Владелец соседней плантации Джошуа Ховард в прекрасном исполнении Алессандро Гонци также добивался её руки, но с достоинством принял отказ, как и полагается джентльмену. Но к концу первого акта начали сгущаться тучи войны, и первые оружейные выстрелы раздались в форте Самтер. Началась война Союза с Конфедерацией. Юным любовникам приходится расстаться. Риган объясняет, что у него нет иного пути, как вернуться в Коннектикут и выступить на стороне Севера. Мисс Деларю должна остаться со своей семьёй, которая предана Югу. Акт заканчивается душераздирающим дуэтом, в котором любовники расстаются, не зная, встретятся ли они вновь.
Ко второму акту прошло уже два года. Юджиния Деларю вызвалась помогать в госпитале в качестве сестры милосердия сразу же после кровопролитного сражения под Шилохом. Мы видим её бескорыстную преданность по отношению к молодым солдатам со страшными ранениями, в военных формах обеих воюющих сторон. Бывшая изнеженная красавица с плантаций видит теперь всю грязь и боль прифронтового госпиталя. В единственной и очень трогательной арии она вопрошает: «Почему должны умирать эти молодые люди?»
Её бывший сосед и ухажёр – теперь полковник – Говард, командует полком, занимающим часть госпиталя. Он возобновляет свои ухаживания, пытаясь убедить её позабыть своего пропавшего жениха и вместо этого принять его ухаживания. Она уже практически решилась принять его предложение, когда привозят нового раненого. Он офицер Союза, ужасно искалечен при взрыве склада с артиллерийскими снарядами. Его лицо скрыто под повязками и ясно, что оно изуродовано без какой-либо надежды на выздоровление. Хотя он остаётся без сознания, но мисс Деларю узнаёт то золотое кольцо, что он предлагал ей два года тому назад. Несчастный офицер – действительно капитан Риган, и его партию по-прежнему исполняет Дэвид Мелроуз. Когда он приходит в себя, он быстро узнаёт свою бывшую невесту, но не осознаёт, что его самого также узнали, пока он был без сознания. Эта сцена полна скрытой иронии, когда, полностью беспомощный, наблюдая со своей койки, он видит, как в палату входит полковник Говард и ухаживает за мисс Деларю, стараясь убедить её в том, что её возлюбленный, вероятно, погиб, когда она и мы знаем, что он лежит в нескольких футах. Акт так и заканчивается на том, что капитан Риган понимает, что Юджиния знает, кто кроется за этими повязками, и, увидев себя первый раз в зеркале, убеждается, что его некогда привлекательное лицо навек изуродовано. Он пытается стащить револьвер у охранника и покончить с собой, но солдат-конфедерат и двое солдат Союза перехватывают его.
Третий акт – апофеоз, и очень трогательный. Полковник Говард объявляет, что бывший жених Юджинии – лидер отряда летучих рейдеров, совершающих вылазки и устраивающих засады, а потому как только его поймают, он будет отдан под военный трибунал и расстрелян.
Юджиния Деларю теперь в страшном замешательстве. Должна ли она предать Конфедерацию и утаить сведения, которыми она располагает, или предать человека, которого любит по-прежнему? В этот самый момент объявлено краткое перемирие для обмена пленными, считающимися окончательно
hors de combat(вне боя). Человек с изуродованным лицом также будет включён в этот обмен; вагоны за ранеными конфедератами прибывают с Севера, чтобы забрать собственных раненых солдат, находящихся в плену у южан.
В этот момент я должен описать череду удивительных событий, которые произошли за кулисами в антракте. Кажется (и мои источники это подтверждают), что мистер Мелроуз впрыснул себе в горло смягчающее средство для увлажнения гортани. Наверное, там что-то было подмешано, потому что через несколько секунд он уже квакал как лягушка. Катастрофа!!! Вот-вот должен был подняться занавес. Затем появился дублёр, которого чудом нашли; его лицо было закрыто повязками, и он появился как раз вовремя.
Как правило, такие происшествия становятся ужасным разочарованием для публики, но в этом случае, судя по всему, все боги Оперы благоволили к мистеру Хаммерштейну. Дублёр, не указанный в программке и неизвестный мне, пел голосом, который мог сравниться с голосом великого синьора Гонци!
Мисс Деларю решила, что раз капитан Риган более не будет сражаться, она может не раскрывать то, что она знала. Когда вагоны уже были готовы отбыть на Север, полковник Говард узнал, что лидер Риганских райдеров был ранен и, скорее всего, находился в руках у конфедератов. Листовки, предлагающие награду за его поимку, были расклеены повсюду. Каждый солдат Союза, отправляемый на Север, сравнивался с набросками лица Ригана, но всё без толку, потому что теперь у капитана Ригана не было лица.
Пока солдаты ожидают своей отправки на Север, которая должна начаться на рассвете, мы слышим самую прелестную интерлюдию. Полковник Говард, исполняемый самим великим Гонци, всё действие сопровождался молодым адъютантом, мальчиком не более чем тринадцати лет. До сего момента он не издал ни звука, но когда один из солдат Союза пытается извлечь мелодию из своей скрипки, мальчик тихо забирает у него инструмент и играет прекрасную мелодию так, словно в его руках – инструмент самого Страдивари. Когда один из раненых солдат спрашивает, может ли он спеть песню на эту мелодию, мальчик откладывает скрипку и поёт арию дискантом такой чистоты, что у всех встаёт комок в горле. Когда я изучил программку, чтобы узнать его имя, я выяснил, что это – ни кто иной, как Пьер де Шаньи, то есть сын самой дивы. Весь в мать.
В заключительной, наполненной пафосом сцене мисс Деларю и её жених прощаются. Мадам де Шаньи пела на протяжении всей оперы голосом, который обычно описывают как ангельский, но сейчас, кажется, её голос поднялся на вокальные высоты такой необыкновенной красоты, которую я никогда доселе не слышал. Когда она начала петь арию «Встретимся ли мы снова», то казалось, что она поёт из глубины сердца, а когда неизвестный певец вернул ей кольцо, она отдала его ему со словами: «Возьми обратно эти узы». Я увидел, как тысячи батистовых платочков взлетели к лицам всех леди Нью-Йорка.
Этот вечер навсегда останется в сердцах и умах всех, кто в тот вечер был там. Клянусь, что видел, как обычно сдержанный маэстро Кампанини плакал, когда мадам де Шаньи, стоя одна на сцене и освещённая только свечами в темноте больничной палаты, завершила оперу арией «О, жестокая война!»
Было тридцать семь вызовов на бис, аплодировали стоя, а затем я попытался выяснить, что случилось с мистером Мелроузом и той жидкостью, что он впрыснул себе в горло.
Если вся труппа была на высоте, а оркестр под управлением синьора Кампанини был великолепен, то весь вечер принадлежал молодой даме из Парижа. Её красота и очарование уже покорили всю «Уолдорф-Асторию», а теперь волшебная чистота её голоса завоевала сердце каждого любителя оперы, которому посчастливилось в тот вечер присутствовать в Опере.
Какая трагедия, что скоро она должна отбыть. Она будет петь ещё пять вечеров, а затем уедет в Европу, чтобы выступать в Ковент-Гардене. Её место займёт в следующем месяце Нелли Мелба, другой триумф Оскара Хаммерштейна. Она также живая легенда, и это также будет её нью-йоркским дебютом, но ей придётся сильно постараться, потому что вряд ли те, кто были сегодня здесь, скоро забудут
La Divina.
А что же с Метрополитен? Среди великих династий, поддерживающих Метрополитен, несмотря на явное удовольствие, доставленное им новым шедевром, я заметил обмен взглядами, которые вопрошали друг у друга: «И что теперь?» Ясно, что, несмотря на более маленький зал, Манхэттенская Опера – гораздо лучшее здание, огромная сцена, самые последние технологии и необыкновенные удивительные декорации. Если мистер Хаммерштейн продолжит предлагать нам то же самое качество, что он предложил прошлым вечером, то Метрополитен придётся очень и очень стараться, чтобы сравняться с ним.
15
Репортаж Эми Фонтейн
Society Column, New York World, 4 декабря 1906
Существуют разные типы вечеринок, но, безусловно, вечеринка, прошедшая вчера в новой Манхэттенской Опере следом за триумфальной премьерой «Ангела Шилоха», должна считаться вечеринкой десятилетия.
Хотя я и посещаю от имени
New York Worldвсе общественные события в течение всего года, я искренне могу сказать, что никогда ещё не видала столько американских знаменитостей под одной крышей.
Когда, наконец, после всех оваций и вызовов на поклоны опустился занавес, всё светское общество двинулось по направлению к крытой галерее на 34-й Вест-стрит, где их уже ожидала транспортная пробка из колясок и карет. Там толпились те, кому не посчастливилось попасть на вечеринку. Те из публики, у кого были приглашения, задержались немного, а затем поднялись на поспешно возведённые помосты над оркестровой ямой, а затем уже и на сцену. Другие прошли через служебный вход.
Нашим хозяином был табачный магнат мистер Оскар Хаммерштейн, спроектировавший, построивший её и ныне владеющий ею – Манхэттенской Оперой. Он вышел на середину сцены и лично поблагодарил каждого из гостей за то, что они пришли. Среди них были имена, прямо ассоциирующиеся с Нью-Йорком, например владелец
New York Worldмистер Джозеф Пулитцер.
Сама сцена в этот момент служила прекрасной декорацией для вечеринки, поскольку мистер Хаммерштейн сохранил стиль южного особняка, и получилось так, что мы как бы собрались под его кровлей. По всему периметру рабочие сцены расставили старинные антикварные столы, ломящиеся от яств и напитков, и в том числе установили и замечательный бар, где, кроме всего прочего, присутствовали шесть официантов, обязанностью которых было следить за тем, чтобы ни одного гостя не мучила жажда.
Мэр Джордж МакКлеллан быстро смешался с Рокфеллерами и Вандербильтами, в то время как толпа всё прибывала и прибывала. Вся эта вечеринка давалась в честь молодой примадонны виконтессы де Шаньи, которая только что с таким триумфом выступила на этой самой сцене, и потому-то самые знаменитые люди Нью-Йорка так стремились познакомиться с ней.
Она отдыхала в своей гримёрной, а её забрасывали поздравительными записками и букетами цветов, которые поступали в таком количестве, что их отсылали в госпиталь Бельвью по её личной просьбе, а также приглашениями в самые знаменитые дома города. Пробираясь сквозь шумящую толпу, я высматривала тех, чьи выходки могли привлечь внимание читателей
New York World, и набрела на двух молодых актёров: Д.У. Гриффита и Дугласа Фербенкса, мирно беседующих друг с другом. Мистер Гриффит, который только что отыграл в Бостоне, проинформировал меня, что он играл с идеей покинуть Новую Англию и перебраться в солнечную деревушку за пределами Лос-Анджелеса, где он собирался посвятить себя (как это ни дико звучит), новой форме развлечения под названием
байограф. Определенно в это понятие входили движущиеся картинки на целлулоидной ленте. Я слышала, как мистер Фербенкс сказал, смеясь, своему приятелю, что когда он станет звездой на Бродвее, он может поехать за ним в Голливуд, если только из этой затеи с байографом что-нибудь выйдет. В этот самый момент появился высокий моряк и объявил громким голосом: «Дамы и господа, президент Соединённых Штатов Америки».
Я с трудом могла поверить собственным ушам, но это была правда: через секунду появился президент Тедди Рузвельт, в своих знаменитых очках, с радостной улыбкой. Пожимая всем руки, он продвигался сквозь толпу. Он был не один, так как имел заслуженную репутацию личности, окружающей себя самыми колоритными членами нашего общества. Через несколько минут я обнаружила, что мою руку сжимает со всей своей чудовищной силой чемпион мира в тяжёлом весе Боб Фитцсиммонс, а рядом стоял другой бывший чемпион, моряк Том Шарки и нынешний чемпион канадец Томми Бёрнс. Я чувствовала себя мошкой среди этих огромных мужчин.
В этот самый момент в дверях появилась сама звезда. Она спустилась вниз под гром аплодисментов, включая аплодисменты президента, которого собирался представить ей мистер Хаммерштейн. Со старомодной галантностью мистер Рузвельт взял её руку в свои и поцеловал, чем привёл в восторг всех присутствующих. Затем он поприветствовал синьора Гонци, а также всех остальных членов труппы, в то время как мистер Хаммерштейн их представлял.
Когда все формальности окончились, наш шаловливый Главный Слуга Народа, взяв прелестную французскую аристократку под руку, повёл её по комнате, чтобы представить её тем, кого знал лично. Она была особенно рада познакомиться с полковником Биллом Коди, Буффало Биллом собственной персоной, чьи шоу в духе Дикого Запада так восторгают толпу за рекой, в Бруклине. С ним был никто иной, как Сидящий Бык, которого я никогда раньше не видела. Как и все остальные, я помнила, как в детстве с ужасом узнала, что индейцы племени Сиу сделали с нашими бедными парнями в Литтл-Биг Хорн, но в то же время здесь сейчас сидел этот спокойный старый человек, выглядящий таким же древним, как Чёрные Холмы, делая Жест Мира нашему президенту и его французской гостье.
Я подобралась поближе к окружению президента и услышала, как Тедди Рузвельт представляет мадам де Шаньи новому мужу своей племянницы, и скоро мне представился шанс перекинуться несколькими словами с этим удивительно симпатичным молодым человеком. Он только что вернулся из Гарварда, и сейчас учится в Колумбийской юридической школе в Нью-Йорке. Конечно, я спросила его, собирается ли он посвятить себя политической карьере подобно его дяде, и он ответил, что когда-нибудь, возможно, займётся этим. Так что, возможно, мы когда-нибудь услышим ещё о Франклине Делано Рузвельте.
Вечеринка вновь оживилась, еда и напитки циркулировали, и я заметила, что в углу стоит рояль, за которым сидит молодой человек, играющий приятную лёгкую музыку, которая так сильно контрастировала с серьёзными ариями оперы. Им оказался молодой русский эмигрант, говорящий с сильным акцентом, который объяснил, что это мелодии его собственного сочинения, и он хочет когда-нибудь стать знаменитым композитором. Ну ладно, удачи, Ирвинг Берлин.
В начале торжеств, казалось, отсутствовала только одна персона, с которой все хотели бы познакомиться и поздравить её – неизвестный певец, заменивший Дэвида Мелроуза в роли несчастного капитана Ригана. Сначала думали, что его отсутствие объясняется тем, что трудно снять грим, закрывающий большую часть его лица. Остальная труппа спокойно прогуливалась, представляя яркое зрелище голубых мундиров солдат Союза и серых плащей солдат-конфедератов, но даже те, что играли раненых солдат, уже сняли свои повязки и отбросили свои костыли. Но этого таинственного певца так и не было.
Его появление состоялось в главном дверном проёме лестницы, ведущей вниз, на сцену, где происходила вечеринка. И что это было за краткое появление! Неужели этот удивительно талантливый певец настолько застенчив! Многим из здесь собравшихся это чувство совершенно не присуще, хотя кое-кому всё же известно.
Когда он появился, я заметила, что на нём по-прежнему этот ужасный грим и повязка, закрывающая большую часть его лица: были видны лишь его глаза и линия челюсти. Его рука лежала на плече мальчика, который также столь удивил нас своим пением, на плече Пьера, сына мадам де Шаньи. Он что-то шептал на ухо мальчику, а ребёнок кивал в знак понимания.
Мадам де Шаньи сразу же заметила их, и на её лице, как мне показалось, промелькнуло выражение страха. Её глаза не отрывались от глаз этого человека, она побледнела, глядя на своего сына рядом с этим человеком в форме воина Союза, а её рука непроизвольно поднялась ко рту. Затем она быстро взбежала вверх по лестнице к этому странному человеку, в то время как играла музыка, а толпа болтала и смеялась.
Я видела, как в течение нескольких мгновений эти двое беседовали друг с другом крайне оживлённо. Мадам де Шаньи сняла руку певца с плеча своего сына и сделала знак мальчику спуститься вниз по лестнице, что мальчик и сделал, наверняка стремясь получить поскорее свою заслуженную содовую. Только тогда дива, наконец, улыбнулась и рассмеялась, словно испытав облегчение. Делал ли он ей комплимент по поводу её прекрасного выступления, или она боялась за мальчика?
Наконец я увидела, как он передал ей какое-то послание, которое она зажала в ладошке, а затем спрятала за корсаж. Затем он исчез, а примадонна спустилась вниз по лестнице, чтобы присоединиться к вечеринке. Я не думаю, что кто-либо ещё заметил эту странную сцену.
Уже было далеко з? полночь, когда все гости, очень уставшие, но очень довольные, отправились по своим отелям и домам. Я, конечно же, поспешила в редакцию
New York World, чтобы сделать всё возможное для того, дорогие читатели, чтобы вы получили возможность скорее узнать обо всём, что произошло вчера в Манхэттенской Опере.
16
Лекция профессора Чарльза Блума
Факультет журналистики, Колумбийский Университет, Нью-Йорк, март 1947
Дамы и господа, юные американцы, стремящиеся за один день стать великими журналистами, поскольку мы с вами никогда не встречались, позвольте мне представиться. Меня зовут Чарльз Блум. Я работаю журналистом в основном в этом городе почти пятьдесят лет.
Я начал работать в начале века в качестве мальчишки-посыльного в старой
New York American. К 1903 году я убедил дирекцию газеты перевести меня на более высокую должность главного репортёра городской редакции, который ежедневно сообщает обо всех событиях в городе.
За много лет я был свидетелем и описывал множество историй, некоторые из них были героическими, а некоторые имели огромное значение, некоторые изменили течение нашей и мировой истории, а некоторые были просто трагическими. Я освещал вылет Чарльза Линдберга с туманного взлётного поля, когда он отправлялся в полёт через Атлантику; я освещал инаугурацию Франклина Д. Рузвельта и его кончину два года спустя. Я никогда не был в Европе во время Первой мировой войны, но провожал солдат, отправлявшихся из порта на поля Фландерса.
Я ушёл из
American, где я близко сдружился с коллегой по имени Дэймон Раньон и перешёл в
Herald Tribune, а затем и в
Times.
Я освещал убийства и самоубийства, войны мафии и выборы мэров, войны и договоры, благодаря которым они заканчивались, знакомился со знаменитостями и с эмигрантами со Скид-Роу, я общался с великими и могучими мира сего, с бедными и сирыми, описывал деяния великие и добрые, а также подлые и жестокие. Все это происходило в этом городе, который никогда не умирает и никогда не спит. Во время последней войны меня должны были послать в Европу, и я летел с нашими БИ-17 через Германию – признаться, это меня напугало до чёртиков – и видел, как Германия сдалась… уже почти два года назад. Моим последним заданием было освещение Потсдамской конференции летом сорок пятого года. Там я встречался с британским лидером Уинстоном Черчиллем, который потерял свой пост прямо в середине Конференции и был заменён свои преемником Климентом Эттли, а также с нашим собственным президентом Трумэном и даже с самим Главнокомандующим Сталиным, который, как я боюсь, скоро перестанет быть нашим другом и станет нашим врагом.
По моему возвращению меня ждал уход на пенсию, я сам предпочёл уйти до того, как меня выставят, и получил любезное предложение от декана этого факультета читать здесь лекции, чтобы попытаться научить вас тем вещам, которые я узнал за свою жизнь.
Если кто-нибудь спросил бы меня, какие качества должны быть у хорошего журналиста, я бы сказал, что их должно быть четыре: прежде всего ты должен не только видеть, наблюдать и описывать, но и понимать. Пытайтесь понять людей, с которыми встречаетесь, и события, которые происходят. Есть старинная поговорка: всё понять – значит всё простить. Человек не может понять всё, так как он не совершенен, но он должен попытаться. Поэтому мы стремимся рассказать о том, что произошло тем, кто не был там, но хотел бы знать. Потому что в будущем История скажет, что мы были свидетелями; что мы видим больше, чем политики, гражданские лица, банкиры, финансисты, магнаты и обычные люди. Потому что они живут в своих собственных замкнутых мирах, а мы были повсюду. Если мы были плохими свидетелями, не понимая того, что видели и слышали, мы просто передаём ряд данных, предавая лжи столько достоверности, что это создаёт ложную картину.
Во-вторых, никогда не переставайте учиться, будьте как белки, сортируйте информацию и примечайте всё, что попадается вам на пути. Вы никогда не будете знать, что эта крошечная щепотка информации может послужить объяснением чему-то необъяснимому.
В-третьих, у вас должен быть нюх на новости: речь идёт о шестом чувстве, об осознании того, что что-то идёт не так, ощущении, что есть что-то странное, но никто больше этого не замечает. Если вы никогда не разовьёте это чутьё, то, может быть, вы будете компетентным и любознательным, но все интересные новости будут проходить мимо вас, вы будете посещать все официальные мероприятия, где вам будут говорить, что от вас хотят узнать. Вы будете честно сообщать всё, что от вас требуется, ложное оно будет или истинное. Вы будете получать свой чек об оплате и идти домой с осознанием честно выполненной работы, но без особенного чутья вы никогда не зайдёте в бар, – на адреналине, понимая, что только что раскрыли самый крупный скандал года, – потому что вы заметили что-то странное в случайном замечании, колонку подделанных данных, неоправданное освобождение, необоснованное обвинение, а ваши коллеги не смогли обнаружить этого. Ничто так не привлекает в нашей работе, как этот адреналин. Это всё равно, что выиграть Гран-при, и вы знаете, что только что смоги раздобыть эксклюзивный материал и послать своих конкурентов к чёрту.
Мы, журналисты, никогда не предназначались для любви. Как и полицейским нам приходится с чем-то мириться, когда мы выбираем свою необычную профессию. Хотя не любить нас могут, но великие и могучие мира сего в нас нуждаются.
Кинозвёзды могут отталкивать нас, идя к своему лимузину, но если пресса не упоминает о них и их фильмах, не упоминает о них и не печатает их фотографии или не освещает их жизнь в течение парочки месяцев, их агенты вскоре сами подают голос, чтобы привлечь наше внимание.
Политики могут обличать нас, находясь у власти, но попробуй проигнорировать их в тот момент, когда они баллотируются на выборах или хотят сообщить о каком-то триумфе… тогда они сами будут просить вас, чтобы вы о них написали.
Великим и могучим мира сего нравится смотреть сверху вниз на прессу, но как же они все нуждаются в нас! Потому что они живут благодаря тому освещению, что даём им мы. Звёзды спорта хотят, чтобы о них писали, а спортивные фанаты хотят знать о них; все великосветские дамы выпроваживают нас через чёрный ход, но если мы не посещаем их благотворительные балы и мероприятия, они просто сходят с ума.
Журнализм – это форма власти. Если эту власть неправильно использовать, она превратится в тиранию; если эту власть использовать правильно, то она становится необходимым инструментом, без которого общество не может выжить и процветать. И тут мы приходим к четвертому правилу: нельзя никогда присоединяться к ним, и нельзя притворяться, что мы только для сопоставления якобы присоединились к сильным мира сего. Наша задача расследовать, раскрывать, проверять, обнаруживать, задавать вопросы и исследовать. Наша задача состоит в том, чтобы не доверять тому, что нам говорят, пока не будет доказано, что это правда. Из-за того, что у нас есть такая власть, нас осаждают шарлатаны, обманщики, мошенники: в финансовой, коммерческой, промышленной сфере, в сфере шоу-бизнеса, но больше всего в политике.
Вашими хозяевами должны быть Истина и читатели и больше никто. Никогда не трусьте, никогда не позволяйте себя подчинять и никогда не забывайте, что читатель с его монетами имеет столько же права на ваши усилия и ваше уважение, как и слышать правду от Сената. Поэтому оставайтесь скептическими перед лицом власти и привилегий, лишь тогда вы будете соответствовать нашей профессии.
И теперь, поскольку время уже позднее и вы устали от учения, я заполню оставшийся промежуток, рассказав вам историю. Эта история об истории. Нет, этой истории я не был триумфальным героем, скорее наоборот. Это была история, чьё развитие я не смог заметить, потому что был ещё молодым и неопытным, и не смог понять, чему я явился свидетелем.
Это была также единственная история, о которой я не писал. Никогда не писал о ней статей, хотя в архивах о ней сохранилось несколько фактов, впоследствии предоставленных прессе полицией. Но я был там; я всё видел; я должен был предугадать всё, но я не смог. Именно поэтому я никогда не писал о ней, но ещё отчасти и потому, что существуют вещи, происходящие с людьми, вещи, которые, будучи раскрыты, могут этих людей погубить. Некоторые из них заслуживают того: нацистские генералы, боссы мафии, коррумпированные чиновники и продажные политики. Но некоторые люди не заслуживают быть уничтоженными, и жизнь их уже так трагична, что если выставить их горе на обозрение, это только усилит их боль. И всё это только ради нескольких строчек в газете, в которую завтра завернут рыбу? Возможно, хотя даже если бы я работал тогда на Рэндольфа Херста и его «жёлтую прессу», и если бы редактор узнал, чему я был свидетелем, всё равно эта история была для меня слишком печальна, чтобы я написал о ней. Теперь, сорок лет спустя, это больше не имеет значения.
Это произошло зимой 1906 года. Мне было 24 года, я был мальчишкой с нью-йоркских улиц и был очень горд тем, что работал репортёром в
American. Когда я оглядываюсь назад, то сам удивляюсь собственному бесстыдству. Я был очень молод, доволен собой и понимал крайне мало.
В тот декабрь в город прибыла одна из самых знаменитых оперных певиц в мире – Кристина де Шаньи. Она прибыла, чтобы блистать на открытии новой Манхэттенской Оперы, той, что закрылась три года назад. Ей было тогда 32 года, она была молода и очаровательна. Вместе с ней прибыл её двенадцатилетний сын Пьер, горничная и учитель мальчика, ирландский священник по имени Джозеф Килфойл. Плюс прибыло ещё двое секретарей-мужчин. Она прибыла без своего мужа за шесть дней до открытия Оперы, состоявшейся 3 декабря, а её муж присоединился к ней, приплыв 2 декабря. Его задержали дела с его угодьями в Нормандии.
Я ничего не понимаю в опере, но её появление вызвало переполох, потому что до того ни один певец её уровня не пересекал Атлантику, чтобы выступать в Нью-Йорке. Она была главным событием для города. Благодаря удаче и старомодной галантности мне удалось убедить её сделать меня своим гидом по Нью-Йорку. Это была работа моей мечты. Её так осаждала пресса, что импресарио, пригласивший её – Оскар Хаммерштейн – запретил общение с прессой до торжественной премьеры, а тут у меня был доступ в её апартаменты в «Уолдорф-Астории» и я мог ежедневно писать отчёты о её жизни и встречах. Благодаря этому моя карьера в
Americanпошла в гору.
И всё же что-то загадочное и странное происходило, и мне удалось это заметить. Под этим странным я подразумеваю загадочную фигуру человека, появлявшегося и исчезавшего по своей воле и явно игравшего какую-то тайную роль.
Сначала было письмо, которое лично привёз адвокат из Франции. Благодаря чистому совпадению я помог доставить это письмо в офис одной из самых богатых и влиятельных корпораций в Нью-Йорке. Там в конференц-зале я мельком увидел человека, который стоял за корпорацией, и которому было адресовано письмо. Он смотрел прямо на меня через специальное отверстие в стене, и у него было ужасное лицо, закрытое маской. Я мало об этом думал, да и никто мне всё равно не верил.
Через четыре недели выступление примадонны, которая должна была участвовать в премьере, открывающей новую Оперу, было отменено, и французская дива была приглашена за астрономическую плату. Французская дива из Парижа. Ходили слух, что у Оскара Хаммрштейна был свой секрет, и что гораздо более богатый и незримый финансовый партнёр повелел ему сделать это изменение. Я должен был заподозрить здесь связь, но не заподозрил.
В тот день, когда леди ступила на причал на Гудзоне, этот странный призрак вновь появился. На этот раз я его не видел, но видел мой коллега. Описание было таким же: одинокая фигура в маске, стоящая на крыше склада и наблюдающая за прибытием примадонны из Парижа в Нью-Йорк. Но и здесь я не смог усмотреть связи. Позже стало очевидным, что это именно он сделал так, чтобы она приехала сюда, приказав это Хаммерштейну. Но зачем? Со временем я узнал, но к тому времени было уже слишком поздно.
Как я и сказал, я встретился с этой дамой, кажется, я ей понравился, и она пригласила меня в свои апартаменты для эксклюзивного интервью. Её сын распаковал шкатулку от неизвестного, и это была музыкальная шкатулка в форме обезьянки. Когда мадам де Шаньи услышала мелодию, которую играла эта шкатулка, то у неё стало такое лицо, как будто её ударило молнией. Она прошептала: «„Маскарад“, двенадцать лет назад. Должно быть, он здесь». И больше ничего.
Она страстно желала выяснить происхождение шкатулки, и я подумал, что она должна быть из игрушечного магазина с Кони-Айленда. Два дня спустя мы отправились туда, и я служил проводником. Снова там произошло нечто странное, и снова я ничего не заподозрил.
Вся наша делегация состояла из меня, примадонны, её сына Пьера и его учителя, отца Джо Килфойла.
Поскольку меня не интересовали игрушки, я отдал мадам де Шаньи и её сына на попечение Зазывалы, который тогда заведовал всей ярмаркой развлечений. Я сам не заходил в игрушечный магазин. Но должен был это сделать, потому что позже я узнал, что человек, который показывал мальчику и его матери игрушечный магазин, был очень опасным человеком по имени Мальта, которого я за несколько недель до того видел, когда относил письмо из Парижа, но тогда его звали Дариусом. Позже я узнал от Зазывалы, который всё это время был там, что этот человек предложил свои услуги в качестве эксперта по игрушкам, но на самом деле всё это время втихаря допрашивал мальчика о его родителях.
В этот самый момент я гулял по берегу моря с католическим священником, пока мальчик и его мать осматривали игрушки внутри магазина. Судя по всему, там была куча этих игрушечных обезьянок, но ни одна из них не играла той странной мелодии, что я впервые услышал в апартаментах дивы в «Уолдорф-Астории».
