Но за рекой расположился еще один поселок – Усово, который отличается еще большей закрытостью. Поблизости от него расположено шикарное поместье, раскинувшееся на сотнях акров строго охраняемого леса, куда приезжает на отдых Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, Председатель Президиума Верховного Совета и глава Политбюро.

Здесь в ночь перед Рождеством – праздником, который он не отмечал вот уже пятьдесят лет, – в своем любимом стеганом кожаном кресле сидел Максим Рудин, вытянув ноги к громадному камину из грубо обтесанного гранита, в котором потрескивали метровые сосновые поленья. Этот же самый камин согревал до него Леонида Брежнева и Никиту Хрущева.

Ярко-желтые языки пламени отражались от обшивки стен и освещали лицо Василия Петрова, который сидел напротив. Возле кресла Рудина стоял небольшой кофейный столик, на котором была пепельница и бутылка армянского коньяка, в сторону которого искоса поглядывал Петров. Он знал, что его стареющий покровитель не был особенно расположен к спиртному. Неизбежная папироса дымилась у Рудина между большим и указательным пальцами.

– Что нового в расследовании? – поинтересовался Рудин.

– Движется медленно, – ответил Петров. – То, что была помощь извне, – никакого сомнения. Теперь мы знаем, что ночной прицел купили в Нью-Йорке в торговой сети. Финское ружье входило в партию, которая была экспортирована из Хельсинки в Англию. Нам неизвестно, из какого магазина конкретно, но экспортный заказ был на охотничьи ружья, следовательно, его делала какая-то частная фирма, а не государственные органы. Следы обуви на строительной площадке сравнили с отпечатками всех рабочих, но нашли две пары следов, которые не подошли никому. В тот вечер воздух был влажным, а там кругом полно цементной пыли, поэтому отпечатки получились четкими. Можно уверенно утверждать, что их было двое.

– Диссиденты? – спросил Рудин.

– Почти наверняка, и наверняка сумасшедшие.

– Не надо, Василий, прибереги это для партийных собраний. Сумасшедшие стреляют наобум или приносят себя в жертву. Эта операция планировалась кем-то месяцами – кем-то внутри или снаружи России, кому раз и навсегда надо заткнуть глотку, чтобы он не смог раскрыть эту тайну. На ком ты сконцентрировал внимание?

– На украинцах, – проинформировал Петров. – Во все их группы в Германии, Англии и Америке проникли наши люди. Но никто не слышал даже слуха о подобном плане. Лично я думаю, что они все еще находятся на Украине. То, что мать Иваненко использовали как приманку, – неоспоримо. Но кто же знал, что она была его матерью? Какой-нибудь демонстрант в Нью-Йорке этого знать не мог. То же самое можно сказать о каком-нибудь просиживающем кресло националисте во Франкфурте или о памфлетисте из Лондона. Это – кто-то местный, у которого есть контакты, связь за рубежом. Мы сконцентрировались на Киеве: допрашиваем несколько сот бывших заключенных, которые были освобождены и возвратились в Киевскую область.

– Найди их, Василий, найди их и заткни им глотку. – Внезапно Максим Рудин, как обычно не меняя тона, переменил тему: – Что-нибудь новенькое из Ирландии?

– Американцы возобновили переговоры, но никак не ответили на нашу инициативу, – сказал Петров.

Рудин хмыкнул.

– Этот Мэтьюз – круглый дурак. Сколько еще, он думает, мы сможем продолжать это, прежде чем нам придется прервать переговоры?

– Ему надо убедить антисоветски настроенных сенаторов, – пробормотал Петров, – и еще этот католик-фашист Поклевский. Кроме того, он ведь не знает, насколько все в Политбюро висит на волоске.

Рудин издал непонятный звук и заметил:

– Если он не предложит нам хоть что-то к Новому году, после первой недели января мы не сможем сдержать Политбюро…

Он протянул руку и взял рюмку с коньяком, издав при этом довольный горловой звук.

– Вы уверены, что вам стоит пить? – спросил Петров. – Врачи запретили вам это еще пять лет назад.

– Да пошли они, эти доктора, – заявил Рудин. – Вообще-то именно для этого я пригласил тебя сюда. Могу практически с полной уверенностью проинформировать тебя, что умру я не от алкоголизма или цирроза печени.

– Рад это слышать, – сказал Петров.

– Подожди немного. 30 апреля я собираюсь выйти на пенсию. Это тебя удивляет?

Петров сидел без движения: ему дважды пришлось наблюдать, как с Олимпа сходили властители – Хрущева выгнали, он потерял все, стал ничем. Брежнев сделал это на своих собственных условиях. Он достаточно близко приблизился к вершине, чтобы не замечать раскаты приближающейся грозы, которая разражается, когда один из всемогущих правителей в мире уступает свой пост другому. Но никогда еще он не был столь близко к этому. На этот раз мантию должен был унаследовать он, если только у него из-под носа ее не уведут другие.

– Да, – осторожно протянул он, – очень удивляет.

– В апреле я созову Пленум Центрального Комитета, – сообщил Рудин, – чтобы проинформировать о том, что 30 апреля я ухожу. Первого Мая на трибуне Мавзолея будет стоять новый вождь. Я хочу, чтобы им был ты. В июне должен состояться съезд партии, на котором лидеру надо будет определить политику партии – я хочу, чтобы это был ты. Я говорил тебе это несколько недель назад.

Петров знал, что Рудин выбрал его в качестве своего преемника еще с того памятного вечера в личном кабинете старого властителя в Кремле, когда рядом сидел покойный Иваненко, как всегда все замечающий и циничный. Но ему и в голову не могло прийти, что это будет так скоро.

– Я не смогу заставить ЦК принять твое назначение, если только не смогу дать им в зубы что-то, чего они жаждут. Зерно – вот наш шанс. Все они давно знают расстановку сил. Если в Каслтауне будет провал, Вишняев победит.

– Но почему так скоро? – не утерпел Петров.

Рудин подержал на весу свой бокал. Из тени безмолвно появился Миша и наполнил его.

– Вчера я получил результаты анализов из Кунцева, – ответил Рудин. – Они работали над ними несколько месяцев. Теперь у них нет сомнений: не от сигарет, и не от коньяка. Это – лейкемия. Осталось от шести до двенадцати месяцев. Скажем так: в следующий раз я уже не увижу Рождества. А если разразится ядерная война, и ты тоже.

– В оставшиеся сто дней мы должны добиться от американцев соглашения о зерне и раз и навсегда похоронить дело Иваненко. Песочные часы пустеют – и с чертовской скоростью. Карты – на стол, и у нас больше нет тузов, с которых мы могли бы пойти.

28 декабря Соединенные Штаты официально предложили Советскому Союзу продажу с немедленной поставкой по коммерческим ценам десяти миллионов тонн зерна на корм скоту, которые должны были рассматриваться вне увязки с любыми условиями, о которых в данное время шли переговоры.

В канун Нового года из Львовского аэропорта в воздух поднялся двухмоторный Ту-134 Аэрофлота, совершавший внутренний рейс в Минск. К северу от границы между Украиной и Белоруссией, высоко в небе над Припятскими болотами, со своего кресла поднялся нервный молодой человек и приблизился к стюардессе, находившейся в нескольких креслах от него и от стальной двери, ведущей в кабину пилотов, – стюардесса переговаривалась с другим пассажиром.

Зная, что туалеты были расположены в другом конце салона, она выпрямилась, когда молодой человек приблизился к ней. Неожиданно тот обхватил ее, повернул спиной к себе и, притянув левым предплечьем за горло, засунул под ребро дуло пистолета. Она вскрикнула. Пассажиры закричали вразнобой, угонщик стал задом тянуть девушку к закрытой двери, которая вела в кабину летчиков. На панели рядом с дверью было переговорное устройство, по которому стюардессы переговаривались с экипажем. Экипаж имел приказ ни в коем случае не открывать дверь при попытке угона самолета.

С кресла, расположенного посередине салона, поднялся один из пассажиров, в руке у которого был автоматический пистолет. Он быстро присел на корточки в проходе и, сжав обеими руками рукоятку пистолета, вытянул его вперед, нацелив в сторону стюардессы и спрятавшегося за ней налетчика.

– Брось оружие, – закричал он. – КГБ. Брось сейчас же.

– Скажи им, чтобы они открыли дверь, – провизжал нападавший.

– Еще чего, – прокричал в ответ вооруженный охранник, назначенный КГБ на этот рейс.

– Если они не откроют, я убью ее, – дурным голосом завопил человек, обхвативший стюардессу.

Стюардесса была бесстрашной девушкой: она проворно двинула угонщика по ноге каблуком – попала по лодыжке, вырвалась и побежала к полицейскому агенту. Преступник бросился за ней, проскочив три ряда кресел – это была ошибка. С одного из сидений возле прохода поднялся один из пассажиров, повернулся и ударил нападавшего по затылку. Тот мешком упал в проход лицом вниз, – прежде чем он успел пошевелиться, противник подхватил его собственный пистолет и нацелил на него. Угонщик повернулся на спину, присел, посмотрел на нацеленный пистолет, закрыл лицо руками и стал тихо всхлипывать.

По проходу мимо стюардессы к своему нежданному помощнику приблизился сотрудник КГБ, который, однако, держал оружие наготове.

– Ты кто такой? – спросил он.

Вместо ответа спаситель засунул руку во внутренний карман, достал удостоверение и открыл его.

Агент смотрел на удостоверение сотрудника КГБ.

– Ты – не из Львова, – сказал он.

– Из Тернополя, – ответил другой. – Ехал в отпуск домой, в Минск, поэтому у меня не было с собой оружия, но удар правой у меня отработан. – Он широко улыбнулся.

Агент из Львова кивнул.

– Спасибо, товарищ. Держи его под прицелом. – Он сделал шаг в сторону переговорного устройства и быстро рассказал в него, что произошло в салоне, а также попросил, чтобы в Минске милиция подготовила соответствующую встречу.

– Ничего, если я посмотрю, безопасно будет? – раздался из-за двери металлический голос.

– Конечно, – сказал агент КГБ. – Теперь он стреножен.

За дверью послышался щелчок, она приоткрылась, и из нее показалась голова бортинженера с испуганным и любопытным одновременно выражением лица. В этот момент агент из Тернополя повел себя исключительно странно: от отвернулся от сидевшего в проходе человека и хрястнул револьвером своего коллегу по затылку. Затем отшвырнул его в сторону и просунул в проход ногу, чтобы бортинженер не успел закрыть дверь. Через секунду он был внутри, подталкивая впереди себя любопытного члена экипажа. Угонщик, сидевший до этого на полу, поднялся, схватил автоматический пистолет охранника – стандартный «Токарев» калибра 9 мм, выдаваемый сотрудникам КГБ, прошел вслед за своим напарником внутрь кабины и с треском захлопнул за собой дверь, которая автоматически закрылась на замок.

Две минуты спустя под дулами пистолетов Давида Лазарева и Льва Мишкина, «Ту» повернул точно на запад, в направлении Варшавы и Берлина, – Берлин был последним пунктом, до которого у самолета хватило бы топлива. Капитан Руденко сидел за штурвалом, побелев от негодования; рядом с ним его второй пилот Ватутин медленно отвечал на торопливые запросы Минска в отношении изменения курса.

К тому времени, когда авиалайнер пересек границу воздушного пространства Польши, авиадиспетчеры в Минске и четыре другие самолета, которые работали на той же радиочастоте, знали, что «Ту» попал в руки угонщиков. Когда он беспрепятственно пролетел по варшавскому воздушному коридору, об этом знали в Москве. В сотне миль к западу от Варшавы эскадрилья из шести советских МИГ-23, базировавшихся в Польше, зашла к «Ту» с правого борта. Командир эскадрильи быстро говорил что-то в надетую на лицо кислородную маску.

Маршал Николай Керенский сидел в своем кабинете в министерстве обороны на улице Фрунзе, когда ему срочно позвонили по прямой линии, связывающей его со штабом ВВС.

– Где? – рявкнул он в трубку.

– Летит над Познанью, – получил он в ответ. – До Берлина осталось триста километров, всего пятьдесят минут лета.

Маршал погрузился в раздумье: это мог быть как раз тот скандал, которого требовал Вишняев. Двух мнений в отношении того, что он обязан был предпринять в соответствии с распорядком, быть не могло: «Ту» должен был быть сбит вместе со всеми пассажирами и экипажем. Впоследствии изобрели бы версию о том, что кто-то из угонщиков выстрелил и пуля попала в топливный бак. На протяжении последнего десятилетия произошло два таких случая.

Он отдал приказ. Летевший в ста метрах от авиалайнера командир эскадрильи «МИГов» выслушал его пять минут спустя.

– Если вы приказываете, товарищ полковник, – ответил он своему начальнику на авиабазе.

Через двадцать минут авиалайнер пересек линию Одер-Нейсе и начал снижаться в сторону Берлина. По мере того, как он продолжал снижение, «МИГи» отвалили в сторону и исчезли в небесах, возвращаясь на базу.

– Я должен сообщить Берлину, что мы прибываем, – воззвал к Мишкину капитан Руденко. – Если на взлетной полосе окажется самолет, мы превратимся в огненный шар.

Мишкин сосредоточенно смотрел вперед на суровые очертания зимних серо-стальных туч. Никогда раньше ему не доводилось летать самолетами, но слова капитана явно имели смысл.

– Хорошо, – сказал он, – нарушьте молчание и сообщите Темпельгофу, что готовитесь приземлиться. Никаких запросов, только это заявление.

Капитан Руденко попытался использовать свой последний козырь: он подался вперед, отрегулировал настройку каналов на передатчике и начал говорить в микрофон:

– Темпельгоф, Западный Берлин. Темпельгоф, Западный Берлин. Это – рейс Аэрофлота 351…

Он говорил по-английски – международном языке воздушных диспетчеров. Ни Мишкин, ни Лазарев почти не знали его, за исключением тех нескольких слов, которых они нахватались в радиопередачах западных станций на украинском языке. Мишкин глубоко вдавил дуло пистолета в шею Руденко.

– Только без всяких штук, – предупредил он по-украински.

В башне управления воздушным движением восточно-берлинского аэропорта Шенефельд между собой удивленно переглянулись два воздушных диспетчера: их вызывали на их собственной частоте, но обращались как к Темпельгофу. Ни один самолет Аэрофлота и не подумал бы садиться в Западном Берлине, не говоря уже о том, что уже десять лет Темпельгоф не использовался в Западном Берлине как гражданский аэропорт. Он был преобразован в военно-воздушную базу США, а роль гражданского аэропорта взял на себя Тегель.

Один из восточных немцев, который соображал быстрее, чем его коллега, быстро переключил микрофон: «Темпельгоф вызывает борт Аэрофлота 351. Даю вам разрешение на посадку. Заходите так, как идете».

Капитан Руденко сглотнул слюну, после чего выпустил шасси и открыл закрылки. «Туполев» стал быстро снижаться к главному аэропорту коммунистической Восточной Германии. На высоте тысячи футов они пробили облачность и увидели впереди себя посадочные огни. На высоте пятисот футов Мишкин стал подозрительно всматриваться сквозь стекло. Он слышал о Западном Берлине: там полно сверкающих огней, запруженные народом улицы, нескончаемые толпы покупателей, снующих по Курфюрстендам, а аэропорт Темпельгоф должен был располагаться прямо посередине всего этого. Этот аэропорт был расположен в сельской местности.

– Это обман, – провизжал он Лазареву. – Это – Восток. – Он с силой вдавил дуло в затылок капитану Руденко. – Выворачивай, – заорал он, – выворачивай или я застрелю тебя.

Капитан-украинец стиснул зубы и, сжав штурвал, продолжал держать курс последние несколько сот метров. Мишкин наклонился над его плечом и попытался вытянуть рулевую колонку на себя. Когда раздались звуки двух ударов, они так наложились друг на друга, что было невозможно распознать, что предшествовало чему. Мишкин заявлял, что удар колес по посадочной полосе был так силен, что у него невольно дернулась рука, и пистолет выстрелил; второй пилот Ватутин настаивал, что первым выстрелил Мишкин. Однако все было так перепутано, что окончательно так никогда и не удалось установить.

Пуля проделала в затылке капитана Руденко ужасную рану – он умер мгновенно. Вся кабина была заполнена голубым дымом, Ватутин изо всех сил тянул на себя штурвал, крича бортинженеру, чтобы тот помог ему. Реактивные двигатели взревели едва ли не громче, чем пассажиры в салоне «Ту», когда самолет, словно размороженный ломоть мяса, шлепнулся еще два раза о покрытие взлетной полосы, перед тем как тяжело подняться в воздух. Ватутин изо всех сил удерживал штурвал, по мере того как самолет, высоко задрав нос и покачиваясь из стороны в сторону, – с двигателями, работающими на пределе, миновал пригороды Восточного Берлина и затем Берлинскую стену. Когда «Туполев» появился над периметром Темпельгофа, он пролетел от ближайших домов всего в каких-то шести футах.

Белый как мел, молодой второй пилот с грохотом посадил самолет на главную посадочную полосу, чувствуя, как в спину ему упирается пистолет Лазарева. Мишкин придерживал окровавленное тело капитана Руденко, чтобы оно не упало на штурвал; проехав три четверти посадочной полосы, «Ту» наконец остановился.

Старший сержант Лерой Коукер был патриотом, в этот день он сидел, съежившись от холода, за рулем джипа полиции ВВС, – капюшон его отороченной мехом парки был плотно затянут. Он с тоской вспоминал жару в своей родной Алабаме, но он был на дежурстве и относился к нему с полной серьезностью.

Когда заходивший на посадку пассажирский самолет едва не зацепил дома, стоявшие сразу же за забором, огораживавшим периметр аэропорта, он подскочил на сиденье и издал возглас: «Что за дерьмо-о…» Он никогда не был ни в России, ни вообще где-нибудь на востоке, но много читал о них всякого «добра»; его не очень заботила холодная война, однако он был убежден, что коммунисты в любой момент смогут напасть на них, если только такие люди, как он, Лерой Коукер, постоянно не будут настороже. Он, кроме того, сразу же узнал красную звезду и серп с молотом.

Как только самолет, наконец, остановился, он отстегнул свой карабин, тщательно прицелился и привел в полную негодность передние колеса.

Мишкин и Лазарев сдались через три часа. Они хотели было взять экипаж в заложники, освободить пассажиров, взять на борт трех западноберлинских представителей и вылететь в Тель-Авив. Но о том, чтобы достать для «Туполева» новые передние колеса не могло быть и речи: русские никогда бы их не дали. А когда командованию базы ВВС США стало известно об убийстве Руденко, они наотрез отказались установить на самолет свои колеса. «Туполев» окружили снайперы – для двух угонщиков не осталось никакой возможности провести взятых в заложники людей, – даже держа их под прицелом, – к другому самолету. Снайперы мгновенно срезали бы их. После переговоров в течение часа с командующим авиабазой они вышли наружу, держа руки высоко над головой.

В ту же ночь они были официально переданы властям Западного Берлина, которые должны были посадить их под арест и предать суду.