Человек, который возвратился после месячного отпуска, от человека, который уходил в этот отпуск, не отличался ничем, кроме небрежно повязанного черного галстука, но все в госпитале ощущали, что произошла какая-то перемена. Его лицо, как всегда, было похоже на маску, и говорил он по-прежнему кратко, но студенты больше не уворачивались от него, как если бы опасались копыт норовистого скакуна.
      Он показывал студентам пример кистевой и голеностопной анестезии, объясняя, как отличить истерический паралич или нечувствительность от одного из подобных явлений органического происхождения; и показывал, как в одном случае нечувствительность к боли исчезает на прямой линии параллельно конечности, при этом нет связи с какой-либо анатомической структурой; в других случаях все зависит от определенного нерва.
      — В чем причина этого явления, сэр? — спросил молодой студент, не понимая, что на самый простой вопрос обычно сложнее всего ответить. Малькольм посмотрел на него, обеими руками отбрасывая со лба свои седеющие рыжие волосы тем характерным жестом, который так часто пародировали на студенческих капустниках.
      — А вы спросите у них, вон там, — ответил он, указывая в направлении корпусов, в которых размещалась психиатрическая клиника, последнее новшество, с которым у него были бесконечные распри и в отношении которого он позволял себе выражаться очень грубо.
      — Да, сэр, я знаю. Но почему так происходит? Почему же отсутствует всякая чувствительность, хотя нет никаких органических повреждений?
      Малькольм посмотрел на группу студентов, которые жадно ожидали его слов. Он снова посмотрел на больную, которая рассматривала его, следя уголками глаз, с самодовольным торжеством и едва заметной хитринкой. Малькольм взял повязку, которую прежде снял с ее глаз, и снова повязал, как будто это был не человек, а восковой манекен. Затем он нанес резкий укол на расстоянии шести дюймов от нечувствительной части руки иглой, которой он обычно проверял кожу на чувствительность, — и был вознагражден пронзительным воплем! Он извинился перед возмущенной пациенткой, которая терла руку, находившуюся в шести дюймах от иглы в момент, когда был произведен укол, и молча смотрел на студентов, которые стояли вокруг разинув рот.
      — Сэр, Вы когда-нибудь читали «Иллюзии бытия» Джорнея и Падмора? — вопрос донесся из дальнего угла комнаты, и Малькольм подпрыгнул так, как будто его самого укололи иглой.
      — Да, читал, — ответил он.
      Профессор и студенты снова посмотрели друг на друга. Малькольм переводил глаза с одного лица на другое. У большинства были просто изумленные глаза, но со стороны некоторых чувствовался настороженный интерес.
      — Да, — проговорил он, медленно и задумчиво снимая повязку с глаз того, что представляло собой пушечное мясо и сейчас просто находилось рядом с ним. — Да, я читал. Стоящая книга.
      — И я читала, — голос донесся из-под повязки, приглушенно, так как доктор, растерявшись, оставил ее на носу у больной.
      — Вы, вы читали? — удивленно проговорил он, сдергивая повязку и впервые взглянув на больную как на человеческое существо.
      — Да, — гордо сказала она. — И я настоящий пример.
      Студенты смеялись, преподаватель — нет. Он стоял и смотрел на женщину, комкая в руках повязку.
      — На что похоже то, что вы чувствуете? — спросил он.
      — Это так, как будто ты спускаешься вниз на лифте.
      Студенты снова засмеялись. Малькольм легко прикоснулся к парализованной руке.
      — На вашем месте я бы не слишком много занимался этим, — сказал он.
      Глаза доктора и больной встретились.
      — Вы думаете, что в этом главная причина? — спросила она.
      — Да, — был ответ. Студенты ничего не понимали.
      — Спасибо, доктор, я запомню то, что вы сказали.
      Когда занятие окончилось? и все разошлись, к Малькольму подошел студент, который вспомнил «Иллюзии бытия». Ни один студент прежде так не поступал, и он, пожилой человек, ощутил внезапный прилив какого-то тайного удовольствия.
      — У вас были случаи астральной связи, сэр?
      — Да, были, — ответил Малькольм. — А у вас?
      — Да.
      Они посмотрели друг на друга.
      — С чем вы можете сравнить ваши ощущения? — спросил Малькольм.
      — Они в точности, как она описала.
      Вместе они повернулись и направились к двери, и тут Малькольм сделал то, чего не делал никогда прежде, — он положил руку на плечо товарища.
      — Как вы начали заниматься этим? — спросил он.
      — Это случилось, когда моя мать болела в последний раз. Тогда я был за границей, но я видел ее так же, как сейчас вижу вас, и тогда я последовал за ней до конца.
      Его глаза остановились на галстуке Малькольма, но он не любил задавать вопросы.
      — Нет, со мной все было иначе, — сказал Малькольм.
      Он легонько хлопнул по плечу студента, давая тому понять, что он свободен.
      — Напишите мне о Ваших опытах, — попросил он. — Я очень этим интересуюсь.
      Проходя по широкому двору к воротам, он снова остро ощутил прилив удовольствия, вместе с чувством симпатии, даже какой-то интимности между собой и студентом, собой и больной. С ним никогда не происходило ничего подобного, и он чувствовал, что если что-то жаждущее в нем будет питаться, точно так же, как питалось у Лилит Ле Фэй, — точно так же, но на более низком уровне, он получит ощущение уюта и удовлетворения от жизни, в которой он до настоящего времени был чужаком, и его работа сразу же показалась ему очень полезной, а ведь этого никогда прежде не происходило.
      Он обнаружил, что остановился у перехода станции метро, освещенный огнями дорожного движения. Рядом с ним притормозил спортивный автомобиль. Он оглянулся и увидел за рулем самого безответственного из двух своих ассистентов, которого он был вынужден постоянно заставлять работать. Парень смутился.
      — Вас подвезти, сэр?
      Это было неслыханным событием в истории госпиталя. Парень сам удивился, что не умер в тот самый момент, когда слова сорвались с его губ. А тем временем самый главный террорист госпиталя удобно устроился на одноместном сидении, и дорогу домой оживила дискуссия о сравнительных качествах различных моделей спортивных автомобилей, ведь, кажется, господин профессор размышляет о покупке чего-нибудь такого. Больше всего молодой человек был заинтригован тем, что пассажир попросил подбросить его к мосту Ламбет, вместо того чтобы прибыть к своему всем известному дому на Гросвенор Роуд. Он смотрел на то, как босс шел по мосту, как будто отсюда начинались его регулярные прогулки в Брайтон, и, будучи молодым и грубым, он предположил, что отсюда куда ближе к цели, чем он предполагал.
      Малькольм шел так быстро, что казалось, он в своем стремлении опережал тело. Он был как голодный человек в поисках пищи. Он не знал точно, что он получил от Лилит, но это было что-то, что насытило всю его натуру. Когда он вернулся от нее, он был удовлетворен, переполнен, готов с интересом заниматься своей работой; он радостно вспоминал ее, и считал, что именно она изменила устои его жизни; но через несколько часов ему страстно захотелось ее присутствия, и сейчас, когда прошло двадцать четыре часа, он чувствовал, как будто его к ней доставили, подцепив на крюк за какие-то внутренности. Это была абсолютная радость, но когда тянули так сильно, становилось больно.
      Он быстро спустился по дороге, которая теперь была ему так хорошо знакома, и, свернув за угол, увидел освещенный фасад церкви, на который он так часто смотрел с другого берега реки, через воду. Сейчас он точно знал, что его здесь ждут, и на какое-то мгновение ему показалось, что это просто сон, который никогда не станет явью.
      Он миновал маленькие чопорные домики с их выбеленными крылечками и кружевными занавесками. Казалось, они принадлежат другому миру, другой эпохе. Это был мир, в котором он жил, пока не встретил женщину своей мечты, женщину из сна; мир, в котором он был прикованным рабом без всякой надежды или отсрочки. Но сейчас все это осталось позади; он больше не принадлежит тому миру; его оковы сорваны. Как — он сам этого не знал. Это случилось даже не из-за смерти жены, это было бы слишком просто. Как сказала Лилит, это событие ничего внутренне не изменило. Перемена произошла с ним еще до того, как она умерла, а смерть сама без труда проникла в отверстие, которое вело в полностью разрушенное тело. Но еще большему предстояло произойти. Он изменялся все сильнее и сильнее, когда оказывался там, где желала его видеть Лилит Ле Фэй, и он принимал эти изменения с такой же уверенностью, как и утверждение, что солнце поднимается по утрам.
      Перед ним, возвышаясь над маленькими оштукатуренными виллами, стояла церковь с готическим фасадом, а из ее западного окна тускло лился призрачный свет. Он знал, что его с нетерпением ожидают в этом теплом рассеянном свете и яркий огонь, и громадное кресло с мягкой спинкой. И ему предстоит разговор о глубоких и странных вещах, которые будят фантазию, волнуют кровь и вызывают в воображении различные картины. Там будет запах ладана, богатое убранство и мерцание шелковых драпировок среди теней; а под ногами будут тонкие и мягкие ковры и богатый темный паркет, сияющий, словно водная гладь. Повсюду вокруг книги; странные книги, редкие книги; книги, о существовании которых большинство людей даже не подозревает, и рисунки, которые открывают путь в иной мир, мир сна.
      И она — та, к которой он пришел, та, кто знает все, что ему нужно. Она никогда не предложит ему еду, пока он немного не отдохнет. Там будет чай, теплый и ароматный, и сигарета, и приятный бессвязный разговор в тепле ее присутствия; и покров усталости соскользнет с него, оживление вернется, он почувствует голод и приступит к своему ужину.
      Потом будет ужин, все будет готово и не будет никакой суеты; пища будет простой, но для ее приготовления требуется настоящее искусство. Он, который никогда в жизни не придавал значения еде, питаясь в основном сэндвичами, понял неожиданно тот простой факт, что еда — это тоже одно из искусств, и во время еды необходимо музыкальное сопровождение. Его суровый темперамент вначале было воспротивился против этого; но однажды испытав это наслаждение, он с радостью принял его.
      Он знал, что впереди многие часы абсолютного счастья; но знал также, что однажды каким-то образом все это закончится, но не знал, когда и как.
      Он срезал угол на повороте дороги и оказался под низкой аркой перед тяжелой окованной ржавеющим железом дверью. Лилит никогда не позволяла очищать дверь, поэтому и дверь, и весь фасад были покрыты налетом лондонской грязи, которая, казалось, защищала место от посторонних глаз. Снаружи этот уголок города оставался незаметным для посторонних. Через минуту эта дверь откроется в другой мир. Он взял тяжелый молоток и три раза ударил в дверь, знак, которым он всегда извещал о своем приходе. Потом он повернулся и посмотрел в ту сторону, откуда пришел; он увидел в воде мглистое отражение своего собственного дома на другом берегу реки. Он ждал и гадал, кто же откроет ему дверь, Лилит или Митъярд.
      Дверь открыли даже быстрее, чем он ожидал, и маленький, похожий на гнома человек с оттопыренными ушами приветствовал его. Он был разочарован. Ему нравилось, когда дверь открывала Лилит, но, с другой стороны, ему нравилось видеть ее, высокую, стройную и прекрасную, стоящей у камина, когда он шел к ней по длинному ряду превосходных комнат. Возможно, ценность встречи у двери и прогулки с ней по комнатам компенсировалась тем, что когда она у камина ждала его, а он двигался ей навстречу, атмосфера ее присутствия ощущалась все сильнее и сильнее по мере того, как он приближался к ней.
      Маленький человек пропустил его перед собой, и он прошел в глубь зала; и когда он, притворив дверь, повернулся, то, как он уже заранее знал, увидел высокую, грациозную фигуру женщины, которая ждала его; и он был захвачен, как всегда, взрывом сияния — этого никогда не случалось, когда он думал о ней в течение дня. Он торопливо шагал по прекрасному паркету, а его тяжелый шаг нарушал покой комнаты, подобно камню, который бросили в бассейн. Он подошел к женщине и. остановился в беспомощном ожидании. Ему хотелось взять ее за руку, но он был не в силах заставить себя сделать это. Ему хотелось сказать ей, как он счастлив, что пришел сюда, но слова никак не приходили. Утром он рассматривал себя в зеркало, когда завязывал галстук; галстук был волокнистый, воротник изношенный. У него было измятое неприятное лицо, которое, казалось, покрывали пятна болезненного жара; со всех сторон ему твердили, что у него неприятные манеры. Как же он мог надеяться на расположение этой прекрасной женщины и поддерживать с нею дружеские отношения, такой щедрый дар? Почему она дарила его своей дружбой? Он не знал. Это было где-то за пределами понимания. Это было лишь знание, что она протянула руку и поманила его к себе через бездну, поддержала его и помогла устоять перед сиянием, сквозь которое он проходил всякий раз, когда после перерыва возвращался к ней.
      Она подала крепкую белую руку со странными кольцами; он взял ее в свои; так молча они стояли некоторое время, и все его застывшие, искаженные эмоции расслаблялись, оттаивали и стремились к ней.
      — Как дела? — спросила она тем глубоким бархатным контральто, которое он так любил; она улыбалась ему лишь глазами.
      — Когда я вижу тебя, все становится на свои места, — ответил он, а его руки дрогнули и сжались. А потом был чай и сигареты, мягкое тепло камина и покой. Он откинулся в глубоком кресле среди мягких подушек и смотрел в огонь, наслаждаясь ощущением ее присутствия. Теперь воодушевление вернулось снова; ему захотелось говорить и сказать ей очень многое; его комплекс неполноценности постепенно исчез — такие вещи, как международное положение, Федеральная Резервная Система, межрегиональные конфликты никогда особенно не занимали его, он просто думал о себе как об уродливом, неуклюжем верзиле, который постоянно совершал неверные поступки, — до тех самых пор, пока все не начало изменяться, и тогда он обрел мужество, легкость и широту зрения, и ту радость, которая заставляла сыновей рассвета кричать всех вместе. Тогда он оставил позади свой старый мир и вошел в новую жизнь, стал новой личностью и почувствовал в себе пробуждение новой силы — и всему этому причиной была магия Лилит Ле Фэй, которая считала, что мир, который он оставил позади, был просто безнравственным.
      Он смотрел, как она спокойно сидела в свете камина, ее едва различимый ассирийский профиль был повернут к нему, ее длинные белые руки с большими кольцами лежали на подлокотниках кресла, ее ноги в серебряных сандалиях отдыхают у края широкого камина. Она была самым прекрасным, что он видел в своей жизни. Великие картины, прекрасная музыка не могли даже сравниться с ней. Она научила его понимать смысл и ценность красоты и то, как красота обогащает душу, а он внимал урокам их общения. Он оставлял свою клинику в субботу утром и был свободен до понедельника. Она никогда заранее не говорила ему, что собирается делать, но он всегда ощущал, что именно в это время определенное действие особенно важно. Он знал, что Луна полная, что прилив высок и что Весеннее Равноденствие приближается; но он чувствовал также неизбежные сомнения. Ему на самом деле никогда не было легко с Лилит Ле Фэй, исключая те случаи, когда он принимал участие в странных обрядах, в которых он начал очень быстро разбираться. Скоро его магия стала гармонировать с ее. Теперь он знал, как передать энергию и как принять ее, если Лилит отсылала ее обратно. Если бы только — если бы только он мог преодолеть свою трусость, быть с нею всегда легким и уверенным в себе и в ней — какие огромные возможности могли бы открыться перед ними! И сегодня, когда он знал, что происходят великие события, неприятная волна боязни снова охватила его.
      Женщина, спокойно сидевшая с другой стороны камина, прекрасно чувствовала его состояние. Она могла глубоко проникнуть в душу мужчины, в которой царила сейчас далекая от мудрости сумятица; она знала, что страх и неверие в себя делали его неуверенным в занятиях магией и мешали должным образом манипулировать энергией. Когда он бывал крайне жестоким или крайне неразборчивым в средствах, или совершенно уверенным в своей технике и беспристрастным к ней, можно было спокойно действовать; именно совесть заставляла его трусить, и Лилит всегда боялась, что это случится.
      Как могла она проникнуть сквозь эти запреты и освободить его, не дав волю целой лавине эмоций? Если она однажды заставит Малькольма потерять голову, жизнь для него станет невыносимой, даже если она отдаст ему всю себя, а все это мешало магии, так как магия работает, когда люди находятся в состоянии напряжения. Она могла лишь действовать, как всегда делала это прежде, — использовать его смело и безжалостно, хотя ее сердце переполняла жалость. И лучше всего было то, что никак не стоял вопрос о браке с Малькольмом, так как любовные отношения его не интересовали.
      Было бы самой простой в мире вещью разрушить барьер между ними, если бы она решила выбрать прямой путь; ей достаточно было бы просто протянуть руку и приласкать его; но реакцию на это можно было лишь предположить, и со стороны мужчины это не было бы искренним. Ей оставалось лишь позволить ему сражаться так хорошо, как только он может, и верить, что запреты падут, когда энергия заполнит ритуал. Кроме всего, это был самый лучший путь действовать, тот способ, который они всегда использовали в древних храмах, куда жриц привозили из Дома Девственниц только для ритуалов. Она не могла заставить этого мужчину быть счастливым по-мужски и одновременно заниматься с ним магией.
      Они разделили вечернюю трапезу — все, что было им позволено, когда предстояла работа, возвратились к огню и принялись за кофе и сигареты; и когда они сидели в туманном свете ламп для чтения, молчание росло и простиралось меж ними, пока оба они, забыв друг о друге, не сконцентрировались на огне.

      Наконец женщина заговорила:
      — Сейчас начнется прилив. Думаю, что будет высокая вода. Я видела повсюду вдоль Гросвенор-роуд мешки с песком.
      Мужчина выпрямился и взглянул на нее.
      — Луна тоже поднимается, — добавил он. — Скоро она осветит крыши вокруг и заглянет к нам в комнату.
      Еще полчаса они ожидали молча, до тех пор, пока серебряный диск не показался в верхнем углу большого окна на востоке. Длинный луч прокрался по комнате и образовал подобие ручейка света на темном сияющем полу.
      — Сила начинает собираться, — сказала Лилит Ле Фэй. — Пойдем, наденем ритуальные одежды.
      Не сказав ни слова, мужчина вышел в гардеробную, отделанную черным мрамором и отливающую серебром, так сильно поразившую его, когда он вошел туда впервые. Там воротник и галстук, туфли и вся одежда скоро оказались сваленными в беспорядочную кучу, и он стоял в чем мать родила перед огромным зеркалом, критично рассматривая себя. Он думал, что выглядит куда привлекательнее голым, чем в одежде. Свой опыт общения с обнаженными телами он получил в прозекторской, и поэтому оценивал свое тело скорее глазами патологоанатома, чем художника, но то, что он видел, доставляло ему удовольствие. Он представлял собой прекрасный экземпляр человеческого существа. Его притягивала собственная сила.