Главные роли:

Розаливда Бенегал (по прозвищу Роз Бенгал) – независимый продюсер радиопередач и постановщик ряда детективных сериалов на телевидении;

Проспер Шарма – кинорежиссер, муж Майи Шарма, кинозвезды (ныне покойной), в настоящее время женат на Миранде Шарма, сестре Розалинды;

Рэм Шантра – редактор и продюсер на телевидении;

Томас Джекобс – водитель такси из Кералы;

Калеб Мистри – кинорежиссер;

Ашок Тагор – постановщик нескольких фильмов по археологии;

Энтони Анменн – торговец произведениями искусства; выходец из старинной английской семьи, проживающей в Бомбее;

Эйкрс – торговец недвижимостью.

Второстепенные роли:

Шома Кумар – редактор и автор статей в «Скринбайтс», бомбейском иллюстрированном издании, посвященном кино;

Роби – художник в Центральном отделе реквизита и статист у Калеба Мистри;

Сатиш Айзекс – руководитель Центрального отдела реквизита;

Бэзил Чопра – кино– и театральный актер старой школы;

Сунила – хиджра (евнух), друг хиджры Сами (ныне покойного);

Гул – друг Сами.

Эпизодические роли:

Дилип – специалист по ядам в уголовной полиции Бомбея;

Банни Тапар – журналист из «Тайме оф Индия»;

Бина – гуру и матрона в сельской коммуне хиджра;

Салим – один из операторов Проспера Шармы;

Викрам Рейвен – бывший директор Центрального отдела реквизита;

Джигс Санси – представитель Индийского археологического совета;

Нони Мистри – дочь Калеба Мистри.

1

Мы потерпели кораблекрушение, и нас выбросило на остров. Остров назывался Бомбей. Угроза муссонов держала весь город в заложниках.

В помещении аэропорта с кондиционированным воздухом создавалось ложное впечатление умеренного климата. Снаружи над вами напряженно нависала густая нестерпимая жара, чем-то похожая на актера, ожидающего за кулисами выхода на сцену. Я протиснулась вперед, пока таможенник заканчивал досмотр моих чемоданов. Этот человек явно воспринимал свою работу с той преувеличенной серьезностью, которая отличает успевших полностью растворить душу в униформе.

– Цель приезда? – спросил он, ткнув пальцем в соответствующую графу. – Телевидение – это учреждение, а не цель. С какой целью вы приехали?

Что бы он сказал, если бы мои нервы не выдержали и я призналась в намерении совершить убийство? Если бы сказала ему, что Бомбей для меня совсем не туристический рай, а ад последнего прибежища? Но никогда не следует путать формальности с фактами, и потому я представила таможеннику ту версию правды, которую он мог принять:

– Я журналистка. Делаю репортажи по муссонам.

– Тележурналистка?

– Можно и так сказать.

Ах, если бы это длинное слово помогло мне побыстрее пройти длинную очередь.

– Вы не похожи на тележурналистку, – заявил мой мучитель.

Я стою перед ним как обвиняемая: возраст – тридцать три года, рост пять футов десять дюймов, плечи пловчихи, прямые иссиня-черные волосы, подстриженные, с челкой по моде пятидесятых годов. Когда я в хорошем настроении, прическа вдруг начинает мне очень нравиться, потому что, как мне кажется, я напоминаю раннюю Кэт Хепберн. Когда у меня дурное настроение, она делает меня похожей на позднего Элвиса. Именно это и сказал мой последний любовник, уходя от меня.

– Видимо, не очень удачный день, – ответила я.

С внезапно пробудившимся чувством юмора, столь редким у таможенников, он взмахом руки пропускает меня:

– Добро пожаловать в водоворот...

И я свободно вхожу в плотную бомбейскую жару.

Здесь в 1866 году оказался мой прапрадед, да так и застрял до конца своих дней. Он утонул в том самом заливе, для осушения которого потребовались его инженерные способности. Бедолагу похоронили во влажном районе кокосовых рощ, известном под именем Сонапур, которое можно перевести как «золотой город». Но в данном случае это был город надгробий, ибо умереть, как сказано в одной индийской пословице, значит превратиться в золото. Так прапрадед наконец нашел то богатство, в поисках которого прибыл в город целлулоидных грез.

Я представляю прапрадеда на экране своего воображения, переплавляя его стальную шотландскую душу в более мягкий и ценный металл, и он, как истинный уроженец Глазго, я уверена, не стал бы возражать против переплавки.

Это был мой первый визит в Индию за двадцать лет. Индия стала для меня местом вечного возвращения.

Хочется начать с самого начала: когда-то, давным-давно, среди пахучих лесов Кералы в той старой Индии, где я родилась, далеко-далеко к югу по Малабарскому побережью... Но письма моей сестры привели меня из Лондона в Бомбей, город, повернувшийся спиной к прошлому. И все же в каком-то смысле он мне подходит больше. У города, построенного на неустойчивом гумусе из перегноя кокосовых пальм и разлагающейся рыбы, корни такие же короткие, как и у большинства болотных растений.

Глядя из окна такси, которое везло меня в центр, я пыталась отыскать что-то такое, что напомнило бы мне о прошлом приезде. Совершенно безнадежное занятие. Старые карты Бомбея крайне недостоверны – планы давно не существующего города или, возможно, никогда и не существовавшего. Картографы так и не смогли прийти к единому мнению по поводу того, где кончается материк и начинаются насыпи и драгированная земля. В семнадцатом столетии, когда будущий город-гигант состоял всего из семи островов, с большим трудом отвоеванных у приливных топей, каждый картограф заново изобретал свой собственный вариант географии так, словно все эти острова были не более чем видения, форму и размеры которых можно свободно менять в зависимости от прихотей публики.

Реальный Бомбей представляет собой землю, отобранную у океана и осушенную градостроителями, теми самыми героями, что драгируют океанское дно, стремясь поднять город еще на несколько бесценных футов над уровнем моря. Блистающие фантастической белизной башни отеля, построенного на левые деньги, ныне возвышаются на той самой земле, что еще год назад, на прошлой неделе, даже вчера была закрашена на карте голубым цветом открытых океанских просторов.

Новый город разрастается не по горизонтали, а по вертикали, не как остров, а как полуостров, напоминающий ладонь с полусогнутыми пальцами, словно в приглашающем, зовущем жесте. Здесь называют это окультуриванием земель, их отвоевыванием. И говорят, что Бомбей – город, возведенный на двадцати милях гнилой, дурно пахнущей грязи. Самая последняя автомобильная карта уже успела настолько устареть, что даже те земли, на которых стоят здания, где печаталась сама эта карта, обозначены густо-лазурным цветом, что означает пространство все еще не освоенное, не отвоеванное и до сих пор пребывающее под водой.

Но как можно отвоевывать то, что тебе никогда не принадлежало?

Как только дорога вышла на дамбу Махим и густая растительность, отличавшая трущобы вокруг аэропорта, осталась позади, я опустила окно такси, и сразу же салон наполнился густой, почти осязаемой, словно вчерашняя подливка к ягненку, жарой. Вместе с ней в такси вторгся запах грязи и сточных канав, временами перебиваемый каким-то другим, более свежим ароматом. Да-да, совсем недавно прошел дождь, подтвердил водитель, дождь, всего лишь дождь, а вовсе не дожди, которых уже ждали, и поэтому температура не упала, как обычно бывает во время затяжных ливней.

Я еще не успела позабыть, с какой жадной силой надвигается индийский муссон, не забыла я и запах различных химических веществ, источаемых почвой, которая из сухой, почти раскаленной вдруг становится влажной и вязкой. Мой отец, страсть которого к научным фактам могла соперничать только со страстью матери к литературным фантазиям, как-то попытался проанализировать аромат дождя. Его химическая формула, заявил он, зависит от местности, где он выпадает, от того, идет ли он на сухую или влажную почву.

– Прежде всего в нем содержится «петрихор», сухой аромат необожженной глины. Название это происходит от греческого слова, которое можно перевести как «сущность камня». Затем этот черноземный, жирный дух «геосмина» – запах земли, тот самый, что присутствует у многих донных рыб: у карпа, у зубатки.

Цель визита? Превращение камня в землю.

Водитель сообщил мне, что на севере, в районе Лакхна, существует небольшое предприятие, которое специализируется на имитации запаха индийского дождя. В мае и июне, в месяцы, предшествующие времени муссона, на улицу выносят глиняные диски, которые впитывают водяные пары из воздуха, затем на предприятии с помощью пара этот аромат выделяют из дисков, бутилируют и продают под названием «мати ка аттар».

– Это значит «духи земли», – пояснил он.

Духи земли. Несколько минут я молча смаковала это языческое словосочетание, вполуха прислушиваясь к тому, как мой гид воспроизводит список других, более устойчивых достопримечательностей.

– Знаете ли вы Бомбей, мадам? В таком случае вы должны знать, что это земля, похищенная у моря.

– Так же, как и я.

В первый раз мы с матерью уехали из Индии в Шотландию, когда мне было семь лет, но это расширение горизонтов оставило во мне такой же шрам, как и вакцина от полиомиелита на левой руке. Напоминание о том, что я привита.

С внезапным порывом ветра поток морской воды перекатился через насыпь и захлестнул нескольких ближайших прохожих. В зеркале заднего обзора мои глаза встретились с взглядом таксиста.

– Мне кажется, мадам, когда-нибудь море вернет себе отнятую у него землю.

– Как правильно произносится ваше имя? – спросил регистратор в отеле «Риц».

– Роз Бенгал. Я вам во второй раз повторяю.

Он покачал головой:

– И во второй же раз я повторяю вам, что на это имя номер не заказан.

– Вот же – Бенегал Р., – сказала я, указывая на запись в его журнале. – Би-би-си. Извините. Я забыла, что дала вам индийское написание своего имени.

Регистратор одарил меня по-индийски яркой улыбкой:

– Би-би-си? Почему же вы сразу не сказали? Я просто думал, что вы должны быть индианкой.

– А я и есть индианка. Так уж вышло, что я просто похожа на шотландку.

До того как я сократила свою фамилию до Бенгал, у моих британских коллег возникали с ней сложности. Они постоянно произносили ее «Бен-игл», как прозвище какого-нибудь стародавнего собирателя скальпов из самых дальних пределов Дикого Запада. В общем, совсем не из той Индии. Бенгал больше для меня подходит: соединение индийской погоды с шотландским чувством вины. И так проще для старых империалистов: бывшая британская колония, теперь подобно Германии разделенная на западную и восточную, с религией вместо Стены посередине.

Придя в номер, я растянулась на матрасе, жестком, как гробница Акбара, и попыталась дозвониться до Миранды, моей сестры. В трубке что-то несколько раз щелкнуло, а потом телефон безнадежно замолчал. В отчаянном желании услышать хоть чей-то знакомый голос я набрала номер одного лондонского друга, уехавшего сюда много лет назад, и услышала голос автоответчика: «Привет, киберпанки! Вы позвонили в „Рэм Шантра Продакшнс“. Отсылайте факс или говорите после сигнала».

Со всеми остальными абонентами связь, казалось, была навсегда потеряна. Оператор сообщил мне, что начинается Катурмаса, четырехмесячный сезон индийского муссона, который, как считают индусы, приносит счастье. Такое же, как и конец света.

В конце концов я отказалась от мысли установить с кем-либо связь и начала просматривать телеканалы, сразу же вырубая те, которые хоть чем-то меня не устраивали. Наконец я вышла на Си-эн-эн, выдающую что-то насчет очередной глобальной катастрофы, – мою любимую разновидность новостей. Засыпая под треск пулеметной очереди где-то на Ближнем Востоке, я забыла выключить телевизор, отключив только звук, и проснулась рядом с трупами и утопленниками на экране.

Затем эту довольно однообразную картину накрыла сетка помех, сквозь которую на поверхность экрана продралось чье-то лицо. Из-за вторжения муссона цветное изображение сделалось черно-белым с внезапными вспышками цвета, чем-то похожими на огни святого Эльма. Я узнала это лицо. Лицо из моих снов. Размазанная губная помада. Хвост длинных волос, словно дрябло-ленивые водоросли, свисает на шею.

Я включила звук: «...снято Биллом Томпсоном, туристом из Калифорнии, нашедшим тело на пляже Чоупатти в Бомбее немногим более трех часов назад».

Съемка была явно любительская, камера слишком быстро перемещалась от пенящегося словно кипящее молоко моря на смуглые обнаженные ступни собравшегося народа, затем на гетры полицейского и вдруг выхватила несколько блестящих белков глаз на неподвижных темных лицах. Свет – тусклый. За непосредственной границей фокуса камеры различимы только гирлянды лампочек, развешанные на торговых павильонах вдоль пляжа Чоупатти.

И затем вновь лицо из кошмара. Лицо моей матери.

Маску смерти с экрана вытеснила более уверенная операторская работа и цветущий облик комментаторши Си-эн-эн. Она поворачивается к сидящему рядом молодому человеку и говорит:

– Мистер Томпсон, не могли бы вы поподробнее рассказать, как вам удалось отснять эти удивительные кадры?

– Я шел по полосе прибоя, снимал буруны. Я путешествую с друзьями, они давно занимаются серфингом... мы направлялись в Австралию... когда тело... – Голос внезапно оборвался.

Комментаторша из Си-эн-эн склонила голову набок, как птичка, высматривающая поживу, затем резким движением подалась вперед и сцапала червячка:

– Когда тело... что?

– Когда этот желтый кусок ткани обмотался у меня вокруг ног. – Молодой человек невольно содрогнулся. – Я вначале подумал, что это морская змея.

Иногда их выбрасывает на берег в Керале, беспомощных и похожих на обрывки канатов на суше и смертельно опасных в воде. Но на сей раз это была не змея. Конец желтого шарфа был повязан вокруг вздувшейся шеи, и полоска кроваво-красной губной помады шрамом блестела на распухшем лице. Бедный Билл. Он вытащил ее на берег за тот самый похожий на змею шарф. К тому времени, когда тело лежало на песке, вокруг него уже собралась толпа зевак и подоспели трое полицейских.

– Они сказали, что заберут ее оттуда, – добавил Билл.

Но пока шла обычная полицейская суета, Биллу удалось подробно заснять сокровище, выброшенное морем на пляж в Чоупатти. Ее руки покрылись морщинами и белым налетом с множеством язв и оспин – следами прожорливости морских любителей падали.

– Она была похожа на червивый гриб, который часто попадается, когда гуляешь по лесу, – заметил Билл.

У нее была плоская грудь и смуглые мускулистые ноги. Она лежала в расшитом узорами платье цвета розового фламинго, собравшемся морщинами над дряблым членом. Камера наклонилась и вдруг почему-то расфокусировалась. Кто-то из полицейских захихикал. Еще один подошел к телу и одернул платье, прикрыв свидетельство отвергнутой мужественности.

Ее руки были увешаны драгоценностями, хотя скорее всего большая их часть – дешевые подделки. На одном плече у нее кто-то сыграл партию в кровавые крестики-нолики. А до этого кто-то воспользовался ее предплечьями для правки бритвы, мелко покрошив кожу на руках. На обоих же запястьях широкие браслеты из обнажившихся сухожилий. И пока легкие и желудок наполнялись водой, кровь вытекала в море из этих нарукавников смерти.

Любой кинорежиссер многое отдал бы за такой последний кадр.

Как правило, настоящее убийство выглядит на экране грубо, уродливо и как-то мелко, в нем отсутствует истинный драматизм преступления выдуманного. В придуманных смертях у жертв изысканный рисунок растрепанных волос, хорошее освещение, напряженное ожидание чего-то захватывающего, что должно вот-вот начаться. На киногероях никогда не бывает серых туфель. Кому это знать, как не мне.

На протяжении последних семи лет я успешно дополняла заработок радиопродюсера деньгами за небольшие документальные сюжеты на криминальную тематику, которые снимала для ночного телевещания. Правда, до сих пор мне не попалось ни одного серийного убийства – высочайшего проявления криминального творчества в XX веке, хоть и крайне редкого, должна признать, несмотря на настойчивые попытки киношников доказать обратное.

Таким образом, можно сказать, что я живу на дивиденды с мелодрам реальных смертей. Из них я узнала, что жертвы реальных убийств умирают, спустив штаны, как Элвис, или задрав юбку, как Майя Шарма, первая жена моего свояка. Моя работа как раз и состоит в том, чтобы превращать скучную реальность в увлекательную историю, даже в том случае, когда она, по сути, банальна. Профессиональный монтаж, напряженный ритм музыки – и самое заурядное убийство становится захватывающей драмой.

Очень немногие лица способны произвести на меня настоящее впечатление. Только те, которые я узнаю: утопленники, невротики со склонностью к членовредительству – то, что моя безумная мать называла своими «маленькими происшествиями».

Я вспоминала, почти не вслушиваясь в слова хищной комментаторши, и вдруг до моего сознания дошли ее слова:

– ...соображения относительно присутствия инспектора из Уголовного отдела элитного бомбейского подразделения по борьбе с преступностью, который прибыл вскоре после того, как был обнаружен труп. Это четвертое убийство хиджры на Чоупатти за последние восемь недель. Есть сведения, что убитый хиджра мог иметь отношение к бомбейскому миру кино.

Я набрала номер дежурного.

– Что такое «хиджра»? По Си-эн-эн только что передали, что за последние восемь недель было совершено четыре убийства хиджры.

Мне ответили после заметной паузы:

– Хиджра – это мужчина, который хочет, чтобы его принимали за женщину, мадам. Или мужчина, у которого нет... того, что делает мужчину мужчиной...

– Члена и яиц. Евнух. Спасибо.

Я уже почти четыре недели не видела евнуха. Слова на той последней открытке, которую мне прислала сестра.

2

Цель визита, мадам?

Весной этого года все нити, связывавшие меня с Лондоном и с Индией, начали сами собой обрываться. Несколько лет назад умерла мать. Все бабушки и дедушки умерли уже давно. Отец скончался накануне Рождества как раз тогда, когда я находилась в шестимесячной командировке в Луизиане, исполняя свою обычную роль профессионального вампира, засовывая микрофон в личную жизнь разных людей и высасывая из нее все самое интересное. Сообщение о его смерти дошло до меня только через пять недель после кремации.

Моя сестра Миранда была последней нитью, связывающей меня с Индией, и вообще с чем бы то ни было. На тот момент, когда она прислала мне то письмо из Бомбея, мы обе уже были круглыми сиротами.

Спасибо тебе за письмо о папе. Никто из наших старых знакомых не знал твоего адреса. У меня будет ребенок, мальчик. Он должен родиться во втором месяце Катурмасы. Как ты знаешь, это время благоприятно для родов, но неблагоприятно для браков. Один знакомый сказал мне, что ты работаешь над серией передач о смертной казни. Мой муж ставит индийский вариант «Бури» Шекспира. Здесь ходит слух, что он убил свою первую жену, которая должна была играть Миранду. В Бомбее очень жарко. Меня преследуют евнухи и прокаженные.

С любовью,

Миранда.

Наша переписка с Мирандой никогда не прерывалась, но ее брак с Проспером Шармой пять лет тому назад внес едва заметное отчуждение в наши отношения, словно в жизни сестры появилось нечто такое, что она хотела от меня скрыть. До меня дошло лишь известие, что она вышла замуж за кинорежиссера на двадцать пять лет старше ее, англомана, получившего образование в Оксфорде. Имя Проспер родители дали ему в честь французского литератора Проспера Мериме.

Письма от Миранды в ее новой роли второй миссис Шарма стали суше, официальнее. Я отнесла это на счет того, что для сестры наступил период сбрасывания старой кожи. Болезненно, но боль все-таки можно заблокировать в глубинах сознания. Я научилась этому достаточно давно благодаря своим отношениям с матерью. Сестра же попросту сделалась для меня еще одним языком, который я вдруг перестала понимать, еще одной потерянной страной.

В ответ на письмо Миранды, первое больше чем за год, я писала: «Евнухи и прокаженные – крайне редкое явление в Лондоне. Проспер – известный кинорежиссер, отсюда и неизбежные сплетни». И что-то еще в том же духе. С той же подчеркнутой отстраненностью, которую она демонстрировала мне со своей стороны.

Истина все-таки, наверное, заключается в том, что я не хотела пускать Миранду обратно в свою жизнь. Навсегда освободившись от семейных связей, теперь я могла творить себя только из настоящего, не оглядываясь на прошлое. Я могла даже переписывать свое прошлое, как это часто делают политики. Совсем нетрудно и вполне безопасно оказалось просто оборвать все связи раз и навсегда.

И, вероятно, подтекст моего письма Миранда поняла, потому что следующее письмо пришло только спустя несколько недель. В тот самый день, когда я отправлялась в трехнедельную поездку по Англии для съемок большой передачи о происшествиях на транспорте, я получила от нее письмо, в котором сообщалось, что она собирается поговорить с мужем начистоту. Поначалу я намеревалась сразу же написать или позвонить ей, но и тут вмешалась работа, и я вспомнила о своем первоначальном намерении через несколько недель, когда мне доставили ту последнюю, совершенно шизофреническую открытку от нее:

Помнишь, как я боялась воды и как ты учила меня плавать в ванне? Помнишь то лето, когда ты учила меня плавать уже по-настоящему? Здесь сейчас так жарко, и единственное, к чему постоянно возвращаются мои мысли, – это вода. Смешно, но вода ассоциируется у меня с беременностью. Уже целых четыре недели я не видела евнуха. Забудь, что я писала тебе раньше. Нет никакой необходимости приезжать сюда и спасать меня.

С любовью,

Миранда.

Каким-то неловким почерком с краю сестра добавила постскриптум. В нем угадывалось что-то от той, ушедшей в прошлое Миранды, как угадываются на песке очертания рисунка, уже смытого морской волной.

P.S. Если ты все-таки приедешь в Бомбей, мы сможем снова вместе поплавать. В «Брич-Кэнди». Это бассейн, построенный англичанами, но сейчас им пользуются индийцы. Он построен в форме Индии. До разделения.

Это добавление пробудило во мне один из образов, давно ушедших в самые глубокие подвалы памяти. Два ребенка плывут под водой, взявшись за руки, общаясь между собой с помощью прикосновений, которые служат им особыми знаками. Пальцами пишут слова друг у друга на ладонях. Это Миранда и я в наше последнее лето, проведенное вместе. Мы плывем, как две сросшиеся амфибии с бамбуковыми палочками в качестве дыхательных трубок.

Что-то во мне с отвращением взирало на этот образ как на порождение глупой сентиментальности, но, когда я оторвала взгляд от письма, на щеках у меня были слезы. Такое, надо сказать, стало случаться все чаще и чаще после смерти отца. Я вожу камерой по лицу грузной старушки в фартуке из пластика, труп которой нашли только на третий день, или исследую географию тела наполовину обожженного пакистанца, одиноко жившего в сыром подвале и страдавшего от бурсита, и вдруг меня охватывает немыслимое чувство утраты, словно передо мной лежит кто-то, кого я знала лично.