Капитан Горацио Хорнблауэр держал в руках свежий, только что из типографии, оттиск.
 

      «Ко всем отважнымМОЛОДЫМ ЛЮДЯМ, – читал он на измазанном краской листке, – к МОРЯКАМ и тем, кто еще не ступал на борт КОРАБЛЯ! Ко всем, кто жаждет сразиться за Свободу и Отечество с КОРСИКАНСКИМ ТИРАНОМ, опрометчиво вздумавшим тягаться с БРИТАНСКИМ ЛЬВОМ! Его Величества двухпалубный семидесятичетырехпушечный корабль «Сатерленд»сейчас набирает в Плимуте команду, и на сегодня еще остается несколько вакансий!Кораблем командует капитан Горацио Хорнблауэр, недавно вернувшийся из ПОБЕДОНОСНОГО ПОХОДА в ЮЖНОЕ МОРЕ, где его тридцатишестипушечный фрегат «Лидия» разнес в щепки и потопилиспанское двухпалубное судно «Нативидад», вдвоеболее мощное. Офицеры, унтер-офицеры и матросы с «Лидии» единодушно последовали за ним на «Сатерленд». Какая МОРСКАЯ ДУША устоит перед призывом разделить ГРЯДУЩИЕ ПОБЕДЫ с командой беззаветных удальцов? Кто докажет наглым мусью, что моря принадлежат БРИТАНИИ, и туда не смеет совать нос ни один презренный лягушатник?Кто желает набить карманы трофейными ЗОЛОТЫМИ ЛУИДОРАМИ? Каждый вечер на корабле играют скрипачии устраиваются танцы,полноценное ПИТАНИЕ, отличный ХЛЕБ, и ГРОГ по БУДНЯМ и в ВОСКРЕСЕНЬЕ, а также жалованье, назначенное ЕГО ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ КОРОЛЕМ ГЕОРГОМ! Рядом с местом, где читается это воззвание,доблестный доброволецнайдет ОФИЦЕРА с Его Величества судна «Сатерленд», который и завербует его на СЛАВНОЕ ПОПРИЩЕ».

 
      Хорнблауэр читал, борясь с ощущением собственного бессилия. Такого рода призывы десятками звучат на каждой ярмарочной площади. Где ему залучить рекрутов на скучный линейный корабль, когда по всей стране рыщут в поисках матросов капитаны лихих фрегатов, чьи имена говорят сами за себя, а в воззваниях прямо сказано, сколько призовых денег выплачено в прошлую кампанию. Чтобы отправить за добровольцами четырех лейтенантов и десятка два матросов, придется потратить чуть не все скопленное за два года жалованье, и как бы эти деньги не оказались выброшены зазря.
      Но что-то делать надо. С «Лидии» он забрал двести первоклассных матросов. (Афишка умалчивала, что после почти двухлетнего плавания их насильно перевезли на «Сатерленд», не дав даже разок ступить на английскую почву.) И все равно ему требуется еще пятьдесят опытных моряков, двести новичков и юнг. Портовое управление не нашло ровным счетом никого. Если он не раздобудет людей, то будет отстранен от командования и до конца жизни останется на половинном жаловании – восемь шиллингов в день. Он не знал, насколько угоден Адмиралтейству, и по складу характера склонен был полагать, что его назначение висит на волоске.
      Хорнблауэр постучал по оттиску карандашом и чертыхнулся от досады. Глупые, бессмысленные ругательства сорвались с его языка. Но он старался произносить их тихо – за двустворчатой дверью дремала в спальне Мария, будить ее не хотелось. Мария подозревала, что беременна (хотя определенно говорить было еще рано), и ее докучная нежность уже встала Хорнблауэру поперек горла. При мысли о Марии раздражение усилилось: его злил берег, необходимость набирать команду, душная гостиная, утрата вошедшей уже в привычку независимости. Он раздраженно схватил треуголку и потихоньку вышел. В прихожей ждал со шляпой в руке типографский рассыльный. Хорнблауэр вернул ему оттиск, коротко велел напечатать двадцать дюжин и вышел на шумную улицу.
      Сборщик податей у ворот на Полупенсовый мост взглянул на мундир и пропустил бесплатно, лодочники на пристани увидели, что идет командир «Сатерленда», и постарались привлечь его внимание – капитаны обычно щедро платили за перевоз вдоль всей Хэмоазы. Хорнблауэр забрался в лодку. Он был мрачен, и за все время, что гребцы отваливали и вели лодку между стоящими там и сям кораблями, не проронил ни слова. Загребной переложил за щеку жевательный табак и приготовился отпустить какое-нибудь ничего не значащее замечание, но, увидев мрачно нахмуренное чело, осекся и сконфуженно кашлянул. Хорнблауэр, не удостоивший его ни единым взглядом, тем не менее боковым зрением заметил смену чувств на его лице и немало позабавился. Он видел, как играют мускулы на загорелых руках гребца. На запястьях – татуировка, в мочке левого уха – золотое кольцо. Прежде, чем сделаться лодочником, этот человек явно был моряком.
      Хорнблауэр страстно желал силой втащить его на борт «Сатерленда», ему бы каких-нибудь полсотни моряков, и можно больше не тревожиться. Но этот малый наверняка освобожден от службы и имеет при себе документ – иначе он не посмел бы промышлять в Плимуте, куда четверть британского флота заходит в поисках матросов.
      И Провиантский Двор, и док, проплывавшие мимо лодки, полны здоровыми, сильными людьми, из которых половина моряки – корабелы и такелажники. Хорнблауэр глядел на них с бессильным вожделением кота, созерцающего золотую рыбку в аквариуме. Мимо медленно проплывали канатный двор и мачтовая мастерская, плашкоут для установки мачт и дымящиеся трубы пекарни. Вот и «Сатерленд», покачивается на якорях за мысом Бул. Хорнблауэр глядел на него поверх мелкой зыби, чувствуя разом гордость и отвращение к своему новому судну. Ему странен был округлый нос «Сатерленда», непохожий на привычные бикхеды линейных кораблей британской постройки. Неуклюжие обводы всякий раз напоминали, что строители «Сатерленда» пожертвовали мореходными качествами ради малой осадки. Все, кроме английских мачт, выдавало голландское происхождение корабля, рассчитанного на глинистые отмели и мелководные заливы Ваддензее. Первоначально «Сатерленд» именовался «Эйндрахт», был захвачен у Тексела, и теперь, переоснащенный, являл собой самое неприглядное и непривлекательное двухмачтовое судно в корабельном реестре британского флота.
      Хорнблауэр глядел на свой корабль с неприязнью, которую еще подхлестывала мысль о нехватке матросов. Упаси Бог лавировать на нем от подветренного берега. «Сатерленд» будет дрейфовать, как бумажный кораблик. А последующему трибуналу не докажешь, что судно было совершенно немореходно.
      – Суши весла! – бросил он лодочникам. Те перестали грести, скрип весел в уключинах затих, сразу слышнее стало, как плещет о борт вода. Лодка приплясывала на волнах, Хорнблауэр продолжал недовольно оглядывать корабль. «Сатерленд» был свежевыкрашен, но, увы, за казенный счет – скучной желтой и черной краской без единой белой или алой полосы. Богатый капитан и первый лейтенант покрыли бы недостающие расходы из собственного кармана, им бы еще и позолоту навели, но у Хорнблауэра на позолоту не было денег. Буш содержит на свое жалованье мать и четырех сестер и тоже раскошелиться не мог, даже ради карьеры. Иные капитаны не мытьем, так катаньем выпросили бы в доке краску – да и позолоту, кстати, тоже. Хорнблауэр не умел выпрашивать – за всю позолоту в мире он не стал бы умасливать какого-нибудь писаришку, льстить и похлопывать по плечу. И дело тут не в уважении к принципам, а в самоуважении.
      С палубы его заметили. Засвистели дудки – на судне готовились встречать капитана. Но он не торопился. «Сатерленд», еще не загруженный припасами, осел неглубоко, и над водой виднелась широкая полоса медной обшивки. Слава Богу, хоть медь новая. На фордевинд уродливое судно пойдет достаточно ходко. Ветер развернул «Сатерленд» поперек прилива, обратив его к Хорнблауэру кормовым заострением корпуса. Разглядывая обводы «Сатерленда», Хорнблауэр думал, как выжать из него все возможное. Пригождался двадцатидвухлетний морской опыт. Он уже представил мысленно диаграмму приложенных к кораблю сил – давление ветра на паруса, боковое сопротивление киля, трение обшивки, удары волн о нос, прикидывал, какие испытания проведет в первую очередь, как наклонит мачты и удифферентует судно поначалу, еще до этих испытаний. И тут же с горечью вспомнил: что толку думать об этом, пока у него нет матросов!
      – Весла на воду! – рявкнул он лодочникам, и те снова принялись грести.
      – Суши весла, Джек, – сказал баковый загребному, оглядываясь через плечо.
      Лодка развернулась под кормой «Сатерленда» – уж эти ребята знают, как подвести лодку к военному кораблю. Теперь Хорнблауэр видел кормовую галерею – чуть ли не единственное, что находил привлекательным в своем новом корабле. К счастью, при ремонте в доке ее не убрали, как у других линейных кораблей. На этой галерее можно будет в полном одиночестве наслаждаться ветром, морем и солнцем. Можно будет поставить парусиновый стул. Можно будет даже прохаживаться вдали от посторонних взоров – галерея протянулась на целых восемнадцать футов – и пригибаться особенно низко не надо. Хорнблауэр мечтал, как после утомительных сборов окажется в море, как будет расхаживать по приватной кормовой галерее и как, наконец, чуть-чуть расслабится. Однако без пополнения эти мечты могут так и остаться мечтами. Надо где-то найти матросов.
      Хорнблауэр нащупал в заднем кармане серебряную монетку. Жалко было швыряться серебром, но он боялся уступить в щедрости другим капитанам – они-то, наверно, расплачиваются не скупясь.
      – Спасибо, сэр. Спасибо, – сказал загребной, козыряя.
      Хорнблауэр поднялся по трапу и дальше через входной порт, покрашенный грязновато-желтой охрой поверх облезлой, голландской еще позолоты. Дико засвистели боцманские дудки, морские пехотинцы взяли на караул, фалрепные вытянулись по струнке. Вахту нес помощник штурмана Грей – лейтенанты во время стоянки в порту не дежурят. Хорнблауэр отсалютовал шканцам, Грей козырнул. До разговора Хорнблауэр, по-прежнему строго соблюдавший себя от излишней болтливости, не снизошел, хотя Грей был его любимцем. Он молча огляделся.
      Натягивали такелаж, и по всей палубе были разложены тросы, но Хорнблауэр различал за мнимым беспорядком стройную, отлаженную систему. Бухты троса на палубе, кучки работающих матросов, на полубаке команда парусного мастера сшивает марсель – все производило впечатление неразберихи, но то была неразбериха организованная. Строгие приказы, которые он отдал своим офицерам, пошли на пользу. Команда «Лидии», когда ее перевезли на «Сатерленд», не дав и дня погулять на берегу, чуть не взбунтовалась – теперь она снова управляема.
      – Старшина судовой полиции хочет доложить, сэр, – сказал Грей.
      – Пошлите за ним, – отозвался Хорнблауэр.
      Старшина судовой полиции, некто Прайс, отвечал за поддержание дисциплины на корабле. Хорнблауэр его еще не видел. Он решил, что речь пойдет о наказании за служебный проступок, и со вздохом придал лицу выражение неумолимой суровости. Возможно, придется назначать порку. Хорнблауэру претила мысль о крови и мучениях, но впереди долгое плавание, команда навзводе, и, если потребуется, надо драть без всякого снисхождения.
      Прайс появился на переходном мостике во главе необычной процессии. Тридцать человек шли, попарно скованные наручниками, только последние двое заунывно звенели ножными кандалами. Почти все были в лохмотьях, ничем решительно не напоминавших моряцкую одежду. У многих лохмотья были из дерюги, у других – из плиса, и, приглядевшись повнимательнее, Хорнблауэр угадал на одном нечто, прежде бывшее молескиновыми штанами. А вот на его напарнике явно когда-то был приличный костюм – черный суконный, теперь он порвался, и в прореху на плече выглядывало белое тело. У всех были всклокоченные бороды – черные, рыжие, желтые и сивые, у всех, кроме лысых. Торчали в разные стороны грязные космы. Два суровых капрала замыкали шествие.
      – Стоять, – приказал Прайс. – Шапки долой.
      Процессия замялась и остановилась. Одни тупо смотрели на палубу, другие испуганно озирались.
      – Это что за черт? – резко осведомился Хорнблауэр.
      – Новобранцы, сэр, – сказал старшина. – Солдаты их привели. Я расписался в приемке.
      – Откуда они их взяли? – так же резко продолжал Хорнблауэр.
      – С выездной сессии суда в Экстере, сэр, – произнес Прайс, извлекая из кармана список. – Четверо – браконьеры. Уэйтс – тот, что в молескиновых штанах, сэр, – воровал овец. Вот этот в черном – двоеженец, сэр – прежде был приказчиком у пивовара. Остальные все больше воры кроме этих двух – они поджигали стога, да тех двух в кандалах. Их осудили за разбой.
      – Кхе-хм. – Хорнблауэр на мгновение лишился дара речи. Новобранцы, моргая, смотрели на него – кто с надеждой, кто с ненавистью, кто равнодушно. Виселице, тюрьме или высылке в колонии они предпочли флот. Ясно, почему они в таком плачевном состоянии – последние несколько месяцев они провели в тюрьме. Славное пополненьице – махровые смутьяны, хитрые лодыри, придурковатые мужланы. Но это – его матросы. Они напуганы, угрюмы, встревожены. Надо расположить их к себе. Как это сделать, подсказало природное человеколюбие.
      – Почему они еще в наручниках? – произнес он громко. – Немедленно освободите их.
      – Прошу прощения, сэр, – извинился Прайс. – Я не посмел без приказа, вестимо, кто они и откуда.
      – Это не имеет никакого значения, – отрезал Хорнблауэр. – Они завербовались на королевскую службу. На моемсудне наручники надевают только по моемуприказу.
      При этом Хорнблауэр смотрел на новобранцев, а обращался исключительно к Прайсу – он знал, что так произведет большее впечатление, хотя и презирал себя за риторические уловки.
      – И чтоб я больше не видел моих матросов под конвоем, – прорычал он в сердцах. – Это новобранцы на почетной службе, их ждет достойное будущее. Я попрошу вас принять это к сведению. Теперь найдите кого-нибудь из команды баталера и позаботьтесь, чтоб рекрутам выдали приличную одежду.
      Вообще-то не полагается отчитывать офицера перед матросами, но Хорнблауэр знал, что не сильно повредил старшине судовой полиции. Новички так и так его возненавидят – за то ему и платят, чтобы вся команда вымещала на нем злость. Теперь Хорнблауэр обратился к самим новобранцам.
      – Тому, кто старательно исполняет свой долг, на этом судне страшиться нечего, – сказал он ласково. – Перспективы же у него самые радужные. Ну-ка я погляжу, какими ладными вы будете в новой одежде, когда смоете с себя последние напоминания о месте, из которого прибыли. Вольно.
      Похоже, он покорил этих глупцов. Унылые лица озарились надеждой – впервые за долгие месяцы, если не впервые в жизни, с ними обошлись по-человечески, а не по-скотски. Хорнблауэр проводил их взглядом. Бедолаги. Они просчитались, променяв тюрьму на флот. Ну что ж, это тридцать из недостающих ему двухсот пятидесяти живых автоматов, которые будут тянуть тросы и налегать на вымбовки шпиля, когда «Сатерленду» придет время выйти в море.
      Поспешно подошел лейтенант Буш и козырнул капитану. Суровое загорелое лицо с неожиданно-голубыми глазами осветилось столь же несуразной улыбкой. Хорнблауэра кольнуло смутное, похоже на стыд чувство. Надо же, Буш ему рад. Невероятно, но им действительно восхищается, его, можно сказать, обожает этот безупречный служака, этот бесстрашный боец, кладезь разнообразных достоинств, которых Хорнблауэр в себе не находил.
      – Доброе утро, Буш, – сказал Хорнблауэр. – Пополнение видели?
      – Нет, сэр. Я обходил полуденным дозором на шлюпке и только что вернулся. Откуда они?
      Хорнблауэр рассказал. Буш довольно потер руки.
      – Тридцать! – воскликнул он. – Не ожидал. Думал, из Экстера пришлют человек двенадцать. А сегодня открывается выездная сессия в Бодмине. Дай-то Бог, чтоб они прислали еще тридцать.
      – Марсовых нам из Бодмина не пришлют, – сказал Хорнблауэр, донельзя успокоенный тем, что Буш столь оптимистично отнесся к появлению в команде осужденных.
      – Да, сэр. Зато на этой неделе ждут Вест-Индский конвой. Сотни две матросов с него загребут. По справедливости нам должно достаться человек двадцать.
      – М-м, – сказал Хорнблауэр и отвернулся. Маловероятно, что адмирал порта пойдет ему навстречу. Не того он сорта капитан – не самый выдающийся, но и не самый нуждающийся в помощи. – Я пойду вниз.
      Разговор благополучно переменился.
      – Женщины беспокоятся, сэр, – сказал Буш. – Я, если не возражаете, лучше пойду с вами.
      Сквозь приоткрытые пушечные порты на нижнюю орудийную палубу тускло сочился свет, освещая непривычную картину. С полсотни женщин кучками сидели на палубе и громко переговаривались. Три или четыре, приподнявшись на локте с гамаков, глазели на остальных. Две через орудийные порты торговались с гребцами береговых лодок; чтобы матросы не сбежали, порты затянули сетками, довольно, впрочем, редкими – сквозь них легко проходила рука и можно было что-нибудь купить. Еще две скандалили. У каждой за спиной собралась кучка болельщиц. Женщины различались решительно всем. Одна, смуглая, темноволосая, такая высокая, что ей приходилось сутулиться под пятифутовыми палубными бимсами, грозно наступала, другая – приземистая белокурая крепышка, явно не собиралась отступать.
      – Да, сказала, – не унималась она, – и еще повторю. Не больно ты меня напужала! Говоришь, ты – миссис Даусон? Так тебе и поверили!
      – А-а! – завопила оскорбленная брюнетка. Она нагнулась и с остервенением вцепилась противнице в волосы, замотала из стороны в сторону – того и гляди оторвет голову. Блондинка, не растерявшись, принялась царапаться и лупить ногами. Юбки закружились водоворотом, но тут подала голос женщина с гамака:
      – Стой же, дуры ненормальные! Капитан идет.
      Они отскочили в стороны, запыхавшиеся и встрепанные. Все взгляды обратились на Хорнблауэра, который, пригибаясь под верхней палубой, спускался в полумрак.
      – Первую же, кто затеет драку, отправлю на берег, – рявкнул он.
      Брюнетка отбросила с лица волосы и презрительно фыркнула.
      – Мне начхать, – сказала она, – я сама уйду. На этом нищем корабле ни фартинга не получишь.
      Слова ее вызвали одобрительный гул – похоже, она выразила общее мнение.
      – Заплатят нашим мужьям жалованье, или нет? – пискнула одна из лежебок.
      – Молчать! – взорвался Буш. Он выступил вперед, желая оградить капитана от незаслуженных оскорблений – он-то знал, что жалованье матросам задержало правительство. – Вот ты – почему лежишь после восьми склянок?
      Но попытка контрнаступления провалилась.
      – Если хотите, лейтенант, я встану, – сказала женщина, сбрасывая одеяло и спрыгивая на палубу. – Кофту я обменяла на колбасу для моего Тома, юбку – на пиво. Мне в рубахе ходить, а, лейтенант?
      По палубе пробежал смешок.
      – Марш обратно и веди себя пристойно, – торопливо выговорил вспыхнувший от смущения Буш.
      Хорнблауэр тоже смеялся – он, в отличие от своего первого лейтенанта, был женат, и потому, наверно, не испугался полуголой женщины.
      – Не буду я пристойной, – сказала та, закидывая голые ноги на койку и прикрывая их одеялом, – пока моему Тому не заплатят, что причитается.
      – А даже и заплатят, – фыркнула блондинка, – чего он с ними делать будет без увольнительной? Отдаст ворюге-маркитанту за четверть галлона!
      – Пять фунтов за два года! – добавила другая. – А я на втором месяце.
      – Отставить разговоры, – сказал Буш.
      Хорнблауэр отступил с поля боя, забыв, зачем спускался вниз. Не может он говорить с женщинами о жаловании. С их мужьями обошлись возмутительно, перевезли, как заключенных, с одного корабля на другой, лишь подразнив близостью берега, и жены (а среди них наверняка есть и законные жены, хотя адмиралтейские правила не требуют в данном случае документа о браке, только устное заверение) негодуют вполне справедливо. Никто, даже Буш, не знает, что выданные команде несколько гиней Хорнблауэр взял из собственного жалованья. Ему самому не осталось ничего, только офицерам на поездку за рекрутами.
      Быть может, побуждаемый живым воображением и нелепой чувствительностью, он несколько преувеличивал тяготы матросской жизни. Его возмущала мысль об огромном блудилище внизу, где матросу положено восемнадцать дюймов, чтобы повесить койку, и его жене – восемнадцать дюймов, бок о бок в длинном ряду – мужья, жены, холостяки. Его коробило, что женщины питаются отвратительной матросской едой. Возможно, он недооценивал смягчающую силу привычки.
      Он вынырнул из переднего люка на главную палубу. Его не ждали. Томсон, один из баковых старшин, как раз занимался новобранцами.
      – Может быть, мы сделаем из вас моряков, – говорил он, – а может быть и нет. Как пить дать, еще до Уэссана не дойдем, отправитесь за борт с ядром в ногах. Только ядрам перевод. Ну-ка давай под помпу, вшивота тюремная. Скидавай одежу, нечего задницы прятать. Вот дойдет дело до кошек, мы и кожу с вас спустим…
      – Прекратите, Томсон! – заорал Хорнблауэр в ярости.
      По корабельному распорядку новобранцев должны избавить от вшей. Голые и дрожащие, они кучками толпились на палубе. Двоих брили наголо, человек десять уже прошли через эту процедуру – бледные после тюрьмы, они казались странно нездоровыми и какими-то неприкаянными. Томсон пытался загнать их под помпу для мытья палубы, которую качали двое ухмыляющихся матросов. Новобранцев трясло не столько от холода, сколько от страха: вероятно, никому из них прежде не доводилось мыться. Жалко было смотреть на них – напуганных предстоящим душем, зверскими понуканиями Томсона, незнакомой обстановкой.
      Хорнблауэр пришел в ярость. Он так и не забыл унижения первых дней на флоте, и ненавидел грубые окрики, как любого рода бессмысленную жестокость. В отличие от многих собратьев по профессии, он не ставил себе целью сломать в подчиненных дух. Быть может, очень скоро эти самые новобранцы бодро и охотно пойдут на бой, даже на смерть, защищая в том числе и его репутацию, его будущее. Забитые, сломленные люди на это неспособны. Побрить и вымыть их надо, чтоб на корабле не завелись вши, клопы и блохи, но он не позволит без надобности стращать своих бесценных матросов. Любопытно, что Хорнблауэр, которому и в голову не приходило вообразить себя вожаком, всегда предпочитал вести, а не подталкивать.
      – Давайте под помпу, ребята, – сказал он ласково, и, видя что они все еще колеблются, добавил: – Когда мы выйдем в море, вы увидите под этой помпой меня,каждое утро в восемь склянок. Разве не так?
      – Так точно, сэр, – в один голос отозвались матросы у помпы. Странная привычка капитана каждое утро окатываться холодной морской водой немало обсуждалась на борту «Лидии».
      – Тогда давайте под помпу, и, может быть, вы все еще станете капитанами. Вот вы, Уэйтс, покажите-ка, что не боитесь.
      Какое везенье, что он не только вспомнил имя, но и признал бритым Уэйтса, овечьего вора в молескиновых штанах. Новобранцы заморгали на величественного капитана, который говорит ободряюще и не постеснялся сказать, что каждый день моется. Уэйтс собрался с духом, нырнул под брызжущий шланг и, задыхаясь, героически завертелся под холодной струёй. Кто-то бросил ему кусок пемзы – потереться – остальные проталкивались вперед, ожидая своей очереди: несчастные глупцы, подобно овцам, нуждались, чтоб кто-то двинулся первым; теперь все они рвутся туда же.
      Хорнблауэр заметил на белом теле одного новобранца красную полосу. Он поманил Томсона в сторону.
      – Вы даете волю линьку, Томсон, – сказал он. Тот смущенно осклабился, перебирая в руках двухфутовый трос с узлом на конце – ими унтер-офицеры подбадривали матросов. – Я не потерплю у себя на корабле унтер-офицера, который не знает, когда пускать в дело линек, – сказал Хорнблауэр. – Эти люди еще не пришли в себя, и битьем этого не поправишь. Еще одна такая оплошность, Томсон, и я вас разжалую, а тогда вы у меня будете каждый божий день драить корабельные гальюны. Так-то.
      Томсон сник, напуганный неподдельным гневом Хорнблауэра.
      – Пожалуйста, приглядывайте за ним, мистер Буш, – добавил Хорнблауэр. – Иногда после выговора унтер-офицер вымещает обиду на подчиненных. Я этого не потерплю.
      – Есть, сэр, – философски отвечал Буш. Он первый раз видел капитана, которого тревожит применение линьков. Линьки – такая же часть флотской жизни, как плохая кормежка, восемнадцать дюймов, чтоб повесить койку, и подстерегающие в море опасности. Буш не понимал дисциплинарных методов Хорнблауэра. Он ужаснулся, когда Хорнблауэр прилюдно объявил, что моется под помпой – только сумасшедший может подталкивать матросов к мысли, что капитан слеплен из того же теста. Но прослужив под началом Хорнблауэра два года, Буш усвоил, что его странные методы иногда приносят поразительные плоды. Он готов был подчиняться ему – верно, хотя и слепо, покорно и в то же время восхищенно.

      – Сэр, слуга из «Ангела» принес записку и ждет внизу, – сказала квартирная хозяйка, когда Хорнблауэр, в ответ на стук, пригласил ее войти в гостиную.
      Хорнблауэр взял записку, взглянул на адрес и вздрогнул – он мгновенно узнал аккуратный женский почерк, которого не видел вот уже несколько месяцев. Сдерживая волнение, он обратился к жене:
      – Записка адресована нам обоим, дорогая, – сказал он. – Я открою?
      – Да, конечно, – сказала Мария.
      Хорнблауэр разорвал облатку и прочел:
 

      Таверна «Ангел»
      Плимут
      4 мая 1810
      Контр-адмирал сэр Перси и леди Барбара Лейтон сочтут за честь, если капитан и миссис Хорнблауэр отобедают с ними по указанному адресу завтра, пятого числа, в четыре часа дня.

 
      – Адмирал в «Ангеле». Он приглашает нас завтра на обед, – сказал Хорнблауэр небрежно. Сердце так и прыгало у него в груди. – С ним леди Барбара. Мне кажется, дорогая, надо пойти.
      Он передал жене записку.
      – У меня с собой только голубое платье, – сказала Мария, прочитав.
      Женщина, получив приглашение, первым делом думает, во что ей одеться. Хорнблауэр постарался сосредоточиться на проблеме голубого платья. Душа его пела. Леди Барбара здесь – их разделяют какие-то двести ярдов.
      – Оно тебе очень идет, – сказал он. – Ты же знаешь, как я его люблю.
      Может быть, очень дорогое, хорошо сшитое платье и пошло бы Марии, на которой все обычно сидело комом. Но пойти надо непременно, и лучше, если он немного подбодрит Марию. Неважно, каким будет ее наряд, лишь бы она сама думала, что одета со вкусом. Мария отвечала счастливой улыбкой. Хорнблауэру стало стыдно. Он чувствовал себя Иудой. Рядом с леди Барбарой Мария будет казаться жалкой замарашкой. Однако, пока он притворяется любящим супругом, она будет счастлива и ничего не заподозрит.
      Он написал ответную записку и позвонил, чтобы ее забрали. Потом застегнул мундир.
      – Мне надо на корабль, – сказал он.
      Мария взглянула укоризненно, и ему стало больно. Да, она мечтала чудесно посидеть вдвоем, а он и впрямь не собирался сегодня на судно. Это – только предлог, чтобы побыть в одиночестве и не слушать ее болтовню. Он уже предвкушал, как наедине с собой будет убиваться радостью. Леди Барбара в Плимуте, завтра он ее увидит! От волнения он не мог усидеть на месте.
      Быстро шагая к причалу, он только что не пел от радости. Он уже не раскаивался, вспоминая, как покорно смирилась Мария с его уходом – ей ли не знать, что капитан, снаряжающий в плаванье линейный корабль, не распоряжается своим временем.
      Торопясь уединиться, он всю дорогу подгонял и без того вспотевших гребцов, едва ступив на палубу, торопливо козырнул шканцам и сбежал вниз, в вожделенное укрытие. Он мог бы заняться сотней дел, но душа не лежала ни к одному. Через загроможденную вещами каюту, дальше, через дверь в переборке на кормовую галерею. Здесь, недосягаемый для докучных помех извне, он облокотился о поручень и стал глядеть на воду.
      Шел отлив, с северо-востока дул легкий ветерок. Кормовая галерея «Сатерленда» была обращена на юг, к Хэмоазе. Слева копошился муравейник дока, впереди покачивались на блестящей воде корабли, там и сям шныряли береговые лодки. За крышами провиантского двора высился Эджкумбский холм. Жалел Хорнблауэр об одном: что мыс Девил заслоняет от него город, а значит – и крышу гостиницы, которую леди Барбара освятила своим присутствием.
      И все же она здесь, завтра он ее увидит. Он так сильно сжал поручень, что заныли пальцы. Он разжал их, отошел от поручня и заходил по галерее – голова опущена, чтобы не задевать верхнюю палубу, руки сцеплены за спиной. Боль, которую он испытал три недели тому назад, узнав, что леди Барбара вышла замуж за адмирала Лейтона, уже отпустила. Осталась только радость от мысли, что она его помнит. Некоторое время Хорнблауэр тешил себя надеждой: что, если она последовала за мужем в Плимут нарочно, чтоб повидать его.Он не удосужился подумать, что ею, возможно, двигало желание подольше побыть с мужем. Это она уговорила сэра Перси немедленно послать приглашение – Хорнблауэр отказывался принять во внимание, что любой адмирал постарался бы как можно скорее взглянуть на незнакомого капитана, оказавшегося под его началом. Это она убедила сэра Перси просить за него в Адмиралтействе – тогда понятно, почему его назначили на «Сатерленд», не продержав в запасе и месяца. Именно леди Барбаре он обязан ощутимой прибавкой к жалованью – как капитан линейного корабля он получал теперь на шестнадцать шиллингов больше.
      Он уже прошел четвертую часть капитанского списка. Если его будут назначать так же аккуратно, то меньше чем через двадцать лет – то есть задолго до шестидесяти – он поднимет адмиральский флаг. А там пусть списывают в запас – с него вполне хватит адмиральского чина. На половинное адмиральское жалованье можно жить в Лондоне. Он найдет себе покровителя и пройдет в Парламент. Будет жить в почете и довольстве. Почему бы нет? А леди Барбара его помнит, печется о нем, ищет встречи, несмотря на то, что он так нелепо с ней обошелся. В нем вновь закипала радость.
      Парившая на ветру чайка вдруг захлопала крыльями, пронзительно закричала ему прямо в лицо. Она бесцельно кричала и хлопала крыльями возле самой галереи, потом столь же бесцельно унеслась прочь. Хорнблауэр проводил ее взглядом, а когда вернулся к прерванной прогулке, то обнаружил, что нить его рассуждений оборвалась. Отступившая было мысль о нехватке матросов вновь омрачила его сознание. Завтра он вынужден будет сознаться перед адмиралом, что не выполнил первейшую из капитанских обязанностей: на «Сатерленде» недостает ста пятидесяти матросов.
      Может быть, Лейтон вовсе не хлопотал за него, и Хорнблауэра забросила в его эскадру неведомая причуда судьбы. Лейтон будет ревновать к нему жену, искать способы его погубить. Он отравит ему жизнь, доведет до умопомешательства, наконец, раздавит и добьется увольнения со службы – что адмиралу уничтожить капитана! Быть может, леди Барбара добилась его назначения в эскадру Лейтона, чтоб отомстить за прошлое. Хорнблауэра охватило отчаяние. Он готов был в это поверить.