СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

Казалось, что остаток субботы мне суждено провести в бесцельной праздности. Не успел я устроиться в своей мастерской со стаканчиком, приготовившись впериться взглядом в никуда, как снова раздался стук в дверь. На этот раз пришел Шенц в бархатном котелке и пальто соответствующего стиля, держа в руке трость с рукоятью в виде головы старика. На улице его ждал кеб. Вид у Шенца был весьма возбужденный.

– Одевайся, Пьямбо, – сказал он. – Нам нужно нанести один визит.

– Зайди лучше, опрокинем по стаканчику.

– Чепуха. Это важно.

– И кому мы наносим визит? – спросил я, доставая из шкафа пальто. – Судя по тому, как ты вырядился, я бы сказал, что в город приехал сам Уистлер[30].

– Почти угадал, – сказал Шенц. – Мы едем к одному сумасшедшему по имени Френсис Борн.

– Хватит мне сумасшествий за одну неделю, – сказал я.

– Нет, не хватит. Этот старикан когда-то работал на Оссиака в качестве предсказателя, как и отец твоей миссис Шарбук.

Больше меня было не нужно уговаривать. Я натянул пальто, мы вышли за дверь, сели в экипаж, и я спросил Шенца, как он нашел этого человека.

– Поспрашивал в определенных кругах, – сказал Шенц. Потом закрыл дверь кеба, высунулся из окна и назвал кучеру адрес: – Морнингсайд-Хейтс, угол Сто семнадцатой улицы и бульвара.

– Это же ехать и ехать вдоль Гудзона. Куда ты меня везешь? – спросил я.

– Лечебница «Блумингсдейл» для душевнобольных, – ответил он.

– Как раз то, что нам надо, – заметил я, и лошади тронулись.

День был не по сезону теплым – в небе виднелись свинцово-белые мазки на море лазури. Время едва перевалило за полдень. Улицы кишели торговцами – обычная деловая суета. В дополнение к многочисленным пешеходам, трамваям и экипажам проезжало довольно много авто, прокладывавших себе дорогу среди толчеи. Из-за всего этого над главными проездами стояла дымка из мелкой коричневатой пыли.

Я посмотрел на Шенца, сидевшего спиной к кучеру и лицом ко мне. Обе его руки покоились на рукоятке упертой в пол трости. Он внимательно смотрел в окно, словно уличная суета могла открыть какую-то важную тайну.

– И что же это за определенные круги, в которых знают, что этот Френсис Борн когда-то работал на Оссиака? – спросил я, нарушив тишину.

– Один мой знакомый из Виллиджа, который продает всякие целебные средства, эликсиры и тому подобное, – сказал он. – Человек с Экватора.

– Прекрасное прозвище, – сказал я.

– Прекрасный человек, – отозвался Шенц.

– Отец миссис Шарбук разгадывал тайны снежинок. А что Борн? Астролог? Толкователь снов? Предсказания по мозолям на ногах? Какая у него была специализация?

– Не знаю, как это официально называется, – сказал Шенц. – Что-то вроде говноведа.

– Что-что?

– Он предсказывает будущее по прошлому, так сказать, – сообщил Шенц с улыбкой.

– По экскрементам? – спросил я.

Шенц кивнул, и мы оба зашлись от смеха.

– А я думал, этим дьявол занимается, – сказал я, отирая слезы с глаз.

– Тебе бы нужно больше читать трансценденталистов, – сказал Шенц, тряся головой. – Сверхдуша повсюду[31]. И потом, мы же едем не на семинар. Нам нужно только узнать, видел ли он твою заказчицу в те времена, когда служил у Оссиака. Даже если она была всего лишь ребенком, он все равно может вспомнить цвет волос или какие-нибудь особые приметы.

– Дай-то бог, дружище, – сказал я и закурил сигарету. Остальную часть пути мы проделали молча, только время от времени прыскали со смеху.

Когда мы съехали с дороги на территорию лечебницы, я увидел главное здание – впечатляющее сооружение из кирпича и камня, частично скрытое за старыми кленами и дубами. Когда мы подъехали ближе, там и сям стали видны другие постройки, принадлежащие этому заведению. Пейзаж был приятен для глаз, ничто не свидетельствовало о душевных страданиях и умственных отклонениях, нашедших приют под этими крышами, – точно так же за день встречаешься с множеством разных людей, не подозревая о том, что творится у них в голове.

Шенц заплатил кебмену и попросил дождаться нас. Нам разрешили часовое свидание с Борном. Мой приятель договорился о встрече по телефону, сказав служителю, что мы прежде были соседями мистера Борца и хотели бы узнать, как он поживает. На ступеньках главного здания нас встретил некто мистер Каландер, тот самый, с кем разговаривал Шенц. Он показался нам вполне любезным, подозрительно веселым и склонным изъясняться скороговоркой.

– Тут у нас полная неразбериха, – пояснил нам Каландер. – На следующий год мы переезжаем на новое место в Уайт-Плейнс, и сейчас люди заняты переучетом. Поскольку ваш друг Борн проживает не в главном здании и вполне вменяем, то вы сможете без всяких проблем недолго повидаться с ним.

– Отлично, – сказал Шенц. – А в каком здании Френсис?

– Идемте, я вам покажу, – сказал Каландер.

Мы шли по территории заведения, и разговорчивый служитель рассказывал нам о недавних событиях в лечебнице. Он сообщил, что, хотя место изначально было выбрано идеально – довольно далеко от города, – теперь, когда застройщики наступают, заведение потребовалось переместить, поскольку никто не хочет жить рядом с душевнобольными.

– Слишком поздно, – сказал на это Шенц.

Каландер замолчал на несколько мгновений и смерил моего друга недоуменным взглядом, а потом снова затараторил с головокружительной быстротой:

– И потом участок с таким великолепным видом на Гудзон – это отменная недвижимость. Я думаю, что не выдам никакой тайны, если скажу, что эта земля – лакомый кусочек и многие бы хотели им завладеть, – сказал он. – Каждый год мы принимаем почти четыреста пятьдесят новых пациентов. Здесь у нас все же настоящий рай по сравнению с Уардс-Айлендом. – Это было еще не все, и Каландер продолжал говорить с бешеной скоростью, сыпал фактами и цифрами, перемежая их с цитатой-другой из «Гамлета», так что я начал подумывать – а уж не пациент ли он сам.

Мы миновали часовню с каменной колокольней наверху, потом пересекли еще одну лужайку и направились к большому дому, который, по словам нашего проводника, назывался Вилла Мейси.

– Здесь помещаются больные с легкими расстройствами – те, у кого провалы в восприятии или иллюзорное видение мира, – сказал Каландер.

Мы вошли – внутри помещение оказалось довольно тихим и прибранным, – поднялись на второй этаж, а потом направились по длинному коридору. Мы шли, а мистер Каландер легонько прикасался к каждой из дверей, называя имена обитателей:

– Мистер Шеффлер, мистер Коди, мистер Барон…

Наконец он добрался до двери мистера Борна.

– Одну секунду, джентльмены, – сказал он и вошел в комнату. Несколько минут спустя Каландер появился и объявил: Френсис ждал вас.

Я посмотрел на Шенца, – он ведь говорил мне, что Борн понятия не имеет о нашем приезде. Тот поднял брови и пожал плечами, словно утверждая: «Что ж, он и в самом деле предсказатель».

Когда мы вошли, Каландер предупредил нас:

– Только не больше часа, джентльмены, прошу вас, – и удалился.

В середине опрятной комнаты, куда свет проникал через два зарешеченных окна с растениями на подоконниках, сидел очень старый человек. Смокинг на нем был пошит в стиле, который вышел из моды два десятилетия назад. Довольно большие очки с сильными линзами увеличивали размер его глаз. Человек был болезненно тонок, словно кукурузный стебель, а для лица его, казалось, использовали растянутую, потрескавшуюся кожу бумажника. Увидев нас, он наклонил голову и улыбнулся в нашу сторону.

– Я все думал, когда же вы появитесь, – сказал он.

– Вы знали, что мы придем? – спросил Шенц.

– Я это видел.

Мы подошли поближе к нему и сели – я на диван, а мой товарищ на скамью, которая была придвинута к Борну именно для этого.

– И где же вы это видели? – поинтересовался Шенц.

– Два дня назад по результатам понедельничной тушеной ягнятины.

Я поморщился, но Шенц остался невозмутим.

– Похоже, вас неплохо кормят, – сказал он.

– Я просто не знаю более пророческого продукта, – сказал Борн. – Я слышу вторичную ягнятину так явственно, будто она обрела дар речи.

– Вам передает привет Человек с Экватора, – сказал Шенц.

– А, Горен, – сказал Борн. – Как он поживает?

– Стареет, но все равно он – лучшая реклама своего товара. Все еще готовит отвары для страждущих.

– Знающий человек.

Я представился, как и Шенц. Старик поднял свою высохшую длань и обменялся с нами рукопожатиями.

– Не смогли бы вы рассказать нам о временах вашей работы на Малькольма Оссиака? – сказал я.

– Да, вот это были денечки, – сказал Борн и посмотрел куда-то мимо нас, словно унесенный давними воспоминаниями. Воспоминания и в самом деле, видимо, захватили его, потому что он смотрел в никуда целую минуту, прежде чем заговорил опять. – У меня была своя лаборатория, и я получал более сотни образцов, когда требовалось определять ход развития событий на определенное время. Целые ряды склянок с материалом, принадлежавшим сильным мира сего. В моем владении находился змееобразный образец президента Линкольна – настоящий розеттский камень[32] политического прогноза. Пока за мной стояли деньги Оссиака, мне доверяли, но как только он потерпел крах, я получил ярлык сумасшедшего и кто-то наслал на меня министерство здравоохранения. Люди боятся истины ночного горшка. Они и понятия не имеют, каким древним и надежным является способ пророчества по выделениям…

МОНОЛОГ В КОРИЧНЕВЫХ ТОНАХ

Борн с полчаса во всех подробностях рассуждал об истории той одиозной науки, которой он был одержим. От окаменелых экскрементов доисторических времен до измельченного благотворного кала далай-ламы – он говорил то как гарвардский профессор, то как проповедник-возрожденец, делясь своими экскрементальными видениями. Он мог таким образом растратить все имеющееся у нас время, и потому я довольно грубо оборвал его пространные рассуждения о свифтовском труде «Человеческие экскременты»[33], спросив:

– А вы во времена своей работы у Оссиака не помните человека, который предсказывал по снежинкам?

Мой вопрос был словно камень, брошенный в шестеренки говорящей машины, – раздался скрежет, и многоречивые рассуждения прекратились. Борн снова уставился в стену и погрузился в молчаливые размышления.

– Снежинки, – напомнил Шенц, пытаясь вернуть его к реальности.

– Оссиак нас двоих называл своими научными опорами – землей и небом, – сказал Борн. – Он нам доверял больше, чем другим. Мы оба одновременно предсказали его финансовую катастрофу. Проникнитесь глубинным смыслом того, что я вам скажу, джентльмены. В золотых выходах самого Оссиака я обнаружил два образца стула, имевшие совершенно одинаковый вес и размер. Оба имели форму гусиных яиц. Полные двойняшки во всех своих свойствах, и к тому же с ароматом диких фиалок. Я бы в такое ни за что не поверил, не будь они здесь, прямо у меня перед носом. Мы были с Лонделлом как одно целое, инь и ян. Он, толкователь небесных экскрементов, обнаружил нечто не менее обескураживающее, хотя о деталях его открытия мне так никогда и не сообщили.

– Лонделл? – спросил Шенц.

– Бенджамин Лонделл, – сказал Борн. – Превосходный парень. Некоторые из людей, которых Оссиак нанимал для предсказаний, были шарлатанами, но, поверьте мне, Лонделл работал всерьез, на совесть. Он подвергал свою семью огромным лишениям только для того, чтобы увидеть будущее.

– И что же это были за лишения? – спросил я.

– Им приходилось каждый год тащиться высоко в горы и по полгода или около того проводить в самых суровых условиях, чтобы собрать в точности те кристаллы, какие ему были нужны. В моей области, слава богу, образцы всегда были под рукой.

– И у него были дети? – спросил Шенц.

– Дочь, – ответил Борн. – И, кажется, все.

– А вы помните эту девочку? – спросил я.

– Очень миленькая, – сказал он.

– А как она выглядела? – спросил Шенц.

Пациент покачал головой.

– Трудно вспомнить, потому что, как только я начал ее замечать, она скрылась от людей.

– Исчезла?

– Нет, – сказал Борн. – Когда они в очередной раз спустились с гор для совещаний с Оссиаком, она стала устраивать представления. Пряталась за ширмой и пророчествовала оттуда или что-то в этом роде. После того как она придумала это дело с ширмой, я ее, кажется, больше ни разу и не видел. А было это всего за пару лет до падения империи Оссиака. Вообще-то она стала Сивиллой в тот год, когда мы с ее отцом сделали наши обескураживающие открытия. Тогда мы ощущали только первые толчки грядущей катастрофы.

– Сивилла, – сказал я, надеясь, что он сообщит что-нибудь еще.

Борн на это только кивнул и сказал:

– Да, так ее называли.

– А какого цвета у нее были волосы? – спросил Шенц.

– Каштановые или светлые, а может, рыжеватые, – сказал старик. Он медленно поднял руку – поиграть с одной из пуговиц своего потертого смокинга. – Все это заперто теперь на складе.

Вид у него стал печальный, словно воспоминания приносили ему боль. Мне стало жаль старика, и я спросил:

– Вы хотите сказать, что это остается в вашей памяти?

Он повернулся и посмотрел на меня сквозь свои толстые линзы.

– Нет, – сказал он, – на складе. Оссиак, перед тем как покончить самоубийством, стал собирать остатки своего богатства и купил для этого склад. Он не хотел, чтобы его кредиторы получили все. К этому времени он сам слегка свихнулся и мечтал о том, чтобы возродить свою империю из пепла. Мои инструменты, образцы, записки – все это отобрали у меня и заперли. У бедняги Лонделла, когда унесли его драгоценное оборудование и данные исследований, случился удар. Ох и тяжелые то были дни.

– И видимо, все эти вещи потом пропали, – сказал Шенц.

– Нет, – ответил Борн. – Они все еще там. Я знаю. Я пошел следом за теми, кто их взял. Я в точности знаю, где они.

– И где же?

– Вы знаете этих фармацевтов на Фултон-стрит – у них еще такое большое здание. «Братья Фейрчайлд», кажется. Угол Фултон-стрит и Голд-стрит. Они наверняка никуда не делись. А за углом, ближе к воде, стоит старое одноэтажное здание кирпичного склада. На фасаде белой краской выведена буква «О». Она теперь, наверно, сильно повыцвела. И все это там – обломки былого величия.

И именно в этот момент явился Каландер, продемонстрировав еще более раздражающую пунктуальность, чем Уоткин. У меня была еще тысяча вопросов к мистеру Борну, но задать их я не смог. Старик снова пожал нам руки, и нас выпроводили из комнаты. Перед тем как дверь закрылась, Борн прокричал нам:

– Помните, джентльмены, чтобы идти вперед, сначала нужно оглянуться назад.

– Борн вовсе не кажется таким уж сумасшедшим, – сказал я Шенцу, когда мы с ним пустились в обратный путь. К тому времени вечер стал вступать в свои права, – температура понижалась.

– Рид ведет более иллюзорное существование, чем этот бедняга, – сказал Шенц. – Борн по крайней мере понимает, из чего он сделан, только его пристрастие к тайнам дерьма вызывает неприязнь у общества. Можешь ты себе представить ужас его соседей, когда они поняли, что он коллекционирует? Мы живем в эпоху, когда каждый прикидывается ангелом. Ты представь себе всех художников, избравших эту крылатую тему.

– Но с другой стороны, – сказал я, – он ведь не анализ делал, чтобы диагностировать здоровье. Он по нему предсказывал будущее. В этом есть что-то ненормальное. Но в общем-то он совсем неплохой старик.

– К тому же полезный, – сказал Шенц.

По крайней мере, он подтвердил многое из того, что рассказала миссис Шарбук, и назвал нам ее девичью фамилию – Лонделл, – сказал я.

– Зная имя, мы можем разузнать кое-что еще, – сказал Шенц.

– Кстати, я вспомнил о том, что в какой-то момент надо бы задать вопрос о ее муже – кто такой мистер Шарбук?

– Конечно, – сказал Шенц. – Но сперва мы должны выяснить, что это за склад, о котором говорил Борн. На Фултон-стрит с буквой «О». Нужно заехать туда и посмотреть.

– Пока, по-моему, не очень понятно, есть ли у кого-нибудь ключи от склада. Похоже, что Оссиак поместил туда свои ценности, а потом умер. Держу пари, никто не знает, кому этот склад принадлежит, просто считается, что владелец есть – и все. А он стоит, как древняя гробница, охраняя свои сокровища.

А я-то думал, что из нас двоих романтик – это я, – сказал Шенц. – Один мой знакомый сможет нас туда провести.

– Человек с Экватора? – спросил я, улыбаясь.

– Нет, человек с Западной Тридцать второй улицы.

– Один из заправил Кухни?

– В своем роде художник. Этот человек знает замки не хуже, чем Борн знает, что он ел на обед на прошлой неделе. У него связка отмычек, о которой в преступном мире рассказывают легенды, как о чаше Грааля. Да он со шляпной булавкой управляется лучше, чем Вермеер с кистью.

– А с какой стати он будет нам помогать?

Шенц рассмеялся, вытащил портсигар и извлек из него одну из своих опийных сигарет. Закурив, он выпустил дым в окно и сказал:

– Денежки.

– Ты предлагаешь взломать этот склад?

– Только подумай, что мы там сможем найти, – сказал он. – И потом мне страсть как хочется посмотреть золотые гусиные яйца Оссиака, уж не говоря о самородке Авраама Линкольна. Ведь это же имеет историческое значение.

– Я, пожалуй, позвоню в Блумингдейлскую лечебницу и зарезервирую там для тебя местечко. Я не собираюсь взламывать склад. Успокойся-ка, а то загорелся с этим заказом больше меня. Возьми себя в руки.

Шенц откинулся к спинке своего сиденья, словно мои слова обидели его, и обратил свой взгляд в окно, наблюдая за мелькающими огнями Бродвея. Когда от его сигареты осталась одна треть, он выкинул ее в окно и закрыл глаза. Через несколько минут он уснул. Я сидел, разглядывая его черты в мелькающих уличных огнях и испытывая уколы совести за то, что осадил его.

Шенц был постарше меня – возрастом где-то посредине между мной и Саботтом. Опиум, совершенно очевидно, потихоньку разрушал его здоровье. За последние месяцы кожа Шенца приобретала все более землистый оттенок, он потерял в весе. Когда он был помоложе, то отличался крепким сложением, а энергия из него била ключом. Его жизнерадостность приобрела какой-то безумный оттенок и напоминала нечто вроде нервного возбуждения при чрезмерном потреблении кофе. К тому же его работы стали терять в точности и свежести, и заказы выбирать ему больше не приходилось – хорошим примером тому могли служить отпрыски Хастеллов.

«Уж не мой ли это портрет через годик-другой?» – спрашивал я себя. И еще я спрашивал себя, а не видит ли Шенц, глядя на меня, себя самого несколько лет назад, когда он еще не утратил способность собраться с силами и «создать что-нибудь прекрасное», как умолял меня сделать мой отец. Мне пришло в голову, что именно поэтому он был так заинтересован в успешном выполнении заказа миссис Шарбук.

Я разбудил Шенца, когда кеб остановился у его дома. Вздрогнув, он проснулся, потом улыбнулся, прищурился.

– Мне приснился сон, Пьямбо, – сказал он.

– Опять что-нибудь в духе Ханта – девушка, сидящая на коленях этого шутника в «Пробуждающейся совести»[34]? – спросил я.

– Нет, – сказал он, медленно покачав головой. – Мне снилось, что я посажен в стеклянный сосуд и Борн меня разглядывает. Я постучал по стенке тростью, чтобы он меня выпустил. Он не обратил на это ни малейшего внимания. Я увидел, что Борн готовит бирку. На ней большими черными буквами написано: ЗАВТРАК.

Я проводил моего друга до дверей. Прежде чем ему перешагнуть через порог, я сказал:

– Послушай, Шенц, я тебе очень благодарен за помощь. Я подумаю – стоит ли идти на этот склад. Но сначала я хочу выяснить, что еще мне удастся узнать от миссис Шарбук.

Он смерил меня взглядом, исполненным печальной усталости.

– Я тебе об этом никогда не говорил, – сказал он, – но Саботт незадолго перед смертью имел со мной разговор – это случилось, когда он забрел в Клуб игроков. Все его умышленно не замечали, но были начеку и, если что, готовы были вышвырнуть на улицу. Но я подошел к нему и сел за его столик из чистого уважения. К счастью, у Саботта был один из редких спокойных моментов. Он заказал мне выпивку и начал блестяще рассуждать о картине Уотерхауса «Сирены»[35], где хищные птицы с женскими головами окружают Одиссея, привязанного к мачте. Перед тем как уйти, он вспомнил тебя и сказал: «Шенц, присмотрите за этим парнишкой ради меня. У меня не было возможности сказать ему все». После этого он ушел. А две недели спустя умер.

ВОСКРЕСНОЕ УТРО

В воскресенье я проснулся очень рано – через окно проникал серый свет, по стеклу барабанил проливной дождь. В комнате стоял холод, но мне было тепло под одеялами и покрывалом, рядом с Самантой. Здесь, на этом малом островке спокойствия, я временно позабыл о заботах, одолевавших меня в последнее время. Я знал, что за границами кровати роится сонм женских образов, которые сразу же начнут терзать мое сознание, разрывать на части разум. И я решил еще ненадолго остаться на месте, привязанным, так сказать, к мачте.

Я отвернулся от всего мира, смотрел, как дышит Саманта, и спрашивал себя: какие сновидения видит она за этой ширмой сна? Ее длинные черные волосы буйно разметались по подушке. На кончиках сомкнутых губ виднелись маленькие забавные уголки – либо улыбка, либо свидетельство испуга. Веки слегка подрагивали, а вглядевшись в шею, я мог сосчитать частоту ее пульса. Теперь были видны и морщинки вокруг глаз и рта, выдающие ее возраст. Одеяла сползли с нее, обнажив правую грудь, и, увидев Саманту такой, я подумал, что вот она – идеальная натура для портрета. Мне пришлось задать себе вопрос: удалось ли мне хоть в одном из ее портретов (большинство я написал, когда мы были моложе) передать ее сущность, или же все то, что я писал, было, если расширительно толковать приговор Саботта, только некой частью меня самого?

Я лежал в постели, маятником раскачиваясь между воспоминаниями о днях, проведенных с Самантой, и минутами туманной неопределенности, когда ее спящее тело посмеивалось над моей верой в то, что я хоть что-то знаю о ней. Пытаясь сократить неприятную часть этого уравнения, я сосредоточился на том, как любезно она поступила, приведя в мастерскую Эмму. Я улыбнулся, вспомнив, как ошибся, стремясь передать черты этой девушки на бумаге. И вдруг каким-то странным образом мне пришла в голову мысль, которая не имела ко мне прямого отношения.

Я оделся и так поспешно вышел из дома, что даже забыл зонтик, так что, добравшись до Бродвея, промок до костей. Как и обычно, при таком проливном дожде мостовые превратились в сплошное месиво. Когда мне понадобилось оставить безопасную поверхность тротуара и перейти на другую сторону, я провалился по колено. Я чуть не потерял ботинок – его почти засосало, но в целом справился со своей задачей лучше, чем автомобиль, который завяз в этой трясине кварталом дальше, – он без толку крутил колесами, выбрасывая фонтаны грязи. Лошади оставляли позади своих механических конкурентов, но тоже двигались еле-еле.

Добравшись до универмага У. и Дж. Слоуна, я нырнул под каменный козырек над дверью, чтобы хоть немного перевести дух. Ветер веял ледяным холодом, и я недоумевал – почему идет дождь, а не снег. На мне были перчатки без подкладки, и пальцы мои окоченели. Я снял шляпу и наклонил ее, чтобы вода стекла с полей. Потом замер, некоторое время взирая на пустынную в это воскресное утро улицу и пытаясь вспомнить, что сказала Эмма, подружка Саманты: пошла ли она на юг или на север от магазина тканей. Я уже миновал немало проулков, упирающихся в Бродвей, но намеревался пройти в направлении к центру еще несколько кварталов, а потом уже на обратном пути исследовать все подряд.

Только тут мне пришло в голову, что неплохо было просмотреть газеты – нет ли там сообщений о женщинах, пропавших в последние дни. Возможно, плачущая кровавыми слезами женщина, которую видела Эмма, была одной из тех несчастных жертв, что уже обнаружили Силлс и его люди. Поскольку Эмма не назвала точную дату этого происшествия, а только сказала «на днях», я не мог сказать, как давно она столкнулась с плачущей женщиной.