– Заутреня да месса среди ночи, потом перед завтраком, потом еще одна, потом занятия и теперь вот торжественная литургия, – дерзко ответил Уильям.

– А ел ли ты?

– Завтракал.

– И надеешься, что будешь обедать?

– Надеюсь.

– Большинство людей в твоем возрасте от зари до зари надрываются в поле, чтобы заработать себе на завтрак и обед, и, несмотря ни на что, они отдают часть своего хлеба тебе! Знаешь, почему они делают это?

– Знаю, – проговорил Уильям, глядя в землю и переступая с ноги на ногу.

– Говори же.

– Они делают это, потому что хотят, чтобы монахи молились за них.

– Верно. Трудолюбивые крестьяне дают тебе и хлеб, и мясо, и теплое жилье, а ты так утомился, что нет сил ради них спокойно отсидеть торжественную мессу!

– Извини, брат.

Филип пристально посмотрел на Уильяма. Большого вреда от него не было. Во всем виноваты старшие, которые смотрели сквозь пальцы на безобразное поведение молодых монахов в церкви.

– Если тебя утомляют службы, почему тогда ты стал монахом? – спокойно спросил Филип.

– Я у отца пятый сын.

Филип кивнул.

– И, без сомнения, он дал монастырю участок земли, чтобы тебя приняли?

– Да, целое хозяйство.

Обычная история: человек, у которого было слишком много сыновей, одного из них отдавал Богу, а чтобы Господь не отверг его дар, еще и присовокуплял часть своей собственности, достаточную для поддержания скромного бытия будущего монаха. По этой причине многие молодые люди, отдаваемые в монастырь, вовсе не были склонны к такой жизни и вели себя порой из рук вон плохо.

– А что, если тебя перевести отсюда в какой-нибудь скит или, скажем, в мою скромную обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, где нужно много трудиться на воздухе и гораздо меньше времени молиться? Не кажется ли тебе, что тогда ты будешь относиться к службам с большим уважением?

Лицо Уильяма вспыхнуло.

– Да, брат, кажется.

– Что ж, я подумаю, что можно сделать. Но не слишком радуйся – возможно, нам придется подождать, пока у нас не будет нового приора, и уже его попросить о твоем переводе.

– Все равно благодарю тебя!

Служба закончилась, и монахи друг за другом начали покидать церковь. Филип приложил палец к губам, тем самым давая понять, что разговор окончен. Когда вереница монахов проследовала через южный придел, Филип и Уильям присоединились к процессии и вышли в крытую галерею, примыкающую к южной стороне нефа. Там строй монахов распался, и они стали разбредаться кто куда. Филип направился было на кухню, но ризничий преградил ему дорогу. Он стоял перед ним в агрессивной позе – расставив ноги, руки на бедрах.

– Брат Филип.

– Брат Эндрю, – отозвался Филип, недоумевая: «Что это он задумал?»

– Ты зачем сорвал торжественную мессу?

Филип был ошеломлен.

– Сорвал? – воскликнул Филип. – Юноша вел себя безобразно. Он...

– Я сам в состоянии разобраться с нарушителями дисциплины на моих службах! – повысил голос Эндрю. Расходившиеся монахи остановились, наблюдая за происходящей сценой.

Филип никак не мог понять, в чем причина всей этой суматохи. Обычно во время служб старшие братья следили за поведением молодых монахов и послушников, и вовсе не было такого правила, что делать это мог только ризничий.

– Ноты ведь не видел, что происходило... – заговорил Филип.

– А может, я видел, но решил разобраться с этим позже.

– В таком случае что же ты видел? – с вызовом спросил Филип.

– Как смеешь ты задавать мне вопросы?! – заорал Эндрю. Его красное лицо приобрело фиолетовый оттенок. – Ты всего лишь приор захудалой лесной обители, а я уже двенадцать лет здесь ризничий и буду вести соборные службы так, как считаю нужным, без помощи всяких там чужаков, которые к тому же вдвое младше меня!

Филип начал думать, что он действительно поступил неправильно, – в противном случае почему Эндрю так взбесился? Но сейчас важнее было прекратить этот ненужный спектакль, разыгранный перед другими монахами. Филип подавил в себе гордость, покорно склонил голову и, стиснув зубы, произнес:

– Признаю свою ошибку, брат, и смиренно прошу простить меня.

Эндрю был взвинчен и намеревался продолжать перебранку, так что столь поспешное отступление противника его даже разочаровало.

– И чтобы больше этого не повторялось! – рявкнул он.

Филип промолчал. Последнее слово должно остаться за Эндрю, ибо любое замечание со стороны Филипа только вызовет ответную реакцию. Он стоял, опустив глаза и прикусив язык, в то время как Эндрю еще несколько секунд свирепо на него взирал. Наконец ризничий повернулся на каблуках и с гордо поднятой головой пошел прочь.

Братья уставились на Филипа. Он чувствовал себя униженным, но нужно было снести это, ибо гордый монах – плохой монах. Не проронив ни слова, он покинул галерею.

Опочивальня располагалась к юго-востоку от собора, а трапезная – к юго-западу. Филип пошел на запад и, пройдя трапезную, очутился неподалеку от дома для приезжих и конюшни. Здесь, в юго-западном углу монастырской территории, был кухонный двор, с трех сторон которого стояли трапезная, сама кухня и пекарня с пивоварней. Во дворе в ожидании разгрузки стояла телега, доверху наполненная репой. Филип взобрался по ступеням кухни, открыл дверь и вошел внутрь.

Воздух был горячим и тяжелым от запаха приготавливаемой рыбы; то и дело гремели сковородки да раздавались приказания. Трое раскрасневшихся от жары и спешки поваров с помощью шести или семи подручных готовили обед. На кухне были два огромных очага, находившихся в разных концах помещения, и в обоих полыхало пламя. Возле каждого очага, обливаясь потом, стоял мальчик, который поворачивал вертела с нанизанной на них жарящейся рыбой. Филип сглотнул слюну. В огромном чугунном котле, подвешенном над огнем, варилась морковь. Два молодых человека, стоявших у деревянного чурбана, резали здоровенные – длиною в ярд – буханки белого хлеба на толстые куски. За всем этим кажущимся хаосом наблюдал брат Милиус, монастырский повар, примерно того же возраста, что и Филип. Он сидел на высокой скамейке и невозмутимо смотрел на кипевшую вокруг него работу. Его лицо выражало удовлетворение. Он приветливо улыбнулся Филипу и сказал:

– Спасибо тебе за сыр.

– А... да. – С тех пор как Филип приехал, так много всего произошло, что он уже забыл об этом. – Он изготовлен из молока утренней дойки и имеет особенно нежный вкус.

– У меня уже слюнки текут. Но я вижу, ты чем-то опечален. Случилось что-нибудь?

– Ничего особенного. Немного повздорил с Эндрю. – Филип взмахнул рукой, словно отгоняя ризничего. – Можно мне взять из очага горячий камень?

– Конечно.

На кухне всегда имелось несколько раскаленных булыжников, которые использовали, когда нужно было быстро разогреть небольшое количество воды или супа.

– Брат Поль совсем отморозил ноги на мосту, а Ремигиус не дает ему дров, чтобы развести костер. – Щипцами с длинными ручками Филип выхватил из огня нагретый камень.

Милиус открыл шкаф и вытащил оттуда кусок старой кожи, который когда-то был фартуком.

– Вот, заверни в это.

– Благодарю. – Филип положил камень на середину кожи и, взявшись за концы, осторожно поднял.

– Поторопись, – сказал Милиус. – Обед уже готов.

Филип вышел из кухни, пересек двор и направился к воротам. Слева, прямо у западной стены, стояла мельница. Много лет назад был вырыт канал, который начинался выше по течению реки и обеспечивал водой мельничную запруду. Затем вода бежала по подземному руслу к пивоварне, на кухню, к фонтанчику в соборной галерее, где монахи мыли перед едой руки, и, наконец, к отхожему месту рядом с опочивальней, после которого канал поворачивал на юг и устремлялся к реке, возвращая ей воду. Должно быть, один из первых приоров монастыря обладал настоящим инженерным талантом.

Возле конюшни Филип заметил кучу грязного сена – это конюхи, исполняя его приказание, вычищали стойла. Он миновал ворота и через деревню направился к мосту.

«Имел ли я право делать выговор Уильяму Бови?» – спрашивал себя Филип, проходя мимо деревенских лачуг. Подумав, он решил, что имел. Было бы неправильно не замечать столь безобразного поведения во время службы.

Он подошел к мосту и заглянул в будку Поля.

– Вот, возьми, погрей ноги, – сказал он, протягивая завернутый в кожу раскаленный камень. – Когда он немного остынет, разверни кожу и поставь ноги прямо на него. До ночи тепла должно хватить.

Брат Поль был чрезвычайно тронут такой заботой. Сбросив сандалии, он не мешкая прижал свои ноги к теплому свертку.

– Я уже чувствую, как боль отпускает меня, – блаженно улыбаясь, проговорил он.

– Если ты на ночь положишь камень обратно в очаг, то к утру он снова будет горячим.

– А брат Милиус разрешит? – нерешительно спросил Поль.

– Это я тебе гарантирую.

– Ты очень добр ко мне, брат Филип.

– Пустяки, – ответил Филип и, чтобы не выслушивать далее бурных благодарностей Поля, поспешно вышел, В конце концов, это был всего лишь горячий камень.

Он вернулся в монастырь, помыл в каменной чаше руки и вошел в трапезную. Один из монахов, стоя у аналоя, вслух читал из Священного Писания. Во время обеда должна была соблюдаться полная тишина, но сорок с лишним обедающих монахов производили постоянный приглушенный шум, к которому вопреки правилу примешивался еще и громкий шепот. Филип скользнул на свободное место за длинным столом. Сидевший рядом монах с аппетитом поглощал пищу. Поймав взгляд Филипа, он прочавкал:

– Сегодня свежая рыба.

Филип кивнул. Он видел, как ее жарили на кухне. От голода у него бурчало в желудке.

– Я слышал, – прошептал монах, – вы у себя в лесной обители каждый день едите свежую рыбу. – В его голосе звучала ненависть.

Филип покачал головой:

– Через день у нас птица.

Монах посмотрел на него с еще большей враждебностью.

– А здесь соленая рыба шесть раз в неделю.

Слуга положил перед Филипом толстый ломоть хлеба, а на него – рыбу, благоухающую приправами. Филип достал нож и собрался было уже наброситься на еду, но тут, указывая на него перстом, из-за дальнего конца стола поднялся монах, отвечавший за дисциплину в монастыре. «Что на этот раз?» – подумал Филип.

– Брат Филип! – строго сказал монах.

Все перестали есть, и трапезная погрузилась в тишину. Филип застыл с занесенным над рыбой ножом и выжидательно поднял глаза.

– Правило гласит: опоздавшие лишаются обеда, – проговорил монах.

Филип вздохнул. Казалось, сегодня он все делал не так. Он положил нож, вернул слуге хлеб с рыбой и, склонив голову, приготовился слушать чтение Священного Писания.

После обеда был час отдыха. Филип зашел в расположенную над кухней кладовую поговорить с Белобрысым Катбертом, монастырским келарем. Кладовая представляла собой большое, темное помещение с низкими, толстыми колоннами и крохотными окошечками. Воздух был сухой, наполненный запахом хранившихся там продуктов: хмеля и меда, яблок и сушеных трав, сыра и уксуса. Здесь всегда можно было найти брата Катберта, ибо его работа не оставляла ему слишком много времени на церковные службы, что ничуть его не огорчало, – келарь был умным, вполне земным человеком и не испытывал особого интереса к духовной жизни. В задачу Катберта входило обеспечение монахов всем необходимым, сбор произведенных в принадлежащих монастырю хозяйствах продуктов и закупка на базаре всего того, чем монахи и их наемные работники не могли сами себя обеспечить. У Катберта были два помощника: Милиус, повар, отвечавший за приготовление пищи, и постельничий, который следил за сохранностью одежды и белья монахов. Формально под началом келаря работали еще трое, хотя, по сути, они не зависели от него: смотритель дома для приезжих, лекарь, который ухаживал за престарелыми и больными в монастырской больнице, и раздатчик милостыни. Даже при наличии помощников забот у Катберта было предостаточно, и все свои дела он старался держать в голове, считая недопустимым тратить на это пергамент и чернила. Правда, Филип подозревал, что он так и не выучился как следует ни читать ни писать. В молодости у Катберта были белые волосы – отсюда и прозвище Белобрысый, – но сейчас ему было за шестьдесят, и у него остались только волосы, росшие густыми светлыми пучками из ушей и ноздрей. Так как в своем первом монастыре Филип сам был келарем, он хорошо понимал все проблемы Катберта и проникался симпатией, слушая его ворчливые жалобы. А потому и Катберт любил Филипа. Зная, что тот остался без обеда, старый келарь вытащил из бочки полдюжины груш, которые слегка сморщились, но все же были очень вкусны, и Филип с благодарностью ел их, в то время как Катберт брюзжал по поводу доходов монастыря.

– Никак не возьму в толк, откуда у монастыря долги, – пережевывая грушу, сказал Филип.

– Их и не должно быть! – с горечью воскликнул Катберт. – Монастырь владеет большими землями и собирает десятины с большего количества приходов, чем когда бы то ни было.

– Тогда почему мы не богатеем?

– Ты знаешь нашу систему – монастырская собственность делится главным образом между монахами, выполняющими определенное послушание. У ризничего своя земля, у меня своя, несколько меньше наделы у учителя, смотрителя дома для приезжих, лекаря и раздатчика милостыни. Все остальное принадлежит приору. И каждый использует прибыль, получаемую от его собственности, на выполнение своих обязанностей.

– Ну и что в этом плохого?

– Так вот, всей этой собственностью надо управлять. К примеру, представь, что у нас есть земля и мы за денежки сдаем ее в аренду. Но мы не должны отдавать ее любому встречному-поперечному, лишь бы получить побольше монет. Нам надо постараться найти рачительного хозяина и постоянно следить за ним, чтобы быть уверенным, что он обрабатывает полученный надел должным образом, в противном случае пастбища будут заболочены, почва истощится и арендатор, не будучи в состоянии платить ренту, вернет землю назад, но уже в непригодном состоянии. Или возьми фермы, на которых работают наши батраки и которые управляются монахами: если их оставить без присмотра, монахи, вконец обленившись, предадутся пороку, батраки начнут воровать, а сами хозяйства с годами будут производить все меньше и меньше. Даже церковные сооружения требуют постоянного ухода. Мы не можем просто собирать десятину. Мы должны поставить во главе себя достойного священника, знающего латынь и ведущего праведный образ жизни. Иначе люди просто отвернутся от Бога, будут заключать браки, рожать детей и умирать без благословения Церкви и начнут уклоняться от уплаты десятины.

– Монахам следует с большим радением относиться к тому, что они имеют, – заключил Филип, покончив с последней грушей.

Катберт нацедил из бочки чашку вина.

– Следует, но не тем заняты их головы. Ну скажи, что может знать наш учитель о земледелии? С какой это стати лекарь должен быть еще и способным управляющим? Конечно, сильный приор мог бы заставить их лучше вести хозяйство... до некоторой степени. Но в течение последних тринадцати лет мы имели слабого приора, и теперь у нас нет денег даже на то, чтобы отремонтировать собор, шесть раз в неделю мы питаемся соленой рыбой, школа почти опустела, и не видно больше в монастыре гостей.

В мрачном молчании Филип потягивал свое вино. Нелегко было сохранять спокойствие, видя, как ужасно разбазаривалось то, что принадлежит Богу. Ему хотелось схватить виновного и трясти его, пока тот не придет в чувство. Но, увы, главный виновник лежал сейчас в гробу перед алтарем. И все же проблеск надежды был.

– Скоро у нас будет новый приор, – сказал Филип. – Он должен направить дела на путь истинный.

Катберт насмешливо посмотрел на него.

– Ремигиус? Направит на путь истинный?

Филип не совсем понимал, что имеет в виду старый келарь.

– Неужели Ремигиус собирается стать приором?

– На то похоже.

Филип опешил.

– Но он ничуть не лучше приора Джеймса! Неужели братья изберут его?

– Ну, они с подозрением относятся к чужакам и поэтому не станут голосовать за того, кого не знают. Отсюда следует, что приором должен стать один из нас. А Ремигиус – помощник приора, старший из здешних монахов.

– Но ведь нет такого правила, что мы должны выбирать самого старшего монаха, – возразил Филип. – Можно и кого-нибудь другого. Тебя, например.

– Меня уже спрашивали, – кивнул Катберт. – Я отказался.

– Но почему?

– Я старею, Филип. Мне уже не справиться ни с какой другой работой, кроме той, к которой я так привык, что могу выполнять ее почти автоматически. На большее я не способен. У меня просто не хватит сил, чтобы вернуть к жизни этот хиреющий монастырь. В конце концов, я был бы не лучше Ремигиуса.

Филип все еще не мог в это поверить.

– Тогда есть другие – ризничий, смотритель дома для приезжих, учитель...

– Учитель слишком стар и еще более немощен, чем я. Смотритель дома для приезжих лодырь и к тому же пьяница. А ризничий с надзирателем будут голосовать за Ремигиуса. Почему? Не знаю, но могу догадаться – в награду за поддержку Ремигиус обещал сделать первого помощником приора, а второго – ризничим.

Филип тяжело опустился на мешки с мукой.

– Ты хочешь сказать, что Ремигиус уже всех обработал и ничего нельзя сделать?

Катберт ответил не сразу. Он встал и прошел в другой конец кладовой, где в ряд стояли приготовленные им корыто, полное живых угрей, ведро с чистой водой и бочка, на треть заполненная рассолом.

– Помоги-ка мне, – прокряхтел он, вынимая нож. Катберт извлек из корыта извивающегося угря, стукнул его головой о каменный пол, выпотрошил и передал еще слегка подергивающуюся рыбу Филипу. – Вымой его в ведре и брось в бочку. Во время великого поста это поможет нам утолить голод.

Филип осторожно ополоснул полумертвого угря и бросил его в соленую воду.

Выпотрошив следующего, Катберт проговорил:

– Есть еще одна возможность: претендент, который мог бы стать настоящим приором-реформатором и чей сан, хотя и ниже помощника приора, равен ризничему или келарю.

Филип опустил угря в ведро.

– Кто же это?

– Ты.

– Я?! – От удивления Филип выронил угря на пол. Да, он действительно являлся приором обители, но никогда не считал себя равным ризничему и другим прежде всего потому, что они были гораздо старше его. – Но я слишком молод...

– Подумай об этом, – сказал Катберт. – Всю жизнь ты провел в монастырях. В двадцать один год ты был келарем. Ты уже четыре или пять лет приор небольшого монастыря, и ты преобразил его. Каждому ясно, что на тебе длань Божия.

Филип подобрал выскользнувшего угря и бросил его в бочку.

– Длань Божия на всех нас, – уклончиво произнес он. Предложение Катберта его несколько озадачило. Ему очень хотелось, чтобы в Кингсбридже был энергичный приор, но у него и в мыслях не было самому претендовать на эту роль. – По правде говоря, из меня получился бы лучший приор, чем из Ремигиуса, – добавил он задумчиво.

Катберт был доволен.

– Если ты в чем и виноват, так это только в том, что абсолютно невинен.

Филип таковым себя не считал.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты никогда не ищешь в людях низменных побуждений, как делает большинство из нас. Например, все в монастыре уже убеждены, что ты являешься претендентом и приехал сюда, чтобы домогаться их голосов.

– На каком основании они так считают? – возмущенно спросил Филип.

– А ты постарайся взглянуть на свое собственное поведение глазами людей, привыкших подозревать всех и вся. Ты прибыл в день смерти приора Джеймса, словно кто-то тайно известил тебя о ней.

– И как же, по их мнению, я все это подстроил?

– Они не знают, но они убеждены, что ты умнее их. – Катберт снова принялся потрошить угря. – И посмотри, что ты сегодня сделал. Едва приехав, ты распорядился вычистить конюшню. Затем навел порядок во время торжественной литургии, завел разговор о переводе молодого Уильяма Бови в свою обитель; когда всем известно, что перевод монахов из одного места в другое – это привилегия приора. Ты отнес брату Полю горячий камень, тем самым косвенно осудив Ремигиуса. И наконец, ты отдал на кухню божественный сыр, и все мы полакомились им после обеда, и, хотя никто не сказал, откуда он, каждый знает, что такой чудесный вкус может быть только у сыра из Святого-Иоанна-что-в-Лесу.

Филипа смутило, что его действия были столь превратно истолкованы.

– Все это мог сделать кто угодно.

– Кто угодно из старших монахов мог бы сделать что-нибудь одно, но ни один не сделал бы всего этого. Ты пришел и стал распоряжаться! По сути дела, ты уже начал преобразование монастыря. И конечно, Ремигиус и его присные уже сопротивляются. Поэтому-то ризничий Эндрю так и отчитал тебя в галерее.

– Ах вот в чем причина! А я-то не мог понять, что это на него нашло. – Филип в задумчивости полоскал угря. – И я полагаю, по этой же причине мне было отказано в обеде.

– Точно! Чтобы унизить тебя перед другими монахами. Однако я подозреваю, что эти действия возымели обратный результат: ни одно из порицаний не было оправданным, и тем не менее ты достойно принял их. Так что вид у тебя был настоящего праведника.

– Но я делал это не для того, чтобы произвести впечатление.

– Истинные праведники тоже так поступали... Однако звонят к вечерне. Оставь угрей мне, а сам ступай в церковь. После службы будет час раздумий и многие братья, уверен, захотят с тобой побеседовать.

– Не так быстро! – взволнованно произнес Филип. – Только потому, что кто-то решил, что я хочу стать приором, еще не значит, что я действительно собираюсь бороться за это место. – Перспектива принять участие в выборах в качестве одного из кандидатов его страшила, да к тому же он вовсе не был уверен, стоит ли бросать свою преуспевающую обитель и взваливать на себя весь груз проблем Кингсбриджского монастыря. – Мне требуется время, чтобы подумать.

– Я знаю. – Катберт распрямился и взглянул Филипу в глаза. – Когда будешь думать, пожалуйста, помни: чрезмерная гордыня – это, конечно, грех, но как бы чрезмерная скромность не расстроила то, на что есть воля Божия.

Филип кивнул.

– Буду помнить. Благодарю тебя.

Выйдя от старого келаря, он поспешил в церковь. В его голове было полное смятение, когда он присоединился к входящим в храм монахам. Мысль о том, что он может стать приором Кингсбриджа, волновала его. Многие годы в нем кипела злость на бездарное руководство монастырем, и вот теперь у него появился шанс самому все исправить. Но сможет ли он? Дело не в том, чтобы выявить недостатки и распорядиться, как их исправить. Нужно убедить людей, правильно организовать ведение хозяйства, найти деньги. Здесь нужна умная голова. Тяжелая ответственность ляжет на его плечи.

Как всегда, служба подействовала на него успокаивающе. На этот раз монахи были спокойны и торжественны. Слушая знакомые слова молитвы, он снова почувствовал себя способным ясно мыслить.

«А хочу ли я быть приором Кингсбриджа?» – спрашивал он себя и тут же отвечал: «Да!» Взять под свою опеку этот разваливающийся храм, отремонтировать его, покрасить, наполнить пением сотен монахов и голосами тысячи прихожан, читающих «Отче наш», – да ради одного этого стоит желать места приора. А взять монастырское хозяйство, которое необходимо срочно преобразовать, вдохнуть в него жизнь, снова сделать здоровым и продуктивным? Филипу хотелось видеть в монастыре целую толпу мальчишек, обучающихся читать и писать, дом для приезжих, полный света и тепла, чтобы лорды и епископы приезжали сюда и привозили драгоценные подарки. Да, он хотел быть приором Кингсбриджа.

«Что еще двигает мною? – вопрошал Филип. – Когда я представляю себя в роли приора, делающего все это во славу Божию, есть ли гордыня в моем сердце? О да».

Он не мог обманывать себя, находясь в святой Церкви. Его целью была слава Божия, но и собственная слава тоже была желанна. Он вообразил, как будет отдавать приказы, коих никто не посмеет ослушаться, по своему усмотрению принимать решения, отправлять правосудие, карать и миловать. Он представил, как люди будут говорить: «Это Филип из Гуинедда преобразовал монастырь. До него здесь был сплошной срам, а посмотрите, что теперь!»

«Но я просто обязан буду быть сильным приором, – рассуждал он. – Бог дал мне ум, чтобы я мог управлять хозяйством и вести за собой людей. Как келарь Гуинедда и как приор Святого-Иоанна-что-в-Лесу я уже доказал, что это мне по плечу. И монахи довольны. В моей обители старики не мерзнут, а молодые не маются от безделья. Я забочусь о людях».

С другой стороны, трудно сравнивать Гуинедд или Святого-Иоанна-что-в-Лесу с Кингсбриджским монастырем. Дела в Гуинедде всегда шли хорошо. В лесной же обители действительно были свои проблемы, но она крохотная и ею легко управлять. А преобразовать Кингсбридж может лишь человек, обладающий силами Геркулеса. Возможно, потребуются недели, чтобы только разобраться в монастырском хозяйстве: сколько имеется земли, и где, и что это за земля – леса ли, пастбища ли, пшеничные ли поля. Навести порядок в разбросанных угодьях, собрать их в одно целое – это работа на годы. Здесь, увы, не лесная обитель, где от Филипа только и требовалось, что заставить дюжину монахов усердно работать да истово молиться.

«Ну ладно, – признал Филип, – мотивы мои зыбки, а возможности сомнительны. Может быть, мне стоит отказаться. По крайней мере, я буду спокоен, что не поддался гордыне. Но что имел в виду Катберт, говоря, что чрезмерная скромность может расстроить то, на что есть воля Божия?»

«А Богу кто угоден? Ремигиус? Но возможностей у него не больше, чем у меня, а его помыслы ничуть не чище. Есть ли другой претендент? В настоящее время нет. Пока Господь не укажет на кого-то третьего, надо признать, что выбирать придется только между мной и Ремигиусом. Абсолютно ясно, что Ремигиус будет руководить так же, как он делал это, пока приор Джеймс был болен, другими словами, он будет пребывать в безделье и беспечности и позволит монастырю все далее катиться вниз. А я? Я полон честолюбивых помыслов, и, хотя способности мои неизвестны, я приложу все силы, чтобы преобразовать это святое место, и, если Бог даст мне силы, я смогу это сделать».

«Что ж, – сказал он, обращаясь к Богу, когда служба подошла к концу, – я принимаю вызов и буду сражаться за победу изо всех сил, и, если почему-либо я стану неугодным Тебе, Господи, только в Твоей воле будет остановить меня».

Хотя Филип провел в монастырях уже двадцать один год, он впервые столкнулся со смертью приора и выборами нового настоятеля монастыря. Это было единственное событие в монастырской жизни, когда от братьев не требовалось послушания – во время голосования все они становились равными.

Когда-то, если верить преданиям, монахи были равными во всем. Однажды несколько человек решили отказаться от мирских страстей и построить в лесной глуши храм, где смогли бы прожить свою жизнь в молитвах Господу Богу и самоотречении. Они расчистили лес, осушили болото, возделали землю и вместе построили церковь. В те дни они действительно были как братья. Приор считался всего лишь первым среди равных, и все они давали обет следовать Завету Святого Бенедикта, а не приказам монастырских чинов. Увы, единственное, что теперь осталось от той примитивной демократии, это процедура избрания приора или аббата.

Некоторые из монахов не знали, как поступить, и просили, чтобы им подсказали, за кого голосовать, или предлагали поручить решение этого вопроса совету старейшин. Другие, обнаглев, старались воспользоваться случаем и требовали себе всяческих льгот в обмен на поддержку. Большинство же просто боялись ошибиться в своем выборе.

В тот вечер Филип говорил со многими из них и откровенно поведал, что хотел бы занять место приора, ибо чувствует, что, несмотря на свою молодость, сможет справиться с этой обязанностью лучше Ремигиуса. Он ответил на их вопросы, как правило, касавшиеся питания. Все свои беседы он неизменно заканчивал словами: «Если каждый из нас, помолившись, примет обдуманное решение. Господь не оставит нас». В это он и сам верил.

– Наша берет, – сказал Милиус на следующее утро, когда они с Филипом завтракали грубым хлебом и пивом, в то время как помощники повара разводили в очагах огонь.

Филип откусил большой кусок темного хлеба, смочив его добрым глотком пива. Милиус был остроумным, энергичным молодым человеком, протеже Катберта и поклонником Филипа. Прямые темные волосы обрамляли его небольшое, с четкими правильными чертами лицо. Как и Катберт, он был рад, что имеет возможность пропускать большинство служб, предпочитая служить Богу практическими делами. Однако Филип с сомнением отнесся к его оптимизму.

– Каким же образом ты пришел к такому выводу? – скептически спросил он.

– Все люди Катберта – постельничий, лекарь, наставник послушников, я сам – поддержат тебя, ибо нам известно, что ты знаешь толк в хозяйственных делах, а проблема снабжения продовольствием сейчас стоит очень остро. Да и многие другие монахи будут голосовать за тебя по этой же причине: они уверены, ты лучше сможешь справиться с монастырским хозяйством, что в результате должно сказаться на их питании.

Филип нахмурился.

– Я бы не хотел никого вводить в заблуждение. Своей первейшей задачей я считаю восстановление церкви и улучшение проведения служб. Это важнее телесной пищи.

– Все верно, и они это знают, – поспешно заговорил Милиус. – Вот поэтому-то смотритель дома для приезжих и кое-кто еще будут на стороне Ремигиуса – им больше по душе безделье и спокойная жизнь. Кроме того, его поддержат дружки, которые надеются получить новые должности, – ризничий, надзиратель, хранитель монастырской казны и прочие. Регент хора – приятель ризничего, но, думаю, его можно будет перетащить на нашу сторону, особенно если пообещать назначить хранителя книг.

Филип кивнул. Заботой регента была музыка, и он считал, что присматривать за книгами – вовсе не его дело.

– Это хорошая мысль, – подхватил Филип. – Чтобы собрать собственную коллекцию книг, нам нужен их хранитель.

Милиус встал и начал точить кухонный нож. Энергия из него била ключом, и ему необходимо было чем-то занять руки.

– В голосовании примут участие сорок четыре монаха, – рассуждал Милиус. – По моему разумению, восемнадцать за нас, десять с Ремигиусом, а шестнадцать пока не решили. Чтобы получить большинство, нам надо набрать двадцать три голоса. Это значит, ты должен склонить на свою сторону еще пятерых.