Удаляясь по улице, он улыбался. Воровство доставляло ему удовольствие.

Он быстро научился жить в этом городе на минимальные деньги. На завтрак обычно брал за два пьеса сладкий чай и ломоть хлеба в уличном лотке, но это была единственная еда, за которую он платил. На обед воровал на уличных базарчиках фрукты или овощи. По вечерам ходил в благотворительную столовую, где получал миску бульона и сколько угодно хлеба, за что должен был прослушать неудобоваримую проповедь и поучаствовать в пении псалмов. У него имелось пять фунтов наличными, но это на самый крайний случай.

Он жил на Степни Грин в домах Данстена, в пятиэтажном многоквартирном доме, в котором жила половина самых заметных анархистов, обосновавшихся в Лондоне. Он занимал матрас на полу в квартире харизматического белокурого немца, Рудольфа Рокера, издававшего «Der Arbeiter Fraint». Харизма Рокера на Феликса не действовала, так как он имел иммунитет против всяческой харизмы, но преданность того делу вызывала у него уважение. Рокер и его жена Милли для анархистов держали двери открытыми, и в течение всего дня и половины ночи туда приходили бесконечные посетители, посыльные, проводились собрания, обсуждения, сопровождавшиеся долгими чаепитиями и курением. За жилье Феликс не платил, но каждый день приносил что-нибудь – фунт колбасы, пакетик чая, сверток с апельсинами, но он, естественно, их воровал.

Другим анархистам он объяснил, что приехал заниматься в Британском музее, чтобы закончить книгу о природном анархизме в примитивных обществах. Ему поверили. Это были дружелюбные люди, преданные идее и безвредные, искренне верящие, что революцию можно совершить с помощью образования и тред-юнионизма, лекций с брошюрами и поездок в Эппинг Форест. Феликс знал, что за пределами России большинство анархистов было именно таково. Он не испытывал к ним ненависти, но втайне презирал, так как считал их просто трусливыми.

И все же, среди подобных группок всегда находилось несколько агрессивных людей. Когда понадобится, он найдет их.

А пока его занимали мысли о том, приедет ли Орлов и каким образом он сможет убить его. Но бессмысленно было поддаваться беспокойству, поэтому он пытался отвлечься, занимаясь английским. В космополитической Швейцарии он немного выучил этот язык. А за время долгой поездки в поезде по Европе освоил школьный учебник для русских детей и английский перевод его любимой «Капитанской дочки» Пушкина, которую на русском он знал почти наизусть. Теперь же он каждое утро прочитывал газету «Таймс» в клубе на Джубили-Стрит, а по вечерам прогуливался по улице, заводя разговоры с пропойцами, бродягами и проститутками – людьми, которые больше всего были ему по нраву, так как они не подчинялись общепринятым правилам. Тексты из книг смешались со звуками речи, звучавшей вокруг него, и вскоре он уже мог объясняться. Еще немного и он уже будет говорить по-английски и о политике.

Выйдя из ресторана, он двинулся в северном направлении, пересек Оксфорд-стрит и оказался в немецком квартале к западу от Тоттенхэм-Корт-Роуд. Среди немцев было много революционеров, но больше всего коммунистов, чем анархистов. Феликса восхищала дисциплина в рядах коммунистов, но авторитарность их партии вызывала у него подозрения, да, к тому же, он совершенно не годился для партийной работы.

Пройдя весь Риджент-Парк, он очутился в северном предместье, населенном семьями среднего класса. Проходя по расчерченным на три части улицам, он стал заглядывать в садики вокруг аккуратных кирпичных домиков, ища глазами велосипед, который можно было бы украсть. В Швейцарии он научился ездить на велосипеде и понял, что это очень подходящее средство передвижения, если надо за кем-то следить, так как им легко управлять, и оно не бросается в глаза, а на городских улицах при сильном движении он не отстанет от автомобиля или экипажа. К сожалению, буржуа, жившие в этой части Лондона, по-видимому, свои велосипеды держали под замком. Одного велосипедиста на улице он все-таки увидел, и уже готов был сбросить того с собственного велосипеда, но неподалеку находились три пешехода и фургон булочника, а Феликсу ни к чему было устраивать уличную сцену. Чуть позже он увидел едущего рассыльного из бакалеи, но машина мальчишки была слишком заметной, с большой корзиной впереди и металлической табличкой с названием фирмы на руле. Феликс уже начал продумывать другой план, как, наконец, углядел то, что было ему нужно.

Из одного из садиков вышел мужчина лет тридцати, катя перед собой велосипед. На мужчине были соломенное канотье и полосатая куртка, надувающаяся на животе. Прислонив велосипед к садовой изгороди, он наклонился, чтобы стянуть прищепкой брюки для езды.

Быстрым шагом Феликс подошел к нему.

Заметив тень, человек поднял голову и проговорил: «Добрый день».

Феликс сбил его с ног.

Мужчина перекатился на спину и взглянул на Феликса с глупейшим выражением изумления.

Феликс навалился на него, упираясь коленом в самый центр полосатой куртки. Лишенный притока воздуха, человек беспомощно разевал рот, задыхаясь.

Поднявшись, Феликс посмотрел на дом. Там у окна стояла молодая женщина и наблюдала все происходящее, рукой она прикрыла раскрывшийся было рот, в глазах светился страх.

Он снова взглянул на распростертого на земле мужчину: пройдет еще минута-другая, прежде чем он вообще сообразит встать.

Сев на велосипед, Феликс помчался прочь.

Человек, не испытывающий страха, способен совершить все, что захочет, думал Феликс. Он усвоил этот урок одиннадцать лет назад, на запасном пути под Омском. Тогда шел снег...

Шел снег. Сидя на куче угля на открытой грузовой платформе, Феликс замерзал.

Он испытывал холод целый год, с тех самых пор, как сбежал с каторги на золотых рудниках. В тот год он прошел всю Сибирь от ледяного севера почти до самого Урала. Какая-то тысяча миль отделяла его от цивилизации и теплого климата. Большую часть пути он шел пешком, хотя иногда ехал, забравшись в вагоны или составы для перевозки скота. Он больше предпочитал последнее, так как животные согревали его, и он мог пользоваться их кормом. Он уже сам с трудом соображал, человек он или же животное. Он не мылся, заменой пальто ему служила утащенная с лошади попона, он завшивел. Любимой его пищей были сырые птичьи яйца. Однажды ему удалось украсть пони, он загнал его до смерти, а потом сожрал его печень. Он потерял чувство времени. Погода подсказывала ему, что сейчас осень, но он не знал, что это был за месяц. Очень часто он не мог вспомнить, что делал всего лишь накануне. В минуты просветления он осознавал, что становится полубезумным. С людьми он не разговаривал. Городов и деревень избегал, заходя в них лишь для того, чтобы порыться в отходах. Он помнил только, что ему надо двигаться на запад, так как там ему будет теплее.

Но грузовую платформу задвинули на запасной путь, и Феликсу померещилось, что он уже умирает. Тупик охранялся здоровенным полицейским в дубленом тулупе, он следил за тем, чтобы крестьяне не воровали уголь для своих изб... Когда мысль об этом посетила Феликса, он понял, что на него нашел миг просветления, и что, вполне вероятно, он может стать последним. На секунду он задумался, откуда вдруг взялась подобная мысль, но тут унюхал запах пищи, доносившийся из будки охранника. Однако полицейский был огромный, крепкий и с оружием.

Мне плевать, подумал Феликс, я все равно умираю.

Тогда он поднялся, взял здоровый кусок угля, какой только мог поднять, спотыкаясь, вошел в будку стража и ударил перепуганного полицейского той глыбой по голове.

В кастрюле над огнем что-то варилось, но варево было слишком горячим, чтобы его можно было есть. Феликс вынес кастрюлю наружу и вылил содержимое в снег, а затем, упав на колени, принялся есть похлебку, смешанную с охлаждающим снегом. Там были куски картофеля и репы, морковь и обрезки мяса. Он глотал их целиком. Тут из будки вышел полицейский и изо всех сил саданул Феликса по спине дубинкой. Феликс впал в бешенство, что этот человек помешал ему есть. Поднявшись, он бросился на него, осыпая того ударами и царапаясь. Полицейский отвечал ему дубинкой, но Феликс не чувствовал боли. Охватив пальцами шею охранника, он сдавил ее. Никакая сила не могла бы заставить его разжать пальцы. Через какое-то время глаза стража закрылись, лицо его посинело, вывалился язык, и вот тогда-то Феликс и доел похлебку.

Он съел всю еду, что была в сторожке, согрелся у огня и выспался в постели полицейского. Проснулся он совершенно здоровым человеком. Снял с трупа сапоги и тулуп и отправился в Омск. По пути он сделал удивительное открытие относительно самого себя: он потерял способность испытывать страх. Что-то произошло в его мозгу, словно там закрылась какая-то задвижка. Ничто теперь не могло вызвать в нем страха. Если он проголодается, то начнет красть, если станут преследовать, он спрячется, если будут угрожать, он просто убьет. Он больше не нуждался ни в чем. Ничто уже не смогло бы ранить его. Он забыл, что такое любовь, гордость, желание, сострадание.

Впоследствии все эти чувства вернулись к нему, все, кроме страха.

Добравшись до Омска, он продал дубленый тулуп охранника и купил себе рубашку, брюки, жилет и пальто. Сжег старое тряпье и заплатил рубль, чтобы сходить в баню и побриться в дешевой гостинице. Увидев газетную страницу, вспомнил, что умел читать и писать и только тут понял, что вернулся с того света.

Сидя на скамейке на станции Ливерпул-стрит, с прислоненным к стенке велосипедом, он задумался, что же за человек этот Орлов. Ему были известны лишь его титул и цель визита. Князь мог оказаться нудным, верным царю, усердным служакой, или садистом и развратником, или же добреньким седовласым старичком, больше всего на свете любившим своих внуков. Все это не имело никакого значения: Феликс убьет его в любом случае.

Он не сомневался, что узнает Орлова, потому что русские этой породы, даже собравшиеся с секретной миссией, не имели ни малейшего представления о том, как путешествовать, не привлекая к себе внимания.

Но приедет ли Орлов? Если же он приедет, и именно тем поездом, о котором говорил Джозеф, а затем и встретится, как было сообщено Джозефом же, с графом Уолденом, то не останется никаких сомнений, что и остальная информация верна.

За несколько минут до прибытия поезда прямо на платформу заехал крытый экипаж, запряженный четверкой великолепных лошадей. Впереди сидел кучер, а на запятках лакей в ливрее. За экипажем следовал служащий железной дороги в военизированной униформе, с блестящими пуговицами. Поговорив с кучером, железнодорожник направил экипаж в дальний конец; платформы. Затем прибыл начальник станции в сюртуке и цилиндре, с важным видом он взглянул на свои часы, сверив их затем со станционными. После этого он открыл дверцу экипажа, чтобы пассажир мог выйти.

Когда железнодорожный служащий проходил мимо сидевшего на скамейке Феликса, тот схватил его за рукав.

– Простите, сэр, – произнес он, изображая наивное удивление иностранного путешественника, – это ведь английский король?

Железнодорожник усмехнулся.

– Нет, приятель, это всего только граф Уолден, – и с этими словами пошел дальше.

Значит Джозеф был прав.

Феликс стал изучать Уолдена взглядом будущего убийцы. Тот был высок, почти одного роста с Феликсом, и тучен – в такого легче попасть, чем в маленького человека. Лет ему было под пятьдесят. Если не считать небольшой хромоты, он казался вполне здоровым, сможет бежать, но не очень быстро. На нем был приметный, светло-серый утренний сюртук и того же цвета цилиндр. Волосы под цилиндром короткие и прямые, да бородка лопатой в стиле покойного короля Эдварда VII. Стоя на платформе, он опирался на трость, могущую послужить потенциальным оружием, давая отдых левой ноге. Кучер, лакей и станционный начальник суетились вокруг него, как пчелы вокруг пчеломатки. Вид у него был спокойный. Он не смотрел на часы. Не обращал никакого внимания на мельтешивших рядом слуг. Он привык к этому, подумал Феликс: всю свою жизнь он в центре внимания.

Показался паровоз, изрыгавший клубы дыма. Я могу прямо сейчас убить Орлова, пронеслось в голове Феликса, и он ощутил азарт охотника, подстерегающего добычу, но он уже раньше решил не делать этого сегодня. Он пришел сюда, чтобы понаблюдать, а не действовать. Большинство политических убийств, задуманных анархистами, срывались, по его мнению, именно из-за спешки и непродуманности. Он же верил в необходимость хорошей и четкой организации дела, что для многих анархистов звучало анафемой; они были не в состоянии понять, что свои действия человек может планировать – а тираном он становится, когда начинает управлять действиями других.

Выпустив пар, поезд остановился. Феликс встал и подошел поближе к платформе. В самом конце поезда находился явно особый вагон, отличавшийся от остальных яркой, свежей покраской. Он остановился как раз против экипажа Уолдена. Начальник станции живехонько шагнул вперед и открыл дверь вагона.

Весь собравшись, Феликс пристально вглядывался в затененную точку платформы, где должна была появиться его будущая жертва.

Ожидание длилось какую-то секунду, затем показался Орлов. На миг он задержался в дверях, и взгляд Феликса будто сфотографировал его. Это был невысокий человек в дорогом, тяжелом пальто с меховым, в русском стиле, воротником и черном цилиндре. Лицо выглядело розовым и юным, почти мальчишеским, безбородое, но с маленькими усиками. Он неуверенно улыбнулся. Вид у него был даже трогательный. Сколько зла, подумал Феликс, совершается людьми с невинными лицами.

Орлов сошел с поезда. Они с Уолденом по-русски обнялись, но очень быстро, и сели в экипаж.

Все довольно поспешно, решил Феликс.

Лакей и два носильщика начали переносить багаж в карету. Тут же стало ясно, что весь он там не поместится. При виде этого Феликс улыбнулся, вспоминая свой полупустой картонный чемоданчик.

Экипаж развернулся. Очевидно, лакея оставляли присмотреть за прочим багажом. К окошку подошли носильщики, оттуда показалась рука в сером и бросила им несколько монет. Экипаж тронулся с места. Забравшись на велосипед, Феликс двинулся за ним.

В суматохе лондонских улиц ему не составило труда следить за экипажем, держась на некотором расстоянии. Он ехал за ним через весь город, по Стрэнду, затем через парк Сент-Джеймса. Уже в дальнем конце парка экипаж свернул на боковую дорожку, затем резко въехал в окруженный стеной дворик.

Спрыгнув с велосипеда, Феликс пошел к краю парка, катя машину рядом с собой, и остановился как раз напротив ворот в тот двор. Он видел, как экипаж подъехал к величественному входу огромного дома. Над крышей кареты показались на миг два цилиндра, черный и серый, и тут же скрылись в доме. Дверь захлопнулась, и больше он, не видел ничего.

Критическим взглядом Лидия рассматривала свою дочь. Стоя перед большим зеркалом в простенке, Шарлотта примеряла платье, в котором ей предстояло быть представленной ко двору. Мадам Бургон, стройная, элегантная портниха, суетилась рядом с булавками, поправляя складки и рюши.

Шарлотта выглядела одновременно хорошенькой и невинной – как раз то, что и требовалось от дебютантки. Платье из белого тюля, вышитое хрусталиками, доходило почти до пола, прикрывая крошечные остроносые туфельки. Весь лиф его представлял собой корсаж из хрусталя, расшитый серебром, на бледно-розовой шифоновой подкладке, шлейф длиной в четыре ярда заканчивался огромным, серебристо-белым бантом. Черные волосы Шарлотты были уложены высоко и украшены тиарой, ранее принадлежавшей матери Стивена, предыдущей леди Уолден. В волосах обязательные два белых пера.

Моя девочка стала почти взрослой, подумала Лидия. А вслух сказала:

– Это очень красиво, мадам Бургон.

– Благодарю вас, миледи.

Шарлотта сказала:

– В этом ужасно неудобно.

Лидия вздохнула. Именно такой реакции и следовало ожидать от Шарлотты.

– Не будь же столь легкомысленной, – проговорила Лидия.

Шарлотта присела, чтобы подобрать шлейф. Лидия заметила:

– Совсем необязательно приседать. Смотри и повторяй за мной, как это делается. Повернись налево, – Шарлотта так и сделала, и шлейф заструился справа от нее. – Подними его левой рукой и еще на четверть оборота повернись налево. – Теперь шлейф тянулся по полу впереди Шарлотты. – Иди вперед, а по ходу правой рукой накинь шлейф на левую руку.

– Получается, – заулыбалась Шарлотта.

От улыбки она вся так и сияла. Она всегда была такой, – думала Лидия. Когда была малышкой, я всегда знала, что у нее в головке. Но с возрастом человек приучается к обману. Шарлотта спросила.

– А кто же научил тебя всем этим вещам?

– Первая жена твоего дяди Джорджа, мать Белинды. Она обучила меня всему перед тем, как меня представили ко двору. – Ей захотелось добавить: – Таким премудростям нетрудно научить, но сложные уроки ты должна учить сама.

В комнату зашла Марья, гувернантка Шарлотты. Это была толковая, решительная женщина в платье серо-стального цвета, единственная из челяди, привезенная Лидией из Санкт-Петербурга. За девятнадцать лет ее внешность ничуть не изменилась. Лидия даже понятия не имела, сколько же той лет: пятьдесят, шестьдесят?

Марья доложила:

– Прибыл князь Орлов, миледи. О, Шарлотта, вы выглядите великолепно.

Пора уже Марье начать называть ее леди Шарлотта, подумала Лидия, затем сказала:

– Переоденься и ступай вниз, Шарлотта.

Девушка тут же начала отстегивать бретельки, поддерживающие ее шлейф. Лидия вышла.

В гостиной она увидела Стивена, потягивающего шерри. Дотронувшись до ее обнаженного плеча, он произнес:

– Мне нравится, когда ты ходишь в летних платьях.

– Спасибо, – улыбнулась Лидия. Он и сам выглядел очень неплохо, подумалось ей, в своем сером сюртуке с серебристым галстуком. Это так шло к серебристой седине его бороды. Мы могли бы быть так счастливы, ты и я... Внезапно ей захотелось поцеловать его в щеку. Она оглянулась вокруг: у бара лакей наливал шерри. Ей следовало сдерживаться. Она села и взяла бокал из рук слуги. – Как выглядит Алекс?

– Почти так же, как и всегда, – ответил Стивен. – Ты сама увидишь, он сейчас спустится. А как обстоит дело с платьем Шарлотты?

– Оно прелестно. Но меня беспокоит ее отношение. Сейчас она совершенно не желает ничего принимать на веру. Боюсь, как бы она не заразилась цинизмом.

Стивен отмахнулся.

– Подожди, пока какой-нибудь красавец-гвардеец не начнет ухаживать за ней. Тогда ее отношение быстро изменится.

Это замечание раздосадовало Лидию, в нем как бы намекалось, что все девушки рабыни своей романтической природы. Стивен всегда говорил подобное, когда не хотел во что-то вникать. Из-за этого он становился похож на добродушного, пустоголового сельского сквайра, каким он вовсе не был. Но он был уверен, что Шарлотта ничем не отличалась от других восемнадцатилетних девиц и не желал ничего слышать. Лидия же знала, что в характере Шарлотты есть нечто неуправляемое, неанглийское, и что это следует подавлять.

Хотя это не поддавалось логике, но Лидия испытывала к Алексу чувство враждебности, и все из-за Шарлотты. Его вины в том не было, но он символизировал Санкт-Петербург, опасность прошлого. Нервно поежившись в кресле, она поймала на себе внимательный взгляд Стивена.

– Не может быть, чтобы ты нервничала из-за встречи с маленьким Алексом.

– Русские такие непредсказуемые, – пожала она плечами.

– Он не особенно русский.

Она улыбнулась мужу, но миг интимности прошел, и теперь в ее сердце осталась лишь обычная сдержанная привязанность.

Дверь открылась. Спокойнее, – приказала себе Лидия.

Вошел Алекс.

– Тетушка Лидия, – произнес он и склонился к ее руке.

– Добрый вечер, Алексей Андреевич, – ответила она официальным тоном. Затем, смягчившись, добавила: – О, да ты по-прежнему выглядишь на восемнадцать лет.

– Как бы я желал этого, – сказал он, и глаза его заблестели.

Она стала расспрашивать его о путешествии. Пока он отвечал, она поймала себя на том, что удивляется, отчего он все еще не женат. Он обладал титулом, который сам по себе способен был сразить любую девушку, не говоря уж об их матерях, помимо этого был поразительно красив и необычайно богат. Не сомневаюсь, что он разбил-таки порядочно сердец, подумала она.

– Ваши брат и сестра шлют вам свою любовь, – продолжал Алекс, – и просят молиться за них. – Он нахмурился. – В Петербурге сейчас неспокойно. Город стал совсем другим.

– До нас дошли слухи об этом монахе, – сказал Стивен.

– Распутине. Императрица верит, что его устами говорит Бог, а она ведь имеет очень большое влияние на царя. Но Распутин – это всего лишь симптом. Беспрерывно происходят забастовки, и даже бунты. Люди больше не верят в божественность монархии.

– Так что же делать? – спросил Стивен.

Алекс вздохнул.

– Все. Нам нужны производительные фермы, побольше заводов, настоящий, как в Англии, парламент, земельная реформа, профсоюзы, свобода слова...

– На вашем месте я бы не спешил с профсоюзами, – сказал Стивен.

– Может быть. И все-таки, Россия должна каким-то образом вступить в двадцатый век. Либо это сделаем мы, аристократия, либо это сделают простые люди, уничтожив нас при этом.

Лидии показалось, что в его словах звучало больше радикализма, чем у самих радикалов. Как должна была измениться ситуация на родине, если уже князь рассуждал подобным образом! Сестра ее, Татьяна, мать Алекса, писала в своих письмах о «беспорядках», но в них и намека не было о возможной опасности для дворянства. Но, к слову сказать, Алекс больше походил на своего отца, старого князя Орлова, политика с ног до головы. Будь тот жив, он говорил бы точно так же.

Стивен проговорил:

– Знаешь ли, есть ведь и третий вариант, при котором и аристократия, и народ могут объединиться.

Алекс улыбнулся, будто догадываясь, что сейчас последует.

– И каков же он?

– Война.

Алекс с серьезным видом согласно кивнул. Они и думают одинаково, рассудила Лидия; Алекс всегда уважал Стивена; после смерти старого князя Стивен был ему почти что отцом.

Вошла Шарлотта, и Лидия изумленно уставилась на нее. На дочери было платье, которое Лидия никогда не видела, платье из кремового кружева на шелковой, шоколадного цвета, подкладке. Сама Лидия никогда бы не выбрала такого – оно было слишком заметным – но не было сомнений, что Шарлотта в нем выглядела восхитительно. Где же она купила его? – подивилась Лидия. И с каких это пор она стала покупать себе туалеты, не советуясь со мной? Кто подсказал ей, что эти цвета подчеркивают ее темные волосы и карие глаза? Может быть, она даже и подкрасилась? А почему на ней нет корсета?

Стивен тоже смотрел во все глаза. Лидия заметила, что он даже встал, и чуть не расхохоталась. Вот таким драматическим способом он признал, что дочь его стала взрослой, и самое смешное, что сделано это было совершенно непроизвольно. В следующую же секунду он почувствует себя глупцом и поймет, что вставать всякий раз, когда его дочь входит в комнату, в его собственном доме будет непозволительной учтивостью.

Впечатление, произведенное ею на Алекса, было еще сильнее. Он вскочил на ноги, пролил шерри и густо покраснел. Лидия подумала: ба, да он робок! Он переложил бокал с капающим шерри из правой руки в левую, так что теперь не мог протянуть ей ни той, ни другой руки, да так и остался стоять в полной беспомощности. Момент был неловкий, так как прежде, чем приветствовать Шарлотту, ему необходимо было собраться с духом, но он явно намеревался приветствовать ее еще до того, как соберется. Лидия уже приготовилась произнести какое-то нелепое замечание, чтобы как-нибудь заполнить паузу, но тут уж Шарлотта перехватила инициативу.

Вынув шелковый платок из нагрудного кармана Алекса, она вытерла ему правую руку и одновременно проговорила по-русски: Здравствуйте, Алексей Андреевич. Затем пожала его теперь уже сухую ладонь, взяла бокал из его левой руки, вытерла его, вытерла ему левую руку, возвратила бокал, засунула платок обратно ему в карман и заставила сесть. Усевшись рядом, сказала:

– Ну а теперь, когда вы больше не станете проливать шерри, расскажите мне о Дягилеве. Говорят, он странный человек. Вы знакомы с ним?

Алекс улыбнулся:

– Да, знаком.

По мере того, как Алекс углублялся в рассказ, Лидия про себя восхищалась дочерью. Шарлотта справилась с неловкой ситуацией безо всяких колебаний и сразу же задала вопрос, наверняка обдуманный ею заранее, который заставил Орлова забыть свое смущение. И все это она сделала с такой непринужденностью, будто уже лет двадцать вращалась в свете. Где же она научилась такой уверенности?

Лидия перехватила взгляд мужа. Он тоже заметил умелость поведения Шарлотты и теперь в порыве отцовской гордости не мог сдержать широкой улыбки.

Расхаживая взад и вперед по парку Сент-Джеймса, Феликс обдумывал только что увиденное. Время от времени он бросал через дорогу взгляд на изящный белый фасад особняка Уолденов, поднимавшийся над стенкой переднего дворика подобно благородной голове над крахмальным воротничком. «Им кажется, они там в безопасности», – подумал он.

Он уселся на скамейку так, чтобы не терять их дом из виду. Вокруг него бурлил Лондон, Лондон среднего класса; пробегали девушки в своих невероятных шляпках, шли домой клерки и лавочники в темных костюмах и котелках. Болтали между собой няньки, катящие коляски с младенцами или прогуливающие только научившихся ходить детишек, укутанных в массу одежек, джентльмены в цилиндрах шествовали в свои клубы и обратно, лакеи в ливреях выгуливали уродливых маленьких собачонок. Рядом с ним на скамейку плюхнулась толстая женщина с сумкой, полной покупок.

– Вам жарко? – спросила она.

Он не был уверен, как на это следует отвечать, поэтому, улыбнувшись, отвернулся.

Видимо, Орлов понимал, что его жизни в Лондоне угрожает опасность. Он пробыл на вокзале лишь несколько секунд, а из дома вообще не выходил. Феликс догадался, что тот заранее распорядился, чтобы его встречали в закрытом экипаже, ведь погода стояла прекрасная, и все ездили в открытых ландо.

До сегодняшнего дня об этом убийстве думали, как о чем-то абстрактном, рассуждал Феликс. Это воспринималось, как вопрос мировой политики, дипломатических разногласий, возможных военных союзов, предположительной реакции далеких кайзеров и монархов. Теперь же вдруг все это обрело и плоть, и кровь, речь шла о конкретном человеке определенной внешности; именно его моложавое лицо с маленькими усиками будет продырявлено пулей; именно его невысокая фигура в тяжелом пальто превратится в кровавое месиво от взрыва бомбы; именно его шея над изящным галстуком в крапинку будет перерезана смертоносным лезвием.

Феликс ощущал в себе достаточно сил совершить это. Более того, он этого жаждал. Оставались кое-какие вопросы – но ответы на них будут найдены, были некоторые проблемы – но они разрешатся, потребуется отчаянная дерзость – ее у него было вдосталь.

Он представил себе Орлова и Уолдена сидящими внутри этого великолепного дома в чудесной, удобной одежде, окруженных бесшумными слугами. Вскоре они сядут ужинать за длинным столом, полированная поверхность которого, подобно зеркалу, отражает крахмальные салфетки и серебряные приборы. Есть они будут чистейшими руками с белейшими ногтями, а на женщинах даже будут перчатки. Съедят лишь десятую часть поданных блюд, а остальное отправят на кухню. Станут обсуждать скачки, новую женскую моду и короля, которого все они знали. А тем временем люди, коим предстояло воевать в будущей войне, мерзли от холода в своих лачугах в России, и тем не менее у них всегда находилась лишняя миска с картофельной похлебкой для забредшего к ним анархиста.

Какой радостью думал он, будет убить Орлова, какой сладкой местью. Совершив это, я смогу спокойно умереть.

Он поежился.

– Вы так простудились, – проговорила толстуха.

Феликс повел плечами.

– Я купила ему на ужин отличную телячью отбивную и испекла яблочный пирог, – сказала она.

– А, – произнес Феликс. Что за чушь она молола?

Встав со скамейки, он прошел по траве поближе к дому. Прислонившись к дереву, уселся на землю. Ему придется день-другой наблюдать за этим домом, чтобы выяснить лондонский образ жизни Орлова: когда и куда тот будет выезжать; на чем – в закрытом экипаже, в ландо, на автомобиле, в кэбе; сколько времени будет проводить с Уолденом. В идеале ему хотелось бы разузнать все досконально, чтобы оставалось лишь подождать удобного момента. Достичь этого можно лишь изучив его привычки. Иначе ему придется заранее выяснять планы князя, возможно, подкупив кого-либо из слуг.

Кроме того, оставался нерешенным вопрос оружия, и где его добыть. Выбор оружия будет продиктован непосредственными обстоятельствами теракта. Достать его помогут анархисты с Джубили-стрит. Для этой цели совсем не подойдут участники театрального кружка, да эти интеллектуалы из домов Данстена, как впрочем, и все те, кто имел законные доходы. Но кроме них там было человек пять сердитых молодых людей, всегда имевших деньги на выпивку; и в те редкие моменты, когда они заговаривали о политике, в их анархистских речах звучали выражения типа «экспроприация экспроприаторов», что на деле означало ограбление ради революции. У таких людей непременно должно было быть оружие, либо они знали, где его достать.

Мимо дерева, под которым он сидел, прошли две девушки, на вид продавщицы, и он услышал обрывок разговора: «... сказала ему, если ты думаешь, что раз ты повел девушку в „Биоскоп“ и угостил ее кружкой пива, ты уже можешь...» Больше он не расслышал, девушки ушли.

Странное чувство охватило Феликса. Он подумал было, что это из-за девушек – но нет, они для него ничего не значили. Может быть, мне страшно, задумался он. Нет. Я полностью удовлетворен? Нет, это придет позднее. Возбужден? Вряд ли. В конце концов, он понял, что испытывает счастье. Это было очень странное ощущение.

В ту ночь Уолден прошел в спальню Лидии. После любовных объятий она уснула, положив голову ему на плечо, а он, не смыкая глаз, лежал в темноте, вспоминая свой приезд в Петербург в 1895 году.

В те времена он постоянно путешествовал – в Америку, Африку, арабские страны – прежде всего из-за того, что Англия была слишком мала для пребывания в ней одновременно его самого и его отца. Он нашел петербургское общество веселым, но суховатым. Ему понравилась русская природа и водка. Иностранные языки давались ему легко, но русский оказался самым трудным из них, а ему нравилось преодолевать трудности.