- Я плачу за каждый миг экстаза, - сказал Макс. - Сколько ещё ехать до причала? Раньше он не казался расположенным так далеко. Может быть, мы не там свернули? Я считал, что он находится гораздо ближе. Ну и дорога!
      - Осталось всего несколько миль, - умиротворяюще произнесла она. - В любом случае, Макс, ты не смог бы жить только мгновениями экстаза. Ты отлично знаешь, что тогда пики превратились бы в равнину. Ты просто жил бы на большой высоте.
      Он посмотрел на неё с ненавистью.
      - Из тебя и Рика Сильвестера получилась бы отличная пара. Ты это знаешь? Вы оба постоянно болтаете и ничего при этом по существу не говорите. Вам обоим неведомо значение страданий. Ему - благодаря его красивому лицу, а тебе - благодаря твоим деньгам. Что ты знаешь о страданиях? Но вы оба говорите о них. Делать это гораздо легче, чем действительно страдать.
      - Я всегда ощущала, что ты наслаждаешься своими страданиями, сказала Лайла.
      Ей иногда надоедало нянчить Макса.
      - Я прихожу в восторг, когда вы, крестьяне, начинаете препарировать меня! Меня! Вы не можете даже приблизиться к пониманию моей натуры, но осмеливаетесь анализировать мою душу. Макс любит страдать, говоришь ты. Это облегчает твои угрызения совести, вызванные тем, что ты родилась с деньгами, верно? Вы, богачи, все одинаковы! И Рик не виноват в том, что он красив и преуспевает. Все женщины хотят его. Это плохо. Это - целая проблема. Рик любит трахаться, а Макс - страдать. Иногда я спрашиваю себя, как долго я смогу жить с людьми!
      - Наверно, я оправдываюсь за мое богатство. Но ты оправдываешься за то, что беден. Мы стоим друг друга.
      Это действительно был гармоничный брак. Она давала ему материальную свободу, избавляла от экономических проблем; Макс мог планировать свою работу и передвижения по собственному желанию. Ее деньги были буфером, имя - диванной подушечкой.
      Он давал ей ощущение исключительности. В городе было множество женщин с такими деньгами и семейными связями. Брак с Максом Конелли выделял её из их числа. Автоматически делал её величиной в области культуры.
      - И все же, Макс, постарайся быть вежливым с Харри, - сказала Лайла. О чем хочет поговорить с ней Харри? - спрашивала она себя. Он сказал ей по телефону, что у него есть какой-то весьма важный замысел. Он должен увидеть её в этот уик-энд. Это пробудило в ней любопытство. Харри никогда не проявлял серьезного интереса к художественным выставкам и концертам. Что ему от неё надо?
      - Я всегда вежлив с Харри настолько, насколько он этого заслуживает, - сказал Макс.
      На самом деле он думал о Морин Сильвестер. Она вызывало у него душевное смятение. Она была призраком из прошлого, которое он хотел забыть. Все закончилось. Полностью закончилось. Он не очень-то хотел её даже тогда, когда они жили вместе. Он так далеко ушел от той жизни. Почему она не позволяет ему все забыть? Женщины так глупы, они обвивают свои жертвы, точно виноградная лоза.
      Как обычно, Макс мог сконцентрировать внимание на ком-то, кроме себя, лишь на короткий период времени. Он начал думать о долгих репетициях, которые должны были начаться на следующей неделе. Он никогда не переставал упражняться, но летом устраивал себе двухмесячный отдых.
      Он мысленно с беспокойством пробежал по своему репертуару. Он подзабыл вариации Голдберга. Плавность и изящество исчезли. Он заметил это вчера. А ещё есть соната Скарлатти. Он собирался включить её в свой первый концерт; вчера он сыграл её неважно. Она должна состоять из совершенных маленьких кристаллов звука. Звучать мягко, но прозрачно. Напоминать перезвон крошечных колокольчиков. Музыка в стиле барокко не терпит погрешностей. Случайная ошибка при исполнении Шонберга может остаться незамеченной, но исполняя Вивальди, Баха или Скарлатти, нельзя позволить себе даже одну неправильную ноту.
      Также его ждала запись на студии, организованная агентом. Он согласился сыграть шопеновские Этюды для пластинки и сейчас жалел о таком выборе. Шопен всегда беспокоил его. Большинство шопеновских вещей содержали в себе ростки вечной печали, которые проникали в душу Макса, опутывая паутиной боли. Он не мог играть Шопена, не испытывая при этом душевных страданий. Из всех композиторов он сильнее всего боялся Шопена из-за очевидности ловушек: излишней сентиментальности, слащавости, легко оборачивавшейся чистой патокой. Да, его поджидали ловушки, в которые попадали многие пианисты. Они тонули в патоке. Он стремился к совершенству в игре, постоянно испытывал неудовлетворенность и страдания.
      Рана становилась все глубже. При исполнении Шопена его мучила не только жалость; он завидовал настоящему созидательному гению. Он сам мечтал обладать им. Его считали исполнителем, но он всегда хотел также сочинять музыку. Даже сейчас он надеялся, что плотина в его душе сломается и творческий поток вырвется из её глубин наружу. В конце концов Чайковский начал сочинять значительную музыку лишь после сорока лет.
      Макс Конелли стоял по ночам на балконе своей роскошной квартиры, глядя на здания, всматриваясь в город сквозь пелену смога, в ярости ударяя кулаком в ладонь второй руки. Почему? Почему? Почему он не может сочинять? Почему не может выпустить наружу напряжение, накапливающееся внутри него? Он словно носил в груди кусок свинца.
      Лайла разрушила течение его мыслей.
      - Когда мы прибудем на пристань, пожалуйста, позволь Харри управлять лодкой. Ты знаешь, что он любит делать это сам.
      - Ты боишься, что я погублю её. Что мы врежемся в остров.
      Однажды Макс посадил на песчаную косу "Эвинруд спорт 14", и им пришлось потратить немало времени, чтобы снять лодку с отмели. За год до этого происшествия он врезался на маленькой моторке в полузатопленное бревно, и в днище судна образовалась пробоина.
      - О, Макс, - произнесла она, возвращаясь к своей роли матери.
      - Я надеюсь, что у Харри найдется "Джей & Би". Ты знаешь, что я не могу пить другое виски.
      - Он знает, что тебе нравится. Я уверена, что он купил его.
      Харри, несомненно, сделает все, чтобы уик-энд прошел успешно. Он умеет принимать гостей, к тому же ему что-то нужно. Это стало ясно из телефонного разговора.
      - И все же Харри - зануда.
      - Харри - незлобный человек. С ним приятно посплетничать. Тебе этого не понять. И ещё он хороший фотограф.
      - Как фотограф он создал вокруг себя миф, который сделал бы честь грекам. Знаешь, как он добивается эффекта? Он делает большую фотографию, делит её на кусочки и увеличивает их. Это впечатляет вас, глупцов. Детали и зернистость, которые вы считаете признаками искусства, всего лишь следствие сильного увеличения.
      - О, послушай, Макс, такого успеха нельзя добиться без таланта, запротестовала Лайла.
      - Он удивительно бездарен.
      Макс слегка нахмурился, загрустил. Автомобиль затормозил юзом возле пристани, разбрасывая колесами гравий. Почти в тот же момент Харри Сигрэм заглушил мотор лодки и пришвартовал её к причалу.
      Глава третья
      Оглушенные безжалостным ревом мотора, они сидели рядом в "сессне-172" и смотрели на ярко-синее небо, которое простиралось перед ними. Внизу сельская местность с разноцветными прямоугольниками полей и домами напоминала своей безмятежностью карту от "монополии". Но в самолете назревала маленькая буря.
      Пепельные волосы Морин Сильвестер были туго стянуты желтым платком. Выщипанные брови изгибались тонкой дугой, а губы излучали бледное сияние. Сейчас было трудно представить, что когда-то она имела черные волосы, густые брови, сходившиеся над переносицей, и намек на усики. Наука исправила все это.
      К тридцати двум годам вокруг её янтарных глаз образовалась тонкая сеточка морщинок, а ниже подбородка кожа потеряла упругость. У Морин были большой бюст и тонкая талия; она носила брюки "стретч" на полразмера меньше нужного. Сейчас солнечные очки скрывали её мрачное лицо.
      Доктор Рик Сильвестер, преуспевающий психиатр, коллекционер картин и женщин, любитель ходить по острию ножа, производящий впечатление раскованного бонвивана, посмотрел на жену в тот момент, когда он приготовился к взлету в городском аэропорту. Все знакомые признаки были удручающе явными: опущенные уголки оранжевых губ, торопливые затяжки, беспокойное мелькание серебристых ногтей, опущенные плечи. Морин намерена устроить сцену.
      Господи, почему? Рик не видел, какой повод для сцены он мог дать в последнее время, но Морин не нуждалась в поводе. Она могла выкопать его в прошлом или будущем. Морин была существом из научно-фантастического романа, она умела двигаться сквозь время по собственной капризной воле.
      Нет, он не удивлялся её недовольству, он лишь спрашивал себя, не убьют ли они когда-нибудь друг друга. На прошлой неделе она бросила в него массивную агатовую пепельницу, которая вполне могла раскроить череп. Однако вышло так, что разбились лишь старинные часы.
      Она сделала первый ход.
      - Ну, кто это будет в этот уик-энд?
      Он хотел удержаться от ответа на её глупый вопрос, но что-то (Что именно? Светское воспитание? Человеческая слабость?) заставили его поддаться на провокацию.
      - Что ты имеешь в виду?
      - Кто станет твоей жертвой? - продолжила Морин. - Кто ляжет на твой алтарь?
      - Только ты, дорогая.
      - Лжец.
      Это было только началом. Она ещё не развернулась во всю мощь.
      - На острове будут только две женщины, и это, конечно, ограничивает твой выбор. Я уверена, что ты уже имел Лайлу. Остается наша дорогая Поппи.
      - Ты все за меня продумала, - дружелюбно произнес Рик.
      Она хочет, чтобы он заявил об отсутствии у него подобных намерений. Хочет, чтобы он соврал. Но ему не хотелось лгать.
      - У тебя совершенно отсутствует совесть, да? - не унималась она.
      - Я - настоящий монстр.
      - Ты знаешь, что я права. Я думала, что психиатры в первую очередь поддаются психоанализу и быстро становятся нормальными людьми. Что случилось с тобой?
      - Я - исключение.
      - Ты всегда ищешь, ищешь, ищешь.
      Она повысила голос на полтона. Зажгла новую сигарету от недокуренной.
      - Дюжины женщин не способны удовлетворить тебя. А что должна делать я? Сидеть дома? Если бы у меня была какая-то работа, я бы смогла себя занять.
      - Ты не сидишь дома. Ты развлекаешь поэтов. Или на этой неделе художников?
      - Тебе все представляется чертовски простым, Рик, да? Ты такой загадочный, отстраненный, сексапильный, женщины падают на спину, стоит тебе улыбнуться. Это не отнимает у тебя удовольствие? Разве не было бы более волнительным и интересным, если бы тебе приходилось немного потрудиться?
      Как и многие другие обвинения Морин, это было одновременно справедливым и ложным. Похоже, в этом мире все является одновременно правдой и ложью, подумал Рик. Он действительно всегда в поиске. Она права. Иногда в нем внезапно пробуждалось желание (порой это происходило в отношении пациента, что было крайне опасным) приблизиться к объекту, исследовать, проверить, не ждет ли его на сей раз что-то волнительное и способное принести удовлетворение. Еще одна победа. Очередная хорошенькая женщина - невидимый трофей, который можно повесить на невидимую стену.
      В то же время секс всегда приносил ему разочарование. Уложив женщину в постель, ощутив наготу и движения её тела, соприкоснувшись с незнакомой чужой плотью, вдохнув аромат неведомого ранее запаха, он терял интерес.
      После секса он хотел избавиться от партнерши. Не желал находиться более возле нее, думать о причинах, ещё недавно делавших этот контакт необходимым ему.
      Почему это казалось таким важным, нужным? - спрашивал он себя после каждой интимной близости.
      Морин, разумеется, не догадывалась о его чувствах. Он имел много женщин в прошлом и по-прежнему искал новых связей; знакомый зуд будет и дальше охватывать его (сколько раз ему казалось, что сейчас все будет иначе?), но он определенно не испытывал сильного наслаждения. Он искал чего-то большего, но, похоже, безуспешно. Он так определял в своей научной манере различие между страстью и сексуальным желанием:
      "Разница становится заметна не во время полового акта, а после него. При чисто сексуальном контакте мужчина и женщина отвергают партнера по его завершении, более того, они могут сожалеть о случившемся. Когда имеет место страсть, любовники тянутся друг к другу, огорчаются из-за необходимости расстаться. Поэтому близость продолжается, обретая определенный стереотип и ритм."
      Он часто формулировал подобные теории. Иногда он обсуждал их с другими психиатрами, иногда предлагал для обдумывания пациентам, иногда убирал в дальний ящик своего сознания.
      В течение десяти лет он постоянно выслушивал излияния пациентов, понимая, что многое из их рассказов является ложью, и все же тайно признавался себе в том, что многие из них испытывают в отношениях с другими людьми большие вовлеченность и сексуальное волнение, нежели он сам. Многим пациентам секс приносил облегчение и душевный подъем, акт оставался в памяти. Для Рика все оставалось заурядным, обыденным. Тут теории Морин насчет мужа разваливались. Она была уверена, что он наслаждается, купаясь в безумном водовороте наслаждений и душевных контактов со всеми его партнершами. Именно по этой причине она приходила в ярость: она думала, что упускает нечто важное. На самом деле его половая жизнь была безрадостной.
      Морин продолжила тактику булавочных уколов, нанося их в разные места, довольствуясь капельками крови и не вонзая кинжал в сердце, поскольку это поставило бы точку в ссоре.
      - Как насчет Лайлы Конелли? - сказала она. - Ты, конечно, уже занимался с ней любовью. Уверена, это было интригующим опытом. Как она тебе понравилась? Не хотел бы повторить? На острове будет масса возможностей. В конце концов, Харри приобрел его именно для этого. Возможность соблазнения на каждом акре земли. Да, я вижу тебя с Лайлой. Прелестная пара. Две плотно сбитые фигуры - правда, немного вышедшие из моды.
      - Я не думал о том, чтобы позаниматься любовью с Лайлой.
      Он произнес это осторожно, поскольку это было ложью, и он не хотел выдать себя фальшивой нотой. Он часто думал о новой близости с Лайлой, но первая оказалась такой неудачной, что он боялся рисковать. Он помнил её насмешливые глаза, которые, глядя на него, почти говорили: "Покажи мне. Покажи мне, что вселяет в тебя уверенность в том, что ты способен поразить меня." Вежливая, холодная, механическая Лайла. Все произошло на острове у Харри, на розовом диване. Было полнолуние. Он помнил бархатную ночь с безупречно круглой желтоватой луной. Он включил музыку, служившую фоном. Они пили "Дюбонне" со льдом. Он тщательно подготовил эту сцену. И она оказалась фальшивой, как любая продуманная любовная сцена. Он испытал потрясение.
      Он с трудом вернулся в настоящее и уточнил свое местонахождение. "Сессна" висела над озером, имевшим форму полумесяца, у одного края которого высилась скала. До озера Сигрэмов оставалось два десятка миль. Он увидел его, когда леса сменились аккуратными фермами.
      - Ты меня смешишь, - сказала Морин, не смеясь. - Ты не можешь находиться возле хорошенькой женщины и не испытывать при этом желания трахнуть её.
      Он посмотрел на нее, на знакомую бледную кожу, на пряди обесцвеченных волос на висках, на короткий нос, на массивные солнечные очки, скрывающие близорукие глаза. Какими скучными оказывались эти перелеты! Какими чертовски утомительными!
      - Я рад, что ты находишь меня забавным, - сказал Рик. - Конечно, я хочу переспать с каждой женщиной, которую вижу. О чем ещё мне думать?
      В последовавшей паузе, которая не принесла разрядки, он посмотрел вниз и вперед, думая о посадке на озеро Харри Сигрэма; его сознание парило между городом, который он покинул, и лежавшей внизу землей. Почему он согласился отправиться на этот порочный уик-энд? Наверно, приглашение звучало так безмятежно и чисто посреди городской грязи, шума и смога. Остров показался ему земным раем. Но он не подумал о ждущем его напряжении, о безнравственности этой компании (и многих других, состоявших из его друзей), о возможных осложнениях, которыми чревато присутствие на острове шестерых человек. Нет, он увидел в этом уик-энде лишь шанс сбежать из города, и ничего более.
      Он не подумал о том, что окажется в ловушке со своей женой, среди старых развращенных друзей. Он забыл о том, что ему придется терпеть общество Макса Конелли и знать, что его дорогая супруга Морин готова исполнить любое желание пианиста и будет хотеть его, как голодная сучка. Он забыл о коварном обаянии Макса, его музыке, тягостных депрессиях, враждебности. Он совершенно забыл о том, что ему придется слушать бесчисленные рассказы Харри о его знаменитых друзьях, разглагольствования о планах на будущее. Он забыл, что Поппи Сигрэм постоянно находилась на грани нервного срыва и была непроницаемой, как Далай-лама. Он не принял во внимание холодные оценивающие глаза Лайлы, напоминавшие ему на каждом их совместном обеде и коктейле о его сексуальной неудаче.
      О, нет. Он думал лишь об острове, бегстве из города, о прелести купания в прохладной воде и свежем ветерке, охлаждающем кожу. Узник пентхауса, под которым ревел и мелькал автомобильный поток, Рик, оглушенный пронзительными голосами соседей, представил себе уик-энд как путешествие в рай. Его окружали картины французских импрессионистов, кондиционеры и антиквариат. Плавая в океане чувственности и постоянно ощущая угрозу, исходившую от порочных кожаных кушеток с пациентками, он легко поддался соблазну, который представляли деревья, вода и тишина. Он упустил из виду человеческий фактор. Он понял значение этой ошибки, сидя рядом с Морин и слыша тот же утомляющий голос, что доносился из его бирюзовой ванной или примыкающей к ней оранжереи. На высоте сорокового этажа или горы все звучало точно так же. Он пролетел две сотни миль, чтобы услышать словесный мусор Морин, ощутить напряжение, исходившее от его друзей, поесть пищу, которая ничем не превосходила ту, что он получал дома, выпить те же дорогие напитки, что стояли в его личном баре. Только воздух будет чище.
      Морин прервала его раздумья неожиданным вопросом:
      - Я недостаточно темпераментна, Рик? Поэтому ты гоняешься за другими женщинами?
      Вот, подумал он, смешивая в одной метафоре разные эпохи. Начинается вторая бомбардировка. Выдвигай тяжелую артиллерию, заряжай пушку и лей кипящее масло на мою многострадальную голову.
      Да, боль Морин была вполне реальной. Она чувствовала себя одиноко, потому что он много времени отсутствовал. Морин казалось, что ею пренебрегают. Она сожалела об оставленной карьере. И её вопрос имел под собой почву. Она действительно была недостаточно страстной, но что они оба могли поделать с этим? Он знал, что ему не удалось затронуть её самые чувствительные струны. Не мог возбудить её. Беспокойство Морин по поводу его измен имело защитный характер, было порождено не любовью. Так она перекладывала вину на него. Что касается его собственных мотивов, то как бы привлекательна ни была его жена, он все равно продолжал бы искать новых женщин.
      - Ты считаешь, что спас меня от ощущения собственной несостоятельности, - продолжила она, имея в виду свое старое желание стать певицей.
      Она пришла к нему, не зная, должна ли она продолжать свою карьеру, когда Макс бросил её. Как личный психиатр Морин, он показал ей, что музыкальная карьера - не для нее. Для такой жизни ей недоставало таланта и самодисциплины. Теперь она обвиняла его в том, что он помешал ей стать звездой "Метрополитен-опера".
      - Ты решила оставить музыку. Не я принял это решение за тебя, сказал он. - Не понимаю, почему ты жалуешься на меня с такой обидой в голосе. Мы часто занимаемся любовью.
      - Недостаточно часто для того, чтобы ты оставался верен мне.
      (Ничто не могло сделать его верным мужем. Ничто.)
      - Немногие мужчины моногамны, - отозвался он.
      - Они не изменяют женам так явно.
      Она снова начала сердиться.
      - Это меня унижает.
      Момент посадки приблизился; им предстояло встретиться с людьми, быть любезными с ними. Он хотел остановить её нападки, прежде чем они перейдут в следующую стадию с криками и слезами. На прошлой неделе, когда она бросила в него пепельницу, его испугала не только возможность получить травму черепа. С ним едва не случился сердечный приступ, когда она заявила ему о том, что нашла в его кармане телефонный номер любовницы и позвонила этой женщине.
      В этот миг его сердце сжалось до размера таблетки аспирина. Он тотчас подумал о Марианне Грэхэм. Она не являлась его любовницей в точном значении этого слова, потому что эту связь нельзя было назвать важной для Рика. Но Марианна была его пациенткой.
      - Сегодня я позвонила твоей любовнице и сказала ей, чтобы она перестала встречаться с тобой, - выпалила Морин, когда пепельница пролетала мимо его уха.
      Зазвенело разбитое стекло, и старинные часы издали зловещий звук.
      - Какой любовнице? - удалось произнести ему.
      Услышала ли она ноты испуга в его голосе? Неужели он мог проявить такую беспечность и оставить телефон Марианны Грэхэм в кармане? Он не помнил момента, когда он клал его туда. Но если Морин узнала телефон пациентки... он знал, что она способна на шантаж в самой бесстыдной форме.
      Он всерьез старался не связываться с Марианной слишком крепко. Например, пытался отправить её к другому психиатру. Держался с ней сухо. Долгое время игнорировал её прозрачные намеки на личный интерес к нему. Он стойко держался четыре месяца. Однако Марианна Грэхэм отлично подходила для него. Она была разведенной, слегка запутавшейся в жизни балериной с одинаково сильными характером и ногами. Она была обволакивающе ласковой женщиной со стальным стержнем внутри. В конце концов он сдался и пришел к ней в гости, мысленно называя себя дураком. Они оказались в постели Марианны, и тотчас после этого Рик был готов вскрыть себе вены.
      - Какой любовницы? - повторил он, едва не поперхнувшись, словно вдохнул едкий дым.
      - Ты даже не знаешь, кто твоя любовница? - закричала Морин. - У тебя их так много?
      Морин бросила на пол клочок бумаги, заставив Рика наклониться и поднять его (даже в такой напряженной ситуации он вспомнил пациента, художника, рассказавшего ему о том, как богатый меценат купил одну из его картин, а затем бросил на пол семь стодолларовых бумажек; художнику пришлось подобрать их, хотя ему хотелось послать мецената к черту, однако потребность в деньгах пересилила чувство достоинства). Прочитав цифры, написанные на клочке бумаги, он испытал огромное облегчение. Это был телефон проститутки, с которой он познакомился во время симпозиума. Он был готов закричать от радости.
      Рик вернулся в настоящее, когда Морин злобно спросила его:
      - Как долго, по-твоему, тебе удастся сохранять свою привлекательность?
      - Надеюсь, недолго.
      - И что ты будешь делать, когда станешь стариком, и женщины перестанут падать на спину от одной твоей обворожительной улыбки?
      - Я испытаю облегчение.
      Это было правдой. Какое ощущение свободы его ждет! Один китайский философ сказал, что отсутствие желаний дает человеку внутренний покой. Рик был готов подписаться под этими словами. Иногда он мечтал о старости.
      - Лжец! Когда твое лицо одряхлеет, с тобой случится нервный срыв.
      Да, он знал, что скоро превратится в пожилого человека. У него уже не было прежней энергии. Он не мог долго играть в гольф. Кожа на подбородке постепенно провисала. Он радовался этому. Морин не поверила бы ему. Он хотел бы сникнуть, потускнеть. В то же время его раздражали её нападки и то, как она выискивала в его лице признаки старения; она напоминала ему стервятника, ждущего его смерти.
      - Если бы ты хоть немного меня любила, эти ссоры могли бы иметь смысл, - заметил он. - Но ты затеваешь их лишь потому, что хочешь наказать меня за свои личные неудачи. Твои обвинения на самом деле никак не связаны с ревностью.
      - Я действительно тебя любила, Рик, - произнесла она с наигранной искренностью в голосе.
      - О, Господи, - сказал он, - я был заменой всех концертных сцен Америки. Именно так. Не понимаю, почему я не проанализировал тогда ситуацию более тщательно.
      (Он был тронут её зависимостью от него, к тому же она была весьма сексапильна. Тогда она была совсем другой. Он узнал крик тысячи пациентов, описывавших свои любовные романы и ранние браки. Тогда все были другими. На самом деле никто не был другим. Просто желание или страх затуманивали сознание. Препятствия всегда присутствовали, но туман рассеялся.)
      - Любовь, - с горечью произнесла Морин.
      Она громко всхлипнула в маленький дорогой платок с монограммой. Морин легко плакала и легко смеялась. В этом отношении она идеально подходила для сцены. Ее настроения менялись с пугающей быстротой. Рика раздражало подобное отсутствие самоконтроля. Помимо шокирующего проявления эмоций, которые она постоянно демонстрировала ему, его бесило то, что он никогда не мог провести линию между искренними чувствами и игрой.
      Она плакала недолго. Когда они приблизились к озеру Паудеш, Морин внезапно перестала плакать и достала маленькое зеркальце. Поискала в огромной сумке косметический набор. Стерла расплывшуюся под нижними веками тушь. Ее дыхание оставалось неровным, она несколько раз шмыгнула носом, но сейчас внимание Морин было сосредоточено на приведении в порядок её лица.
      Он поблагодарил Господа за то, что она перестала плакать.
      Морин щелкнула замком сумки, резко и шумно вздохнула, потом надела солнцезащитные очки. Она перестала думать о Рике и начала морально готовиться к встрече с Максом Конелли. Вместо земли и воды, простирающихся внизу, она видела Макса - мрачного, задумчивого, отстраненного, капризного, бесконечно привлекательного. Свидание с Максом было ящиком Пандоры, наполненным воспоминаниями и ниточками, соединявшими её с прошлым.
      Глава четвертая
      Сцена в патио, выходящем на озеро, была не менее стильной, чем лучшие рекламные снимки Харри Сигрэма. На самом деле он, вероятно, подготовил её. Расположение фигур было совершенным, туалеты - самыми изысканными, фон величественным. Изящные, худые женщины и элегантные мужчины казались персонажами из театра Кабуки.
      На заднем плане Морин прислонилась к каменной стене в костюме с расклешенными брюками, ткань которых своей расцветкой напоминала африканские джунгли. Ее серебристо-розовые волосы, стянутые лентой, были зачесаны назад; серьги из папье-маше в форме бриллиантов почти касались плеч, слегка покачиваясь от легкого ветерка; серебристые кончики пальцев на руках и ногах поблескивали, а губы фосфоресцировали, как циферблат часов. Она сосредоточенно курила, поднося ко рту тринадцатидюймовый мундштук.
      Лайла находилась справа. В простом, строгом черном платье она напоминала монахиню. Ее черные волосы, резко контрастировавшие с волосами Морин, были стянуты в три тугих пучка, открывая длинную шоколадную шею и маленькие, узкие уши. На Лайле не было драгоценностей. Ее темные, по-кошачьи загадочные глаза ничего не выражали. Сидя за столом, она потягивала лимонад из высокого тонкого бокала. Она не пила спиртное. Транквилизаторы действовали эффективнее.
      Поппи стояла возле большого переносного бара, забирая напитки у готовившего их Харри. На ней было длинное, до пола, белое платье с разрезом, через который виднелась стройная загорелая нога. Ее каштановые волосы были стянуты в старомодный "хвост". Казалось, ей удастся снова ввести его в моду. В её волосы была воткнуты роза. Эта немного вульгарная деталь действовала так же эффективно, как туфли на высоком каблуке в сочетании с брюками в обтяжку. Если бы три женщины предварительно обсудили свои наряды, желая подчеркнуть красоту всех троих, они бы не добились лучшего результата. Однако подобная комбинация родилась случайно.
      Солнце было милосердным. Огромный красный шар опускался за верхушки далеких деревьев; казалось, он был нарисован рукой неумелого художника, стремившегося сгустить краски. Он отбрасывал театральный розовый свет на фигуры людей; мужчины и женщины двигались по патио, точно по театральной сцене. Доносившийся из дома танец Боккерини в исполнении Липатти (к счастью, Харри успел переписать его на магнитную пленку, прежде чем пластинка пришла в негодность) действовал успокаивающе, как розовая вода озера. Звон льда в больших бокалах сливался с голосами, шелестом веток вечнозеленых деревьев и плеском волн.
      Харри Сигрэм любил стоять перед одним из его баров с рядами ярких, украшенных ярлыками бутылок, общая стоимость которых составляла пятьсот долларов. Его радовало сознание того, что он может щедро угощать гостей этими напитками. Он протянул Поппи бокал "Джей & Би", которая отнесла его Максу. Пианист стоял на пороге гостиной, внимательно слушая игру Липатти. Он отвечал за музыкальный фон.
      Макс вряд ли услышал шутку Харри: "Пусть возле бара не раздается стон по поводу того, что я расходую "Джей & Би", а также ответную реплику Поппи: "Это очень остроумно, Харри." Макс рассеянно принял бокал. Харри смешал джин "Болс" с лаймовым соком для Поппи и Морин.
      Харри любил дорогие бокалы из хрусталя с тяжелыми донышками. Ему всегда казалось безвкусным, когда обеспеченные люди пользовались дешевыми бокалами. Именно это раздражало его в актрисе Марте Гуд, которая во всех остальных отношениях была умной и щедрой женщиной с большим чувством стиля. В её баре всегда стояли дешевые бокалы. Удивительно, как много на свете людей, подобных Марте, подумал Харри, беря свой бокал. Можно пить и самогон из граненого стакана.
      Харри умел готовить напитки. Он часто говорил, что сможет получить работу в качестве бармена, если его фотографии перестанут приносить доход. И его друзья соглашались с ним.
      Ветер усиливался; он колыхал волосы Морин и её широкие брюки. С озера донесся крик птицы, нарушивший гармонию утонченной, изысканной музыки. Харри предпочитал более живую, волнующую музыку, но Макс заявил, что в этот вечер он будет диск-жокеем. Легче было согласиться, нежели спорить.
      - Ты слышал о том, что на прошлой неделе полиция вторглась на вечеринку Ивора Силка? - спросил Харри, обращаясь конкретно к Рику Сильвестеру.
      - Ты имеешь в виду, после открытия его выставки? До меня дошли слухи об этом событии, - отозвался Рик. - Мы, конечно, были приглашены на открытие, но я занимался пациентом, который угрожал броситься с крыши Нейшнл Кредит Билдинг.