Глава третья

Нат Дикштейн никогда не предполагал, что может стать секретным агентом. Необходимость постоянно обманывать угнетала и утомляла его. Он вечно врал людям, скрывался, то и дело представая в том обличье, которое ему совершенно не свойственно. Никогда не покидала тревога, что его вот-вот разоблачат. И часто мучили кошмары, что его окружают полицейские и с криками: «Ты шпион!» волокут в тюрьму, где ломают ему ногу.

Сейчас Дикштейн тоже находился в достаточно неудобном положении. Его ждала встреча с пресс-офицером Евроатома Пфаффером, но, по всей видимости, он пришел слишком рано.

Пфаффер оказался молодым человеком с недоверчивым выражением лица и потрепанным коричневым портфелем в руках. Дикштейн последовал за ним в столь же растерзанный, как и его хозяин, кабинет и принял предложение выпить кофе. Они говорили по-французски. Дикштейн выступал под личиной представителя парижского отделения серьезного журнала «Международная наука». Он признался Пфафферу, что втайне лелеет мысль работать в «Сайентифик Америкен».

– Что вы пишите сейчас? – спросил его Пфаффер.

– Статья называется «НУМ» – «Неучтенные материалы». В Соединенных Штатах, – объяснил он свой замысел, – постоянно теряются радиоактивные материалы. Здесь же, в Европе, как мне рассказали, налажена международная система по их отслеживанию.

– Совершенно верно, – кивнул Пфаффер. – Все страны, входящие в Евроатом, осуществляют контроль за расщепляющимися материалами. Во-первых, у нас есть полный список гражданских учреждений, у которых находятся их запасы – от шахт до производственных предприятий, складов, реакторов и перерабатывающих фабрик.

– Вы говорите о гражданских учреждениях…

– Да, военные не входят в наш список.

– Продолжайте. – Дикштейн с удовольствием предоставил Пфафферу излагать ситуацию, чтобы офицер не догадался, насколько ограничены знания Дикштейна по этой теме.

– Для примера, – продолжал Пфаффер. – возьмем предприятия, делающие из урановой руды ядерное топливо. Сырье, поступающее на завод, взвешивается и подвергается анализу инспекторами Евроатома. Их данные вводятся в компьютер Евроатома и сопоставляются с информацией инспекторов добывающих предприятий – в этом случае речь может идти об урановых шахтах. Если налицо разница между количеством породы, выданной на-гора из шахт, и тем ее количеством, что поступило на фабрику, компьютер сразу же обнаружит расхождение. Так же оценивается и материал, покидающий предприятие – и по количеству и качеству. Эти данные, в свою очередь, будут сопоставлены с цифрами, поступающими от инспекторов, наблюдающих за использованием ядерного топлива – допустим, на атомных электростанциях. Все отходы на них также взвешиваются и анализируются. Этот процесс контроля и двойной проверки включает в себя и конечное использование радиоактивных отходов. И, наконец, как минимум, дважды в год на предприятиях производится инвентаризация отходов.

– Понимаю. – Рассказ произвел на Дикштейна глубокое впечатление и серьезно обескуражил. Без сомнения, Пфаффер несколько преувеличивал эффективность системы, но, если даже делается лишь половина проверок, о которых шла речь, как можно стащить сто тонн сырья без того, чтобы это не было отмечено компьютером? Чтоб поощрить Пфаффера к дальнейшему разговору, он с восхищением отметил: – То есть, в любой данный момент вашим компьютерам известно местонахождение любой щепотки урана в Европе?

– В пределах стран-членов Евроатома – Франции, Германии, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. И речь идет не только об уране, но и обо всех радиоактивных материалах.

– Как он транспортируется?

– Все детали перевозок должны получить наше одобрение.

Дикштейн захлопнул блокнот.

– Похоже, система в самом деле отличная. Могу ли я увидеть ее в действии?

– Это уже зависит не от нас. В каждой отдельной стране вы должны связаться с руководителями атомной энергетики и попросить разрешения посетить установки. На некоторые из них организовываются туристские туры.

– Не можете ли дать мне список их телефонов?

– Конечно. – Встав, Пфаффер открыл ящик с досье.

Дикштейн, решив одну проблему, столкнулся с другой. Он хотел выяснить, в каком ему двигаться направлении, чтобы найти хранилища радиоактивных материалов, и получил ответ: в компьютерах Евроатома. Но все запасы урана, о которых было известно компьютерам, находились под жестким контролем, который практически не позволял похитить ни грамма.

Пфаффер протянул ему листик. Сложив его, Дикштейн сунул бумагу в карман.

– Благодарю вас за содействие.

– Где вы остановились? – спросил Пфаффер.

– В «Альфе», напротив железнодорожного вокзала.

Пфаффер проводил его до дверей.

– Люксембург вам понравится.

– Надеюсь, – ответил Дикштейн, пожимая его руку.

Память порой откалывает странные штуки. Дикштейн понял это еще маленьким ребенком, когда сидел в душной комнатке деда над булочной в Майл-Энд-роуд, с трудом разбираясь в странных начертаниях букв ивритского алфавита. Идея заключалась в том, что в памяти должен был отложиться лишь один образ, который и предстояло запомнить, не обращая внимания ни на что остальное. Чем и занимался Дикштейн, рассматривая лица сотрудников Евроатома.

Секретарши, посыльные и буфетчицы ему не нужны, как и старшие администраторы. Он заинтересован в персонале, занимавшем промежуточное между ними положение, – программисты на компьютерах, управляющие отделами, руководители небольших департаментов, личные помощники и заместители шефов. Для каждого из них он подобрал соответствующие псевдонимы, дающие представления об их характерных чертах: Воротничок, Тони Куртис, Безносый, Седой, Запата, Толстячок.

Он провел еще три дня, так и не сдвинувшись, с места. Наблюдение за Запатой, Толстячком и Тони Куртисом ничего не дало.

Но Воротничок принес ему удовлетворение.

Он был примерно в возрасте Дикштейна, стройный элегантный мужчина в темно-синем пиджаке, с гладким синим галстуком и в белоснежной рубашке с накрахмаленным воротничком. Его длинные волосы, несколько длиннее, чем полагались бы мужчине в его возрасте, седели на висках. Туфли на нем были ручной работы.

Покинув офис, он пересек речку Альзетте и поднялся в старый город. Двинувшись по уходящей под откос мощеной улочке, он вошел в старый дом с террасой. Через две минуты в одном из высоких окон вспыхнул свет.

Дикштейн слонялся вокруг в течение двух часов. Когда Воротничок, наконец, вышел, на нем были плотно облегающие светлые брюки и оранжевый шарф вокруг шеи. Волосы у него на этот раз были зачесаны вперед, что несколько молодило его, и походка у него стала легкой и раскованной.

Дикштейн проследовал за ним до Рюк Дик, где тот нырнул в неосвещенный подъезд и исчез. Дикштейн остался снаружи. Через открытую дверь он не видел ничего, что давало бы представление о пространстве за ее пределами. Уходящая вниз лестница была смутно освещена. Прислушавшись, Дикштейн уловил слабые звуки музыки.

Его миновали двое молодых людей в схожих желтых джинсах и тоже вошли внутрь. Один из них, полуобернувшись, улыбнулся ему и сказал: «Да, это именно здесь». Дикштейн последовал за ними по ведущей вниз лестнице.

Там оказался заурядный ночной клуб со столиками, креслами, с несколькими нишами, с маленькой танцплощадкой и оркестром из трех человек в углу. Уплатив за вход, Дикштейн расположился в нише, скрытой от взглядов Воротничка, и заказал пиво.

Он уже почти догадался, почему тут такая странная атмосфера, и, оглядевшись, получил подтверждение своей мысли: здесь располагался клуб гомосексуалистов. Несколько посетителей пользовались легким макияжем, пара могучих личностей располагалась около стойки бара, а очень хорошенькая девушка держалась за руки с пожилой женщиной в брюках; большая часть обитателей клуба была одета совершенно нормально с точки зрения европейца, и не было ни одного в затрапезном виде.

Воротничок сидел в компании пышноволосого человека в двубортном пиджаке. Дикштейн ничего не имел против гомосексуалистов как таковых. Для него Воротничок – человек, который работает в Евроатоме и виновен лишь в том, что обладает интересующими его сведениями.

Джазовое трио сменилось гитаристом, который исполнял немецкие народные песенки. Дикштейн не улавливал смысла большинства шуток, но остальная аудитория дружно хохотала. Несколько пар танцевало.

Дикштейн увидел, как Воротничок положил руку на колено своего спутника. Встав, направился к их нише.

– Привет, – весело сказал он. – Не вас ли я видел в Евроатоме недавно?

Воротничок побелел.

– Не знаю…

Дикштейн стиснул ему руку.

– Эд Роджерс, – представился он, называясь именем, под которым знал его Пфаффер. – Я журналист.

– Как поживаете, – пробормотал Воротничок. Несмотря на потрясение, у него хватило сообразительности не назваться.

– Мне пора бежать, – извинился Дикштейн. – Был очень рад увидеться с вами.

– Тогда до свиданья.

Повернувшись, Дикштейн покинул клуб. На данный момент он сделал все, что необходимо: Воротничок понял, что его тайны больше не существует, и испугался.

Дикштейн направился к себе в гостиницу, чувствуя стыд и угрызения совести.

На Рю Дик он почувствовал слежку.

Хвост явно был непрофессионален и даже не делал попытки как-то замаскироваться. Шел за ним в пятнадцати-двадцати ярдах, и кожаные подметки его туфель громко шлепали по тротуару. Дикштейн сделал вид, что ничего не замечает. Пересекая улицу, он мельком глянул на преследователя. Это был крупный молодой человек с длинными волосами, в коричневой кожаной куртке.

Через несколько мгновений из тени выступил другой молодой человек и остановился прямо перед Дикштейном, перегородив дорогу. Дикштейн остановился и стал ждать развития событий, раздумывая – что за черт? Он не мог себе представить, кому необходимо его выслеживать, почему те, кому это надо, пустили по следу неловких любителей.

В свете фонаря блеснуло лезвие. Преследователь сзади приблизился к нему.

Молодой человек перед ним сказал:

– Ладно, красавчик, гони-ка нам свой бумажник.

Дикштейн испытал глубокое облегчение. Это были всего лишь уличные грабители, которые решили, что любой, покидающий ночной клуб, может стать их легкой добычей.

– Не бейте меня. Я отдам вам все деньги. – Он вынул бумажник.

– Давай его сюда, – приказал юноша.

Дикштейн не хотел вступать в драку с ними, но, если он мог легко расстаться с наличностью, то попал бы в затруднительное положение, потеряв все свои документы и кредитные карточки. Он вынул из бумажника банкноты и протянул их нападающим.

– Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я ничего не сообщу о нашей встрече.

Стоящий впереди схватил деньги.

– Бери и кредитные карточки, – опять приказал тот, что сзади.

Стоящий впереди казался явно послабее. Дикштейн внимательно пригляделся к нему и вежливо попросил:

– Почему бы тебе не убраться у меня с пути, сынок? – И шагнул вперед, обойдя молодого человека по мостовой.

Кожаные подметки выбили дробь, кинувшись за Дикштейном, и теперь ему ничего больше не…

Резко повернувшись, он перехватил ногу этого мальчишки, когда тот занес ее для удара, и одним движением сломал ему коленную чашечку. Вскрикнув от боли, парень рухнул.

Владелец ножа бросился на Дикштейна. Отпрянув назад, Нат нанес удар нападавшему по голени, отклонился и снова ударил. Последовал выпад ножом. Отпрыгнув, Дикштейн нанес ему третий удар, точно в то же место. Раздался звук ломающейся кости, и грабитель рухнул на землю.

Несколько секунд Дикштейн смотрел на двух изувеченных воришек. Он чувствовал себя в роли отца, которому пришлось наказать непослушных детей. Сущие дети, лет семнадцати, прикинул он. Они были опасны, охотясь за гомосексуалистами, но этим вечером Дикштейн занимался тем же.

Он двинулся дальше. Перед ним был весь вечер, и все забудется. Нат решил, что утром покинет город.

Когда Дикштейн работал, то старался отсиживаться в гостинице, чтобы никому не попадаться на глаза. Он позволял себе даже выпивать, хоть пить во время операции было бессмысленно – алкоголь лишал ясности восприятия – и, в общем-то, он не испытывал потребности в нем. Он проводил часть времени, глядя из окна или просиживая у мерцающего экрана телевизора. Он не бродил по улицам, не околачивался в баре отеля, даже не спускался в гостиничный ресторан, предпочитая заказывать еду в номер. Но был определенный предел предосторожностям: человек – не невидимка. И в холле отеля «Альфа» в Люксембурге он наткнулся на человека, который знал его.

Нат стоял у конторки портье, оформляя счет. Просмотрев его, протянул кредитную карточку на имя Эда Роджерса и ждал, чтобы подписать счет. И в это время голос у него за спиной произнес по-английски:

– Боже мой! Никак, это Нат Дикштейн?

Его охватил ужас. Как и любой агент, выступающий в другом обличье, он жил в постоянном страхе перед случайной встречей с кем-то из далекого прошлого, кто может разоблачить его. Но, как и любой другой агент, он готовился к таким ситуациям. Правило было простое: «Кто бы там ни был, ты его не знаешь». К этому их готовили в школе.

Дикштейну пришлось сразу же вспомнить все, чему его учили. Первым делом, он бросил взгляд на клерка, который в данный момент записывал его, как Эда Роджерса. Клерк никак не отреагировал на обращенные к Дикштейну слова: то ли не понял или не слышал их, то ли не обратил внимания.

Чья-то рука хлопнула Дикштейна по плечу. Он соорудил на лице смущенную улыбку и повернулся, со словами на французском: «Боюсь, что вы спутали меня с…»

«Юбка ее была задрана до пояса, лицо пылало от наслаждения, и она страстно целовала Ясифа Хассана».

– Это в самом деле вы! – воскликнул Ясиф Хассан. И тут, возможно, из-за того, что перед ним предстало то ужасное мгновение в Оксфорде двадцать лет назад, Дикштейн на долю секунды потерял контроль над собой, выучка изменила ему, и он сделал самую крупную ошибку за свою деятельность. Потрясенный, он произнес:

– Господи, никак Хассан.

Тот улыбнулся, стиснул его руку и сказал:

– Сколько лет… должно быть… прошло больше двадцати лет!

Дикштейн механически пожал протянутую руку, понимая, что оказался в отчаянном положении, и постарался взять себя в руки.

– Вроде так, – пробормотал он. – А что вы тут делаете?

– Я живу тут. А вы?

– Вот-вот уезжаю. – Дикштейн решил, что ему надо как можно скорее уносить ноги, пока не случилась какая-нибудь беда. Клерк протянул ему счет, и он нацарапал «Эд Роджерс». Нат глянул на часы: – Черт, мне нужно на самолет.

– У отеля стоит моя машина. Я подброшу вас до аэропорта. Мы должны поговорить.

– Я заказал такси…

Хассан обратился к портье.

– Отмените вызов… и заплатите водителю за беспокойство. – Он протянул несколько банкнот.

– Я в самом деле спешу, – пробормотал Дикштейн.

– Так двинулись! – С этими словами Хассан подхватил чемоданчик Дикштейна и вышел.

Чувствуя себя совершенно беспомощным, в глупом и непонятном положении, Дикштейн последовал за ним.

Они уселись в его потрепанную двухместную английскую спортивную машину. Когда Хассан выводил ее в поток уличного движения с места, где стоянка была запрещена, Нат украдкой изучал его. Араб изменился, и сказались на нем не только годы. Седина в усах, раздавшаяся талия, хрипотца в голосе – всего этого можно было ждать. Но появилось и нечто другое. Хассан всегда казался Дикштейну архитипичным аристократом. Двигался он неторопливо, демонстрируя подчеркнутую бесстрастность, и легко давал понять, что собеседник его утомляет, если тот был молод и восторжен. Теперь, похоже, былое высокомерие покинуло его. Он был похож на свою машину: в свое время она представляла крик моды, но годы сказались на ней.

Ругая себя за последствия, которые может принести ошибка, Дикштейн попытался выяснить размер возможного ущерба. Он спросил Хассана:

– Вы в данное время живете здесь?

– Здесь европейская штаб-квартира моего банка.

– Что это за банк?

– «Седар-банк» из Ливана. Но чем вы занимаетесь?

– Я живу в Израиле. Мой кибуц производит вино – и я выясняю возможности его поставок на европейский рынок.

– Со своим углем в Ньюкастл.

– Я и сам начинаю так думать.

– Может быть, я смогу помочь вам, если вы вернетесь. У меня тут немало деловых связей. Я мог бы что-то организовать для вас.

– Спасибо. Может быть, я и воспользуюсь вашим предложением. – Если его задание окончится полным крахом, подумал Дикштейн, он всегда может заключать договоры и торговать вином.

– Итак, – улыбнулся Хассан, – ваш дом в Палестине, а мой – в Европе.

Улыбка у него получилась натянутой, заметил Дикштейн.

– Как дела в банке? – спросил Дикштейн, прикидывая, что могли бы означать слова «мой банк» – то ли «банк, который принадлежит мне», то ли «банк, которым я управляю», то ли «банк, в котором работаю».

– О, достаточно хорошо.

Видно было, что говорить им почти не о чем. Дикштейну хотелось спросить, какая судьба постигла семью Хассана в Палестине, как его роман с Эйлой Эшфорд и почему он ездит в спортивной машине, но боялся, что ответы окажутся болезненными как для Хассана, так и для него.

– Вы женаты? – спросил Хассан.

– Нет. А вы?

– Нет.

– Как странно, – удивился Дикштейн.

Хассан улыбнулся.

– Мы из тех людей, которые не рискуют брать на себя такую ответственность, и вы, и я.

– Ну, кое за кого я отвечаю. – Дикштейн подумал о сироте Мотти, с которым он пока так и не кончил «Остров сокровищ».

– Но вы что-то отводите глаза, – подмигнув, бросил Хассан.

– Насколько припоминаю, именно вы были дамским угодником, – смущаясь, напомнил Дикштейн.

– Да, были денечки.

Дикштейн попытался не думать об Эйле. Они доехали до аэропорта, и Хассан остановил машину.

– Спасибо, что подбросили меня.

Хассан повернулся и внимательно вгляделся в него.

– Никак не могу понять, – сказал он. – Вы выглядите моложе, чем в 1947 году.

Дикштейн подал ему руку.

– Простите, что вынужден так спешить. – Он вылез из машины.

– Не забывайте… и звоните, как только будете здесь, – бросил Хассан.

– Всего хорошего. – Дикштейн закрыл дверцу машины и направился в здание аэропорта.

И только тут он позволил себе предаться воспоминаниям.

Через мгновение, достаточное лишь для удара сердца, для четверых в прохладном осеннем саду, все изменилось. Руки Хассана скользнули по телу Эйлы. Дикштейн и Кортоне отпрянули от проема в изгороди и двинулись в другую сторону. Любовники так и не увидели их.

Друзья направились к дому. Их никто не мог услышать, когда Кортоне сказал:

– Господи, ну и горячая штучка.

– Давай не будем говорить на эту тему, – предложил Дикштейн. Он чувствовал себя подобно человеку, который на ходу, глянув через плечо, налетел на фонарный столб: и боль, и ярость, – но ругать некого, кроме самого себя.

К счастью, вечеринка уже заканчивалась. Они ушли, так и не поговорив с обманутым мужем, профессором Эшфордом, который был увлечен беседой со студентом-выпускником. На ленч они пошли к «Джорджу». Дикштейн ел очень мало, но пил пиво.

– Слушай, Нат, – начал Кортоне, – я не понимаю, почему ты воспринимаешь все это так близко к сердцу. Я хочу сказать: ты только что убедился, что она собой представляет, так?

– Да, – ответил Дикштейн, хотя не был согласен с его словами.

Им подали счет больше чем на десять шиллингов, и Кортоне уплатил. Дикштейн проводил его на станцию. Они торжественно пожали руки друг другу, и Кортоне уехал.

Дикштейн несколько часов бродил в парке, почти не замечая холода и пытаясь разобраться в своих чувствах. Он проиграл. Он не испытывал ни зависти к Хассану, ни разочарования в Эйле, ни печали по рухнувшим надеждам, потому что никогда ни на что не надеялся. Но он был потрясен, и сам не мог понять, почему. Он хотел встретить кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.

Вскоре после этих событий он направился в Палестину, хотя отнюдь не только из-за Эйлы.

За последующие двадцать один год рядом с ним так и не появилась ни одна женщина, что опять-таки объясняется далеко не только Эйлой.

По дороге из Люксембургского аэропорта Ясиф Хассан испытывал черную ярость. Так ясно, словно это было вчера, он видел перед собой юного Дикштейна: бледный еврейчик в дешевом пиджачке, худенький, как девочка, всегда слегка сутулящийся, словно ждет, что сзади ему вот-вот врежут, с нескрываемым вожделением глядевший на пышное тело Эйлы Эшфорд и к тому же упрямо доказывавший, что его народ должен обладать Палестиной – хотят этого арабы или нет. И вот теперь Дикштейн живет в Израиле, выращивает виноград, из которого гонит вино: он обрел дом, а Хассан потерял свой.

У Хассана больше не было богатства. Да по арабским стандартам он вообще никогда не был сказочно богат, но всегда имел возможность есть изысканную пищу, шить себе дорогие костюмы, получать лучшее образование, и он невольно усвоил манеры, присущие арабской аристократии. Его дедушка – известный врач – своему старшему сыну дал медицинское образование, а младшего направил в бизнес. Младший, отец Хассана, продавал и покупал ткани в Палестине, Ливане и Трансиордании. Под британским управлением бизнес процветал, а иммиграция сионистов расширила рынок сбыта. К 1947 году семья обладала магазинами по всему Леванту и владела родной деревушкой около Назарета.

Война 1948 года положила всему конец.

Когда государство Израиль объявило о своем существовании и в его пределы вторглись армии арабских стран, семья Хассана сделала фатальную ошибку, собрав вещи и поспешив в Сирию. Они так никогда и не вернулись. Склады в Иерусалиме сгорели, магазины разрушены или перешли в руки евреев; семейные земли оказались под «управлением» израильского правительства. Хассан слышал, что теперь в его деревне кибуц.

С тех пор отец Хассана так и жил в лагерях беженцев под эгидой ООН. Последняя толковая вещь, что он сделал, было рекомендательное письмо для Ясифа, адресованное его ливанскому банкиру. У Ясифа был университетский диплом и он бегло говорил на безукоризненном английском; банк предоставил ему работу.

Он обратился к израильскому правительству за компенсацией в соответствии с Актом о возвращении земель, но ему отказали.

Посетил семью в лагере он только один раз, но представшее его глазам зрелище осталось на всю жизнь. Его родные жили в сколоченной из обломков хижине и ходили в общественный туалет. Они ничем не отличались от всех прочих и были точно такими же, как тысячи других семей без дома, без цели или надежд на будущее. Увидев своего отца, в свое время умного, решительного человека, твердой рукой управлявшего своим огромным делом, а сейчас мечтавшего только о еде и проводившего время за игрой в трик-трак, Ясиф пришел в такое состояние, что был готов бросать бомбы в школьные автобусы.

Женщины таскали воду и, как всегда, убирали жилище, а мужчины слонялись по окрестностям лагеря в обносках, ничего не хотя и не желая, мозги их тупели, а тела дряхлели. Подростки или подпирали стены, или ссорились и дрались, пуская в ход ножи, потому что впереди их ничего не ждало, кроме жалкого бесцельного существования под палящим солнцем.

Лагерь беженцев пропах отбросами и отчаянием. Хассан никогда больше не посещал его, хотя продолжал писать матери. Он избежал его ловушки. И если даже то была заслуга его отца, ну что ж, отец помог ему, поскольку он должен был это сделать.

В роли банковского клерка успехи его оказались достаточно скромны. Он был интеллигентен и честен, но его высокомерие не позволило ему предаваться тщательной скрупулезной работе, в ходе которой надо было держать в голове массу указаний и готовить документы в трех экземплярах. Кроме того, сердце его было в другом месте.

Он никогда не позволял себе сетовать на свою судьбу, горевать о потерях. Он нес сквозь жизнь свою ненависть, как тайный груз. Что бы логика ни подсказывала ему, душа говорила: он бросил отца в нужде, когда больше всего был нужен ему, и это чувство вины подпитывало его ненависть к Израилю. Каждый год он надеялся, что арабские армии уничтожат сионистских захватчиков, и каждый раз, когда они терпели поражение, в нем росло и крепло чувство гнева.

В 1957 году он стал работать на египетскую разведку.

Он не считался значительным агентом, но по мере того, как банк расширял свою деятельность в Европе, до него стали доходить обрывки слухов, курсировавших и в его офисе, и вообще в банке. Порой Каир запрашивал его об информации по специфическим темам. Например, о финансах производителей оружия, о еврейских филантропах или арабских миллиардерах; и, если Хассан не мог заглянуть непосредственно в их банковские досье, он получал сведения от своих друзей и деловых контактов. Кроме того, у него было задание присматривать за израильскими бизнесменами в Европе на тот случай, если они окажутся шпионами; именно поэтому он и подошел к Нату Дикштейну и сделал вид, что рад их встрече.

Хассан решил, что история Дикштейна достаточно правдоподобна. Поношенный пиджачок, те самые круглые очки – нет, вид его не вызывал подозрений, и, скорее всего, он в самом деле неудачливый коммивояжер, рекламирующий товар, который никак не мог продать. Тем не менее, предыдущей ночью тут на Рю Дик случилось странное происшествие: двое юношей, известные полиции как мелкие воришки, были найдены в грязи в совершенно беспомощном состоянии. Хассан узнал все подробности от своего приятеля в городском управлении полиции. Ясно было, что они налетели явно не на ту жертву. Травмы их носили профессиональный характер: человек, который изуродовал их, был, скорее всего, солдатом, полицейским, телохранителем… или агентом. После подобного инцидента имело смысл присмотреться к любому израильтянину, покидающему город.

Доехав до гостиницы «Альфа», Хассан переговорил с портье.

– Я был у вас тут час назад, когда рассчитывался один из гостей, – напомнил он. – Помните?

– Думаю, что да, сэр.