I

Капитан Горацио Хорнблауэр держал в руках свежий, только что из типографии, оттиск.

«Ко всем отважным МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ, — читал он на измазанном краской листке, — к МОРЯКАМ и тем, кто еще не ступал на борт КОРАБЛЯ! Ко всем, кто жаждет сразиться за Свободу и Отечество с КОРСИКАНСКИМ ТИРАНОМ, опрометчиво вздумавшим тягаться с БРИТАНСКИМ ЛЬВОМ! Его Величества двухпалубный семидесятичетырехпушечный корабль «Сатерленд» сейчас набирает в Плимуте команду, и на сегодня еще остается несколько вакансий! Кораблем командует капитан Горацио Хорнблауэр, недавно вернувшийся из ПОБЕДОНОСНОГО ПОХОДА в ЮЖНОЕ МОРЕ, где его тридцатишестипушечный фрегат «Лидия» разнес в щепки и потопил испанское двухпалубное судно «Нативидад», вдвое более мощное. Офицеры, унтер-офицеры и матросы с «Лидии» единодушно последовали за ним на «Сатерленд». Какая МОРСКАЯ ДУША устоит перед призывом разделить ГРЯДУЩИЕ ПОБЕДЫ с командой беззаветных удальцов? Кто докажет наглым мусью, что моря принадлежат БРИТАНИИ, и туда не смеет совать нос ни один презренный лягушатник? Кто желает набить карманы трофейными ЗОЛОТЫМИ ЛУИДОРАМИ? Каждый вечер на корабле играют скрипачи и устраиваются танцы, полноценное ПИТАНИЕ, отличный ХЛЕБ, и ГРОГ по БУДНЯМ и в ВОСКРЕСЕНЬЕ, а также жалованье, назначенное ЕГО ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ КОРОЛЕМ ГЕОРГОМ! Рядом с местом, где читается это воззвание, доблестный доброволец найдет ОФИЦЕРА с Его Величества судна «Сатерленд», который и завербует его на СЛАВНОЕ ПОПРИЩЕ».

Хорнблауэр читал, борясь с ощущением собственного бессилия. Такого рода призывы десятками звучат на каждой ярмарочной площади. Где ему залучить рекрутов на скучный линейный корабль, когда по всей стране рыщут в поисках матросов капитаны лихих фрегатов, чьи имена говорят сами за себя, а в воззваниях прямо сказано, сколько призовых денег выплачено в прошлую кампанию. Чтобы отправить за добровольцами четырех лейтенантов и десятка два матросов, придется потратить чуть не все скопленное за два года жалованье, и как бы эти деньги не оказались выброшены зазря.

Но что-то делать надо. С «Лидии» он забрал двести первоклассных матросов. (Афишка умалчивала, что после почти двухлетнего плавания их насильно перевезли на «Сатерленд», не дав даже разок ступить на английскую почву.) И все равно ему требуется еще пятьдесят опытных моряков, двести новичков и юнг. Портовое управление не нашло ровным счетом никого. Если он не раздобудет людей, то будет отстранен от командования и до конца жизни останется на половинном жаловании — восемь шиллингов в день. Он не знал, насколько угоден Адмиралтейству, и по складу характера склонен был полагать, что его назначение висит на волоске.

Хорнблауэр постучал по оттиску карандашом и чертыхнулся от досады. Глупые, бессмысленные ругательства сорвались с его языка. Но он старался произносить их тихо — за двустворчатой дверью дремала в спальне Мария, будить ее не хотелось. Мария подозревала, что беременна (хотя определенно говорить было еще рано), и ее докучная нежность уже встала Хорнблауэру поперек горла. При мысли о Марии раздражение усилилось: его злил берег, необходимость набирать команду, душная гостиная, утрата вошедшей уже в привычку независимости. Он раздраженно схватил треуголку и потихоньку вышел. В прихожей ждал со шляпой в руке типографский рассыльный. Хорнблауэр вернул ему оттиск, коротко велел напечатать двадцать дюжин и вышел на шумную улицу.

Сборщик податей у ворот на Полупенсовый мост взглянул на мундир и пропустил бесплатно, лодочники на пристани увидели, что идет командир «Сатерленда», и постарались привлечь его внимание — капитаны обычно щедро платили за перевоз вдоль всей Хэмоазы. Хорнблауэр забрался в лодку. Он был мрачен, и за все время, что гребцы отваливали и вели лодку между стоящими там и сям кораблями, не проронил ни слова. Загребной переложил за щеку жевательный табак и приготовился отпустить какое-нибудь ничего не значащее замечание, но, увидев мрачно нахмуренное чело, осекся и сконфуженно кашлянул. Хорнблауэр, не удостоивший его ни единым взглядом, тем не менее боковым зрением заметил смену чувств на его лице и немало позабавился. Он видел, как играют мускулы на загорелых руках гребца. На запястьях — татуировка, в мочке левого уха — золотое кольцо. Прежде, чем сделаться лодочником, этот человек явно был моряком.

Хорнблауэр страстно желал силой втащить его на борт «Сатерленда», ему бы каких-нибудь полсотни моряков, и можно больше не тревожиться. Но этот малый наверняка освобожден от службы и имеет при себе документ — иначе он не посмел бы промышлять в Плимуте, куда четверть британского флота заходит в поисках матросов.

И Провиантский Двор, и док, проплывавшие мимо лодки, полны здоровыми, сильными людьми, из которых половина моряки — корабелы и такелажники. Хорнблауэр глядел на них с бессильным вожделением кота, созерцающего золотую рыбку в аквариуме. Мимо медленно проплывали канатный двор и мачтовая мастерская, плашкоут для установки мачт и дымящиеся трубы пекарни. Вот и «Сатерленд», покачивается на якорях за мысом Бул. Хорнблауэр глядел на него поверх мелкой зыби, чувствуя разом гордость и отвращение к своему новому судну. Ему странен был округлый нос «Сатерленда», непохожий на привычные бикхеды линейных кораблей британской постройки. Неуклюжие обводы всякий раз напоминали, что строители «Сатерленда» пожертвовали мореходными качествами ради малой осадки. Все, кроме английских мачт, выдавало голландское происхождение корабля, рассчитанного на глинистые отмели и мелководные заливы Ваддензее. Первоначально «Сатерленд» именовался «Эйндрахт», был захвачен у Тексела, и теперь, переоснащенный, являл собой самое неприглядное и непривлекательное двухмачтовое судно в корабельном реестре британского флота.

Хорнблауэр глядел на свой корабль с неприязнью, которую еще подхлестывала мысль о нехватке матросов. Упаси Бог лавировать на нем от подветренного берега. «Сатерленд» будет дрейфовать, как бумажный кораблик. А последующему трибуналу не докажешь, что судно было совершенно немореходно.

— Суши весла! — бросил он лодочникам. Те перестали грести, скрип весел в уключинах затих, сразу слышнее стало, как плещет о борт вода. Лодка приплясывала на волнах, Хорнблауэр продолжал недовольно оглядывать корабль. «Сатерленд» был свежевыкрашен, но, увы, за казенный счет — скучной желтой и черной краской без единой белой или алой полосы. Богатый капитан и первый лейтенант покрыли бы недостающие расходы из собственного кармана, им бы еще и позолоту навели, но у Хорнблауэра на позолоту не было денег. Буш содержит на свое жалованье мать и четырех сестер и тоже раскошелиться не мог, даже ради карьеры. Иные капитаны не мытьем, так катаньем выпросили бы в доке краску — да и позолоту, кстати, тоже. Хорнблауэр не умел выпрашивать — за всю позолоту в мире он не стал бы умасливать какого-нибудь писаришку, льстить и похлопывать по плечу. И дело тут не в уважении к принципам, а в самоуважении.

С палубы его заметили. Засвистели дудки — на судне готовились встречать капитана. Но он не торопился. «Сатерленд», еще не загруженный припасами, осел неглубоко, и над водой виднелась широкая полоса медной обшивки. Слава Богу, хоть медь новая. На фордевинд уродливое судно пойдет достаточно ходко. Ветер развернул «Сатерленд» поперек прилива, обратив его к Хорнблауэру кормовым заострением корпуса. Разглядывая обводы «Сатерленда», Хорнблауэр думал, как выжать из него все возможное. Пригождался двадцатидвухлетний морской опыт. Он уже представил мысленно диаграмму приложенных к кораблю сил — давление ветра на паруса, боковое сопротивление киля, трение обшивки, удары волн о нос, прикидывал, какие испытания проведет в первую очередь, как наклонит мачты и удифферентует судно поначалу, еще до этих испытаний. И тут же с горечью вспомнил: что толку думать об этом, пока у него нет матросов!

— Весла на воду! — рявкнул он лодочникам, и те снова принялись грести.

— Суши весла, Джек, — сказал баковый загребному, оглядываясь через плечо.

Лодка развернулась под кормой «Сатерленда» — уж эти ребята знают, как подвести лодку к военному кораблю. Теперь Хорнблауэр видел кормовую галерею — чуть ли не единственное, что находил привлекательным в своем новом корабле. К счастью, при ремонте в доке ее не убрали, как у других линейных кораблей. На этой галерее можно будет в полном одиночестве наслаждаться ветром, морем и солнцем. Можно будет поставить парусиновый стул. Можно будет даже прохаживаться вдали от посторонних взоров — галерея протянулась на целых восемнадцать футов — и пригибаться особенно низко не надо. Хорнблауэр мечтал, как после утомительных сборов окажется в море, как будет расхаживать по приватной кормовой галерее и как, наконец, чуть-чуть расслабится. Однако без пополнения эти мечты могут так и остаться мечтами. Надо где-то найти матросов.

Хорнблауэр нащупал в заднем кармане серебряную монетку. Жалко было швыряться серебром, но он боялся уступить в щедрости другим капитанам — они-то, наверно, расплачиваются не скупясь.

— Спасибо, сэр. Спасибо, — сказал загребной, козыряя.

Хорнблауэр поднялся по трапу и дальше через входной порт, покрашенный грязновато-желтой охрой поверх облезлой, голландской еще позолоты. Дико засвистели боцманские дудки, морские пехотинцы взяли на караул, фалрепные вытянулись по струнке. Вахту нес помощник штурмана Грей — лейтенанты во время стоянки в порту не дежурят. Хорнблауэр отсалютовал шканцам, Грей козырнул. До разговора Хорнблауэр, по-прежнему строго соблюдавший себя от излишней болтливости, не снизошел, хотя Грей был его любимцем. Он молча огляделся.

Натягивали такелаж, и по всей палубе были разложены тросы, но Хорнблауэр различал за мнимым беспорядком стройную, отлаженную систему. Бухты троса на палубе, кучки работающих матросов, на полубаке команда парусного мастера сшивает марсель — все производило впечатление неразберихи, но то была неразбериха организованная. Строгие приказы, которые он отдал своим офицерам, пошли на пользу. Команда «Лидии», когда ее перевезли на «Сатерленд», не дав и дня погулять на берегу, чуть не взбунтовалась — теперь она снова управляема.

— Старшина судовой полиции хочет доложить, сэр, — сказал Грей.

— Пошлите за ним, — отозвался Хорнблауэр.

Старшина судовой полиции, некто Прайс, отвечал за поддержание дисциплины на корабле. Хорнблауэр его еще не видел. Он решил, что речь пойдет о наказании за служебный проступок, и со вздохом придал лицу выражение неумолимой суровости. Возможно, придется назначать порку. Хорнблауэру претила мысль о крови и мучениях, но впереди долгое плавание, команда навзводе, и, если потребуется, надо драть без всякого снисхождения.

Прайс появился на переходном мостике во главе необычной процессии. Тридцать человек шли, попарно скованные наручниками, только последние двое заунывно звенели ножными кандалами. Почти все были в лохмотьях, ничем решительно не напоминавших моряцкую одежду. У многих лохмотья были из дерюги, у других — из плиса, и, приглядевшись повнимательнее, Хорнблауэр угадал на одном нечто, прежде бывшее молескиновыми штанами. А вот на его напарнике явно когда-то был приличный костюм — черный суконный, теперь он порвался, и в прореху на плече выглядывало белое тело. У всех были всклокоченные бороды — черные, рыжие, желтые и сивые, у всех, кроме лысых. Торчали в разные стороны грязные космы. Два суровых капрала замыкали шествие.

— Стоять, — приказал Прайс. — Шапки долой.

Процессия замялась и остановилась. Одни тупо смотрели на палубу, другие испуганно озирались.

— Это что за черт? — резко осведомился Хорнблауэр.

— Новобранцы, сэр, — сказал старшина. — Солдаты их привели. Я расписался в приемке.

— Откуда они их взяли? — так же резко продолжал Хорнблауэр.

— С выездной сессии суда в Экстере, сэр, — произнес Прайс, извлекая из кармана список. — Четверо — браконьеры. Уэйтс — тот, что в молескиновых штанах, сэр, — воровал овец. Вот этот в черном — двоеженец, сэр — прежде был приказчиком у пивовара. Остальные все больше воры кроме этих двух — они поджигали стога, да тех двух в кандалах. Их осудили за разбой.

— Кхе-хм. — Хорнблауэр на мгновение лишился дара речи. Новобранцы, моргая, смотрели на него — кто с надеждой, кто с ненавистью, кто равнодушно. Виселице, тюрьме или высылке в колонии они предпочли флот. Ясно, почему они в таком плачевном состоянии — последние несколько месяцев они провели в тюрьме. Славное пополненьице — махровые смутьяны, хитрые лодыри, придурковатые мужланы. Но это — его матросы. Они напуганы, угрюмы, встревожены. Надо расположить их к себе. Как это сделать, подсказало природное человеколюбие.

— Почему они еще в наручниках? — произнес он громко. — Немедленно освободите их.

— Прошу прощения, сэр, — извинился Прайс. — Я не посмел без приказа, вестимо, кто они и откуда.

— Это не имеет никакого значения, — отрезал Хорнблауэр. — Они завербовались на королевскую службу. На моем судне наручники надевают только по моему приказу.

При этом Хорнблауэр смотрел на новобранцев, а обращался исключительно к Прайсу — он знал, что так произведет большее впечатление, хотя и презирал себя за риторические уловки.

— И чтоб я больше не видел моих матросов под конвоем, — прорычал он в сердцах. — Это новобранцы на почетной службе, их ждет достойное будущее. Я попрошу вас принять это к сведению. Теперь найдите кого-нибудь из команды баталера и позаботьтесь, чтоб рекрутам выдали приличную одежду.

Вообще-то не полагается отчитывать офицера перед матросами, но Хорнблауэр знал, что не сильно повредил старшине судовой полиции. Новички так и так его возненавидят — за то ему и платят, чтобы вся команда вымещала на нем злость. Теперь Хорнблауэр обратился к самим новобранцам.

— Тому, кто старательно исполняет свой долг, на этом судне страшиться нечего, — сказал он ласково. — Перспективы же у него самые радужные. Ну-ка я погляжу, какими ладными вы будете в новой одежде, когда смоете с себя последние напоминания о месте, из которого прибыли. Вольно.

Похоже, он покорил этих глупцов. Унылые лица озарились надеждой — впервые за долгие месяцы, если не впервые в жизни, с ними обошлись по-человечески, а не по-скотски. Хорнблауэр проводил их взглядом. Бедолаги. Они просчитались, променяв тюрьму на флот. Ну что ж, это тридцать из недостающих ему двухсот пятидесяти живых автоматов, которые будут тянуть тросы и налегать на вымбовки шпиля, когда «Сатерленду» придет время выйти в море.

Поспешно подошел лейтенант Буш и козырнул капитану. Суровое загорелое лицо с неожиданно-голубыми глазами осветилось столь же несуразной улыбкой. Хорнблауэра кольнуло смутное, похоже на стыд чувство. Надо же, Буш ему рад. Невероятно, но им действительно восхищается, его, можно сказать, обожает этот безупречный служака, этот бесстрашный боец, кладезь разнообразных достоинств, которых Хорнблауэр в себе не находил.

— Доброе утро, Буш, — сказал Хорнблауэр. — Пополнение видели?

— Нет, сэр. Я обходил полуденным дозором на шлюпке и только что вернулся. Откуда они?

Хорнблауэр рассказал. Буш довольно потер руки.

— Тридцать! — воскликнул он. — Не ожидал. Думал, из Экстера пришлют человек двенадцать. А сегодня открывается выездная сессия в Бодмине. Дай-то Бог, чтоб они прислали еще тридцать.

— Марсовых нам из Бодмина не пришлют, — сказал Хорнблауэр, донельзя успокоенный тем, что Буш столь оптимистично отнесся к появлению в команде осужденных.

— Да, сэр. Зато на этой неделе ждут Вест-Индский конвой. Сотни две матросов с него загребут. По справедливости нам должно достаться человек двадцать.

— М-м, — сказал Хорнблауэр и отвернулся. Маловероятно, что адмирал порта пойдет ему навстречу. Не того он сорта капитан — не самый выдающийся, но и не самый нуждающийся в помощи. — Я пойду вниз.

Разговор благополучно переменился.

— Женщины беспокоятся, сэр, — сказал Буш. — Я, если не возражаете, лучше пойду с вами.

Сквозь приоткрытые пушечные порты на нижнюю орудийную палубу тускло сочился свет, освещая непривычную картину. С полсотни женщин кучками сидели на палубе и громко переговаривались. Три или четыре, приподнявшись на локте с гамаков, глазели на остальных. Две через орудийные порты торговались с гребцами береговых лодок; чтобы матросы не сбежали, порты затянули сетками, довольно, впрочем, редкими — сквозь них легко проходила рука и можно было что-нибудь купить. Еще две скандалили. У каждой за спиной собралась кучка болельщиц. Женщины различались решительно всем. Одна, смуглая, темноволосая, такая высокая, что ей приходилось сутулиться под пятифутовыми палубными бимсами, грозно наступала, другая — приземистая белокурая крепышка, явно не собиралась отступать.

— Да, сказала, — не унималась она, — и еще повторю. Не больно ты меня напужала! Говоришь, ты — миссис Даусон? Так тебе и поверили!

— А-а! — завопила оскорбленная брюнетка. Она нагнулась и с остервенением вцепилась противнице в волосы, замотала из стороны в сторону — того и гляди оторвет голову. Блондинка, не растерявшись, принялась царапаться и лупить ногами. Юбки закружились водоворотом, но тут подала голос женщина с гамака:

— Стой же, дуры ненормальные! Капитан идет.

Они отскочили в стороны, запыхавшиеся и встрепанные. Все взгляды обратились на Хорнблауэра, который, пригибаясь под верхней палубой, спускался в полумрак.

— Первую же, кто затеет драку, отправлю на берег, — рявкнул он.

Брюнетка отбросила с лица волосы и презрительно фыркнула.

— Мне начхать, — сказала она, — я сама уйду. На этом нищем корабле ни фартинга не получишь.

Слова ее вызвали одобрительный гул — похоже, она выразила общее мнение.

— Заплатят нашим мужьям жалованье, или нет? — пискнула одна из лежебок.

— Молчать! — взорвался Буш. Он выступил вперед, желая оградить капитана от незаслуженных оскорблений — он-то знал, что жалованье матросам задержало правительство. — Вот ты — почему лежишь после восьми склянок?

Но попытка контрнаступления провалилась.

— Если хотите, лейтенант, я встану, — сказала женщина, сбрасывая одеяло и спрыгивая на палубу. — Кофту я обменяла на колбасу для моего Тома, юбку — на пиво. Мне в рубахе ходить, а, лейтенант?

По палубе пробежал смешок.

— Марш обратно и веди себя пристойно, — торопливо выговорил вспыхнувший от смущения Буш.

Хорнблауэр тоже смеялся — он, в отличие от своего первого лейтенанта, был женат, и потому, наверно, не испугался полуголой женщины.

— Не буду я пристойной, — сказала та, закидывая голые ноги на койку и прикрывая их одеялом, — пока моему Тому не заплатят, что причитается.

— А даже и заплатят, — фыркнула блондинка, — чего он с ними делать будет без увольнительной? Отдаст ворюге-маркитанту за четверть галлона!

— Пять фунтов за два года! — добавила другая. — А я на втором месяце.

— Отставить разговоры, — сказал Буш.

Хорнблауэр отступил с поля боя, забыв, зачем спускался вниз. Не может он говорить с женщинами о жаловании. С их мужьями обошлись возмутительно, перевезли, как заключенных, с одного корабля на другой, лишь подразнив близостью берега, и жены (а среди них наверняка есть и законные жены, хотя адмиралтейские правила не требуют в данном случае документа о браке, только устное заверение) негодуют вполне справедливо. Никто, даже Буш, не знает, что выданные команде несколько гиней Хорнблауэр взял из собственного жалованья. Ему самому не осталось ничего, только офицерам на поездку за рекрутами.

Быть может, побуждаемый живым воображением и нелепой чувствительностью, он несколько преувеличивал тяготы матросской жизни. Его возмущала мысль об огромном блудилище внизу, где матросу положено восемнадцать дюймов, чтобы повесить койку, и его жене — восемнадцать дюймов, бок о бок в длинном ряду — мужья, жены, холостяки. Его коробило, что женщины питаются отвратительной матросской едой. Возможно, он недооценивал смягчающую силу привычки.

Он вынырнул из переднего люка на главную палубу. Его не ждали. Томсон, один из баковых старшин, как раз занимался новобранцами.

— Может быть, мы сделаем из вас моряков, — говорил он, — а может быть и нет. Как пить дать, еще до Уэссана не дойдем, отправитесь за борт с ядром в ногах. Только ядрам перевод. Ну-ка давай под помпу, вшивота тюремная. Скидавай одежу, нечего задницы прятать. Вот дойдет дело до кошек, мы и кожу с вас спустим…

— Прекратите, Томсон! — заорал Хорнблауэр в ярости.

По корабельному распорядку новобранцев должны избавить от вшей. Голые и дрожащие, они кучками толпились на палубе. Двоих брили наголо, человек десять уже прошли через эту процедуру — бледные после тюрьмы, они казались странно нездоровыми и какими-то неприкаянными. Томсон пытался загнать их под помпу для мытья палубы, которую качали двое ухмыляющихся матросов. Новобранцев трясло не столько от холода, сколько от страха: вероятно, никому из них прежде не доводилось мыться. Жалко было смотреть на них — напуганных предстоящим душем, зверскими понуканиями Томсона, незнакомой обстановкой.

Хорнблауэр пришел в ярость. Он так и не забыл унижения первых дней на флоте, и ненавидел грубые окрики, как любого рода бессмысленную жестокость. В отличие от многих собратьев по профессии, он не ставил себе целью сломать в подчиненных дух. Быть может, очень скоро эти самые новобранцы бодро и охотно пойдут на бой, даже на смерть, защищая в том числе и его репутацию, его будущее. Забитые, сломленные люди на это неспособны. Побрить и вымыть их надо, чтоб на корабле не завелись вши, клопы и блохи, но он не позволит без надобности стращать своих бесценных матросов. Любопытно, что Хорнблауэр, которому и в голову не приходило вообразить себя вожаком, всегда предпочитал вести, а не подталкивать.

— Давайте под помпу, ребята, — сказал он ласково, и, видя что они все еще колеблются, добавил: — Когда мы выйдем в море, вы увидите под этой помпой меня, каждое утро в восемь склянок. Разве не так?

— Так точно, сэр, — в один голос отозвались матросы у помпы. Странная привычка капитана каждое утро окатываться холодной морской водой немало обсуждалась на борту «Лидии».

— Тогда давайте под помпу, и, может быть, вы все еще станете капитанами. Вот вы, Уэйтс, покажите-ка, что не боитесь.

Какое везенье, что он не только вспомнил имя, но и признал бритым Уэйтса, овечьего вора в молескиновых штанах. Новобранцы заморгали на величественного капитана, который говорит ободряюще и не постеснялся сказать, что каждый день моется. Уэйтс собрался с духом, нырнул под брызжущий шланг и, задыхаясь, героически завертелся под холодной струёй. Кто-то бросил ему кусок пемзы — потереться — остальные проталкивались вперед, ожидая своей очереди: несчастные глупцы, подобно овцам, нуждались, чтоб кто-то двинулся первым; теперь все они рвутся туда же.

Хорнблауэр заметил на белом теле одного новобранца красную полосу. Он поманил Томсона в сторону.

— Вы даете волю линьку, Томсон, — сказал он. Тот смущенно осклабился, перебирая в руках двухфутовый трос с узлом на конце — ими унтер-офицеры подбадривали матросов. — Я не потерплю у себя на корабле унтер-офицера, который не знает, когда пускать в дело линек, — сказал Хорнблауэр. — Эти люди еще не пришли в себя, и битьем этого не поправишь. Еще одна такая оплошность, Томсон, и я вас разжалую, а тогда вы у меня будете каждый божий день драить корабельные гальюны. Так-то.

Томсон сник, напуганный неподдельным гневом Хорнблауэра.

— Пожалуйста, приглядывайте за ним, мистер Буш, — добавил Хорнблауэр. — Иногда после выговора унтер-офицер вымещает обиду на подчиненных. Я этого не потерплю.

— Есть, сэр, — философски отвечал Буш. Он первый раз видел капитана, которого тревожит применение линьков. Линьки — такая же часть флотской жизни, как плохая кормежка, восемнадцать дюймов, чтоб повесить койку, и подстерегающие в море опасности. Буш не понимал дисциплинарных методов Хорнблауэра. Он ужаснулся, когда Хорнблауэр прилюдно объявил, что моется под помпой — только сумасшедший может подталкивать матросов к мысли, что капитан слеплен из того же теста. Но прослужив под началом Хорнблауэра два года, Буш усвоил, что его странные методы иногда приносят поразительные плоды. Он готов был подчиняться ему — верно, хотя и слепо, покорно и в то же время восхищенно.

II

— Сэр, слуга из «Ангела» принес записку и ждет внизу, — сказала квартирная хозяйка, когда Хорнблауэр, в ответ на стук, пригласил ее войти в гостиную.

Хорнблауэр взял записку, взглянул на адрес и вздрогнул — он мгновенно узнал аккуратный женский почерк, которого не видел вот уже несколько месяцев. Сдерживая волнение, он обратился к жене:

— Записка адресована нам обоим, дорогая, — сказал он. — Я открою?

— Да, конечно, — сказала Мария.

Хорнблауэр разорвал облатку и прочел:

Таверна «Ангел»

Плимут

4 мая 1810

Контр-адмирал сэр Перси и леди Барбара Лейтон сочтут за честь, если капитан и миссис Хорнблауэр отобедают с ними по указанному адресу завтра, пятого числа, в четыре часа дня.

— Адмирал в «Ангеле». Он приглашает нас завтра на обед, — сказал Хорнблауэр небрежно. Сердце так и прыгало у него в груди. — С ним леди Барбара. Мне кажется, дорогая, надо пойти.

Он передал жене записку.

— У меня с собой только голубое платье, — сказала Мария, прочитав.

Женщина, получив приглашение, первым делом думает, во что ей одеться. Хорнблауэр постарался сосредоточиться на проблеме голубого платья. Душа его пела. Леди Барбара здесь — их разделяют какие-то двести ярдов.

— Оно тебе очень идет, — сказал он. — Ты же знаешь, как я его люблю.

Может быть, очень дорогое, хорошо сшитое платье и пошло бы Марии, на которой все обычно сидело комом. Но пойти надо непременно, и лучше, если он немного подбодрит Марию. Неважно, каким будет ее наряд, лишь бы она сама думала, что одета со вкусом. Мария отвечала счастливой улыбкой. Хорнблауэру стало стыдно. Он чувствовал себя Иудой. Рядом с леди Барбарой Мария будет казаться жалкой замарашкой. Однако, пока он притворяется любящим супругом, она будет счастлива и ничего не заподозрит.

Он написал ответную записку и позвонил, чтобы ее забрали. Потом застегнул мундир.

— Мне надо на корабль, — сказал он.

Мария взглянула укоризненно, и ему стало больно. Да, она мечтала чудесно посидеть вдвоем, а он и впрямь не собирался сегодня на судно. Это — только предлог, чтобы побыть в одиночестве и не слушать ее болтовню. Он уже предвкушал, как наедине с собой будет убиваться радостью. Леди Барбара в Плимуте, завтра он ее увидит! От волнения он не мог усидеть на месте.

Быстро шагая к причалу, он только что не пел от радости. Он уже не раскаивался, вспоминая, как покорно смирилась Мария с его уходом — ей ли не знать, что капитан, снаряжающий в плаванье линейный корабль, не распоряжается своим временем.

Торопясь уединиться, он всю дорогу подгонял и без того вспотевших гребцов, едва ступив на палубу, торопливо козырнул шканцам и сбежал вниз, в вожделенное укрытие. Он мог бы заняться сотней дел, но душа не лежала ни к одному. Через загроможденную вещами каюту, дальше, через дверь в переборке на кормовую галерею. Здесь, недосягаемый для докучных помех извне, он облокотился о поручень и стал глядеть на воду.

Шел отлив, с северо-востока дул легкий ветерок. Кормовая галерея «Сатерленда» была обращена на юг, к Хэмоазе. Слева копошился муравейник дока, впереди покачивались на блестящей воде корабли, там и сям шныряли береговые лодки. За крышами провиантского двора высился Эджкумбский холм. Жалел Хорнблауэр об одном: что мыс Девил заслоняет от него город, а значит — и крышу гостиницы, которую леди Барбара освятила своим присутствием.

И все же она здесь, завтра он ее увидит. Он так сильно сжал поручень, что заныли пальцы. Он разжал их, отошел от поручня и заходил по галерее — голова опущена, чтобы не задевать верхнюю палубу, руки сцеплены за спиной. Боль, которую он испытал три недели тому назад, узнав, что леди Барбара вышла замуж за адмирала Лейтона, уже отпустила. Осталась только радость от мысли, что она его помнит. Некоторое время Хорнблауэр тешил себя надеждой: что, если она последовала за мужем в Плимут нарочно, чтоб повидать его. Он не удосужился подумать, что ею, возможно, двигало желание подольше побыть с мужем. Это она уговорила сэра Перси немедленно послать приглашение — Хорнблауэр отказывался принять во внимание, что любой адмирал постарался бы как можно скорее взглянуть на незнакомого капитана, оказавшегося под его началом. Это она убедила сэра Перси просить за него в Адмиралтействе — тогда понятно, почему его назначили на «Сатерленд», не продержав в запасе и месяца. Именно леди Барбаре он обязан ощутимой прибавкой к жалованью — как капитан линейного корабля он получал теперь на шестнадцать шиллингов больше.

Он уже прошел четвертую часть капитанского списка. Если его будут назначать так же аккуратно, то меньше чем через двадцать лет — то есть задолго до шестидесяти — он поднимет адмиральский флаг. А там пусть списывают в запас — с него вполне хватит адмиральского чина. На половинное адмиральское жалованье можно жить в Лондоне. Он найдет себе покровителя и пройдет в Парламент. Будет жить в почете и довольстве. Почему бы нет? А леди Барбара его помнит, печется о нем, ищет встречи, несмотря на то, что он так нелепо с ней обошелся. В нем вновь закипала радость.

Парившая на ветру чайка вдруг захлопала крыльями, пронзительно закричала ему прямо в лицо. Она бесцельно кричала и хлопала крыльями возле самой галереи, потом столь же бесцельно унеслась прочь. Хорнблауэр проводил ее взглядом, а когда вернулся к прерванной прогулке, то обнаружил, что нить его рассуждений оборвалась. Отступившая было мысль о нехватке матросов вновь омрачила его сознание. Завтра он вынужден будет сознаться перед адмиралом, что не выполнил первейшую из капитанских обязанностей: на «Сатерленде» недостает ста пятидесяти матросов.

Может быть, Лейтон вовсе не хлопотал за него, и Хорнблауэра забросила в его эскадру неведомая причуда судьбы. Лейтон будет ревновать к нему жену, искать способы его погубить. Он отравит ему жизнь, доведет до умопомешательства, наконец, раздавит и добьется увольнения со службы — что адмиралу уничтожить капитана! Быть может, леди Барбара добилась его назначения в эскадру Лейтона, чтоб отомстить за прошлое. Хорнблауэра охватило отчаяние. Он готов был в это поверить.

Она догадалась, какая у него жена, и пригласила их нарочно, чтобы позлорадствовать. Завтрашний обед будет для него одним нескончаемым унижением. Жалованье ему выплатят не раньше, чем дней через десять — иначе он сегодня же повез бы Марию выбирать платье. Лучшее платье в Плимуте. Хотя чего стоит лучшее плимутское платье в глазах графской дочери, чьи туалеты, без сомнения, поступают прямиком из Парижа. Нет у него двадцати фунтов, он только что отослал всех четырех лейтенантов — Буша, Джерарда, Рейнера и Хукера — вербовать новобранцев. Они взяли с собой тридцать матросов — последних, надо сказать, надежных матросов на корабле. Может быть, из-за этого на нижней палубе начнутся беспорядки — может быть, завтра, когда он будет обедать у адмирала, вспыхнет мятеж.

Довольно растравлять душу. Хорнблауэр раздраженно вскинул голову и с размаху ударился затылком о палубный бимс. Тогда он сжал кулаки и проклял службу, как проклинал ее тысячи раз до того. И тут же рассмеялся — если бы не умение смеяться над собой, он давно бы пополнил ряды сумасшедших капитанов. Овладев расходившимися чувствами, он заставил себя всерьез подумать о будущем.

Приказы, согласно которым он поступал в эскадру Лейтона, коротко извещали, что эскадра направляется в западное Средиземноморье. Очень любезно со стороны Лордов Адмиралтейства предупредить хотя бы об этом. Случалось, капитан снаряжался в Вест-Индию и узнавал, что прикомандирован к балтийскому конвою. Западное Средиземноморье может означать блокаду Тулона, оборону Сицилии, участие в испанской войне. По крайней мере веселее, чем караулить Брест, хотя и шансов на призовые деньги неизмеримо меньше — Испания теперь союзница Англии.

Он говорит по-испански, значит «Сатерленд» почти наверняка отправят к берегам Каталонии, поддерживать испанскую армию. Здесь покрыл себя неувядаемой славой лорд Кохрейн, но Кохрейн нынче в немилости. Еще не стихло эхо трибунала, разбиравшего его операцию на Баскском рейде, и если Кохрейну когда-нибудь дадут корабль, он может считать себя счастливчиком. Вот живой пример, какое безумие боевому офицеру ввязываться в политику. Быть может (Хорнблауэр боролся с неоправданным оптимизмом и пессимизмом разом), Адмиралтейство готовит его на место Кохрейна. Если так, его ценят куда выше, чем он смел надеяться. Он сурово отогнал эту мысль и улыбнулся, напомнив себе, что от переизбытка чувств можно стукнуться головой о палубный бимс — и ничего боле.

Мысль эта успокоила, он зашагал, философски убеждая себя, что гадает понапрасну — он все узнает в свое время, а пока, сколько ни тревожься, от судьбы не уйдешь. Двести британских фрегатов и сто двадцать линейных кораблей бороздят моря, на каждом — свой капитан, царь и Бог для команды и марионетка для Адмиралтейства. Разумнее всего выкинуть из головы пустые домыслы, отправляться домой, тихо посидеть с женою и не думать о будущем.

Он уже выходил из галереи, чтобы потребовать гичку, когда на него вновь нахлынула волна пьянящего восторга. Завтра он увидит леди Барбару.

III

— Я хорошо выгляжу? — спросила Мария, заканчивая туалет.

Хорнблауэр застегивал парадный мундир; он поглядел на нее и изобразил восхищенную улыбку.

— Прекрасно, дорогая, — сказал он. — Это платье сидит на тебе, как ни одно другое.

Наградой ему была улыбка. Бесполезно говорить Марии правду, объяснять, что именно этот голубой оттенок не идет к ее красным щекам. Полная, плохо сложенная, с жесткими черными волосами, Мария никогда не будет элегантной. В лучшем случае она походила на жену бакалейщика, в худшем — на судомойку, которая вырядилась в барынины обноски. Хорнблауэр поглядел на ее красные короткопалые руки: действительно, как у судомойки.

— Я надену парижские перчатки, — сказала Мария, проследив его взгляд. Черт, как она угадывает всякое его желание, как старается угодить. В его власти причинить ей страдание. От этой мысли Хорнблауэру сделалось неуютно.

— Лучше и лучше, — галантно произнес он. Он стоял перед зеркалом, оправляя сюртук.

— Тебе так идет парадный мундир, — сказала Мария восхищенно.

Вернувшись в Англию, Хорнблауэр первым делом приобрел себе новые мундиры — перед тем он несколько раз попадал в неловкое положение из-за убожества своего гардероба. Сейчас он с удовлетворением разглядывал себя в зеркале. Свисавшие с плеч тяжелые эполеты были из настоящего золотого шнура, как и широкий позумент по краю и вокруг петлиц. Когда он шевелился, пуговицы и обшлага отсвечивали — приятно было видеть тяжелые золотые нашивки на обшлаге, означавшие, что он служит капитаном уже более трех лет. Галстук из плотного китайского шелка. Белые, отлично скроенные кашемировые бриджи, белые шелковые чулки — лучшие, какие он смог отыскать. Он пристыженно вспомнил, что у Марии под юбкой дешевые бумажные чулки по четыре шиллинга пара. С макушки до щиколоток он был одет, как пристало джентльмену. Смущали только башмаки. Пряжки на них были под золото, и Хорнблауэр опасался, что рядом с пуговицами на мундире подделка будет бросаться в глаза. Сегодня вечером надо по возможности не привлекать внимания к ногам. Какая жалость, что шпага ценою в сто гиней — дар Патриотического Фонда за потопленный «Нативидад» — еще не прибыла. Придется нацепить пятидесятигинеевую шпагу, которой его, тогда еще совсем молодого капитана, наградили за захват «Кастильи».

Он взял треуголку — на ней позумент и пуговицы тоже были золотые — и перчатки.

— Готова, дорогая? — спросил он.

— Да, Горацио. — Она давно обнаружила, что ее муж ненавидит несобранность, и покорно старалась не раздражать.

Послеполуденное солнце вспыхивало на золотых пуговицах и галуне, шедший навстречу субалтерн народного ополчения почтительно козырнул. Хорнблауэр заметил, что цеплявшаяся за субалтерна молодая особа разглядывает Марию пристальнее, чем его. Ему даже померещилась жалостливая усмешка в ее глазах. Да, Мария, без сомнения, не та женщина, какую пристало вести под руку офицеру в чинах. Но она его жена, подруга его юности. Надо платить за ту сердечную слабость, которая толкнула его к браку. Маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы на квартире в Саутси. Он обязан ей преданностью уже по этой причине. Сейчас она, возможно, снова носит под сердцем его дитя. Конечно, это было чистейшим безумием, но безумием, извинительным в человеке, чье сердце разрывается от ревности. Тогда только что стало известно о замужестве леди Барбары. Однако за это безумие тоже надо расплачиваться, расплачиваться нежностью. Лучшие чувства вкупе с природной нерешительностью побуждали его хранить супружескую верность, утешать Марию, притворяться любящим мужем.

Мало того. Гордость никогда не позволит ему публично признать, что он совершил ошибку, влип, как желторотый юнец. Уже из-за одного этого он не мог бы открыто порвать с Марией — даже если бы нашел в себе силы разбить ей сердце. Он вспомнил, как цинично флотские обсуждали личную жизнь Нельсона, а после — Боуэна и Семсона. Пока он верен жене, о нем ничего подобного не скажут. Люди терпимы к чудачеству и смеются над слабостью. Возможно, они дивятся его преданности, но не более того. Пока он ведет себя так, будто Мария для него — единственная женщина в мире, им придется принять на веру: в ней есть нечто, неуловимое для стороннего наблюдателя.

— Мы ведь в «Ангел» идем, дорогой? — прервала его раздумья Мария.

— Да, а что?

— Мы прошли мимо. Я тебе говорила, но ты не слышал.

Они вернулись. Смешливая горничная пропустила их в прохладный полумрак дальних комнат. В обшитой дубом гостиной стояли мужчины и женщины, но Хорнблауэр видел только одну. Леди Барбара была в голубом платье, серо-голубом, под цвет глаз. На груди на золотой цепочке — сапфировый кулон, но глаза лучились ярче сапфиров. Хорнблауэр поклонился и, запинаясь, представил Марию. Комната была как в тумане и только леди Барбару он видел совершенно отчетливо. Со щек ее сошел прежний золотистый загар теперь их покрывала приличествующая знатной даме бледность.

До Хорнблауэра дошло, что кто-то с ним говорит — причем уже некоторое время.

— Очень рад видеть вас здесь, капитан Хорнблауэр, — услышал он. — Позвольте вас представить. Капитан Хорнблауэр — миссис Эллиот. Капитан Хорнблауэр — миссис Болтон. Мой флаг-капитан, капитан Эллиот, с «Плутона». Нет надобности представлять капитана Болтона с «Калигулы» — насколько я понял с его слов, вы вместе служили на «Неустанном».

Туман перед глазами Хорнблауэр понемногу рассеивался. Он пробормотал несколько слов. Тут хозяин гостиницы очень кстати объявил, что обед подан. Пока все рассаживались за круглым столом, Хорнблауэр перевел дух. Напротив оказался Болтон, краснощекий, с незатейливым честным лицом. Хорнблауэр и сейчас ощущал его крепкое дружеское пожатие. Ни в шершавой ладони, ни во всем облике Болтона уж точно не было ничего от высшего света. Кстати, и в миссис Болтон тоже — она сидела справа от Хорнблауэра, между ним и адмиралом, такая же невзрачная, как Мария, так же безвкусно одетая. Это утешило его несказанно.

— Поздравляю вас, капитан, с назначением на «Сатерленд», — сказала леди Барбара слева от Хорнблауэра, и на него легонько повеяло духами. Голова закружилась. Ее аромат, ее голос дурманили, как встарь, он не знал, что ответить.

— Здешний хозяин, — объявил адмирал, погружая половник в большую серебряную супницу, — клялся и божился, что знает секрет приготовления черепахового супа, посему я доверил черепаху его заботам. По счастью, он не соврал. Херес вполне приличный — Джордж, налей хересу.

Хорнблауэр неосторожно отхлебнул слишком горячего супу, обжегся и от этого протрезвел. Повернувшись, он взглянул на адмирала, которому обязан будет верой и правдой служить следующие два-три года и который завоевал руку леди Барбары, не потратив на ухаживания и трех недель. Что ж — высок, представителен, недурен лицом. Сверкающий мундир украшают красная лента и звезда ордена Бани. Лет едва ли сильно за сорок — года на два старше Хорнблауэра — значит, влиятельные родственники выхлопотали ему адмиральский чин в кратчайший возможный срок. Впрочем, полноватая нижняя челюсть выдавала, на взгляд Хорнблауэра, то ли тупость, то ли самовлюбленность — вероятно, и то и другое.

Все это Хорнблауэр успел разглядеть в первые несколько секунд. За этим занятием он чуть не позабыл о приличиях — сидя между леди Барбарой и адмиралом, трудно было не потерять головы. Он поспешил исправиться.

— Надеюсь, леди Барбара, вы в добром здравии? — спросил он. Пытаясь угадать нужный тон, он неожиданно для себя заговорил со своеобразной, суховатой шканцевой вежливостью. Мария, сидевшая рядом с капитаном Эллиотом по другую сторону от леди Барбары, приподняла брови — она всегда чутко улавливала настроения мужа.

— О, да, — спокойно отвечала леди Барбара. — А вы, капитан?

— Горацио здоров, как никогда, — вмешалась Мария.

— Приятно слышать, — сказала леди Барбара, оборачиваясь к ней. — А вот бедного капитана Эллиота до сих пор иногда лихорадит — он во Флиссингене подхватил малярию.

Ход был удачный — между Марией, леди Барбарой и Эллиотом тут же завязался разговор, в котором Хорнблауэру не осталось места. Он немного послушал, потом заставил себя повернуться к миссис Болтон. Та явно не привыкла блистать в светской беседе. Похоже, от нее можно было добиться лишь «да» и «нет», сидевший по другую руку от нее адмирал увлеченно беседовал с миссис Эллиот. Хорнблауэр замкнулся в мрачном молчании. Из разговора двух дам Эллиот вскорости выпал и сидел между ними бессловесный, однако ни Марию, ни леди Барбару это не смутило — они и без его участия продолжали беседовать так увлеченно, что их не отвлекла даже перемена блюд.

— Позвольте отрезать вам говядины, миссис Эллиот? — спрашивал адмирал. — Хорнблауэр, сделайте милость, займитесь утками, они перед вами. Это говяжьи языки, Болтон, местный деликатес — впрочем, вам это, конечно, известно. Попробуете, или вам больше приглянулась говядина? Эллиот, предложите дамам рагу. Может, им по душе заграничные выкрутасы, а я вот не люблю, чтобы мясо мешали с овощами. Там на буфете холодный мясной пирог — хозяин уверял, что прославился именно этими пирогами. Копченая баранина, такую нигде, кроме как в Девоншире, не сыщете. Миссис Хорнблауэр? Барбара, дорогая?

Хорнблауэр в это время нарезал утку. При звуке святого для него имени, столь небрежно оброненного, защемило сердце, и нож, которым он отделял от утиной грудки длинную полосу мяса, застрял посреди надреза. С усилием Хорнблауэр продолжил сие занятие и, поскольку никто за столом жареной утки не пожелал, положил отрезанное себе на тарелку. По крайней мере, ему не пришлось ни с кем встречаться глазами. Мария и леди Барбара все так же беседовали. У Хорнблауэра разыгралось воображение. Ему мерещилось нечто нарочитое в том, как леди Барбара повернула к нему плечо. Быть может увидев Марию и убедившись в его дурном вкусе, она сочла, что его любовь не делает ей чести. Только бы Мария не наговорила чего-нибудь уж совсем глупого и неловкого — он почти не слышал их разговора. Он едва прикоснулся к обильной трапезе — по обыкновению скромный аппетит улетучился совсем. Он жадно пил вино, которое подливал и подливал слуга, потом вдруг сообразил, что делает, и остановился — напиваться он любил еще меньше, чем переедать. После этого он только возил вилкой в тарелке, притворяясь, что ест. К счастью, его соседка миссис Болтон не страдала отсутствием аппетита и молча нажимала на еду — если бы не это, смотреть на них было бы уж совсем тоскливо.

Убрали со стола, освободили место для сыра и сладкого.

— Ананасы, конечно, не те, что в Панаме, капитан Хорнблауэр, — сказала леди Барбара, внезапно поворачиваясь к нему. — Но, может, все-таки попробуете?

Он так смешался от неожиданности, что еле-еле разрезал ананас серебряным ножом и положил ей кусок. Теперь он мог говорить с ней, мало того, страстно желал говорить, но слова не шли — вернее, он поймал себя на желании спросить, нравится ли ей замужем. Хотя ему хватило ума удержаться от подобной глупости, он ничего не мог измыслить взамен.

— Капитан Эллиот и капитан Болтон, — сказала леди Барбара, — непрестанно выпытывают у меня подробности сражения между «Лидией» и «Нативидадом». На большинство вопросов я не могу ответить по незнанию предмета, тем более что, как я объясняю, вы заточили меня в кубрике, откуда я решительно ничего не видела. Но, похоже, даже это не умерило их зависти.

— Ее милость права, — объявил Болтон через весь стол. Теперь он стал еще громогласнее, чем в бытность свою молодым лейтенантом. — Расскажите нам, Хорнблауэр.

Хорнблауэр, чувствуя на себе взгляды собравшихся, покраснел и затеребил галстук.

— Давайте, выкладывайте, — нажимал Болтон: человек явно несветский, он за весь вечер почти не открывал рта и только сейчас, предвкушая рассказ о морском сражении, оживился.

— Доны дрались лучше обычного? — спросил Эллиот.

— Ну, — начал Хорнблауэр, понемногу теряя бдительность. Все слушали, то один, то другой из мужчин задавали вопросы. Мало-помалу Хорнблауэр разговорился. История разворачивалась, вечно сдерживаемая Хорнблауэром говорливость переросла в красноречие. Он рассказывал о долгом поединке в безбрежном Тихом океане, о тяготах, о кровавом и мучительном побоище, о том, как, устало опершись на шканцевый поручень, торжествующим взглядом провожал в ночи идущего ко дну неприятеля.

Он смущенно смолк, осознав, что впал в непростительный грех хвастовства. Его бросило в жар. Он оглядел лица собравшихся, ожидая прочесть неловкость или открытое неодобрение, жалость или презрение. Он изумился, увидев вместо этого выражение, которое иначе как восхищенным назвать не мог. Болтон, старше его по службе лет на пять, а по возрасту и на все десять, смотрел на него широко открытыми глазами. Эллиот, командовавший в эскадре Нельсона линейным кораблем, с явным одобрением кивал массивной головой. Когда Хорнблауэр решился взглянуть на адмирала, то увидел — Лейтон все еще сидит, как громом пораженный. На смуглом красивом лице угадывалось легкое сожаление, что, столько прослужив на флоте, он ни разу не имел подобного случая отличиться. Но и его заворожило незатейливое мужество рассказа. Он заерзал и глянул Хорнблауэру в глаза.

— Вот и тост, — сказал он, поднимая бокал. — Пусть капитан «Сатерленда» превзойдет капитана «Лидии».

Тост был встречен одобрительным гулом, Хорнблауэр краснел и запинался. Трудно было снести восхищение людей, чьим мнением он дорожил, особенно теперь, когда он начал осознавать, что завоевал его нечестно. Только сейчас в памяти всплыл тошнотворный страх, с которым он ожидал неприятельских бортовых залпов, ужас перед увечьем, преследовавший его на протяжении всего боя. Он презренный трус, не то что Лейтон, Болтон и Эллиот, ни разу в жизни не испытавшие страха. Если б он рассказал им все, если б поведал не только о маневрах, но и о переживаниях, они бы пожалели его, словно калеку, его слава рассеялась бы, как дым. От смущения его избавила леди Барбара. Она встала, остальные дамы последовали ее примеру.

— Не засиживайтесь за вином, — сказала леди Барбара, когда мужчины встали их проводить. — Капитан Хорнблауэр — прославленный игрок в вист, нас еще ждут карты.

IV

Из «Ангела» они шли в кромешной тьме. Мария прижималась к мужу.

— Замечательный вечер, — говорила она. — Леди Барбара очень мила.

— Рад, что тебе понравилось, — сказал Хорнблауэр. Побывав где-нибудь, Мария всегда с наслаждением перемывала косточки гостям. Хорнблауэр съежился, чувствуя, что надвигается критический разбор леди Барбары.

— Она прекрасно воспитана, — неумолимо продолжала Мария, — гораздо лучше, чем выходило по твоим рассказам.

Порывшись в памяти, Хорнблауэр сообразил, что, говоря о леди Барбаре, больше нажимал на ее отвагу и умение свободно держаться в обществе лиц противоположного пола. Тогда Марии приятно было воображать графскую дочку этаким мужчиной в юбке. Теперь ей приятно вернуться к привычным представлениям: восторгаться тем, как леди Барбара воспитана, радоваться ее снисхождению.

— Очень приятная женщина, — осторожно сказал он, стараясь попасть в тон Марии.

— Она спросила, собираюсь ли я с тобой, я объяснила, что это было бы неразумно, учитывая те надежды, которые мы уже начали питать.

— Ты сказала ей это ? — спросил Хорнблауэр резко. В последний момент он сдержался, чтоб не выплеснуть всю внезапно закипевшую в нем злость.

— Она пожелала мне счастья, — сказала Мария, — и просила тебя поздравить.

Хорнблауэра невыносимо раздосадовало, что Мария обсуждала с леди Барбарой свою беременность. Он не позволял себе думать, почему. Значит, леди Барбара знает. У него и до того голова шла кругом — теперь за короткую прогулку до дома ему уже точно не привести свои мысли в порядок.

— Ох, — сказала Мария уже в спальне, — какие же тесные туфли!

Сидя на низком стуле, она поводила ступнями в белых нитяных чулках, тень ее, отбрасываемая свечой на туалетном столике, плясала на стене. Тень балдахина над постелью мрачным черным прямоугольником лежала на потолке.

— Аккуратно вешай парадный мундир, — сказала Мария, вынимая из волос шпильки.

— Я спать не хочу, — в отчаянии произнес Хорнблауэр. Сейчас он отдал бы что угодно, лишь бы улизнуть, укрыться в одиночестве кормовой галереи. Но это было невозможно — слишком поздний час для побега, да и наряд несоответственный.

— Спать не хочет! — (Что за дурацкая привычка повторять его слова). — Очень странно! Вечер был такой утомительный. Может, ты жареной утки переел?

— Нет, — сказал Хорнблауэр. Невозможно объяснить Марии, что творится у него в голове, невозможно сбежать. Заговорив об этом, он бы смертельно ее обидел. Нет, на это он не способен. Он вздохнул и начал отстегивать шпагу.

— Ты только ляг, и сразу заснешь, — сказала Мария — она говорила по собственному опыту. — Нам так недолго осталось быть вместе.

Это была правда. Адмирал сообщил, что «Плутону», «Калигуле» и «Сатерленду» назначено сопровождать до Тахо Ост-Индский конвой, который уже формируется. Опять встает проклятый вопрос о команде — как, черт возьми, к сроку набрать матросов? С выездной сессии в Бодмине, возможно, пришлют еще нескольких осужденных. Лейтенанты вернутся со дня на день, хоть нескольких добровольцев да привезут. Но ему нужны марсовые, а марсовых не сыщешь ни втюрьмах, ни на ярмарочных площадях.

— Суровая у нас жизнь, — сказала Мария, размышляя о предстоящей разлуке.

— Лучше, чем обучать счету за восемь пенсов в неделю, — с натужной веселостью произнес Хорнблауэр.

До замужества Мария преподавала в школе — за обучение чтению родители платили четыре пенса, письму — шесть, счету — восемь.

— Да, конечно, — сказала Мария. — Я стольким обязана тебе, Горацио. Вот твоя ночная рубашка. Помню, мисс Вентворт разнюхала, что я учу с Алисой Стоун таблицу умножения, хотя ее родители платят только четыре пенса. Как меня тогда ругали! А потом эта же неблагодарная девчонка подговорила маленького Хопера выпустить в классной мышей. Но я бы стерпела все, милый, если б могла этим тебя удержать.

— Долг неумолим, дорогая, — сказал Хорнблауэр, ныряя в ночную рубашку. — Но не пройдет и двух лет, я вернусь с мешком золотых гиней. Попомни мои слова!

— Два года! — жалобно повторила Мария. Хорнблауэр делано зевнул. Мария клюнула на искусно брошенную наживку — Хорнблауэр наверняка знал, что так оно и будет.

— А говорил, что спать не хочешь! — воскликнула она.

— Что-то меня и впрямь сморило, — сказал Хорнблауэр. — Может, подействовал адмиральский портвейн. Глаза слипаются. Спокойной ночи, любовь моя.

Он поцеловал ее, еще сидящую за туалетным столиком, и быстро забрался в большую кровать. Здесь, лежа на самом краю, он стойко не шевелился, пока Мария задувала свечу, устраивалась рядом с ним, пока дыхание ее не сделалось тихим и размеренным. Только тогда он расслабился, перелег по-другому и дал волю проносящимся в его голове мыслям.

Сегодня вечером они с Болтоном в какой-то момент оказались рядом, остальные были далеко и слышать их не могли. Болтон подмигнул и, кивнув в сторону адмирала, заметил:

— За ним шесть голосов в правительстве.

Болтон туп, как и пристало хорошему моряку, но он недавно из Лондона, там поприсутствовал на утренних королевских приемах и поднабрался слухов. Бедный король снова помешался, надвигается регентство, значит, власть может от вигов перейти к тори. Шесть принадлежащих Лейтону голосов — вещь немаловажная. Маркиз Велели — министр иностранных дел, Генри Велели — посол в Испании, сэр Артур Велели — как его новый титул? Ах да, конечно, герцог Веллингтон — командует британскими силами на Пиренейском полуострове. Нечего удивляться, что леди Барбара Велели выходит за сэра Перси Лейтона, а сэру Перси немедленно дают эскадру в Средиземном море. Влияние оппозиции день ото дня растет, и судьба мира висит на волоске.

Хорнблауэр беспокойно заворочался в постели и тут же замер — это пошевелилась Мария. Лишь немногие — и в первую очередь Велели — готовы и дальше противостоять всевластному корсиканцу. Маленький просчет — на суше, на море или в парламенте — и они полетят с высоких постов, рискуя лишиться головы, а Европа падет.

В конце вечера леди Барбара разливала чай, Хорнблауэр ждал с чашкой в руке, рядом никого не было.

— Мне было приятно услышать от мужа, — сказала она тихо, — что вас назначили на «Сатерленд». Сегодня как никогда Англия нуждается в лучших своих капитанах.

Возможно, она подразумевала больше, чем произнесла вслух. Возможно, она намекала, что Лейтона надо поддержать. Из этого, впрочем, никак не следовало, что она способствовала его назначению на «Сатерленд». Но приятно думать, что она вышла за Лейтона не по любви. Она не должна никого любить! Хорнблауэр припоминал каждое ее слово, каждый обращенный на мужа взгляд. Да, она не походила на счастливую новобрачную. И все же — все же она жена Лейтона, в эту самую минуту она с ним в постели. От этой мысли у Хорнблауэра сделались корчи.

Так не пойдет. Он рассудочно убеждал себя, что на этом пути его ждут лишь муки и безумие, и, ухватившись за первую пришедшую в голову мысль, принялся разбирать заключительную партию в вист. Не прорежь он так неудачно на заход Эллиота, он бы спас роббер. Сыграл он правильно — вероятность была три к двум — но азартный картежник не стал бы об этом задумываться. Он бы взял свою взятку, я, в данном случае, оказался прав. Но только азартный картежник понадеялся бы, что король окажется бланковым. Хорнблауэр всегда гордился научной выверенностью своей игры. Так-то оно так, но сегодня вечером он расстался с двумя гинеями, и в его теперешнем положении это большая потеря.

Прежде, чем «Сатерленд» снимется с якоря, надо купить пяток поросят, две дюжины кур, да и пару барашков, кстати. Без вина тоже не обойтись. В Средиземноморье он купит дешевле, но на первую пору надо иметь на борту хотя бы пять-шесть дюжин. Капитан ни в чем не должен иметь нужды, иначе это может дурно сказаться на дисциплине. Кроме того, путешествие предстоит долгое, надо будет принимать других капитанов — да и адмирала, вероятно. Те будут неприятно удивлены, если он угостит их корабельной провизией, которой обыкновенно довольствуется сам. Список необходимых покупок все удлинялся. Портвейн, херес, мадера. Яблоки и сигары. Не меньше дюжины рубашек. Еще четыре пары шелковых чулок — похоже, предстоит много официальных поездок на берег. Ящичек чаю. Перец, корица, гвоздика. Инжир и чернослив. Восковые свечи. Все, что необходимо капитану для поддержания достоинства — и самоуважения. Он не желал выглядеть нищим.

Он мог бы потратить жалование за следующие три месяца, и много бы не показалось. Марии придется поэкономить эти три месяца, но ей, по счастью, не привыкать к бедности и назойливым кредиторам. Бедная Мария. Если он когда-нибудь станет адмиралом, то вознаградит ее за все лишения. Еще хорошо бы купить книг — не для развлечения, таких у него целый ящик, все старые друзья, включая «Упадок и гибель Римской империи» — но чтобы подготовиться к предстоящей кампании. Вчерашняя «Морнинг Кроникл» сообщила, что вышли «Очерки современной войны в Испании» — очень бы хотелось приобрести этот труд и еще книг шесть. Чем больше он узнает про полуостров, у чьих берегов ему предстоит сражаться, про видных представителей народа, который ему предстоит защищать, тем лучше. Но книги стоят недешево, а денег взять неоткуда.

Он перевернулся на другой бок. Фортуна вечно обделяет его призовыми деньгами. За потопленный «Нативидад» Адмиралтейство не выплатило ни пенса. Последний раз нежданное богатство привалило ему несколько лет назад, когда он совсем еще молодым капитаном захватил «Кастилью», и с тех пор ничего — а ведь иные капитаны составили тысячные состояния. Это сводило его с ума, тем более что, если б не теперешняя нищета, легче было бы набрать матросов на «Сатерленд». Нехватка матросов оставалась самой тягостной из его проблем — нехватка матросов и леди Барбара в объятиях Лейтона. Описав полный круг, мысли Хорнблауэра двинулись проторенным путем. Он лежал без сна всю долгую, утомительную ночь, пока рассвет не начал проникать сквозь занавеси на окнах. Фантастические домыслы о том, что думает леди Барбара, сменялись прозаическими рассуждениями — как лучше подготовить «Сатерленд» к выходу в море.

V

Капитан Хорнблауэр расхаживал взад и вперед по шканцам, а вокруг кипела работа — в шуме и сутолоке «Сатерленд» снаряжался к отплытию. Сборы затягивались, и он злился, хотя отлично знал причины задержки — их было несколько, и для каждой существовало свое, вполне рациональное объяснение. Две трети людей, которых унтер-офицеры подгоняли сейчас линьками, а боцман Гаррисон — тростью, до вчерашнего дня не то что корабля, моря в глаза не видели. Простейший приказ повергал их в растерянность, приходилось вести их к месту и буквально вкладывать в руки трос. Но даже и тогда проку от них было куда меньше, чем от бывалых моряков — они еще не приноровились разом налегать всем телом на трос и дальше выбирать ходом. А раз начав тянуть, они уже не останавливались — приказ «стой выбирать» был для них пустым звуком. Не раз и не два они сбивали с ног опытных матросов, когда те замирали по команде. В результате одной из таких накладок бочонок с водой сорвался с искового горденя и лишь по счастливой случайности не угодил прямиком в стоящий у борта барказ.

Хорнблауэр сам распорядился, чтоб воду загружали в последнюю очередь. От долгого пребывания в бочках она застаивается, в ней заводится зеленая живность — загружать ее надо по возможности позже, даже день-два имеют значение. Двенадцать тонн сухарей задержал по обычной своей бестолковости Провиантский Двор — похоже, тамошние клерки не умеют ни читать, ни считать. Дело осложнялось тем, что одновременно выгружали и перетаскивали к кормовому люку драгоценные капитанские припасы. Это уже вина Патриотического Фонда, задержавшегося с высылкой Хорнблауэру наградной шпаги ценою в сто гиней. Ни один лавочник в порту не поверил бы в долг уходящему в плаванье капитану. Шпага пришла только вчера, Хорнблауэр еле-еле успел заложить ее в лавке у Дуддингстона, причем Дуддингстон принял ее весьма неохотно и то лишь под клятвенное заверение, что Хорнблауэр выкупит ее при первой возможности.

— Понаписали-то, понаписали, — говорил Дуддингстон, тыча коротким указательным пальцем в витиеватую надпись, которую Патриотический фонд вывел на стальном лезвии ценою немалых издержек.

Практическую ценность представляло лишь золото на ножнах и рукояти, да мелкие жемчужины на эфесе. Дуддингстон, будем к нему справедливы, был совершенно прав, заявив, что под такой залог нельзя отпустить товару больше чем на сорок гиней, даже учитывая проценты и твердое обещание выкупить. Однако слово свое он сдержал и припасы прислал на рассвете следующего же дня — еще осложнив Хорнблауэру сборы.

На переходном мостике баталер Вуд топал от ярости ногами.

— Черти бы вас побрали, идиоты косорукие! — орал он. — Вот вы, сударь, в лихтере, уберите свою дурацкую ухмылку и давайте аккуратнее, а то загоню под палубу и отправитесь с нами! Помалу, помалу! Черт! Кто так швыряет ром по семь гиней за бочонок?! Это же вам не чугунная болванка!

Вуд надзирал за погрузкой рома. Бывалые моряки норовили подстроить так, чтоб новички по безалаберности раскололи пару бочонков — тогда удавалось перехватить глоток-другой. Ухмыляющиеся матросы из лихтера не упускали случая подсобить. Судя по раскрасневшимся лицам и неудержимой веселости некоторых моряков, им удалось нализаться даже под недремлющим оком Вуда и морских пехотинцев. Впрочем, Хорнблауэр не собирался вмешиваться, Матросы воруют ром при всяком удобном и неудобном случае, препятствовать им — только попусту ронять свое достоинство; никто еще не преуспел в этой безнадежной борьбе.

С высоты шканцев Хорнблауэр наблюдал занятную сценку на главной палубе. Молодой верзила — судя по бицепсам, рудокоп — ошалев от изливаемого на него потока брани и непонятных приказов, набросился на Гаррисона с кулаками. Но Гаррисон недаром был боцман — к своим пятидесяти годам он побывал в сотнях таких переделок, и силы ему было не занимать. Уклонившись от неловкого замаха, он сокрушительным ударом в челюсть сбил корнуольца с ног, потом без церемоний поднял за шиворот и пинками погнал по палубе к простаивающей тали. Корнуолец обалдело ухватился за трос и потянул вместе с остальными. Хорнблауэр одобрительно кивнул.

Корнуолец совершил преступление, карающееся, согласно Своду Законов Военного Времени, «смертью либо наказанием более мягким, по усмотрению трибунала» — поднял руку на офицера. Но сейчас не время судить по всей строгости законов военного времени, хоть их и зачитали корнуольцу вчера, когда зачисляли в команду. Джерард на барказе прочесал Рендрут, Камборн и Сент-Ив, захватил врасплох и повязал пятьдесят крепких корнуольцев. Понятно, те еще не разобрались в сложной административной машине, частью которой оказались так неожиданно. Случись это через месяц, когда все на корабле проникнутся чудовищностью подобного проступка, наверно, пришлось бы созвать трибунал, наказать ослушника кошками или даже повесить, но сейчас Гаррисон сделал самое разумное — двинул в челюсть и отправил работать дальше. Хорнблауэр возблагодарил Бога, что он капитан, а не боцман. Для него попытка двинуть кого-нибудь в челюсть окончилась бы плачевно.

Он переступил с ноги на ногу и вспомнил, что смертельно устал. Он не спал несколько ночей, дни проводил в бесконечных хлопотах. Мысли о леди Барбаре и Марии, денежные затруднения и нехватка матросов так истощили его нервы, что он не смог перепоручить мелкие заботы Джерарду и Бушу, которые бы превосходно со всем справились. Тревога подстегивала его, не давала усидеть на месте. Он постоянно чувствовал себя разбитым, усталым и отупевшим. День за днем он мечтал, как выйдет в море, замкнется в приличествующем капитану одиночестве, оставит позади все сухопутные тревоги, даже леди Барбару.

Последняя встреча основательно выбила его из колеи. Ему хватило ума понять это и попытаться исправить. Он бросил биться над неразрешимым вопросом — она или не она добилась его назначения на «Сатерленд», он всячески гнал от себя изматывающую ревность. Он убедил себя, что хочет одного — сбежать от леди Барбары, от утомительно нежной Марии, от всей запутанной жизни на берегу.

Он грезил о море, как потерпевший крушение грезит о глотке воды. Два дня назад сегодняшняя суета перед отплытием представлялась ему венцом желаний. Теперь он сглотнул, внезапно осознав, что это не так. Расставаться с леди Барбарой было, как резать по живому, и — удивительное дело — разлука с Марией тоже его опечалила. К его возвращению ребенку исполнится год, он будет ходить, возможно — лепетать первые слова. Марии придется вынашивать и рожать без мужа, без его поддержки. Она мужественно отказывалась говорить на эту тему, но он знал, как ей будет его недоставать. Он покидал ее с тяжелым сердцем.

Они прощались в гостиной, заранее решив, что Мария не станет растягивать мучения и провожать его на корабль. Когда она подняла к нему лицо, он увидел, что, несмотря на всю выдержку, губы ее дрожат и глаза увлажнились. Тогда он еще рвался на волю и расстался с ней довольно легко. Теперь все переменилось.

Обругав себя сентиментальным глупцом, Хорнблауэр взглянул на флюгер. Без сомнения, ветер отходит. Если он задует с норда или с норд-оста, адмирал захочет скорее выйти в море. Караван, «Калигула» и «Плутон» уже в заливе Каусенд. Коли адмирал решил не ждать отстающих, любое, даже неизбежное, промедление его раздосадует.

— Велите пошевеливаться, мистер Буш, — крикнул Хорнблауэр.

— Есть, сэр, — спокойно отозвался Буш.

Это еще больше взбесило Хорнблауэра. За спокойным ответом он угадывал легкий укор, никому, кроме Буша с Хорнблауэром, незаметный. Буш выкладывается до предела, из матросов выжимает все — и Хорнблауэр это отлично видит. Он просто выплеснул раздражение. Сколько раз он наказывал себе не говорить офицерам ненужных слов — и вот опять. Чтобы это не повторилось, Хорнблауэр пошел в каюту, чего прежде делать не намеревался.

Часовой посторонился, пропуская его с полупалубы в спальную каюту. Он была просторна, так что помимо двенадцатифунтовой пушки свободно вмещала койку, письменный стол и рундук. Хорнблауэр прошел через спальню в следующую каюту, тоже просторную — строившие «Сатерленд» голландцы своих капитанов уважали. Она протянулась на всю ширину кормы, сквозь большие кормовые окна проникало солнце. От покрашенных в бежевый цвет переборок было светло и радостно — цветовую гамму удачно дополняли черные махины двенадцатифунтовок. Полвил, лежа на животе, убирал ящики с вином, ему помогали двое матросов. Хорнблауэр сумрачно взглянул на них, осознав, что не сможет пока уединиться на кормовой галерее — его будет видно из каюты.

Он вернулся в спальню, со вздохом повалился на койку, но не улежал — вскочил и пошел к письменному столу. Вытащил хрустящие бумаги, сел, принялся перечитывать.

Прибрежной эскадре в западном Средиземноморье от сэра Перси Гилберта Лейтона, К. Б., контр-адмирала Красного Флага приказы…

Далее следовали обычные указания — ночные сигналы, кодовые сигналы, британские, испанские и португальские; места встречи на случай, если суда потеряют друг друга из виду; пара строк о тактике боя в случае неприятельского нападения. Флагман будет сопровождать до Лиссабона грузовой конвой в Тахо — там Лейтон, вероятно, получит дальнейшие распоряжения. «Калигула» проводит в Маон транспорты «Хэриэт» и «Нэнси». «Сатерленд» отправится с Ост-Индийцами до широты 35 градусов, а затем повернет к Гибралтарскому проливу. Место встречи — у мыса Паламос. Капитанов извещали, что андалузское побережье, за исключением Кадиса и Тарифы, захвачено французами, равно как и побережье Каталонии вплоть до Таррагоны. Капитанам предписывалось, входя в любой испанский порт, принимать предосторожности на случай нахождения там французов. К приказам прилагались инструкции для шкиперов каравана, в них говорилось почти то же самое.

Однако Хорнблауэру бумаги, которые он перебирал, рассказывали длинную и сложную повесть. Они говорили ему, что и сейчас, спустя пять лет после Трафальгара, Англия, владеющая величайшим в истории флотом, напрягает в борьбе последние силы. Корсиканец строит суда почти в каждом европейском порту — в Гамбурге, Антверпене, Бресте, Тулоне, Венеции, Триесте и еще в паре десятков мест. И за каждым из этих портов должны неусыпно следить побитые штормами британские эскадры — все сто двадцать линейных кораблей можно было бы задействовать на одну блокаду. А ведь в каждом заливчике, в каждой рыбачьей бухте вдоль половины европейского побережья укрываются каперы — иногда просто большие гребные лодки, полные вооруженных людей — они ждут случая выйти в море и захватить беззащитное купеческое судно. Оберегая торговый флот, несут неусыпный дозор британские фрегаты, и всякое королевское судно, куда бы оно ни направлялось, обязательно хоть ненадолго берет под защиту купеческий караван. Чтобы победить в этой войне против всего мира, надо тщательно распределить силы, выверить каждый шаг, особенно сейчас, когда, напрягая все мускулы, Англия переходит в наступление. Ее войска идут маршем по Испании, и три линейных корабля, которые с трудом удалось оторвать от других насущных задач, должны атаковать уязвимый фланг, неосторожно подставленный Бонапартом при наступлении на Пиренейский полуостров. «Сатерленду» назначено стать острием копья, которое поразит деспота, подмявшего под себя весь Европейский континент.

Это все замечательно. Машинально Хорнблауэр заходил из угла в угол — голова опущена, чтобы не задевать палубный бимс — четыре шага вперед, четыре шага назад между двенадцатифунтовкой и дверью. Ему доверили почетное и ответственное задание, однако у него нет команды. Чтобы ставить паруса, как положено на королевском судне, с быстротой и сноровкой, определяющей разницу между победой и поражением, требуется двести пятьдесят опытных моряков. А если все опытные моряки будут ставить паруса, кто встанет к пушкам? Чтобы палить с обоих бортов, надо еще четыреста пятьдесят артиллеристов — правда, половина из них могут быть необучены — и почти сто человек, чтобы подносить порох и выполнять другие обязанности по судну.

У него сто девяносто обученных моряков с «Лидии» и еще сто девяносто зеленых салаг. Пока «Сатерленд» стоял в порту, из старой команды двадцать человек сбежали, бросив невыплаченное жалованье за два года и рискуя получить тысячу ударов кошкой. И это еще немного. У иных капитанов за время столь долгой стоянки дезертировали бы две трети. И тем не менее потеря была ощутимая. Ему нужно еще сто семьдесят матросов — сто семьдесят обученных матросов. Шесть недель, и он бы вымуштровал новичков — за исключением неизбежной доли безнадежных, больных, калек или придурков. Он бы сделал из них сносных моряков и артиллеристов. Но меньше чем через шесть недель, может быть — меньше, чем через три, он будет сражаться у берегов Испании. Не исключено, что он завтра же схватится с неприятелем — ветер становится восточное, при таком ветре французская эскадра из Бреста запросто обойдет блокаду и непрочь будет поживиться лакомыми Ост-Индийцами. И вот французский корабль первого ранга, не испытывающий недостатка в матросах, сойдется рей к рею с «Сатерлендом» — матросов две трети от нужного числа, и каждый второй страдает морской болезнью…

Хорнблауэр снова сжал кулаки. Отчаяние душило его. Он будет отвечать за любой провал, его будут презирать и (что столь же невыносимо) жалеть другие капитаны. Он алкал и жаждал пополнения, как проигравшийся картежник — злата, как юноша — возлюбленную. Теперь матросов ждать неоткуда. Отправив Джерарда в Сент-Ив и Редрут, он исчерпал последнюю возможность. Джерард привез пятьдесят человек, и это еще большая удача. С каравана не удастся снять ни одного. Правительственные транспорты в Лиссабон, правительственные грузовые суда в Маон, корабли Ост-Индской компании — все они под защитой закона. Хорнблауэр ощущал себя в клетке.

Он снова шагнул к письменному столу, вынул свой экземпляр вахтенного расписания — над этой бумагой они с Бушем промучились почти целую ночь. Успешное управление судном в условиях нехватки людей зависит главным образом от этого документа: знающих людей надо расставить в узловых точках, новичков равномерно распределить вокруг — пусть набираются опыта — но так, чтобы не чинили помех в работе. Фор-марс, грот-марс, бизань-марс, полубак и ют; обязанности каждого человека расписаны, при любом из тысячи возможных маневров, в непогоду и в вёдро, средь бела дня или в ночи он без промедления займет свой пост, в точности зная, что ему делать. Знает он и свое место у пушки под командованием дивизионного офицера.

Хорнблауэр еще раз пробежал глазами вахтенное расписание. Удовлетворительно — пока. То была стабильность карточного домика — на первый взгляд все устойчиво, но малейшее изменение — и он рассыпался. Потери в бою или болезни мгновенно разрушат стройную систему. Хорнблауэр зашвырнул вахтенное расписание в стол — он вспомнил, что и без болезней каждые десять дней на корабле умирает матрос — от несчастных случаев и естественных причин только, не беря в расчет неприятельские действия. К счастью, умирать будут главным образом необстрелянные новички.

Хорнблауэр навострил уши. Сверху доносились хриплые приказания, свист боцманских дудок, дружный топот матросов — втаскивали на борт барказ. Уже некоторое время он слышал странный звук, непохожий на визг шкивов в блоках. Он не сразу понял, что визжат свиньи — его и кают-компании. Их наконец-то поднимали на борт. Он различал также овечье блеянье и петушиное «кукареку», сопровождаемое взрывами хохота. Он петуха не покупал, только кур, значит, это чей-то еще, кают-компанейский или мичманов.

Кто-то заколотил в дверь, Хорнблауэр схватил бумаги и плюхнулся на стул — не дай Бог увидят, что он с волнением ожидает отплытия.

— Войдите, — рявкнул он. В дверь просунулось перепуганное личико — то был Лонгли, племянник Джерарда, он впервые выходил в море.

— Мистер Буш говорит, только что кончили загружать припасы, сэр, — выговорил он тонким голосом.

Хорнблауэр, силясь не улыбнуться, с ледяным безразличием созерцал перепуганного мальца.

— Очень хорошо, — проворчал он и уткнулся в бумаги.

— Да, сэр, — после секундного колебания сказал мальчик, закрывая дверь.

— Мистер Лонгли! — взревел Хорнблауэр.

Детское лицо, еще более напуганное, снова возникло в двери.

— Заходите, юноша, — сказал Хорнблауэр сурово. — Заходите и встаньте смирно. Что вы сказали последним?

— Э… сэр… я сказал… мистер Буш…

— Ничего подобного. Что вы сказали последним ?

Детское лицо сморщилось от натуги и тут же разгладилось — Лонгли понял, о чем его спрашивают.

— Я сказал «да, сэр», — произнес он фальцетом.

— А что должны были сказать?

— «Есть, сэр».

— Верно, очень хорошо.

— Есть, сэр.

Мальчик сообразителен и не теряет головы от страха. Если он научится управлять матросами, из него выйдет толковый уорент-офицер. Хорнблауэр убрал бумаги и запер ящик, еще несколько раз прошелся по каюте, выдерживая приличную паузу, и, наконец, поднялся на шканцы.

— Ставьте паруса, как будете готовы, мистер Буш, — сказал он.

— Полегче с горденями, эй вы… вы…

Даже Буш дошел до той кондиции, когда брань не облегчает сердце. Корабль выглядит ужасающе, палубы грязны, команда валится с ног. Хорнблауэр, сцепив руки за спиной, тщательно изображал олимпийскую невозмутимость. По приказу «все наверх паруса ставить» унтер-офицеры погнали по местам отупевших от усталости матросов. Сэвидж, старший мичман, возмужавший у Хорнблауэра на глазах, криками подгонял готовую команду к фалам грот-марселя. Сэвидж был бледен, глаза его налились кровью — ночной кутеж в каком-то плимутском притоне не прошел ему даром. Крича, он прикладывал руку к затылку — шум явно его терзал. Хорнблауэр улыбнулся — несколько дней в море выветрят из юноши всякие следы попойки.

— Ютовый старшина! — хрипло орал Сэвидж. — Почему готовая команда еще не на корме?! Живее, ребята, живее! Разобрать фалы грот-марселя! Эй, старшина судовой полиции! Пошлите на корму бездельников! Эй, оглохли, что ли?!

Рядом с Хорнблауэром по бизань-вантам побежал, увлекая за собой матросов, боцманмат. Юный Лонгли на секунду замер, провожая его взглядом, потом скорчил решительную мину, прыгнул на выбленки и полез вверх. Хорнблауэр подметил быструю смену чувств — сперва Лонгли испугался высоты, потом мужественно решил, что влезет везде, куда отваживаются влезть другие. Из этого мальчика будет толк.

Буш глядел на часы и с досадой жаловался штурману:

— Девять минут уже! Только поглядите на них. Пехотинцы и те больше похожи на моряков!

Морские пехотинцы дальше на корме тянули крюйс-фалы, выстукивая по палубе башмаками. Они работали, как солдаты, с солдатской выправкой, словно на учениях. Моряков это всегда забавляло, но не приходится отрицать, что сейчас от пехотинцев действительно больше проку.

Матросы перебежали от фалов к брасам. Рев Гаррисона известил, что якорь поднят. Хорнблауэр последний раз взглянул на флюгер — ветер сильно отошел к востоку. Обогнуть мыс Девил-пойнт будет нелегко. Круто обрасопив паруса, «Сатерленд» повернулся и начал медленно набирать скорость. С лодок заголосили, заплескали платками женщины — жены, которых Хорнблауэр отправил на берег двадцать четыре часа назад, провожали своих мужей. На корме ближней лодки женщина без стеснения рыдала, рот ее был открыт, по щекам ручьями катились слезы. Очень может быть, она никогда больше не увидит своего благоверного.

— По сторонам не глазеть! — рявкнул Гаррисон, приметив, что кто-то из матросов замахал на прощание. Никому не дозволено отвлекаться.

Палуба под Хорнблауэром пошла вниз — это Буш положил судно в самый крутой бейдевинд: впереди Девил-пойнт, как поведет себя судно, неизвестно, значит, надо держаться как можно дальше на ветре. Стоило судну накренится, и на Хорнблауэра волной нахлынули воспоминания. Лишь когда судно поднимет паруса, закачается под ногами палуба, зазвучит в ушах перестук блоков и пение такелажа — лишь тогда оживают в памяти тысяча и одна мелкая подробность морской жизни. Хорнблауэр тяжело сглотнул от волнения.

Они прошли совсем близко к мысу, на котором располагался док. Рабочие побросали дела и принялись глазеть, но «ура! » не крикнул ни один. За семнадцать военных лет они насмотрелись на военные суда, и «Сатерленд» не вызывал у них воодушевления. Сейчас на палубе оркестр должен бы играть «Рази, британец, метко» или «Бодрее, ребята, ко славе наш путь», но на музыкантов у Хорнблауэра не было денег, а звать горниста из морских пехотинцев и корабельного трубача, чтоб те устроили жалкий шум, он не собирался. Впереди открывался Стоунхауз-пул, за ним виднелись плимутские кровли. Где-то там Мария, быть может, она видит обрасопленные круто к ветру белые паруса. Может быть, леди Барбара смотрит сейчас на «Сатерленд». Хорнблауэр снова сглотнул. Порыв ветра со Стоунхауз-пул ударил кораблю почти в лоб. Судно заартачилось, но рулевой дал ему увалиться под ветер. Хорнблауэр взглянул направо. Они проходили до опасного близко к берегу — он не ошибся, «Сатерленд» действительно сильно дрейфует. Хорнблауэр наблюдал за ветром и за огибающим мыс отливом, поглядывал на Девил-пойнт за правой скулой. Как бы ни пришлось поворачивать оверштаг и лавировать от мыса. Буш уже открыл рот, чтоб скомандовать к повороту, когда Хорнблауэр понял, что мыс они пройдут.

— Пусть держит так, мистер Буш, — сказал он, тихий приказ означал, что капитан берет руководство на себя, и Буш прикусил язык.

Они прошли в каких-то пятидесяти ярдах от буя, вода пенилась с подветренного борта, корабль сильно кренился. Хорнблауэр вмешался не для того, чтоб доказать свое превосходство в судовождении. Скорее он не мог видеть, как что-то делается не безупречно. Он лучше своего первого лейтенанта умеет хладнокровно просчитывать шансы — потому он и в вист лучше играет. Впрочем, Хорнблауэр не анализировал сейчас своих побуждений и едва ли осознавал, что такие побуждения были — он никогда не думал о себе как о выдающемся навигаторе.

Теперь они держали прямо на Девил-пойнт, Хорнблауэр уже некоторое время не спускал с него глаз.

— Руль на левый борт, — приказал он. — И поставьте марсели, мистер Буш.

С ветром на траверзе они вышли в пролив, слева от них были зазубренные вершины Стэддона, справа — Эджкумбский холм. Они приближались к открытому морю, ветер свежел, такелаж пел пронзительнее, «Сатерленд» заметней качался на пробегавших под днищем волнах. Слышно стало поскрипывание деревянного корпуса — на палубе различимое, внизу громкое и, наконец, настолько привычное, что ухо переставало его замечать.