И за высокою женой
      Все устремились в град престольный,
      Где наш анжуец богомольный,
      Как нам преданья говорят,
      Свершал молитвенный обряд.
      Вот месса светлая пропета...
      Едва успел умолкнуть хор,
      Наш друг услышал приговор:
      "Я выбираю Гамурета!"
      И зазвучал со всех сторон
      Всеобщий возглас одобренья...
      Сказав слова благодаренья,
      "О, горе мне! - воскликнул он.
      Обвенчан я с другой женою,
      Дышу я только ей одною
      И только ей принадлежу,
      Ей повинуюсь, ей служу.
      Но будь я даже неженатым,
      Как птица вольным, и тогда
      Могу быть только вашим братом,
      А мужем... Мужем - никогда!
      На то иная есть причина..."
      "Вы говорите как мужчина.
      И все же выкинете вы
      Язычницу из головы,
      Моей любовью укрощенный!
      Как?! Обвенчаться с некрещеной?!
      Ужель застлал вам очи мрак?
      Ужель вы, христианский витязь,
      От скверны не освободитесь,
      Вступивши в христианский брак?..
      Спасайтесь от господня гнева,
      Пока не пробил страшный час!..
      Но, может быть, прельщает вас
      Земли французской королева,
      Что посылает вам послов
      С запасом сладкозвучных слов?.."
      "О да, - ответил Гамурет.
      Скитальца с отроческих лет
      К себе Анфиса приручила,
      К отваге в битвах приучила
      И в годы бедности моей
      Меня одаривала златом.
      Но и сегодня, став богатым,
      Я, верьте, нищего бедней.
      Я, горемычней горемыки,
      Познал утрату из утрат:
      Восхищен мой любимый брат
      Рукою высшего владыки!
      Моим слезам утрачен счет,
      Скорбя, нуждаюсь сам в защите.
      Ах, госпожа! Любовь ищите,
      Где Радость пышная цветет!.."
      "Ну, что ж, я выслушала вас,
      Мой славный друг, не без вниманья,
      Однако требует отказ
      Законного обоснованья..."
      "Я излагаю довод свой:
      Вам победитель не достался,
      Поскольку здесь как таковой
      Большой турнир не состоялся".
      "О, все уже давным-давно
      Турниром пробным решено!
      При этом у князей светлейших
      Нет больше сил для битв дальнейших
      А тех, кто духом отощал,
      Спор продолжать не приневолишь..."
      "О королева, я всего лишь
      Закон и совесть защищал,
      И не один - со всеми вместе.
      К тому же, признаюсь по чести,
      Сии высокие князья
      Сражались не слабей, чем я,
      Своим достойнейшим оружьем.
      На то, чтоб зваться вашим мужем,
      Прав у меня особых нет.
      Но все, кто верно вам служили,
      Сегодня право заслужили
      На благодарный ваш привет!"
      "Пусть нас высокий суд рассудит
      Как он прикажет, так и будет!"
      И тут пришлось ему и ей
      Избрать двух доблестных князей
      Для отправленья правосудья...
      И вот что порешили судьи:
      "Кто здесь явился перед всеми
      С короной княжеской на шлеме,
      Чье имя на устах у всех
      И чей заслуженный успех
      Единогласно признается,
      Сим приговором отдается
      В мужья прекраснейшей из жен!.."
      Наш друг убит, наш друг сражен,
      Слеза в глазах его мерцает,
      Он бессловесен, как немой.
      Тут Герцелойда восклицает:
      "О Гамурет! Теперь вы - мой!
      Пусть нас любви связуют нити!
      Смелей к груди моей прильните,
      И я клянусь, что ваше горе
      Со мной забудете вы вскоре!.."
      Грустил он несколько недель,
      А между тем прошел апрель,
      Луга вокруг зазеленели,
      Ручьи в долинах зазвенели.
      Май по дорогам кочевал
      Больные души врачевал.
      И, пробужден дыханьем майским,
      Весенним, теплым ветром райским,
      Наш славный друг в крови своей
      Услышал властный голос фей,
      Прабабок голос всемогущий,[40]
      К любовным радостям зовущий:
      "Заветов наших не забудь!
      Люби! И сам любимым будь!"
      И, вдохновленный этим словом,
      В блаженном озаренье новом,
      Он Герцелойде молвил так:
      "Да будет прочен этот брак!
      Но пусть отныне и вовеки
      Не будет надо мной опеки!
      Прошу вас внять моей мольбе
      И не приковывать к себе.
      Моя любовь к вам тем вернее,
      Чем я в делах своих вольнее,
      И в месяц - ну, хотя бы раз
      Позвольте покидать мне вас
      Во имя рыцарских забав.
      Что делать, уж таков мой нрав.
      А нет, - поверьте, я не лгу,
      Опять не выдержу: сбегу,
      Как от любимой Белаканы.
      (Ах, мне не по сердцу капканы!)
      О, как она меня ласкала,
      Но ни на шаг не отпускала,
      И бросить мне пришлось жену,
      Ее народ, ее страну!"
      Испанка молвит: "Вы свободны
      Так поступать, как вам угодно.
      Я только вам принадлежу,
      Но вас насильно не держу".
      "Чем я вольней, тем постоянней.
      Жить не могу я без ристаний.
      Раз в месяц - бой, то тут, то там,
      Раз в месяц - копья пополам,
      И славой мы любовь украсим!.."
      Она ответила согласьем.
      Так подружился он с женой
      И завладел ее страной...
      Молва ту новость принесла
      В шатер французского посла.
      И капеллан бежит тайком
      К герою в замок, прямиком,
      И тут же, как бы по секрету,
      Тихонько шепчет Гамурету:
      "Той, кем вы с детства дорожили,
      О вас подробно доложили,
      Ей было радостно узнать,
      Что вы смогли завоевать,
      В своем геройстве неустанны,
      Двух королев сердца, и страны,
      Великий заслужив почет.
      Теперь она вам отдает
      В придачу к двум другим коронам
      Себя, отечество свое..."
      "Я научился у нее
      Быть верным рыцарским законам.
      И коль велел высокий суд,
      Я принужден остаться тут!
      Пускай мне боль терзает душу,
      Законов чести не нарушу,
      Своих отцов не оскорблю.
      Слова ей передайте эти,
      Добавив, что на белом свете
      Я лишь одну ее люблю,
      И к ней стремиться буду вечно!"
      Так он сказал чистосердечно
      И одарить хотел посла
      Дарами, коим несть числа,
      Но тот священник узколобый
      Его дары отверг со злобой.
      Зато три князя молодых
      Слезами горько обливались,
      Когда с анжуйцем расставались.
      И он, рыдая, обнял их.
      . . . . . . . . . . . . .
      Тут до анжуйских войск дошло,
      Что с князем их произошло:
      Пал властелин на бранном поле,
      Но восседает на престоле
      Его геройский младший брат,
      Муж Герпелойды величавой,
      Увенчанный военной славой,
      О коей всюду говорят...
      И к венценосцу самому
      Явились рыцари с поклоном:
      "Стань и для нас отцом законным"
      "Быть,- он ответил,- посему!
      Хотя судьба неумолима,
      А наша скорбь неутолима,
      Ее должны мы превозмочь!
      Живущий да к живым вернется,
      И скорбь отвагой обернется!
      Слезами горю не помочь.
      Рожденный доблестным Гандином,
      Я стану вашим властелином
      С моей возлюбленной женой.
      Отныне к верному причалу
      Моя судьба меня примчала.
      Здесь я бросаю якорь свой!
      И, положась на доблесть вашу,
      Пантерой этот щит украшу:[41]
      Пусть славный герб моих отцов
      Вселяет в грудь моих бойцов
      Неукротимую отвагу!.."
      Все принесли ему присягу.
      . . . . . . . . . . . . .
      Он, Герцелойдою влекомый,
      В покой вступает незнакомый.
      Дверь королева заперла
      И в эту полночь отдала
      Анжуйцу девственность свою.
      Нет, я от вас не утаю,
      Как наш герой, в боях суровый,
      Рот целовал ее пунцовый,
      Как оба не щадили губ,
      И - пусть рассказ мой слишком скуп,
      Сменились радостью печали,
      Те, что их душу омрачали...
      А вскорости на целый мир
      Был справлен ими брачный пир
      И - господу благодаренье!
      Тем состоялось примиренье
      Досель враждующих сторон...
      Князь Гамурет, взойдя на трон,
      Оставленный погибшим братом,
      Всех одарил арабским златом:
      От достославнейших бойцов
      Вплоть до бродячих игрецов.
      . . . . . . . . . . . . .
      Так завершилось торжество...
      Не раз пантера, - герб его,
      Что щит анжуйский украшала,
      Князей строптивых укрощала.
      Носил герой поверх кольчуги
      Рубашку царственной супруги,
      В которую была она
      В часы любви облачена,
      И в той священнейшей рубашке
      Он в битвах не давал промашки...
      В конце свидания ночного
      Рубашку получал он снова:
      Их восемнадцать набралось,
      Пронзенных копьями насквозь.
      . . . . . . . . . . . . .
      Да, обделен он не был славой,
      И княжество его цвело.
      Зачем же снова в бой кровавый
      Он поспешил, судьбе назло?
      Назло судьбе, себе на горе,
      Вновь переплыть решил он море:
      Гонцов прислал за ним Барук.
      (Здесь, выражая сожаленье,
      Я сделать должен добавленье:
      Князь поступил как верный друг...)
      Барук - мы сведенья имеем
      Вновь атакован был Помпеем,
      Не тем, которым славен Рим,[42]
      А тем, кто дядею своим
      Взращен, Навуходоносором,[43]
      Тем властелином, о котором
      Шумела глупая молва,
      Что он - соперник божества
      Из-за его завоеваний,
      А нынче, не без оснований,
      Посеявший раздоров семя,
      Осмеян он и проклят всеми...
      . . . . . . . . . . . . .
      Барук безмерно рад подмоге...
      Идет нещадная война.
      И знают разве только боги,
      Чья одолеет сторона:
      Помпея или Гамурета?
      Дерется храбро та и эта...
      Ах, кто под чьим падет мечом?
      И Герцелойда молодая,
      Домой супруга ожидая,
      Еще не знает ни о чем.
      Что ждет ее: добро иль худо?
      Вестей тревожных нет покуда,
      Беспечно жизнь ее течет.
      Довольство, радость и почет
      Испанку нашу окружают.
      Все королеву обожают,
      Ее вниманьем дорожат.
      Нет королевы благородней
      И благостней!.. Притом сегодня
      Ей три страны принадлежат!..
      . . . . . . . . . . . . .
      Ей ревность сердце не терзала,
      Любя супруга своего,
      Она с улыбкой узнавала
      О похождениях его.
      Пусть он иным любезен дамам,
      Ее не ранит он тем самым:
      Какой ей может быть урон,
      Коль всеми привечаем он?..
      Меж тем прошло уже полгода,
      А из далекого похода
      Не возвратился Гамурет.
      Вестей о нем все нет и нет...
      Так радость горестью сменилась.
      Душа тревогой стеснена.
      Картина страшная приснилась
      Ей в час полуденного сна:
      Внезапно вспыхнул полог звездный,
      Гром громыхнул грозою грозной,
      Кругом пожар заполыхал,
      Неслись хвостатые кометы
      Всемирной гибели приметы,
      И серный ливень не стихал.
      В том гуле, грохоте и визге
      Метались огненные брызги...
      Но вот ужасный этот сон
      Другим ужасным сном сменен.
      И снится бедной королеве:
      Она дракона носит в чреве,
      И девять месяцев спустя
      На свет рождается дитя:
      На голове его - корона...
      Она злосчастного дракона
      Своим вскормила молоком.
      Но вскоре, к странствиям влеком,
      Он мать родимую покинул
      И вдруг исчез. Как будто сгинул...
      Неотвратимую беду
      По высшей воле провиденья
      Ей предвещали сновиденья.
      Она металась, как в бреду,
      Пока ее служанкой верной
      Не прерван был сей сон прескверный.
      . . . . . . . . . . . . .
      Сокрылось солнце. Ночь настала.
      Вдруг Герцелойда услыхала
      Шум голосов и стук копыт.
      Без короля вернулась свита:
      "Отныне нам лишь бог - защита!
      Восплачь, жена! Твой муж убит!"
      Как смерть испанка побелела,
      Скорбя, душа рвалась из тела.
      Глава ее клонится вниз,
      Глаза ее не видят света.
      Но тут промолвил Тампанис,[44]
      Оруженосец Гамурета:
      "Узнай, как пал твой муж достойный!..
      Палил пустыню полдень знойный.
      Король был сильно утомлен,
      А шлем его - столь раскален,
      Что снял свой шлем он на мгновенье,
      Дав голове отдохновенье.
      Вдруг подошел к нему один
      Наемник, некий сарацин,
      И кровь убитого барана
      Из драгоценного стакана
      Плеснул на королевский шлем,
      И, не замеченный никем,
      Отполз в сторонку... Но металл
      Тотчас же мягче губки стал...
      Долготерпение Христово,
      Кто оскорбить тебя посмел?..
      Меж тем взметнулись тучи стрел,
      И бой кровавый вспыхнул снова.
      Смешенье копий и знамен!..
      Мы наседаем, враг сметен.
      Бойцов восторженные клики
      Звучат в честь нашего владыки.
      Глядим: уже с коня слезает
      Помпея брат - Ипомидон.
      Неужто в плен сдается он?..
      О нет! Герою шлем пронзает
      Его коварное копье.
      Вонзилось в темя острие.
      Наш повелитель покачнулся
      И все ж не выпал из седла.
      Он, умирающий, очнулся,
      И - вседержителю хвала!
      Хотя была смертельной рана,
      Домчался он до капеллана,
      Чтоб исповедаться пред ним:
      "Святой отец, я был любим
      И за любовь платил любовью...
      И пусть моя истлеет плоть,
      Да будет милостив господь
      К той, что познает участь вдовью.
      Прощанье с ней безмерно тяжко...
      Отдайте же моей жене
      Окровавленную рубашку,
      Что в смертный час была на мне...
      Благодарю, прощаясь с вами,
      Всех воинов моих и слуг..."
      Такими кончил он словами.
      Похоронил его Барук
      По христианскому обряду.
      На удивление Багдаду,
      Король во гробе золотом
      Лежит в могиле под крестом...
      Ах, с сотворения времен
      Таких не знали похорон!
      Причем не только христиане
      Рыдали в славном нашем стане:
      И мавры - все до одного!
      Потерю страшную осмыслив,
      К своим богам его причислив,
      Скорбя, оплакали его..."
      Вот что сказал оруженосец
      Несчастнейшей из венценосиц...
      Она едва не умерла,
      Хотя беременна была
      На восемнадцатой неделе.
      Стучало сердце еле-еле...
      Но как-то перед ней возник
      Седой и сгорбленный старик,
      Разжал он зубы королеве,
      Живую воду влил ей в рот,
      И тут же драгоценный плод
      В ее зашевелился чреве.
      Глаза усталые открыв
      И отдышавшись понемногу,
      Она сказала: "Слава богу!
      Коль я жива, ты будешь жив.
      Мой сын, мое родное чадо!.."
      (Осталась ей одна отрада:
      На белый свет родить того,
      Кто цветом рыцарства всего
      Взрастет, мужаючи с годами,
      О чем узнаете вы сами...)
      . . . . . . . . . . . . .
      И принести она велела
      Рубашку с дорогого тела
      И смертоносное копье
      Наследство скорбное свое.
      Припав к рубашке той кровавой,
      Насквозь проколотой, дырявой,
      Лицо прекрасное ее
      Вновь исказилось в страшном горе...
      (Рубашка эта и копье
      Погребены в святом соборе
      Высокородными князьями,
      Анжуйца первыми друзьями.)
      Меж тем во многих странах света
      Оплакивали Гамурета.
      А дней четырнадцать спустя
      Необычайное дитя
      Она рожает в страшной муке.
      Сын крепконогий, большерукий,
      Богатырям иным под стать,
      Красавец княжеской породы,
      Едва не свел в могилу мать:
      Ужасны были эти роды...
      По лишь теперь, стремясь вперед,
      Моя история берет
      Свое исконное начало...
      Так что б все это означало?
      Я долго шел кружным путем,
      Чтобы начать рассказ о том
      Великом муже достославном,
      Кто станет здесь героем главным.
      Мы говорили без конца
      В повествовании предлинном
      О подвигах его отца.
      Пришла пора заняться сыном.
      Мать берегла его от всех
      Опасных рыцарских утех,
      Чтоб оградить его от бедствий.
      Военных игр не знал он в детстве.
      Над ним придворные тряслись,
      Мать над ребенком трепетала
      И в упоении шептала:
      "Bon fils, cher fils, o mon beau fils!"[45]
      Рожденный доблестным отцом,
      Подрос он славным кузнецом:
      Душа взыграла в нем мужская,
      Когда в избытке юных сил
      Своим мечом он молотил,
      Из шлемов искры высекая...
      Возросший в королевском замке,
      Он вскормлен был не грудью мамки,
      А грудью матери своей.
      О, сколь отрадно было ей
      Младенцу милому в роток
      Совать свой розовый сосок.
      Так в незапамятное время
      Пречистой девой в Вифлееме
      Взлелеян был и вскормлен тот,
      Кто спас наш человечий род
      И, муку крестную принявши,
      Своею смертью смерть поправши,
      Призвал нас к верности и чести...
      Но кто нарушил сей завет,
      Тому вовек спасенья нет
      От злой судьбы и божьей мести...
      И, в эту мысль погружена,
      Высокородная жена
      Слезами орошала зыбку.
      И все же дамы во дворце
      Читали на ее лице
      Едва заметную улыбку.
      Она младенцем утешалась,
      В ней боль с отрадою смешалась...
      Никто из вас, мои друзья,
      Не знает женщин так, как я.
      Ведь я - Вольфрам фон Эшенбах,
      В своих прославленных стихах
      Воспевший наших женщин милых.[46]
      Я лишь одну простить не в силах
      И посему не стану впредь
      Ей гимны сладостные петь.
      Из сердца выдерну щипцами
      Страсть к вероломной этой даме.
      . . . . . . . . . . . . .
      Итак, с историей моею
      Я познакомить вас спешу.
      Но нет, не "книгу" я пишу
      И грамоты не разумею.
      Все, что узнал я и постиг,
      Я не заимствовал из книг.
      На это есть поэт другой.[47]
      Его ученым внемля строчкам,
      Готов бежать я, как нагой,
      Прикрывшись фиговым листочком...
      III
      Весьма прискорбно, господа,
      Что среди женщин иногда
      Нам попадаются особы,
      От чьей неверности и злобы
      Мы терпим много разных бед.
      В их душах женственности нет,
      Они коварны и фальшивы,
      Жестокосердны и сварливы,
      Но так же, как и всех других,
      Мы числим женщинами их,
      Иного не найдя названья...
      Сии ужасные созданья
      Порой страшнее сатаны...
      На вид все женщины равны,
      И голоса у них прелестны.
      Однако, признаюсь вам честно,
      Что, если бы достало сил,
      Я женский пол бы поделил
      На две различных половины.
      Одни, как ангелы, невинны,
      Смиренны, женственны, верны,
      Другие - в помыслах черны,
      В них фальшь гнездится и зловредность...
      Вот говорят: ужасна бедность.
      Но той великая хвала,
      Что выбрать бедность предпочла
      Во имя верности священной,
      Не осквернив себя изменой.
      Ну, кто из нас в расцвете лет
      Решился бы покинуть свет,
      Презреть несметные богатства,
      Страшась греха и святотатства,
      Земную власть с себя сложить,
      Чтоб только господу служить
      И заслужить прощенье бога?..
      Увы, средь нас совсем не много
      Столь праведных мужей и жен,
      Чем я безмерно удручен...
      Но Герцелойда порешила
      (Ей Совесть эту мысль внушила),
      Вкушая божью благодать,
      Покинуть трон, корону снять
      И скипетр свой сложить могучий,
      Чтоб удалиться в лес дремучий...
      Печали ей не превозмочь.
      Ей все равно: что день, что ночь.
      Столь сердце скорбью истомилось,
      Что солнце для нее затмилось.
      Тоскою скованную грудь,
      Увы, не оживят ничуть
      Ни луговых цветов цветенье,
      Ни соловьев ночное пенье.
      В лесу приют она нашла.
      С ней горстка подданных ушла,
      И, повелительнице внемля,
      Они возделывали землю,
      Большие корчевали пни...
      Так потекли за днями дни.
      У ней одна забота ныне:
      О мальчике своем, о сыне
      Хлопочет любящая мать.
      И вот она велит созвать
      Всех взрослых жителей селенья
      И говорит без промедленья:
      "Постигнет смертный приговор
      Тех, кто затеет разговор
      При нашем сыне дорогом
      О рыцарях или о том,
      Как совершаются турниры.
      Я родила его для мира,
      И чтоб не сделалась беда,
      Он знать не должен никогда
      О страшных рыцарских забавах
      И о сражениях кровавых".
      Умолкли все, боясь угроз...
      А королевский мальчик рос
      В своем глухом уединенье,
      Вдали от рыцарских забав,
      Ни разу так и не узнав,
      Какого он происхожденья.
      Из королевских игр одна
      Была ему разрешена:
      К лесным прислушиваясь звукам,
      Бродил он с самодельным луком,
      И, натянувши тетиву,
      Пускал он стрелы в синеву,
      Где резвые кружились птахи...
      Но как-то раз он замер в страхе!
      Была им птица сражена.
      О, горе! Только что она
      Так безмятежно песни пела
      И вдруг навек оцепенела.
      Навзрыд ребенок зарыдал.
      Как на себе он кудри рвал!
      Как горевал и убивался!..
      Он был красив, высок и прям,
      Он, крепкий телом, по утрам
      В ручье студеном умывался.
      Он никаких не знал забот.
      Но мальчик, выросший на воле,
      Рыдал, бывало, в сладкой боли,
      Едва лишь птица запоет.
      Необычайное томленье
      В нем вызывало птичье пенье.
      В слезах он к матери бежит.
      Он весь трепещет, весь дрожит.
      Мать к сердцу прижимает сына;
      "Скажи, в чем слез твоих причина?
      С кем на лужайке ты играл?.."
      Молчит - как в рот воды набрал
      (С детьми случается такое...).
      Мать не могла найти покоя
      До той поры, покуда тайна
      Вдруг не открылась ей случайно.
      Она приметила, что сын
      Гуляет по лесу один.
      И только птицу он заслышит,
      Волненье грудь его колышет,
      Стремится ввысь его душа.
      И, птичьим пеньем пораженный,
      Стоит он, как завороженный,
      И внемлет, внемлет, не дыша.
      Полна отчаянья и гнева,
      Повелевает королева,
      Созвав крестьян своих и слуг,
      Переловить лесных пичуг,
      Их без разбора уничтожить,
      Чтоб сына не могли тревожить.
      Спешат крестьяне вместе с дворней,
      Да птицы были попроворней,
      Вспорхнули с веточек они
      Поди попробуй догони!..
      Так многие спастись успели
      И снова весело запели.
      Тут мальчик матери сказал:
      "Кто бедных птичек наказал?
      (Ручьями слезы побежали.)
      Вели, чтоб их не обижали!"
      Сказала мать, целуя сына:
      "Знай, перед богом я повинна
      И плачу, блажь свою кляня.
      Ах, почему из-за меня
      Должны умолкнуть божьи птицы?
      Нет, это вновь не повторится.
      Раскаянье - тому залог..."
      "Скажи мне, мать, что значит: бог?.."
      "Мое любимое дитя,
      Тебе отвечу, не шутя:
      Он, сущий в небесах от века,
      Принявши облик человека,
      Сошел на землю, чтобы нас
      Спасти, когда настанет час.
      Светлее он дневного света.
      И ты послушайся совета:
      Будь верным богу одному,
      Люби его, служи ему.
      Укажет он тебе дорогу,
      Окажет он тебе подмогу,
      Мой добрый мальчик дорогой.
      Но помни: есть еще другой.
      Се - черный повелитель ада.
      Его всегда страшиться надо.
      Предстанет он в обличьях разных,
      Чтоб ты погряз в его соблазнах.
      Убойся их! От них беги!
      И верность богу сбереги!
      Так отличишь ты с юных лет
      От адской тьмы небесный свет".
      И мальчик, выслушав ее,
      Вник в сущность мудрых наставлений...
      Учился он метать копье
      И столько уложил оленей,
      Что мать и весь ее народ
      Кормились ими круглый год.
      Трава ли землю покрывала
      Иль снеговые покрывала,
      Он в чащу леса уходил
      И там охотился отважно.
      И вот, послушайте, однажды
      Копьем в оленя угодил,
      Что был громаден непомерно.
      С такою ношею, наверно,
      Не смог бы сладить даже мул.
      А он и глазом не моргнул
      И, на спину взваливши тушу,
      Упорством укрепляя душу,
      Явился в материнский дом,
      Нисколько не устав притом...
      Затем такой случился случай.
      Он лесом шел над горной кручей,
      К губам листочек прижимал
      (Чтоб сей листочек дребезжал,
      Служа приманкою оленям)
      И вдруг услышал с удивленьем
      Конский топот вдалеке.
      Сильнее сжав копье в руке,
      Он громким смехом разразился:
      "Не сам ли черт сюда явился?
      Я кое-что слыхал о нем.
      Мать говорит: властитель ночи...
      Что ж, поглядим, каков ты днем!
      Должно быть, страшен, да не очень".
      Так боевой священный пыл
      В своем он сердце ощутил.
      Но тут три рыцаря из чащи
      Уже возникли перед ним.
      О, как доспехи их блестящи,
      О, как их взор неустрашим!
      Все трое на богов похожи.
      И мальчик на колени пал
      И, просветленный, зашептал:
      "О, помоги мне, правый боже!"
      Но первый рыцарь рассмеялся:
      "Откуда дурень этот взялся?
      Клянусь, что валезиец[48] он!
      А ну-ка, убирайся вон!"
      (Хоть мы не валезийцы с вами,
      И нас, баварцев,[49] дураками
      Считают люди иногда.
      Пускай считают. Не беда!
      Нам, с нашим плохоньким умишком,
      Хватает мужества с излишком,
      И доводилось нам в бою
      Но раз стоять за честь свою.)
      Меж тем на взмыленном коне,
      Весь распаленный, как в огне,
      Возник внезапно всадник новый.
      Поверх кольчуги - плащ парчовый.
      Сей рыцарь тех троих искал.
      Он издалека прискакал,
      Гонимый чувством возмущенья:
      Нет похитителям прощенья
      Трем воинам его дружины,
      Что были в сговоре повинны,
      Девицу из дому украв.
      И Ультерлек[50] - так звался граф
      Решил за ними вслед пуститься,
      Надеясь вызволить девицу,
      Что жаждала его подмоги.
      Вдруг видит: мальчик на дороге.
      "Эй, слышишь, парень, прочь с пути!"
      Но тот, лишившись чувств почти,
      Пал перед графом на колени,
      Воскликнув в дивном просветленье:
      "Прости меня, великий бог!.."
      (Судить его не станем строго:
      Граф был и впрямь похож на бога,
      Сверкая с головы до ног.
      На шлеме - капельки росы,
      Лицо - божественной красы,
      Огнем горят кольчуги кольца,
      И золотые колокольцы
      Свисают с правого плеча,
      Чтоб при подъятии меча
      Они своим чистейшим звоном
      Врагу напомнили о том,
      Кто кончит бой непобежденным
      Не на щите, а со щитом...)
      И вопрошает Ультерлек:
      "Скажи-ка, добрый человек,
      Мне это знать необходимо:
      Здесь, часом, не промчались мимо
      Три рыцаря?.. Я их ищу.
      Тебя я в тайну посвящу:
      Те трое девушку украли
      И, как мошенники, удрали,
      Презревши рыцарскую честь.
      За это их постигнет месть..."
      Тут вспомнил отпрыск Гамурета,
      Как ложь от правды, тьму от света
      Высокороднейшая мать
      Его учила отличать.
      И, внемля всаднику сему,
      Он понял: бог сошел к нему.
      "Прости меня, о всемогущий,
      Свет справедливости несущий!"
      В благоговенье он вскричал...
      Граф головою покачал:
      "Тебе я истинно скажу:
      Не бог я, но ему служу".
      Но ты мне так и не ответил:
      Ты рыцарей моих не встретил?"
      И мальчик восклицает снова:
      "Что значит - рыцарь? Это слово
      Доселе неизвестно мне..."
      Граф, восседавший на коне,
      Сказал: "Ты молод чересчур.
      Но славный наш король Артур
      Возводит в рыцарское званье
      Всех, кем заслужено признанье
      И покровительство его.
      Кто не страшится ничего,
      Кого геройство не покинет,
      Тот при дворе Артура принят.
      Спеши припасть к его стопам,
      И рыцарем ты станешь сам!.."
      И мальчик, перед графом стоя,
      Коснулся панциря героя,
      Спросив, как спрашивают дети:
      "Что означают кольца эти?
      Ты кольца носишь на груди?!"
      Взглянув на маленького друга,
      Граф рассмеялся: "Погоди!..
      Не кольца это, а кольчуга.
      Я ею прикрываю грудь,
      Чтоб не могли меня проткнуть!.."
      Промолвил мальчик с удивленьем:
      "Такую шкуру бы - оленям,
      Их не сразило бы мое
      Неотразимое копье!"
      . . . . . . . . . . . . .
      И рыцарь в путь пустился дале.
      Его крестьяне увидали,
      Что обрабатывали луг.
      Немалый вызвал в них испуг
      Вид неожиданного гостя:
      Его копье, доспехи, меч.
      Но без надменности и злости
      Он обратил свою к ним речь:
      "Да охранит вас божья милость!..
      Скажите, вам не приходилось