Посвящается «Mein Herz Brennt», вдохновившей на создание этой истории.
Ветер выл оглушительно и резал смертельно.
В кромешной тьме вьюга закручивала вихри острого, как стекло, снега.
Снег был всюду: на земле — океаном, бескрайней гладью, в воздухе — воздухом, почти вытеснив его, в небе — тучами, рабами погонщика ветра, громадные стада которых мигрировали с севера и не пускали луну вниз.
В кромешной тьме, посреди снежной долины, окружённой чёрным лесом, замерзал одинокий дом.
В этой ветхой, окованной льдом избе было три помещения. Тёмная кладовая никогда не знала света. Из прихожей короткий и узкий коридор вёл к единственной двери — выходу. Главная же комната совмещала в себе и спальню, и кухню, и библиотеку, и арсенал, и ещё много чего по мелочам, если приглядеться.
Напротив маленького окна, которое было только здесь, танцевало печное пламя, скромное, но бодренькое и трескучее, сверкало ярко, не догадываясь ещё, что скоро померкнет.
Посреди комнаты печалился невзрачный столик, простой, дощатый, уже отчаявшийся вернуть то время, когда он был свеж, блестящ и весел. На нём вместе с грязной металлической посудой лежал обрез охотничьего ружья с вертикальными стволами и рукоятью, обтянутой бело-серым мехом. На краю построились шеренгой, как вечно верные и готовые к бою солдаты, шесть патронов; два из них были помечены нацарапанными крестиками. Охотничий нож, заменявший и кухонный, покоился подле. На ножку стола опирался деревянный самострел, грубый на вид, но мощный и надёжный; три стрелы с наконечниками из ржавых гвоздей были обёрнуты в ткань и лежали на полке.
Справа же от тёплой печи, занимая весь уголок, на двух широких поленьях ютился удивительный предмет. Удивительный в этой угрюмой и жёсткой картине с оружием. Это была хорошенькая детская колыбель, в белом облаке которой укуталась и безмятежно спала девочка лет пяти-шести с красивым миленьким личиком и вьющимися каштановыми волосами. Игривые кудряшки-пружинки щекотали её закрытые глазки всякий раз, стоило ей чуть пошевелить своей прелестной головкой, и она улыбалась от этого во сне.
Девочка сияла… В обоих смыслах этого слова. Невероятно, необъяснимо, но прекрасно: крохотное тельце пеленала аура очень нежного сияния, озарявшего весь угол.
Никто, кроме неё самой, не мог ведать мир её грёз. Истинно было лишь, что те места, которые она созерцала и где сейчас радостно порхала, утопали в солнечном свете, наверное, таком же, какой испускала она сама. Он горел даже сквозь одеяло. А личико этого ангела, точно солнце…
Тот, чья большая рука осторожно качала кроватку, смотрел на ребёнка влажными глазами.
Он не был ни человеком, ни зверем — нечто между. Оборотень. Огромный и жилистый, сокрытый наполовину серой шерстью, толстой, будто иглы, он сидел на высоком табурете у колыбели… в одежде. Да, тёмный (и тоже шерстяной) свитер, потёртый кожаный ремень с пустыми ячейками для патронов и штаны какого-то грязного цвета ещё могли держаться на нём. А вот унты давно уже пылились в чулане, с рваными сзади подошвами и продырявленные пятью когтями, которыми был исшаркан и продавлен весь пол в доме. И ныне это — босые лапы, а не ноги.
Его широкие челюсти выдавались вперёд; чёрные губы не способны были даже сомкнуться до конца на сплошной стене клыков. Ушные раковины срослись с висками и вытянулись вверх, как волчьи. Носа почти не осталось — только ноздри, пышущие горячим воздухом. Чёрные волосы и брови разрослись ещё гуще и длиннее. Карие глаза… Они одни, пожалуй, напоминали о том, что когда-то это был человек. Они обнимали девочку самым ласковым и страдающим взглядом, который только мог подарить мужчина маленькому ребёнку, отцовским взглядом. Что правда. Оборотень был отцом невинного создания.
Он медленно приблизился к сияющему созданию в колыбели, и невольный оскал начал дёргать и морщинить лицо полузверя. Ему становилось больно. Но он желал этой боли, да и она — ничто по сравнению с его изодранной душой, тысячу раз распятой кошмаром того, что случится уже через сутки или меньше, что его маленькая принцесса умрёт страшной смертью…
Нет! Нет! Нет!.. Нет! Нет!!!
Взрыв любви и отчаяния вынудили отца беспричинно протянуть руку к девочке, словно спасая от чего-то.
Мясо прожгло, точно кипятком, внутри него ощущалось какое-то бурление; кости жутко заломило, будто кисть угодила в тиски. Оборотень беззвучно кричал: только обрывистый хрип рождался из горла. Но он не убирал руку.
Девочка по-прежнему тихо спала, не видя, как пальцы, нависшие над ней, уменьшались, как плоть в них копошилась, а когти и шерсть укорачивались…
Наконец, оборотень отдёрнул руку, теперь лучше походившую на человеческую, и отвернулся от кроватки к окну, прижав подбородок к груди и покачиваясь в такт, переживал испытанное.
Терзания покинули ненадолго. Они возобновились вместе с теми же симптомами, когда дрожащая рука опять превращалась в звериную. Он закусил плечо и глухо скулил, пока это продолжалось.
И вот дыхание выравнивалось… Он глотал комки и вытирал солёные щёки. Поднял голову…
По ту сторону окна, по загрызенному льдом стеклу бежала слюна. Она лилась из алой пасти, с вислого языка, с кинжальных клыков. Адские челюсти жадно тряслись в незамёрзшем кусочке окна, разверзались всё шире и, казалось, должны были вот-вот порваться. Бешеные глаза смотрящей твари, натуженные кровью, лезли из орбит к… нет, не к сидящему перед ним, а к колыбели! Один глаз уже заплыл багряной краской лопнувшего сосуда.
За мимолётным ужасом полыхнула ярость. Хозяин дома выхватил горящее полено из жерла печи и, ринувшись к монстру, рассёк огнём пространство, разделявшее его с вожделеющей тварью.
В следующее мгновение в окне уже никого не было. Шаги монстра не слышались из-за ревущего ветра. Нет, он не удалился. Он бродил сейчас где-то вокруг хижины, совсем рядом, метрах в двух от своей цели. И не был одинок в ожидании: десятки их кружили плотным кольцом во тьме, под бураном, разрыхляя лапами снег. Они пришли неделю назад или около того и не собирались уходить. Дом угодил в капкан.
Волки-оборотни. Такие же, как он, только обернувшиеся полностью, раза в полтора крупнее настоящих волков.
Им нужна была она.
Хозяин опомнился, покосившись на потухшее полешко. Он спешно сунул её обратно в увядающее пламя и накормил печь последней охапкой дров.
Отец вернулся к своей дочери, к своему утешению и страданию. Два этих чувства сталкивались в нём стихиями. Вода взлетала клубами лёгкого пара, а пламя гасло — так рождалось в душе нечто трепетное, просящееся на волю, не отпускающее сердце. Он смотрел на неё… Губки юной красавицы всё дразнила улыбка, обжигала отца сладостью, стоило только ей показаться на лучистом челе. И дыхание замирало при виде того, как малышка лепечет что-то неразборчиво и поворачивается на другой бочок…
«Боже! Не это ли счастье, вечно лицезреть подобное чудо! Услышь, молю тебя!.. Ты справедлив, ты милосерден!»
Но никто не ответил на мольбу.
Что ж, раз стало Богу безразлично, то он готов был продать дьяволу всего себя, дабы её райский сон остался с ней до той самой секунды, когда зубы оборотней…
Нет! Нет! Он не мог ещё осознать, поверить в бесповоротность грядущего!
Шерсть на его лице вновь стала мокрой. Он пытался сдержать кашель, захлёбываясь слезами. Ему нужно было выхлестнуть свои муки, но он не смел разбудить дочь и нарушить её бесценный покой — единственный покой во всём исказившемся мире… Нет, уже не мире — хаосе!
Внезапное желание опередило разум: с полки над колыбелью, где хранились детские книжки и игрушки для дочери, он взял листки бумаги, чернильную ручку и стал писать… Сам не ведая, для кого, он принялся конспектировать все события с того времени, когда пёстрый образ планеты начал уродоваться, и до нынешнего положения, когда должно было скоро свершиться неизбежное поражение человеческой расы в этой войне. В войне против самих себя.
Слова длинным синим шлейфом мелькали под стержнем. Запечатлеть всё на бумаге — это намерение недочеловека и недооборотня, как инстинкт спасения, пришло к нему, чтобы ослепить надежду, не дать ей истлеть, убедить себя в том, что его записи через много лет найдут те, чьи оставшиеся в живых предки всё же смогли одержать победу над великим злом, опрокинувшим мир. Они найдут, прочитают и не повторят тех ошибок, которые привели его и других к теперешней катастрофе.
* * *
Никто не знал точно, когда же это случилось, и никто не знал абсолютно, по какой причине, но все люди на Земле начали превращаться в монстров. Не сразу, постепенно, но вырастали клыки, грубела кожа, ощетиниваясь шерстью, горбилась осанка, надувались мускулы и уменьшался мозг, наполнялись безумием глаза, охмеляло бешенство. Мужчины и женщины, нищие и богатые, старики, юноши, подростки, даже младенцы — всех настигла эта болезнь, зараза, эпидемия. Названия сему никто не мог дать, ни простые, ни учёные умы. А пока в отдельных кругах кипели споры о том, что всё-таки это такое, жестокая воля природы исполнялась: страшная мутация прогрессировала геометрически… И добралась незаметно и до тех, кто продолжал спорить. И вот некому более стало и думать.
Чуть позже на планету (всю планету!) обрушился новый катаклизм — зима… Там, где она уже была, морозы и снег только разбушевались; по ту сторону Земли она низверглась в середине лета. Царство льда и белых бурь пришло навсегда…
Города, сёла, корабли в морях прекратили своё техническое функционирование и закишели тварями, отупевшими от одной-единственной цели в новой жизни — еде. Они охотились, убивали, пожирали друг друга — чаще тех, кто был слабее, — животных, а также людей — редких одиночек, которых болезнь пока ещё не успела повергнуть на колени.
Автомобильные пробки из помятых, разбитых машин навеки застряли в горловинах улиц мегаполисов; квартиры, магазины, музеи — всё это превратилось из жилых, обслуживающих, культурных центров в хлам, в дырявые, никому не нужные, железобетонные нагромождения, в трёхмерные объекты на уровне какой-то компьютерной игры, масштабной и непроходимой. Полы, стены, лестничные клетки, заваленные снегом тротуары и дороги были обагрены засохшими пятнами и свежими лужами крови, потому что не миновало и суток, как обязательно кого-то здесь убивали и съедали. Нескончаемо рыскали по континентам и островам и вынюхивали добычу миллиарды хищников… Возможно, уже и миллионы — с такими-то аппетитами! И всегда где-нибудь за углом, в чаще или в салоне заброшенного авто выжидала в засаде жаждущая пара глаз.
Бодрствовали оборотни только ночью. Солнечный свет был им неприятен, и его время они пережидали под крышами зданий и в лесных гущах.
Но, что примечательно, вся эта мировая свора не была совсем уж безмозглым скопищем, как рой, лишившийся матки. У них была своя иерархия, как видовая, так и правящая. Всему причина в том, что среди этих тупоголовых и ненасытных тварей попадались то ли не до конца обратившиеся, то ли обладавшие в прошлой, людской жизни незаурядным умом — в общем, те, которые сохранили в себе долю разума. И это было отнюдь не к счастью. Да, они могли сплачивать вокруг себя толпу низших по интеллекту монстров, вести борьбу с другими организованными стаями и разрабатывать для этого свою стратегию, регулировать состояние внутри стаи. Но они не устремляли силу своего разума на то, чтобы выяснить истоки всего случившегося с людьми ужаса и попытаться вернуть всё на место — излечить человечество, нет. Они приняли это новое существование и его новый смысл. Они остались довольны и жили согласно постулатам инстинктов, как подобает зверям. В том и крылось поражение цивилизации: никто просто-напросто не признавал его и считал это победой.
Из людей ад создал три расы чудовищ.
Основной частью оборотней составляли волки, огромные, с длинной, колючей шерстью и грубыми, прямыми очертаниями тела, особенно морды, как у плохо отёсанных статуй. Белоснежные зубы резко выделялись на их сером фоне, каждый из которых без преувеличения годился бы на добротный нож первобытному дикарю. Их челюсти казались столь тяжёлыми, что непостижимо было, как они таскают во рту такой груз! Прыткость и сила в равных дозах накачивали их мышцы — ни то, ни другое не превосходило. Универсальные охотники для любой территории.
Были ещё крысари, или «голодные» — омерзительные создания, и по внешности, и по своим повадкам, и по образу жизни. Короткая чёрная шерсть, задние лапы на подобии заячьих, хваткие и мощные руки длиной в их туловище и той же протяжённости лысый хвост. Размеры их колебались от небольшой собаки до крупного слона (а может, и того больше). Последние, впрочем, встречались нечасто. Парадокс: из всех мутантов у них был самый объёмный мозг, и они запросто смогли бы стать главенствующими на планете, если бы не одно «но». Этот тип оборотней отличался всеразрушающей и неконтролируемой агрессией и в такой же степени необузданной потребностью жрать. Они были величайшим творением безумия и лучшим его воплощением. В неиссякаемой, шипящей и вопящей ярости крысари ели постоянно и ели всё: мясо, землю, дерево, камень, железо — совершенно всё на своём пути! Нет, это не значило вовсе, что их желудок усваивал любой материал. Они дохли от той дряни, которой набивали животы, и всё равно жрали, даже в предсмертной агонии старались кусать, жевать и глотать то, что находилось перед глазами. Если в течение нескольких минут не выискивали ничего влезающего в их рот, то пожирали себя: пальцы, кисти, запястья, предплечья, плечи — до чего дотягивались. Именно поэтому многие «голодные» погибали, едва родившись. Зато плодились на зависть кроликам. После случки, если особи в процессе не съедали друг друга, самка давала потомство до тридцати детёнышей, половину из которых тут же сжирала, а остальные убегали. Да, они появлялись на свет (или на тьму, точнее) уже самостоятельными, иначе просто бы исчезли как вид. И росли они крайне быстро, способные достигнуть гигантских величин, если, конечно, до того не проглотят какую-нибудь отраву или самих себя.
И, наконец, медведи — господствующая элита, которая процветала в городских руинах. В малом числе, не самые умные, но державшие в подчинении остальные расы за счёт силы. Сокрушительной силы! Пробирали мурашки, стоило лишь вообразить или, не приведи Бог, увидеть их. Настоящие медведи — карлики по сравнению с ними. А потому их власть опиралась на страх. Беспощадные крысари с глухим разумом, правда, кидались на медведей, словно ныряли в мясную утопию. А вот волки боялись, а половина из них даже слушались взамен на покровительство и защиту — либо слишком тупые, либо чересчур трусливые. Бежать от медведя было глупо: один его шаг — это один волчий прыжок. Такой исполин мог свободно нестись по городу, разбивая здания, как витрины. Нападать на него — ещё глупее.
И в городах вожаками крупных стай волков-оборотней становились не их сородичи, а именно медведи. Тираны под шкурой благодетелей, они заставляли своих серых слуг добывать им пищу, почти ничего им не оставляя, хотя показывали это чуть ли не актом самопожертвования. Они стравливали свои стаи друг с другом, но притом между собой медведи умудрялись ладить без явных конфликтов. Когда такие всё же происходили, крови проливалось море…
Противостояли медведям и их приспешникам разве что очень большие стаи волков, близкие к ордам, с умными и свирепыми вожаками.
Медведи объединяли вокруг себя волков. Но были и группы из самих медведей. И подчинялись они… нет, не медведям… Крысарям! Тем самым разумным прослойкам оборотней, которые растворялись внутри каждого вида. Крысари только из этой категории монстров доживали до величин медведей. Последним же недоставало мозгов для контроля за столь громадной армией. Не всем, по крайней мере. А у крысарей к зрелости голод приутихал, и они могли действовать довольно расчётливо.
Но кто бы ни правил мутантами: волк, медведь или крысарь, — беспредел был всегда. Охотились для вожаков, которые обделяли своих и поедали кого-то из них, если те возвращались без добычи. Низшее население, в основном, не противилось, потому что выжить в городах поодиночке было невозможно: людей и животных почти истребили и питались трупами чужих стай, разорение которых требовало сплоченности и помощи вожаков.
Однако смирялись не все… Волки-отшельники и мелкие стаи покидали город и сновали по степям и лесам. Здесь была уже их земля, здесь воевали, сливались и распадались уже свои стаи. Здесь укоренилась своя деспотия.
Но здесь же находили пристанище не только монстры…
* * *
Отец отложил ручку и посмотрел в пустое окно: сквозь гудящий свист метели ему послышались лай и рычание.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
