Ноябрь

В городе шел дождь. Стоял плотной серой стеной над Гайд-парком, затем порывы западного ветра начали смещать его в сторону Парк-Лейн, над которой он завис серой занавеской, а потом принялся моросить над узеньким парком из платанов, разделявшим улицы, ведущие в северном и южном направлении. Насквозь промокший мрачный мужчина стоял под деревьями с облетевшей листвой и ждал.

Вход в зал приемов отеля «Гросвенор Хаус» был ярко освещен несколькими фонарями и нескончаемыми вспышками фотокамер. Внутри был тепло, уютно и сухо. Под козырьком двери маячили два швейцара в униформе. Время от времени они услужливо бросались с раскрытыми зонтиками навстречу гостям, которые выходили из подкатывающих к подъезду лимузинов.

Дождь барабанил по крышам авто. Вот распахивается дверца, и швейцар выскакивает из-под козырька и спешит навстречу очередной выходящей из машины знаменитости или кинозвезде, чтоб помочь преодолеть два ярда до входа. Голова звезды опушена, над ней плывет черный зонт. Но вот и спасительный козырек. Здесь можно выпрямиться, изобразить ослепительную улыбку и предстать перед камерами.

Папарацци толпятся по обе стороны от входа, они промокли и продрогли до костей, но изо всех сил защищают от дождя свое драгоценное оборудование. Крики их слышны даже на той стороне дороги, там, где мокнет под платанами мрачный мужчина.

— Привет, Майкл! Добро пожаловать, Роджер! Улыбочку, Шакира! Спасибо, дорогая, просто прелестно!

Сливки киноиндустрии благожелательно кивают в ответ на приветствия, улыбаются в камеры и стоящим поодаль фанам, старательно игнорируют укутанных в плащи охотников за автографами, этих странных и настырных типов с умоляющими глазами, и входят в отель. Там их проведут к столикам, там они будут все так же старательно улыбаться и приветствовать друг друга. Там состоится сегодня ежегодная церемония вручения премий Британской академии кино и телевидения.

Маленький человечек под деревьями наблюдал за всем этим с нескрываемой тоской в глазах. Некогда он тоже мечтал стать кинозвездой, ну или на худой конец просто получить признание в своем ремесле. Если б это случилось, то он входил бы сейчас в ярко освещенный вестибюль гостиницы вместе с этими людьми. Но этого не случилось и не случится уже никогда. Слишком поздно.

Тридцать пять лет он был актером, преимущественно снимался в кино. Переиграл свыше сотни ролей, но то были маленькие эпизодические роли, по большей части даже без слов. А настоящей большой роли так и не удалось получить.

Он играл портье в гостинице и появился на экране всего на несколько секунд, когда мимо него проходил Питер Селлерс. Он был водителем армейского грузовика, который подвозил Питера О'Тула в Каир. Он изображал римского легионера с копьем, стоял навытяжку всего в нескольких футах от Майкла Пейлина. Он был механиком, помогавшим Кристоферу Пламмеру забраться в кабину истребителя.

Он играл официантов, портье, солдат всех на свете армий, начиная с библейских времен и заканчивая операцией «Буря в пустыне». Он играл таксистов, полицейских, посетителей баров и ресторанов, человека, переходившего через улицу, уличных зазывал и торговцев. Кого он только не играл!

Но происходило всегда одно и то же: несколько дней съемок, десять секунд на экране, и прощай, друг, ты больше не нужен. На целлулоидных пленках он красовался всего в нескольких футах от каждой мало-мальски известной звезды, перевидал среди них немало истинных джентльменов и отъявленных мерзавцев, добрых и талантливых актрис и капризных примадонн. Он знал, что способен убедительно и правдиво сыграть любую роль, знал, что по сути своей является хамелеоном в обличье человека. Но никто никогда не увидел в нем таланта.

И вот, стоя под дождем, он наблюдал за тем, как его идолы проскальзывают мимо, торопятся навстречу блеску и торжеству церемонии. А позже те же лимузины развезут их по роскошным домам и апартаментам. Когда последний из них скрылся за дверью, маленький человечек затрусил под дождем к автобусной остановке у Мраморной арки. И долго стоял там, и вода ручьями сбегала с его плаща, пока наконец не пришел автобус и не отвез его в район между Уайт Сити и Шепард Буш, где находилась его дешевая холостяцкая квартирка.

Он снял насквозь промокшую одежду, укутался в старый махровый халат, украденный из гостиницы в Испании (фильм «Человек из Ламанчи» с Питером О'Тулом в главной роли, а сам он держал там лошадь под уздцы) и включил одноконфорочную плитку. Развесил над ней мокрую одежду, и всю ночь от нее шел пар, а утром оказалось, что она все равно влажная. Положение его было отчаянным, просто беспросветным. Вот уже несколько недель никакой работы; конкуренция просто страшная, даже среди актеров его типажа, небольшого роста и среднего возраста. И никаких перспектив. Телефон отключили за неуплату, и если он захочет в очередной раз переговорить со своим агентом, придется навещать его лично. Но это, решил он, можно отложить и на завтра.

Он сидел и ждал. Он всю жизнь только и знал, что сидеть и ждать. Постоянное его состояние. И вот дверь в кабинет отворилась, и оттуда вышел знакомый ему человек. Он вскочил.

— Привет, Роберт, помнишь меня? Трампи.

Роберт Пауэлл удивленно вскинул брови. Глядел и никак не мог вспомнить.

— «Итальянская работа». Турин. Я играл водителя такси, а ты тогда был на заднем сиденье.

Лишь добродушие, присущее Роберту Пауэллу, помогло спасти ситуацию.

— Ну да, конечно, Турин! Давненько то было. Как поживаешь, Трампи? Как дела?

— Отлично. Очень даже неплохо, не могу пожаловаться. Просто проходил мимо, вот и решил заскочить. Спросить, нет ли у него чего для меня?

Пауэлл оглядел протертый чуть ли не до дыр воротничок рубашки, поношенный макинтош.

— А что, очень даже может быть, что и найдется. Рад был повидать. Удачи тебе, Трампи!

— Тебе тоже, старина. Держи хвост пистолетом!

Они обменялись рукопожатием и расстались. Агент был с ним любезен, но работы не предложил. В Шеппертоне должны были начаться съемки какого-то костюмного исторического фильма, но там труппа уже набрана. И вообще, конкуренция на этом рынке страшная, держаться на плаву помогает лишь оголтелый оптимизм и несбыточная надежда прямо завтра, с утра, получить большую роль.

Вернувшись домой, Трампи погрузился в печальные размышления. По карточке соцобеспечения ему еженедельно выплачивали несколько фунтов, но Лондон город дорогой. Только что состоялась очередная малоприятная беседа с мистером Кутзакисом, домовладельцем, который в очередной раз повторил, что долг растет и терпение его не вечно и не безгранично в отличие от солнца на Кипре, родине домовладельца.

Плохи были его дела. Вернее, хуже просто некуда. Вот бледное водянистое солнце закатилось за крыши и башенки соседних домов, что напротив, через двор. И тогда пожилой актер подошел к буфету и достал с нижней полки некий предмет, завернутый в кусок дерюги. На протяжении многих лет он часто задавал себе вопрос, что он так цепляется за эту дурацкую вещицу?… Она совершенно не в его вкусе. Очевидно, сентиментальные воспоминания. Тридцать пять лет тому назад, когда ему было двадцать, когда он был молодым, ярким, подающим надежды актером провинциального театра, эту вещицу завещала ему двоюродная бабушка Милли. Он развернул грубую ткань.

Картина, небольшая, размером примерно двенадцать на двенадцать дюймов, в тусклой позолоченной раме. Все эти годы он держал ее завернутой, но даже когда только получил ее, она уже была вся какая-то грязная, покрытая то ли сажей, то ли жирной копотью, и изображенные на ней фигуры вырисовывались неясно и походили на какие-то тени. Что, впрочем, не мешало тетушке Милли еще при жизни клясться и божиться, что картина ценная, что за нее можно запросто выручить несколько фунтов, но, наверное, то говорил в ней романтизм, присущий всем пожилым женщинам. И как попала картина к тетушке Милли, он понятия не имел. На самом деле это была целая история.

В 1870 году один англичанин тридцати лет отроду решил попытать счастья в Италии, заодно выучиться там звучному итальянскому языку и эмигрировал из Англии во Флоренцию. Денег у него было немного, осталось небольшое наследство от отца. То был пик и расцвет Викторианской эпохи, и золотой соверен Ее Величества королевы мог открыть немало дверей. По контрасту с Англией Италия в то время пребывала в полном упадке и хаосе.

И вот в течение пяти лет предприимчивый мистер Брайан Фробишер добился четырех очень важных вещей. Во-первых, открыл на холмах Кьянти совершенно изумительные вина и начал бочками экспортировать их в родную Англию, что очень скоро позволило ему сколотить вполне приличное состояние.

Затем он приобрел совершенно прелестный городской дом и обзавелся собственным кучером и лакеем. Женился на дочери небогатого, но титулованного итальянца из местных. И, занимаясь уже с супругой обустройством и украшением семейного гнездышка, приобрел среди прочих предметов маленькую писанную маслом картину. Купил он ее в антикварной лавке неподалеку от Понте Веккио.

И купил вовсе не потому, что то была картина какого-то известного мастера или просто полотно в хорошем состоянии. Нет, она была вся покрыта пылью и завалялась где-то в самом дальнем и темном углу лавки. Он купил ее лишь потому, что она ему понравилась.

Прошло тридцать лет. Он стал британским вице-консулом во Флоренции, сэром Брайаном, рыцарем-бакалавром [Рыцарь-бакалавр — низшая степень рыцарства, пожизненный титул; рыцари-бакалавры титулуются сэрами], и все эти тридцать лет картина провисела у него в кабинете, и каждый вечер он выкуривал под ней послеобеденную сигару.

В 1900 году во Флоренции разразилась эпидемия холеры. Страшная болезнь отняла у него леди Фробишер, и после похорон шестидесятилетний бизнесмен решил вернуться на родину предков. Распродал имущество и вернулся в Англию, где обосновался в Суррее, в красивом особняке, и нанял целый штат слуг из девяти человек. Самой младшей служанкой была местная деревенская девчонка, некая Миллисент Гор. Ее наняли горничной.

Сэр Брайан так никогда снова и не женился и скончался в 1930 году в возрасте девяноста лет. Из Италии он привез почти сотню ящиков с разным добром, часть из них так и осталась нераспакованными. В одном из распакованных находилась маленькая потемневшая картина в позолоченной раме.

Она была его первым подарком леди Люсии и всегда нравилась ей. А потому он снова повесил ее в библиотеке, где сигарный дым и каминная копоть продолжали делать свое черное дело. И еще больше затемнили некогда яркие краски, отчего изображенные на полотне фигуры стали уже почти неразличимыми.

Затем началась и закончилась Первая мировая война, все кругом менялось с непостижимой быстротой. Состояние сэра Брайана изрядно приуменьшилось, поскольку он имел неосторожность вложить деньги в акции Императорских российских железных дорог, которые в 1917 году обесценились и не стоили уже ни гроша. Да и в Британии после 1918 года многое изменилось.

Слуги разбежались, а Миллисент Гор осталась. Превратилась из горничной в экономку и с 1921 года единолично управляла всем хозяйством и вела всю работу по дому. Последние семь лет сэр Брайан совсем сдал, и она ухаживала за ним, как верная сиделка. И только в 1930 году, сразу после его смерти, узнала, что труды ее были вознаграждены.

Он завещал ей пожизненное право пользоваться коттеджем, а также кругленькую сумму в банке, на проценты от которой можно было жить хоть и скромно, но вполне сносно. Остальная часть его имения и имущества пошла с молотка, и лишь один предмет не подлежал продаже с аукциона: маленькая картина маслом. Миллисент страшно гордилась ею; картина явилась из загадочного места под названием Заграница. И повесила ее в крохотной гостиной своего маленького и чистенького коттеджа, в опасной близости от камина, который топился дровами. И картина становилась все грязней и темней.

Мисс Гор так и не вышла замуж. Жила в деревне, помогала приходскому священнику и умерла в 1965 году в возрасте пятидесяти восьми лет. Брат ее был женат и произвел на свет сына, а тот, в свою очередь, стал отцом мальчика, единственного внучатого племянника мисс Гор.

Когда она умерла, оставлять племяннику было особенно нечего. Коттедж и все капиталы были завещаны ее благодетелем церкви. Но она оставила Трампи картину. И вот прошло еще тридцать пять лет, и картина, завернутая в кусок мешковины, вновь увидела свет в маленькой бедной квартирке на задворках Шепард Буш.

На следующий день ее владелец предстал перед столом в вестибюле престижного «Дома Дарси», агентства по проведению аукционов и оценке предметов изящных искусств. К груди он прижимал сверток из мешковины.

— Я так понимаю, здесь у вас проводится оценка предметов искусства, возможно, заслуживающих внимания, — обратился он к юной леди, сидевшей за столиком. Она тоже заметила протертый воротничок рубашки и поношенный макинтош. И указала на дверь с табличкой «Оценка». Обстановка там была куда более скромная, нежели в вестибюле. Стол, за ним еще одна девушка. Актер повторил свою просьбу. Она потянулась за бланком.

— Ваше имя, сэр?

— Мистер Трампингтон Гор. Так вот, эта картина…

— Адрес?

Он продиктовал ей адрес.

— Номер телефона?

— Э-э, у меня нет телефона.

Она окинула его изумленным взором. Можно было подумать, он сказал, что у него нет головы.

— Что за предмет искусства, сэр?

— Картина. Маслом.

Она принялась расспрашивать его, и постепенно на лице ее все отчетливей проступало выражение презрения и скуки. Период написания неизвестен, школа — тоже, художник неизвестен, страна — по всей вероятности, Италия.

Девушка за столиком питала пылкое пристрастие к молодым сухим винам и знала, что близится час ленча, который можно очень приятно провести в итальянском кафе «Уно», что за углом. И если этот утомительный маленький человечек со своей ужасающей мазней наконец уйдет, можно пойти туда с приятельницей и успеть занять столик рядом со статуей Адониса.

— Ну и, наконец, сэр, во сколько вы ее оцениваете?

— Не знаю. Поэтому сюда и принес.

— Любой наш клиент должен указать хотя бы приблизительную стоимость. Для определения суммы страховки. Ну, допустим, сто фунтов?

— Хорошо, согласен. И когда можно ожидать ответа?

— Придется набраться терпения, сэр. Хранилище у нас буквально забито вещами, ожидающими экспертизы. Нужно время для изучения.

Рассчитывать тебе особенно не на что, говорил ее выразительный взгляд. Господи, какой же хлам тащат сюда люди, воображая, что обнаружили у себя в туалете на антресолях блюдо династии Мин.

Пять минут спустя мистер Трампингтон Гор расписался в квитанции, взял себе копию, оставил сверток с картиной и вышел на улицы Найтсбридж. Денег по-прежнему ни шиша. И он побрел домой.

Завернутую в мешковину картину отнесли в хранилище в подвале и снабдили идентификационной биркой: «D 1601».

Декабрь

Прошло двадцать дней, а картина под номером «D 1601» так и стояла прислоненной к стене в подвале хранилища, а Трампинггон Гор все ждал ответа. Объяснение простое: затоваривание.

Подобно большинству других аукционных фирм, свыше девяноста процентов выставляемых на продажу картин, изделий из фарфора, ювелирных украшений, редких вин, спортивных ружей и мебели «Дом Дарси» приобретал из хорошо известных и надежных источников, и оценка их особого труда не представляла. Намек на источник, или «происхождение», как правило, публиковался в каталогах. «Собственность такого-то» — такая подпись тоже часто значилась под снимком выставляемого на аукцион предмета. «Предоставлен наследниками покойного…» — также нередкая приписка.

Находилось немало специалистов, не одобряющих практику выставления на открытые торги произведений искусства, прошедших предварительную оценку — на том основании, что это требует слишком много хлопот и времени и что в результате «Дарси» выставляет на аукцион не так уж и много предметов. Но эта практика была введена еще основателем дома, почтенным сэром Джорджем Дарси, и фирма старалась придерживаться традиций. И лишь изредка какому-нибудь возникшему из ниоткуда счастливчику удавалось узнать, что старая серебряная табакерка дедушки является настоящим сокровищем Георгианской эпохи. Такое здесь случалось нечасто.

Что же касалось оценки произведений старых мастеров, то с этой целью раз в две недели собиралась специальная комиссия, возглавляемая нынешним директором фирмы, утонченным Себастьяном Мортлейком, в неизменном галстуке-бабочке, и двумя его помощниками-консультантами. За десять дней до Рождества он решил расчистить все завалы.

Разбор, осмотр и оценка картин длились пять дней кряду почти без перерыва, и все его коллеги изрядно подустали.

Мистер Мортлейк постоянно сверялся с толстой пачкой бланков, заполненных при поступлении картин на комиссию. И отдавал предпочтение тем, где художник был идентифицирован с достаточной степенью точности. Тогда по крайней мере в каталоге можно указать имя автора, приблизительную дату и, исходя из всего этого, определить начальную стоимость лота.

Картины, отобранные им для продажи, отставлялись в сторону. Секретарша должна была в письменной форме уведомить их владельцев о результате предварительной оценки и запросить разрешение на продажу. Если клиент говорил «да», тогда на специальном бланке составлялся договор, где клиент поручал все права по продаже фирме и уже не мог передать их третьему лицу.

Если же ответом было «нет», владельца просили незамедлительно забрать картину. Хранение стоит денег. Затем, после отбора и заключения договора с клиентом, мистер Мортлейк подтверждал включение картины в аукцион, и начинали готовить каталог.

Незначительные работы малоизвестных авторов так и мелькали перед усталыми водянистыми глазками Себастьяна Мортлейка, и он отделывался односложными характеристиками. К примеру, «очаровательно» означало: «Если, конечно, вам такое нравится», а «оригинально» — «Он, должно быть, писал ее на сытый желудок».

Пересмотрев примерно с три сотни полотен, Мортлейк и два его верных помощника перешли к разбору поступлений «с улицы». Из них было отобрано всего лишь десять полотен. Одно оказалось настоящим сюрпризом — картина кисти голландской школы Ван Остада, но, увы, не самого мастера. Ученика, но вполне приемлемая.

Себастьян Мортлейк никогда не любил отбирать для аукциона «Дома Дарси» предметы стоимостью ниже пяти тысяч фунтов. Содержание просторных помещений в Найтсбридж обходилось недешево, кроме того, следовало еще учитывать комиссионные аукциониста. Менее крупные и солидные дома могут, конечно, выставлять на торги картины стартовой стоимостью в тысячу фунтов, но только не «Дом Дарси». К тому же предстоящий в конце января аукцион должен был стать одним из самых крупных и презентабельных.

На пятый день, когда уже близился час ленча, Себастьян Мортлейк устало потянулся и протер глаза. Он осмотрел и оценил двести девяносто полотен, представляющих собой малоинтересную мазню, напрасно пытался отыскать в этих залежах хотя бы крупинку золота. По-видимому, десять «приемлемых» полотен в таких случаях предел. Как он говорил своим подчиненным: «Мы обязаны любить свою работу, наслаждаться ею, но мы не благотворительная организация».

— Сколько там еще, Бенни? — бросил он через плечо молодому оценщику.

— Всего сорок четыре, Себ, — ответил молодой человек. Ему не возбранялось использовать столь фамильярное сокращение от имени Себастьян, потому как на том настаивал сам мистер Мортлейк, считая, что это создает дружественную атмосферу в «команде». Даже секретарши называли его по имени; и только портье, к которым тоже обращались исключительно по имени, называли его «босс».

— Есть что-нибудь любопытное?

— Да нет. Ни одна не атрибутирована, ни периода, ни даты, ни школы, ни происхождения.

— Иными словами, сплошная любительщина. Ты завтра придешь?

— Да, думаю, да, Себ. Здесь не мешало б навести порядок.

— Вот и молодец, Бенни. Ладно. Я на ленч, а потом еду к себе в деревню. Ты как, обойдешься без меня? Ты ведь все знаешь. И не забудь: вежливое письмо клиенту, какая-нибудь чисто символическая сумма, и пусть они забирают и катятся с этим барахлом к чертовой матери. И не забудь напомнить Дьердь выкинуть их из компьютера.

И вот с веселым возгласом: «Счастливого Рождества, мальчики и девочки!» — он испарился. Несколько минут спустя оба помощника последовали его примеру. Но прежде Бенни удостоверился в том, чтоб все оставшиеся картины, бегло просмотренные (и отвергнутые), отправили вниз, в хранилище. А оставшиеся сорок четыре перенесли в другой, более ярко освещенный зал. Сегодня днем, чуть попозже, ну, в крайнем случае, еще и завтра, он взглянет на них. А там можно со спокойной душой и чистой совестью ехать к родственникам на Рождество. Он порылся в карманах, нашел талончики на обед и отправился в служебную столовую.

С тридцатью полотнами «с улицы» он управился в тот же день и поехал домой на север Лондона, где в одном из дешевых домов в районе Лэдброук Гроув находилась его квартира.

Само присутствие Бенни Эванса, двадцатипятилетнего молодого человека, в «Доме Дарси» являло собой пример торжества упорства и стойкости над предрассудками. Штат главного офиса, в задачу которого входило непосредственное общение с публикой в офисах и выставочных залах, был подобран из привлекательных внешне, элегантно одетых людей с приятными голосами и манерами. Секретарши набирались из молоденьких и очень хорошеньких женщин той же породы.

Среди них мельтешили служащие рангом помельче — смотрители, швейцары, посыльные и рабочие в униформе, — которые поднимали и опускали предметы, переносили их, развешивали картины, следили за порядком в залах, распахивали двери перед посетителями.

Себастьян Мортлейк и несколько его помощников-искусствоведов входили в высшую иерархию, и из уважения к их знаниям, накопленным за тридцать лет в этом бизнесе, им даже дозволялись некоторые проявления эксцентричности. Бенни Эванс был совсем другим, но хитрый и проницательный Мортлейк заметно выделял его среди прочих. И точно знал, за что именно. Этим и объяснялось присутствие Бенни в штате «Дома Дарси».

Внешне он ничуть не соответствовал этому миру, а все попытки притворства, стремления выдать себя за своего в лондонском мире искусств тут же безжалостно разоблачались. У него не было ни диплома, ни соответствующих манер. Волосы торчали на голове беспорядочными клочьями; ни один стилист с Джермин-стрит не взялся бы привести в порядок его прическу, даже если бы Бенни к нему обратился.

Он появился в Найтсбридж в очках в дешевой пластиковой оправе, скрепленной на переносице скотчем. У него не было ни одного приличного костюма. Он говорил с сильным ланкаширским акцентом. Вызвавший его на собеседование Себастьян Мортлейк смотрел на это чудовище, словно завороженный. И, лишь проверив молодого человека на знание искусства эпохи Ренессанса, решился взять его в штат, невзирая на внешность и подшучивания коллег.

Бенни Эванс вырос в маленьком домике на задворках Бутла, в семье фабричного рабочего. В школе особыми способностями не блистал, получил аттестат с весьма скромными оценками и не помышлял о продолжении образования. Но все это не имело значения, потому как еще в возрасте семи лет с ним случилось чудо. Учитель рисования показал ему книгу.

В ней были цветные иллюстрации, и ребенок смотрел на них с восторгом и изумлением. Там были картинки с изображением молодых женщин, у каждой на руках младенец, а над головами парят маленькие крылатые ангелы. Так маленький мальчик из Бутла впервые увидел мадонну и ее дитя в изображении флорентийских мастеров. И с тех пор стал ненасытен.

Дни напролет он просиживал в публичной библиотеке, рассматривая работы Джотто, Рафаэля, Тициана, Боттичелли, Тинторетто. Работы таких гигантов, как Микеланджело и Леонардо да Винчи он пожирал глазами с тем же аппетитом, с каким его сверстники поедали дешевые гамбургеры.

Подростком он мыл машины, разносил газеты и выгуливал чужих собак, а все вырученные деньги откладывал для того, чтоб проехать автостопом по Европе и увидеть Уффици и Питти. После итальянцев принялся изучать испанцев, добрался до Толедо, два дня проторчал в Кафедральном соборе и в церкви Святого Фомы, где любовался Эль Греко. Затем с головой погрузился в изучение германской, фламандской и голландской школ. К двадцати двум годам он все еще был нищ и гол как сокол, зато превратился в ходячую энциклопедию классического изобразительного искусства. Именно это и угадал в нем Себастьян Мортлейк, нанимавший молодого претендента на работу. Но даже умный и проницательный Мортлейк кое-что проглядел. Бенни был наделен природным чутьем, оно или есть у человека, или нет. У этого нищего неряшливого парнишки с задворок Бутла оно было. Но об этом никто не подозревал, даже он сам.

Бенни осталось просмотреть четырнадцать полотен, чем он и занялся на следующий день в почти опустевшем здании. Официально салон был открыт, но швейцар, стоявший на входе, пропустил всего несколько человек.

Бенни Эванс сидел в зале и просматривал поступления «с улицы». Самых разных размеров и в самых невообразимых обертках. Предпоследней была небольшая картина, завернутая в мешковину. Он мельком отметил про себя идентификационный номер: «D 1601». Развернув ткань, он был потрясен плачевным ее состоянием. Картину покрывали слои грязи, изображенных на ней фигур почти не было видно. Просто даже трудно представить, что было здесь нарисовано.

Он перевернул картину. Дерево. Странно. Еще более странным показался тот факт, что это явно не дуб. Северные европейцы, писавшие маслом по дереву, обычно использовали дуб. В Италии дубов почти нет. Может быть, тополь?…

Он поднес небольшую картину к лампе на кронштейне и повернул ее так, чтоб яркий свет падал прямо на нее. И начал всматриваться сквозь образовавшуюся за века патину копоти и сигарного дымы. Женщина. Сидит. Но младенца нет. Над женщиной склонился мужчина, а она, подняв и слегка повернув голову, смотрит на него. Маленький, даже крошечный бутон рта, а у мужчины круглый выпуклый лоб.

Глаза Бенни болели и слезились от яркого света. Он повернул лампу так, чтоб свет падал под углом, и принялся изучать фигуру мужчины. И тут что-то смутно забрезжило в памяти. Где-то он видел нечто похожее: поза, язык тела… Мужчина что-то говорил женщине, жестикулировал руками. А та так и застыла, внимательно слушала.

И еще пальцы. Где он видел вот так же мягко и округло согнутые пальцы? Но главное лицо. Еще один маленький рот, сложенные бутоном губы, три тонкие вертикальные морщинки над глазами. Где прежде видел он на лбу такие вот вертикальные, а не горизонтальные морщины? Он был просто уверен, что видел где-то, но никак не мог вспомнить, где именно и когда. Взглянул на квитанцию. Некий мистер Т. Гор. Номер телефона не указан. Черт!… Он бегло осмотрел две оставшиеся картины — ничего не стоящая мазня. Взял папку с квитанциями и пошел искать Дьердь, единственную оставшуюся в офисе секретаршу. Надиктовал ей общий текст для писем с изъявлением сожаления и просьбой забрать отвергнутые работы и отдал ей квитанции и формуляры. На каждом были проставлены оценочная сумма отвергнутой картины, а также имя и адрес владельца.

Девушка взялась за компьютер. Варьировались лишь суммы, имена и адреса владельцев, остальной текст был общим для всех. Какое-то время Бенни восхищенно наблюдал за ее работой. О работе компьютеров он имел самое приблизительное представление. Мог лишь включить машину да тыкать наугад по клавишам, но все остальное было выше его понимания. Через десять минут секретарша уже сделала распечатку, и принялась вкладывать листки в конверты — пальцы так и порхали. Бенни пожелал ей счастливого Рождества и ушел. Сел, как обычно, на автобус, и поехал в Лэдброук Гроув. В воздухе пахло дождем со снегом.

Он резко и разом проснулся — часы на тумбочке показывали два ночи. Под боком ощущалась приятная теплота Сьюзи. Перед сном они занимались любовью, обычно это гарантировало здоровый и крепкий сон без сновидений. А он вдруг почему-то проснулся. Он чувствовал странное возбуждение, мысли путались. Он пытался вспомнить, о чем думал три часа тому назад, перед сном, кроме Сьюзи, разумеется. И перед глазами всплыло видение: обернутая мешковиной загадочная картина.

Он резко приподнял голову с подушки. Сьюзи что-то раздраженно проворчала в полусне. Он сел, свесил ноги с постели и бросил три коротких слова в обступившую его тьму:

— Бога душу мать!…

Наутро 23 декабря он поехал в «Дом Дарси», но на этот раз «Дом» был закрыт. Пришлось воспользоваться запасным входом.

Библиотека работ старых мастеров, вот что ему сейчас нужно. Доступом служил набор цифр на электронном табло замка, он помнил их. Просидел в библиотеке примерно час и вышел оттуда с тремя толстыми справочниками. И пошел в зал. Завернутая в мешковину картина лежала на полке, там, где он ее вчера оставил.

Он вновь включил мощную лампу на подвижном кронштейне, достал из ящика стола Себастьяна Мортлейка увеличительное стекло. Обложившись справочниками и поднеся к глазу стекло, начал сравнивать лицо склонившегося мужчины с изображениями фигур в справочнике, стараясь уловить сходство. И вот наконец нашел: монах или святой, коричневая сутана, тонзура на голове, круглый выпуклый лоб и три крохотные вертикальные морщинки над и между глазами, выражающие озабоченность или глубокую задумчивость.

Он сидел, целиком погрузившись в свой мир, с таким видом, точно споткнулся о камень и неожиданно обнаружил копи царя Соломона. Мозг сверлила одна навязчивая мысль: что же теперь делать? Ничего еще не доказано. Он может и ошибаться. Эта грязь на картине просто отвратительна! Зато удалось сделать первый шаг, приблизиться к сути.

Он завернул картину в ткань и оставил на столе у Мортлейка. Затем пошел в секретариат, включил компьютер и долго сидел, пытаясь разобраться, как эта машина работает. И вот через час, тыкая пальцем в клавиатуру, начал печатать письмо.

Закончив, он очень вежливо попросил компьютер распечатать две копии этого письма. Умная машина повиновалась. Бенни порылся в ящике стола, нашел конверты и вывел на одном адрес Себастьяна Мортлейка, а другой адресовал вице-президенту и главному управляющему фирмой достопочтенному Перегрину Слейду. Первый оставил на столе шефа, второй подсунул под запертую дверь офиса мистера Слейда. А затем отправился домой.