Глава 8

Приехав в Уимблдон, Миллер без труда нашел нужный дом. Он стоял на тихой уютной улице. На звонок Петера дверь открыл сам лорд Рассел — крепкий шестидесятилетний старик. Миллер представился.

— Вчера я был в Бонне, — сказал он Расселу. — Обедал с мистером Энтони Кэдбери. Он дал мне ваш адрес и рекомендательное письмо. Мне бы хотелось побеседовать с вами.

Лорд Рассел удивленно оглядел Миллера.

— Кэдбери? Энтони Кэдбери? Что-то не припомню...

— Он международный обозреватель, — подсказал Миллер. — Работал в Германии сразу после войны. Освещал суды над нацистами. Процессы по делам Йозефа Крамера и других. Вы должны их помнить.

— Конечно, конечно. Да, да, Кэдбери. Журналист. Я вспомнил. Давненько мы с ним не виделись. Ну что же мы стоим? Здесь холодно, а я уже не молод. Проходите в дом.

Не дожидаясь ответа, Расселл пошел в прихожую. Миллер последовал за ним, закрыл дверь, преградив путь леденящему ветру последнего дня 1963 года. Подчинившись жесту хозяина дома, Петер повесил плащ на крючок и прошел в гостиную, где весело пылал камин, а там протянул Расселу письмо от Кэдбери. Тот взял его, быстро прочел и удивленно поднял брови.

— Помочь в поисках нациста? Вы приехали сюда за этим? — Он оглядел Миллера исподлобья. Не успел Петер ответить, как Рассел продолжил: — Присядем. В ногах правды нет.

Они расположились в покрытых цветастыми чехлами креслах у камина.

— Как случилось, что молодой немецкий журналист разыскивает бывшего фашиста? — без обиняков спросил лорд Рассел.

Миллера его суровая прямота несколько обескуражила.

— Расскажу обо всем по порядку, — начал он.

— Да уж, пожалуйста, — произнес англичанин и наклонился, чтобы выбить трубку о каминную полку. Пока Петер рассказывал, он не спеша набил ее вновь, раскурил и, когда Петер закончил, довольно попыхивал ею.

— Надеюсь, вы поняли мой ломаный английский? — спросил наконец Петер.

Лорд Рассел, казалось, пробудился от грез.

— Да, конечно. Он лучше моего немецкого. Все забывается, знаете ли. Значит, вы хотите найти Рошманна. Зачем?

— На то есть причины, — сухо ответил Миллер. — Я считаю, его нужно разыскать и предать суду.

— Ага. Я тоже. Вопрос в том, дойдет ли дело до суда?

— Если я найду его, — дойдет, — не моргнув глазом, ответил Миллер. — Даю слово.

Но англичанин и бровью не повел. Он тихонько попыхивал трубкой, пускал к потолку колечки дыма. Молчание затянулось.

— Сэр, — сказал наконец Миллер. — Помните ли вы его?

— Помню ли я? Конечно, помню. По крайней мере имя. А вот лицо забыл. Память с годами, знаете ли, тускнеет.

— Ваша военная полиция арестовала его двадцатого декабря 1947 года в Граце, — подсказал Миллер и вынул из нагрудного кармана две фотографии Рошманна.

Рассел осмотрел их и рассеянно заходил по гостиной, погрузился в размышления.

— Да, — сказал он наконец. — Я его вспомнил. Мне в Ганновер даже его досье из Граца выслали. На основании нашего отчета Кэдбери, видимо, и составил свою заметку. — Рассел повернулся к Миллеру. — Значит, этот ваш Таубер утверждал, что видел, как третьего апреля 1945 года Рошманн выезжал из Магдебурга на Запад?

— Да, так записано у него в дневнике.

— А мы взяли его через два с половиной года. И знаете где?

— Нет.

— В британском лагере для военнопленных. Да, нахальства Рошманну не занимать... Хорошо, Миллер, я расскажу вам все, что знаю.

...Машина, в которой ехали Рошманн и его дружки-эсэсовцы, миновала Магдебург и повернула на юг к Баварии и Австрии. К концу апреля беглецы добрались до Мюнхена и разделились. К тому времени Рошманн обзавелся формой капрала германской армии и документами на собственное имя, в которых он значился как служащий в вермахте.

К югу от Мюнхена наступали американцы, озабоченные не столько положением гражданского населения — им занимались одни армейские бюрократы, — сколько слухами о том, что высшие военные чиновники рейха собирались укрыться в Баварских Альпах — в горной крепости неподалеку от Берхтесгардена, резиденции Гитлера, — и сражаться до последнего патрона. На сотни бродивших по дорогам безоружных немецких солдат войска Паттона внимания почти не обращали.

Передвигаясь по ночам, скрываясь днем в лесных хижинах или на сеновалах, Рошманн пересек исчезнувшую в тридцать восьмом году после аннексии границу с Австрией и направился на юг, к родному Грацу. Там он знал людей, способных его приютить.

Ему удалось пройти всю Австрию, и лишь шестого мая у самого Граца его остановил английский патруль. Самообладание Рошманну изменило — он попытался бежать в лес. Вслед раздалась автоматная очередь, одна пуля пробила ему легкое. Небрежно обыскав заросли в темноте, англичане ушли, не заметив Рошманна. А ему удалось проползти полкилометра до ближайшего дома фермера, теряя сознание, прошептать имя известного ему в Граце врача. Тем же часом фермер выехал за врачом на велосипеде. Три месяца за Рошманном ухаживали друзья — сначала в доме у фермера, а потом в другом доме, в Гране. Когда он встал на ноги, война уже кончилась, Австрию разделили на четыре оккупационные зоны. Грац был в самом сердце английской.

В то время всем немецким солдатам надлежало отбыть два года в лагере для военнопленных, и Рошманн, решив, что там он будет в безопасности, сдался властям. С августа 1945 по август 1947 года, пока не прошла самая ожесточенная охота на убийц из СС, Рошманн жил в лагере, ни в чем особенно не нуждаясь. Дело в том, что сдался он под именем своего бывшего друга, офицера вермахта, убитого в Северной Африке.

Тогда по дорогам Германии бродило столько немецких солдат без документов, что любые имена, которыми они себя называли, принимались союзниками за истинные. У оккупационных властей не было ни времени, ни возможности их проверить. Словом, летом 1947 года Рошманна выпустили, и он решил, что может без опаски вернуться домой. Но ошибся.

Один из прошедших ад рижского концлагеря, уроженец Вены, поклялся отомстить Рошманну. Он колесил по улицам Граца, ждал, когда тот возвратится к родителям которых покинул в 1939 году, к жене Хелле, которую не видел с 1943 года.

После освобождения Рошманн устроился на ферму под Грацем, а двадцатого декабря 1947 года отправился домой на рождество. Мститель уже ждал его. Спрятавшись за колонной, он узнал Рошманна в высоком голубоглазом блондине, который подошел к дому своей жены Хеллы, воровато огляделся и постучал.

А через час, ведомые бывшим узником рижского концлагеря, в дверь к Хелле постучали два заинтригованных сержанта Британской полевой службы безопасности (ПСБ). Вскоре они обнаружили Рошманна — он спрятался под кроватью. Будь Рошманн посмелее, он бы сблефовал и убедил англичан, что узник ошибся. Но от страха он залез под кровать, чем себя и выдал. Его отвели к майору ПСБ, который, не церемонясь, запер его в камеру и послал запрос в Берлин американцам.

Подтверждение пришло через двое суток, и каша заварилась. Американцы попросили перевезти Рошманна в Мюнхен, где бы он выступил свидетелем на суде по делам других эсэсовцев, бесчинствовавших в нескольких концлагерях неподалеку от Риги. Англичане согласились.

В шесть часов утра восьмого января 1948 года Рошманна в сопровождении сержантов королевской военной полиции и ПСБ посадили в Граце на поезд, шедший в Мюнхен через Зальцбург.

Лорд Рассел остановился у камина и выбил трубку.

— А что было потом? — спросил Миллер.

— Он сбежал.

— Что?!

— Сбежал. Выпрыгнул на ходу из окна уборной и ушел по снегу. Погоня успехом не увенчалась, а через шестнадцать месяцев, в мае сорок девятого года, образовалась ФРГ, и мы сдали дела в Бонн.

Миллер закончил свои заметки и закрыл блокнот.

— Так куда же теперь обратиться? — спросил он.

— Наверное, к властям вашей страны. — Лорд Рассел надул щеки. — Вы уже знаете биографию Рошманна от рождения до января сорок восьмого года. Остальным должны поделиться с вами ведомства ФРГ.

— Какие именно? — спросил Петер и услышал ответ, которого опасался.

— Что касается Риги, то ей занимается гамбургский отдел генеральной прокуратуры.

— Там я уже был.

— И вам не помогли?

— Ничуть.

— И неудивительно, — улыбнулся лорд Рассел. — В Людвигсбург ездили?

— Да. Там обошлись со мной любезно, а помочь все равно не смогли. Такие у них порядки.

— Что ж, официально больше обратиться некуда. Но выход есть. Вы слышали о Симоне Визентале?

— Визентале? Да, краем уха.

— Он живет в Вене. Еврей, уроженец Польской Галиции. Четыре года провел в двадцати концлагерях. Чудом выжил и решил посвятить остаток жизни поиску нацистских преступников. Но суда над ними он не вершит, лишь собирает всевозможные сведения, а когда окончательно убеждается, что нашел нужного человека, сообщает в полицию. Если та ничего не предпринимает, он устраивает пресс-конференцию. Не стоит говорить, что власти ФРГ и Австрии его не жалуют. Ведь он считает, что они сидят сложа руки: не только скрывающихся нацистов не разыскивают, но и известных не арестовывают. Бывшие эсэсовцы ненавидят Визенталя — они дважды пытались убить его, бюрократам хочется, чтобы он оставил их в покое. Впрочем, многие простые люди считают его героем и всячески ему помогают.

— Теперь я вспомнил. Не он ли выследил Адольфа Эйхмана?

Лорд Рассел кивнул:

— Он узнал, что тот скрывался под именем Рикардо Клемента и жил в Буэнос-Айресе. Израильтяне сумели вывезти его из Аргентины. Визенталь — единственный, кто может знать о Рошманне что-нибудь новое.

— Вы с ним знакомы? — спросил Миллер.

Лорд Рассел вновь кивнул:

— Пожалуй, я напишу для вас рекомендательное письмо. К Симону, желая получить сведения, приходят многие. Так что моя рекомендация не помешает.

Он подошел к письменному столу, набросал на листе гербовой бумаги несколько строк и запечатал его в конверт.

— Желаю удачи. Она вам понадобится, — сказал он и проводил Миллера до дверей.

На другое утро Петер самолетом английской авиакомпании ВЕА вернулся в Бонн, взял свою машину и отправился в Вену через Штутгарт, Мюнхен, Зальцбург и Линц.

Переночевал он в Мюнхене. Петер решил не торопиться: был гололед, проезжую часть то и дело сужали до одной полосы, а на другие пускали грейдеры или песочницы, которые тщетно пытались совладать с непрекращавшимся снегом. На другое утро Миллер поднялся рано и добрался бы до Вены к обеду, если бы не пришлось стоять у Бад-Тёльца, что на самом выезде из Мюнхена.

Шоссе шло по густому сосновому лесу, как вдруг несколько знаков «сбавить ход» остановили движение. У обочины была запаркована полицейская машина с включенной мигалкой, поперек дороги, сдерживая поток, стояли двое патрульных в белых шинелях. На противоположной стороне творилось то же самое. В этом месте на шоссе выходила прорубленная в лесу грунтовая дорога, там, где она пересекала автобан, стояли по два солдата, в зимней форме, с подсвеченными жезлами в руках, ждали, когда из леса покажется то, что пока скрывалось там.

Сгорая от нетерпения, Миллер опустил стекло и обратился к одному из полисменов:

— В чем дело, отчего такая задержка?

Патрульный не торопясь подошел к «ягуару» и улыбнулся:

— Из-за маневров. Скоро из леса пойдут танки.

И впрямь, через пятнадцать минут появился первый из них, между деревьев показалась длинная пушка, похожая на хобот принюхивающегося слона, потом с глухим гулом бронированное чудовище перекатилось через автобан.

Старший сержант Ульрик Франк был счастлив. В тридцать лет он осуществил свою заветную мечту — командовать танком. Он даже помнил, когда эта мечта в нем зародилась. Дело было так. В январе 1945 года, его, мальчугана из Мангейма, в первый раз повели в кино. Перед фильмом крутили журнал, в котором захватывающе показывалось, как «тигры» Гассо фон Мантейфеля шли на американцев и англичан.

Ульрик, как завороженный, смотрел на командиров в стальных касках и защитных очках, бесстрашно возвышавшихся над открытыми люками. С той минуты жизнь одиннадцатилетнего мальчика круто переменилась. Выходя из кинотеатра, он поклялся, что рано или поздно станет командиром танка.

На это у него ушло девятнадцать лет. И вот на зимних учениях 1964 года в лесах вокруг Бад-Тёльца он возглавлял экипаж своей первой машины — американского М-48 «паттон».

А для «паттона» эти учения были последними. В лагере танкистов уже ждали новенькие французские АМХ-13 — ими перевооружали армию ФРГ. И через неделю Ульрик получил в свое распоряжение более маневренную и лучше вооруженную машину.

Франк оглядел черный крест новой немецкой армии на башне, а под ним — собственное имя танка, и ему стало грустно. Хотя Ульрик командовал «паттоном» всего полгода, этот танк навсегда останется его первенцем, любимчиком. Франк окрестил его «Драхенфельс» — «Скала дракона» — по названию утеса на Рейне, где Мартин Лютер, переводя Библию на немецкий, увидел дьявола и запустил в него чернильницей. «По-видимому, танк после учений демонтируют и пустят в переплавку», — подумал Ульрик.

Переезжая шоссе, дивизион ненадолго остановился, но вскоре двинулся вновь и быстро скрылся в лесу.

До столицы Австрии Миллер добрался к вечеру третьего января. Дом номер семь на площади Рудольфа он нашел без труда. В перечне у подъезда напротив третьего этажа стояла карточка с надписью «Центр документации». Петер поднялся туда и постучал в покрашенную палевой краской деревянную дверь. Сначала Миллера оглядели в глазок, потом дверь отворилась. За ней стояла симпатичная блондинка.

— Слушаю вас.

— Меня зовут Миллер. Петер Миллер. Я бы хотел побеседовать с господином Визенталем. У меня есть рекомендательное письмо.

Он вынул его и передал девушке. Та нерешительно взглянула на конверт; улыбнулась и попросила Петера подождать.

Через несколько минут она появилась вновь, но на этот раз в конце коридора, куда выходила дверь приемной, и позвала Петера. Тот прошел по коридору, увидел слева открытую дверь и переступил порог. Из-за письменного стола поднялся и сказал: «Проходите» — плотный мужчина под два метра ростом, в пиджаке из толстого сукна. Он сутулился, словно все время искал какой-то пропавший со стола документ.

Это и был Симон Визенталь. В руке он держал письмо лорда Рассела.

Кабинет Визенталя был мал до тесноты. Одну сторону занимали забитые книгами полки. На другой, той, к которой Миллер стоял лицом, висели многочисленные рукописи — свидетельства жертв злодеяний эсэсовцев. У противоположной стоял диван, тоже заваленный книгами, слева от двери было небольшое окно во двор, а под ним — письменный стол Визенталя. Миллер уселся на поставленный рядом стул для посетителей.

— Мой друг лорд Рассел пишет, что вы собираетесь выследить бывшего эсэсовца-убийцу, — начал Визенталь.

— Совершенно верно.

— Как его имя?

— Рошманн. Капитан Эдуард Рошманн.

От изумления Визенталь поднял брови и присвистнул.

— Вы знаете о нем? — осведомился Миллер.

— О Рижском мяснике? Еще бы! Он находится среди тех пятидесяти преступников, поисками которых я занимаюсь в первую очередь, — ответил Визенталь. — Позвольте спросить, почему вы взялись именно за него?

Миллер попытался объяснить все вкратце.

— Начните сначала, — перебил его Визенталь. — Что это за дневник такой?

Миллеру пришлось пересказать свою историю в четвертый раз. Она становилась все длиннее — к известному о жизни Рошманна добавлялись новые подробности.

— И теперь мне бы хотелось узнать, — закончил Петер, — куда делся Рошманн, спрыгнув с поезда.

Симон Визенталь глядел, как за окном на землю ложились снежные хлопья.

— Дневник при вас? — спросил он наконец. Миллер вынул его из папки и положил на стол. Визенталь пролистал его, пробормотал: «Потрясающе» — и подняв глаза на Петера, сказал:

— Хорошо, я вам верю.

— А раньше сомневались? — удивился Миллер.

Симон Визенталь хитро взглянул на него:

— Сомнения есть всегда, герр Миллер. Слишком уж странную историю вы рассказали. К тому же я так и не понял, зачем вам понадобилось выслеживать Рошманна.

Миллер пожал плечами:

— Я журналист. А это хороший материал для прессы.

— Вряд ли найдется газета, которая согласится его напечатать. А тем более хорошо оплатить. Неужели здесь нет личной заинтересованности?

Миллер уклонился от прямого ответа.

— С чего вы это взяли? Мне всего двадцать девять лет. Во времена рижского гетто я был совсем ребенком.

— Конечно, конечно. — Визенталь взглянул на часы и встал. — Уже пять, и мне бы хотелось вернуться к жене. Можно взять дневник Таубера на выходные?

— Ради Бога, — ответил Миллер.

— Хорошо. Тогда приходите в понедельник утром, я расскажу вам все, что знаю о Рошманне.

Миллер приехал в понедельник в десять утра. Симон Визенталь вскрывал почту. Увидев журналиста, он жестом пригласил его сесть и продолжал аккуратно — ножницами — отрезать краешки конвертов.

— Я собираю марки, — пояснил он, — поэтому не хочу портить конверты, — и, закончив, продолжил: — Вчера вечером я дочитал дневник. Это замечательный документ.

— Он вас удивил?

— Если что и удивило, то отнюдь не содержание. Ведь подобное пережил я сам. Меня поразила точность. Из Таубера вышел бы замечательный свидетель. Он подмечал даже пустяки. И все записывал — по горячим следам. А это очень важно, если хочешь, чтобы австрийский или западногерманский суд вынес обвинительный приговор. Как жаль, что Таубера нет в живых.

Миллер поразмыслил немного и спросил:

— Герр Визенталь. Впервые я разговариваю с человеком, прошедшим концлагерь. Больше всего меня в дневнике Таубера поразило, что Саломон отрицал общую вину. Между тем нам, немцам, вот уже двадцать лет твердят, что виноваты мы все до единого. Вы тоже так считаете?

— Нет, — ответил Визенталь. — Прав Таубер.

— Но ведь мы уничтожили в концлагерях четырнадцать миллионов неарийцев!

— Разве вы лично кого-нибудь убили? Нет, трагедия в том, что в руки правосудия не попали истинные преступники.

— Тогда кто же уничтожил эти четырнадцать миллионов?

Симон Визенталь пристально посмотрел на Миллера:

— Известно ли вам о структуре СС? Об отделах этого ведомства, которые и повинны в массовых убийствах?

— Нет.

— Тогда я расскажу о них. Вы слышали о главном отделе имперской экономической администрации, обвиненном в эксплуатации узников концлагерей?

— Да, я что-то об этом читал.

— Так знайте, это лишь среднее звено цепи, — начал Симон Визенталь. — Ведь еще нужно было отсеять будущих жертв от остального населения, согнать их в одно место, развезти по концлагерям, а потом, когда из них выжмут все соки, и убить. Этим занималось РСХА, главное отделение имперской безопасности, силами которого и были уничтожены эти четырнадцать миллионов человек. Странное на первый взгляд место для слова «безопасность», правда? Но дело в том, что нацисты считали, будто эти несчастные представляли угрозу рейху и его от них надо было обезопасить. Также в функции РСХА входило выслеживать, допрашивать и отправлять в концлагеря других врагов рейха: коммунистов, социал-демократов, либералов, журналистов и священников, которые высказывались против фашизма, борцов Сопротивления в оккупированных странах, а потом и собственных военачальников, таких, как фельдмаршал Эрвин Роммель и адмирал Вильгельм Канарис, расстрелянных по подозрению в пособничестве антифашистам.

РСХА делилось на шесть отделов. В первом занимались управлением и кадрами; во втором — обеспечением и финансами. В третьем отделе находились печально известные служба имперской безопасности и полиция безопасности, которые возглавлял сначала Райнхард Гейдрих, а потом, после его убийства в Праге в 1942 году, Эрнст Кальтенбруннер, впоследствии казненный союзниками. В этих ведомствах, чтобы развязать языки допрашиваемым, запросто применяли пытки.

Четвертым отделом было гестапо, возглавлявшееся до сих пор не найденным Генрихом Мюллером. Во главе еврейской секции гестапо (Б-4) стоял Адольф Эйхман, которого агенты «Моссада» вывезли из Аргентины в Иерусалим, где его судили и расстреляли. Пятым отделом считалась криминальная полиция, шестым — разведслужба.

Шеф третьего отдела являлся одновременно и главой всего РСХА, а шеф первого — его заместителем. Последним был генерал-лейтенант Бруно Штрекенбах, который теперь живет в Фегельвайде, а работает в одном из гамбургских магазинов.

Если искать виновных в преступлениях против человечества, большинство окажется из этих двух отделов. Это тысячи, а не миллионы людей, живущих сейчас в ФРГ. Теория общей вины шестидесяти миллионов немцев, включая детей, женщин, солдат, моряков и летчиков, которые ничего общего с преступлениями фашистов не имели, была придумана союзниками, но больше всего оказалась на руку бывшим эсэсовцам. Она — их лучшее подспорье: они понимают в отличие, по-видимому, от большинства немцев, что до тех пор, пока эта теория останется в силе, конкретных убийц искать никто не станет — по крайней мере достаточно ревностно. За ней бывшие эсэсовцы скрываются и по сей день.

Миллер осмысливал сказанное. Но оно не укладывалось у него в голове. Трудно было представить четырнадцать миллионов человек. Легче думалось об одном, чей труп лежал на носилках под гамбургским дождем.

— Как вы считаете, отчего Таубер покончил с собой?

Визенталь ответил, не отрывая глаз от двух очаровательных африканских марок на одном из конвертов:

— Думаю, он был прав, решив, что никто не поверит, будто он видел Рошманна у оперного театра.

— Но почему он не обратился в полицию?

Симон Визенталь отрезал край еще у одного конверта и пробежал глазами письмо. Потом произнес:

— Это вряд ли бы помогло. В Гамбурге, во всяком случае.

— А при чем тут Гамбург?

— Вы были в тамошнем отделе генеральной прокуратуры?

— Да. Но без толку.

Визенталь поднял глаза на Миллера:

— В моих глазах гамбургский отдел генеральной прокуратуры пользуется дурной репутацией. Возьмем, к примеру, человека, о котором я только что упоминал. Бывшего генерала СС Бруно-Штрекенбаха.

— Ну и что? — спросил Миллер.

Вместо ответа Симон Визенталь порылся в бумагах на столе, вытащил один из документов.

— Вот, — сказал он. — Эта бумага известна в юридических кругах ФРГ как «Документ 141JS 747/61». Хотите узнать о нем подробнее?

— Да. Я не тороплюсь.

— Хорошо. Итак, до войны Штрекенбах был шефом гамбургского гестапо. С этого поста он быстро возвысился до главы третьего отдела РСХА. В 1939 году возглавил карательные части в оккупированной Польше. К концу 1940 года стал генерал-губернатором всей Польши с резиденцией в Кракове. При нем там были уничтожены десятки тысяч человек.

В начале 1941 года он вернулся в Берлин, стал начальником отдела кадров СД, третьего отдела РСХА, заместителем самого Гейдриха. Помогал организовывать карательные отряды, которые вслед за вермахтом были брошены на Советский Союз.

Потом его повысили еще раз, сделали главой отдела кадров всего РСХА. Таким образом, Штрекенбах отвечал за подбор людей для карательных отрядов СС в оккупированных странах вплоть до конца войны.

— И его арестовали?

— Кто?

— Гамбургская полиция, конечно.

Вместо ответа Визенталь вынул из ящика еще один документ. Согнул его пополам и положил перед Миллером.

— Узнаете эти имена?

Миллер внимательно прочитал список из десяти фамилий и ответил:

— Конечно. Это руководители гамбургской полиции.

— Теперь расправьте лист.

Петер послушался. Полностью документ выглядел так:

— Боже мой! — только и сказал Миллер.

— Теперь вы понимаете, почему генерал-лейтенант СС спокойно разгуливает по Гамбургу. Они не могут его арестовать. Он когда-то был их начальником.

Миллер смотрел на список и не верил своим глазам.

— Так вот что имел в виду Брандт, когда заявил, что к расследованиям, связанным с нацистами, в гамбургской полиции существует особое отношение.

— Вероятно, — ответил Визенталь. — То же положение и в гамбургском отделе генеральной прокуратуры. Есть там один юрист, который пытается сделать хоть что-нибудь, но у него сильные недруги.

В дверях появилась симпатичная секретарша.

— Чай или кофе? — спросила она.

После обеда Миллер вернулся к Симону Визенталю. На столе у того лежали несколько листков из собственного досье на Эдуарда Рошманна. Петер сел рядом, вынул блокнот, приготовился слушать. Визенталь начал рассказывать о том, что Рошманн делал с восьмого января 1945 года.

По договоренности между американскими и английскими властями Рошманна после выступления на суде в Дахау должны были переправить в британскую зону оккупации, скорее всего, в Ганновер, где бы он ждал суда и, без сомнения, смертного приговора.