайную жизнь, которую не видать днем.
      Мелкая рябь, как холодок по взволнованной коже, пробежала от одной звезды до другой. Под мелкой рябью чье-то смутное очертание, большое и темное, заколотилось глубоко на дне. Словно хотело оно вырваться, родиться наружу, и не умело.
      На синее небо вышла луна, белыми лебедями проплыли облака. Луне отдавая почет, отступили вглубь звезды, и, как созревшая равнодушная красота, смахнув облачных лебедей с чистого неба, в свое чистое зеркало озеро, на себя одну залюбовалась луна.
      Вот на дне закипели ключи: из вязкого ила, из тяжких пут водорослей, в судорогах выбивалось наружу плененное. Выбралось. Ударило в зеркальную гладь и на миг, на один только миг, разбило уверенный точный круг луны в миллионы сверкающих искр. Огнем зажгло озеро. На миг, на один только миг.
      Ушла луна, огни умерли. И, торжествуя над усмирившимся бунтом, звезды вверху улыбнулись звездам внизу, как древние авгуры, храня про себя свою тайну.
      "Но едва взорвешь все пограничные камни, земля станет легкой, и ты полетишь!" Кто сказал это, кто? Все равно кто. Он сказал, а я сделаю.
      Полечу. По-ле-чу.
      Прошло полвека после этого разговора, а я до сих пор ненавижу его, Линученку. Этот человек обобрал меня и оставил жить. Есть вещи, которых или нельзя говорить вовсе, или, сказав, надо человека прикончить. Впрочем, мало кто подозревает силу слова, мало кто умеет действовать словом как оружием. Люди ссорятся, любят, изменяют, порой убивают, и все это как-то помимо друг друга. Каждый выставил в жизнь вместо себя заместителя, а сам скрыт.
      Линученко добрался до меня самого, до того, кого знал только я. Й только сам себе, и то в иную минуту, имел я силу сказать то, что открыл во мне, не повышая голоса, этот приземистый неприятный человек.
      - Вы, я слышал, едете на Кавказ? - сказал Линученко, запирая комнату на ключ, чтобы никто не вошел. - И, надеюсь, надолго?
      - Еду. Но почему вам приятно "надеяться"?
      - Потому что иначе мне пришлось бы вам предложить прекратить с нами общение. Мы переходим на такую деятельность, которая безразличных свидетелей не выносит. Дальше недопустимо быть вам не с нами и не против нас. И еще я хотел вам сказать... как видно, вы сами не знаете... мне дает на это право известная привязанность к вам, как к человеку, знакомому с детства.
      - А я думал, вы меня презираете, - вырвалось у меня.
      - Пока не за что, насколько я знаю, - он сказал без улыбки, что меня очень кольнуло. - Но предупредить вас мне очень хочется. Вы разрешаете?
      - Я вас прошу, - сказал я, ненавидя это скуластое твердое лицо.
      - Вы уже не юноша, а все еще безответственны. Между тем пора бы знать вам, что мысль, чувство и ВОЛЯ должны быть согласованы. Говоря вашим военным языком, вам пора сделать себе инспекторский смотр, мобилизовать свои силы, наметить себе в жизни ту или иную позицию. Несобранные люди худшие из предателей.
      И, сверля меня узкими зелеными глазами, он бросил:
      - Признайтесь, вы пытались изменить участь Михаила? Я уверен, что вы говорили с Шуваловым.
      - Разве попытка смягчить участь друга, хотя бы и неудачная, есть предательство?
      Мне показалось, что человек этот говорит оскорбительные вещи, но я не чувствовал гнева. Он говорил так бесстрастно, как какой-нибудь старший механик, сосредоточенный на том, чтобы части машины были свинчены скоро и точно.
      - Если вы, хлопоча за Бейдемана, допускали по вашему слабоволию, как сейчас вы это сделали в разговоре с Верой, хоть тень чувств иных, разрушающих ваше стремление ему помочь, - вы его так или иначе предали. Разве вам не известно, что капля собачьей крови, привитая кошке, убивает ее? Там, где нет цельности воли, лучше не действовать. В вас этой цельности нет, а вы, как я уверен, действовали. Фактов я у вас не спрашиваю. Формально вы даже можете оказаться правы. Из своей среды вы вышли, но и к нам не пришли. Мы же - сплав одного металла. Прощайте!
      Я опять подумал, что, быть может, надо вызвать его на дуэль, но вместо этого я поклонился ему сухо и сказал:
      - Прощайте, если это вам угодно. Я еду завтра навсегда. Но я хочу видеть Веру наедине.
      - Хорошо, - сказал Линученко, - все равно больше повредить ее здоровью, чем вы это сделали, вы не можете.
      - К черту ваше менторство! - закричал я, теряя терпение. - Я к вашим услугам. Можно и без секундантов, на жребий... Американская дуэль.
      Он посмотрел на меня отрывисто и прямо, как смотрят, кидая слово "дурак", но слова этого не сказал, пожал плечами, открыл дверь и вышел.
      Ночь я не спал, я считал, сколько раз я предал Михаила. Я насчитал четыре. Да, благодаря вмешательству моей воли, судьба этого человека четыре раза была мною повернута. А воля моя была не из чистого, не из цельного сплава. Следовательно...
      Первый раз я дал Мосеичу "Колокол", чем помешал соединению Веры и Михаила. Второй - я внушил Шувалову иное освещение всего дела, чему следствие - Алексеевский равелин, а не дом сумасшедших, откуда бы друг мог бежать. Третий раз я, чувственно увлеченный Ларисой, с пробудившейся завистью к безоружнбму другу лишил его мощной заступницы. Четвертый и последний раз, вовсе не помышляя об освобождении друга, а лишь желая разрядить свою собственную боль, я подвел его, уже безумного, под вечный гнев Александра II.
      Пусть оправдывают меня присяжные судьи. Я в старости знаю лишь то, что я знаю.
      Не только твой поступок - твоя злая мысль, твое злое чувство могут быть той решающей тяжестью, которая потянет книзу горькую чашу чужой судьбы.
      ГЛАВА IX
      ПАУК И УДОД
      Я слежу за окном. Сегодня чуть было не случилось несчастья. У Ивана Потапыча вышел спор с девочками; он требовал, чтобы окно замазали, девочки стали плакать и божиться, что замажут двадцать шестого. Все к тому, чтобы двадцать пятого был мой последний бой. Осталось песколько дней.
      И еще мне сегодня знаменье, что решение взято правильно: за стеклом между рамами незамазанного окна, моего окна, появился...
      Появился Паук.
      Едва я его приметил, как Иван Потапыч, о ком-то повествуя, выразительно сказал:
      - Преданный друг. :
      Какое слово, какое слово! Ведь не иное, а это - выражение сильного чувства дружбы. Да, да, друг только и дорог, когда он предан.
      У меня есть преданный друг и:
      Паук.................
      Как странно. Веру не должны были повесить, как того... с серо-голубыми глазами. Отчего же лицо ее было, как у него, мертвенно-синее, когда я сказал ей, что уезжаю навсегда.
      Мы молчали. Я держал ее за тонкие пальцы, потом, указывая на испанское одеяло, я сказал:
      - Вот и опять мы с вами, Вера, как, бывало, мальчик и девочка, прошлись по разноцветным шелкам. Не правда ли, пусть кто хочет нанимает квартиру, пусть кто хочет покупает гарнитуры в гостиную и множит детей. Мы начали и мы кончим тут, в разноцветных шелках испанского одеяла. Я не знаю, что это было у вас; у меня, сколько бы женщин я пи знавал, - это была только любовь. Неистребимо единая, как у бедного Вертера. Прощайте ж, моя любовь, навсегда, я еду на Кавказ.
      - Навсегда, Сережа?
      Она была так поражена словом "навсегда", что внезапно я понял: она привыкла считать меня своей собственностью. Кроме того, с моим отъездом обрывались все связи с ее личным прошлым и оставалось на долю ее одно лишь суровое служение революции под железной рукой Линученка.
      И вдруг на миг, на один только миг, мелькнуло в глазах ее не Верино, а простое, женское... И я понял: она испугалась.
      - Навсегда, - твердо сказал я и, вспыхнув от всплывшей в памяти отповеди Линученка, добавил гневно: - Довольно быть мне при вас прикладным.
      - Сережа!
      Необычайная, впервые ко мне обращенная нежность пришла слишком поздно. Я был измучен, я был разорен. В этом выражении ее глаз, о котором мечтал я тщетно столь долгие годы, в ту минуту я лишь злобно прочел: она прикидывает, а вдруг можно со мной нанять ей квартиру, купить гарнитур и завести детей. Главное - детей. Ведь женщины в отчаянии, как заяц в кусты, вечно прыгают в этих детей.
      - Навсегда, Сережа!
      И в этот миг, мной угаданный, вернее по низкой злобе придуманный, случилось последнее ужасное несчастье...
      Я выпустил ее руки и встал. Я ее разлюбил.
      Неправдоподобно?
      Нет, именно так и бывает.
      Впрочем, понимаю я это только сейчас, а тогда я не знал, что я разлюбил. Мне только стало вдруг томительно скучно, но и вместе необычайно легко, будто я весь стал пустой. Только бы выйти из комнаты, только б уехать.
      И вот уже не я, а она сказала с мольбой:
      - Если я вам напишу, что мне необходимо вас видеть, вы приедете, где бы вы ни были? Обещаете? В память прошлого нашего детства, в память юности...
      Я молча стоял у окна.
      Она, угадав, что со мной произошло, но, как и я, не умея назвать, приподнялась и сказала:
      - Ну, в память Михаила?
      Она нашла верное слово. Я подошел к ее постели и, протягивая руку, сказал:
      - И в память того, другого, кто дал нам глиняного петушка. Клянусь честью офицера, что приеду, где бы я ни был. Знаю, что зря вы меня не позовете.
      Мы не поцеловались. Я приложился к ее руке, как к руке покойницы, и вышел.
      Помню, я ехал на Кавказ совершенным мерзавцем. По дороге пьянствовал, играл в карты и твердил каждому, что возвышенно любимая женщина потребовала, чтобы я ей купил малиновый гарнитур. А жениться я - черта с два! Мне черный Врубель сказал, что каждый человек должен себя выразить художником. Завершиться и выразить, а в промежутке между человеком и невыраженным художником каждый просто-напросто негодяй.
      Я был в промежутке. Как этот паук между окон. Однако скоро он ткет. Трудись, славный ткач! Он на чьей-то руке... Чья рука на такой высоте? И засучен по локоть рукав. А, это тетушка Кушина опять делает Михаилу перевязку. Матушка Михаила, будучи им в тягости, испугалась паука. Паук отметил жизнь Михаила.
      - В трамвае мужчина нонче как дятел сидит, - жалуется старушка гостья Ивану Потапычу, - а ты перед ним с корзиной стой. Здоровый мужчина сидит.
      Солнце ударило в окно. Паутина - золотая игла. Еще такая на крепости. Там сидит. Двадцать один год здоровый мужчина сидит. На руке у мужчины паук. То Михаил - мой пре-дан-ный друг!
      Я нарочно поклялся Вере честью офицера, чтобы отмежеваться от них. И действительно, я офицер. Я кавалер орденов: Георгия, Анны, Владимира, персидского Льва и Солнца и многих иных... послужной список при мне. Перепечатан на теменной кости внутри, чтобы скрыть от правительства, как скрыта фамилия. Там же дела мои против немирных горцев.
      Кроме войн, было куначество. И чудесный кунак был рыжий имам даже после того, как оказался преступником. Его судили за то, что на груди у жены разводил он горячие угли, пока не прожег ей сердце. Но ведь жена обобрала его и бежала с другим. Он поймал и пытал.
      А меня Вера обобрала безнаказанно: когда поняла, что теряет навеки, она в уме прикинула гарнитур. А я ей в ответ: черта с два!
      И все-таки: тот, кто воевал с немирными горцами, дружил с преступными, бывал ранен и награжден, заводил любовь с татарками и офицершами, тот был не я, а черт знает кто.
      Я же был и остался невыраженным художником. И поэтому я копил в памяти все восходы, закаты, запах горного воздуха, блеск кинжалов в попойках с резней и многое, не нужное никому. Я из лиц человеческих скопил три лица: лицо Михаила, лицо того, кто был повешен, и лицо Веры, которая для сердца моего умерла. Остальные мне были - блины. И, сам блин, жил с блинами. И когда ели блины, мы их запивали аи.
      Но ордена я любил надевать и за честь офицера держался. И когда пришла эстафета от Веры из Казани с просьбой ехать немедленно и спешно - я выехал. ..............
      Девочки очень смеются, мешают писать, допишу ночью; уже двадцать третье.
      Девочки себе вшивают для сладостей большие карманы, их будут угощать комсомольцы. Пусть тащат - дело детское.
      ГЛАВА X
      МИРГИЛ
      Я пишу ночью. Колесо проглотил. Устанавливается в кадыке. Легкая щекотка, но терпимо. Я лишен речи: мычу. Впрочем, речь ни к чему. Но завтра иное действие... убедительнее речи. В мозжечке кружится кое-что, набирает пары. Допишу, брошу перо и до утра продержу затылок ладонями, а локтями: мах, мах!
      Этому я научился от Михаила. Я же сказал: Михаил Бейдеман и Сергей Русанин - одно. Понемножку и сделалось: пятками в его пятки, темечком в темя, и вместо имен Михаил и Сергей: вышло имя новое: Миргил. Имя художника, который взорвал пограничные камни. Миргил полетит!
      Я сказал: так стоял Михаил Бейдеман в одиночке, когда мы с Верой к нему вошли. Да, клянусь, это так было. И не сейчас, после смещения времени, а в самых настоящих человеческих днях с боем часов.
      Да, пробило в коридоре дома умалишенных ровно шесть, когда подкупленный фельдшер Горленко провел меня с Верой к безумному таинственному узнику за номером 14, 46, 36, 40, 66, 35 и т. д.
      Под этими цифрами, как сейчас стало известно, зашифровано было: Михаил Бейдеман.
      Последними, несказанными усилиями мозга, уже перерождающегося в части дивного механизма для полета Миргила, я постараюсь передать то, что было в Казани.
      Получив Верину эстафету, я подумал, что она при смерти и хочет со мной проститься. Получая изредка письма от тетушки, я знал, что Вера давно жила в Казани вместе с бывшей крепостной женщиной Марфой, а Линученко, как я узнал из газет, по участию в первом марте был давно сослан в Сибирь. Вера тоже немало просидела в тюрьме, подведенная плохими знакомствами, как по наивности писала мне тетушка, и, выйдя из тюрьмы, заболела злой чахоткой. Письмо последнее от тетушки пришло в восемьдесят шестом году. Сейчас, когда я, спешно вызванный, ехал в Казань, был конец ноября 1887 года.
      Я не видел Веру двадцать лет. Значит, сейчас ей, как и мне, пошел сорок седьмой. Я ехал бестрепетно, холодно любопытствуя о цели моего вызова. По в Казани, когда на окраине города ямщик еще издали указал мне ее квартиру, я вдруг приказал ему остановиться и пешком прошелся раз-другой в переулке, чтобы унять неожиданную острую боль в сердце. Как ни пытался я объяснить себе, что у меня от долгого пути обыкновенный сердечный припадок, сознание, не обманываясь, знало, что это не сердечный припадок, а сердечное чувство.
      - Ей сорок семь, - твердил я, - и давно я ее разлюбил.
      Наконец вошел. Открыла она.
      Вера не была старухой. Горели щеки ее, как никогда, ярким румянцем. Глаза блестели, седины не было видно из-под белоснежной косынки фельдшерицы. Безмолвно мы обнялись и разрыдались. Ведь, не живя, мы прожили вместе всю жизнь.
      - Сережа, вы остались один из всех, кто знал Михаила. И Марфу весной унес тиф. Я бы не посмела вас звать, если б была хоть она. Но мне нужен свидетель.
      Вера страшно закашлялась, у нее сделалось от волнения кровоизлияние. Доктор уложил ее в постель и, когда я назвал себя родственником, сказал мне, что дни ее сочтены.
      Вера, горя той нечеловеческой энергией, которая охватывала ее, бывало, в дни надежды помочь Михаилу, уже на другой день овладела собой и могла рассказать мне, в чем дело.
      Марфа, служа в доме умалишенных фельдшерицей, дозналась, что с первого июля 1881 года, в особой, ото всех изолированной комнате, содержится таинственный узник, привезенный под конвоем двух жандармов из Петербурга. Из низшего персонала, кроме фельдшера, никто в эту комнату не допускался. Вера немедленно решила, что это Михаил. Фельдшер на подкуп не шел и ни за какие деньги не хотел устроить свидание.
      - Мне удалось умолить его сделать одно. - Вдруг Вера побледнела: Сережа, а что, если вы не помните? Вся моя надежда на вас! У Михаила была родинка у правого локтя...
      - По виду сущий паук, - прервал я, успокаивая, и рассказал ей эпизод с обваренной рукой в салоне тетушки Кушиной. Об эпизоде знала она от отца.
      - Теперь я спокойно могу умереть, - сказала Вера, - свидетель есть. Сережа, фельдшер сказал, что родинка-паук на руке у безумного больного... Это было как раз пред внезапной болезнью Марфы. Сейчас этого фельдшера переводят в другой город, и за большую сумму он склонен дать мне свидание. Я говорила про вас. Ваше звание и чин на него сильно действуют. Подите к нему завтра же и устройте, чтобы назначен скорей был день и час. Мне осталось недолго.
      Все уладилось. Подкупленный фельдшер назначил нам первое декабря в шесть часов вечера. Он сказал, что узник очень слаб, вероятно протянет недолго.
      Первого декабря мы забрались за два часа в жарко натопленную комнату фельдшера в нижнем этаже здания, вблизи одиночной камеры узника. Нас не должен был видеть никто из персонала больницы. В половине седьмого, когда все мимо нижнего коридора пошли на обед, фельдшер сделал нам знак, взял ключи и повел в одиночную камеру.