Шум и ярость

Приезжий был щуплый человечек в потертом аляпововом пиджачке. Личико у него было черное и сморщенное, как у престарелой обезьянки. Опять запел хор, — малыши встали все шестеро и пропели безголосо, писклявыми испуганными шепоточками, — и все это время прихожане в какой-то оторопи глядели на замухрышку, присевшего рядом с монументальной тушей пастора и от этого казавшегося еще щуплей и захудалой. Все так же оторопело, не веря глазам, сидели они и слушали, как пастор, встав, представлял гостя собравшимся в сочных и раскатистых тонах, елейная торжественность которых лишь подчеркивала весь мизер приезжего.

— И стоило везти такое к нам аж из Сент-Луиса, — шепнула Фрони.

— Что ж, я видывала и почудней орудия божьи, — ответила Дилси. — Тш-ш-ш, — зашептала она Бену. — Они запоют сейчас снова.

Гость поднялся и заговорил, и речь его звучала как речь белого. Голос у него оказался бесстрастный, холодный, несоразмерно зычный. И они прислушались — из любопытства, как если бы мартышка вдруг заговорила. Стали следить за ним, как за канатоходцам. Даже невзрачность его позабыли — так виртуозен был этот бег, балансировка и скольженье по ровной и холодной проволоке голоса; и когда наконец, плавно и стремительно сойдя на низы, он смолк, стоя у аналоя, положив на него поднятую на уровень плеча руку, а обезьяньим своим тельцем застыв, как мумия или как опорожненный сосуд, слушатели вздохнули и пошевелились, точно пробуждаясь от сна, приснившегося всем им сообща. Позади кафедры хор обмахивался веерами не переставая. Дилси прошептала: «Тш-ш. Запоют, запоют сейчас».

И тут раздался голос:

— Братие.

Проповедник не изменил позы. Не снял с аналоя руки, так и стоял недвижно, пока голос затухал в гулких отзвуках меж стенами. Как день от ночи, разнился этот голос от прежнего; печалью тембра напоминая альтгорн и западая в сердца их, он заново звучал там, когда уже и эхо кончило накатывать, затихло.

— Братие и сестрие, — раздалось снова. Проповедник убрал руку, заходил взад-вперед пред аналоем — убогая, в три погибели скрюченная фигурка человека, давно и наглухо замуровавшегося в борьбу с беспощадной землей. — Во мне жива память и кровь агнца божьего! — Сгорбясь, заложив руки за спину, он упорно вышагивал из угла в угол помоста под колокольцем и бумажными фестонами. Он был как стертый обломок утеса, снова и снова захлестываемый, крушимый волнами собственного голоса. Казалось, он телом своим питает этот голос, что, как упырь, впился в него и поглощает на глазах у них всех, и вот уже не осталось ни его, ни их, ни даже голоса, а одни лишь сердца говорили с сердцами в поющих ладах, и в словах уже не было нужды, — и когда он застыл, заведя руку на аналой для опоры, задрав обезьянье лицо, точно распятый в светлой муке, преодолевшей, лишившей всякого значения неказистость его и убогость, — протяжный выдох-стон исторгся из слушателей, и чье-то сопрано: «Да, Иисусе!»

По небу рваными облаками плыл день, и тусклые окна зажигались и меркли в призрачных отсветах. Автомобиль проехал, пробуксовывая по песку дороги, и затих вдалеке. Дилси сидела выпрямившись, положив руку Бену на колени. Две слезы проползли по ее запавшим щекам, изморщиненным годами, жертвенностью, самоотреченьем.

— Братие, — произнес проповедник трудным шепотом, не двигаясь.

— Да, Иисусе! — послышался тот же высокий женский голос, приглушенный покамест.

— Братья и сестры! — вновь зазвучали грустные альтгорны. Он распрямился, воздел обе руки. — Во мне жива память про божье ягня и про кровь его пролитую! — Они не заметили, когда именно речь его, интонация, выговор стали негритянскими, — они лишь сидели и слегка раскачивались, и голос вбирал их в себя без остатка.

— Когда долгие, холодные… О братья, говорю вам, когда долгие, холодные… Я, бедный грешник, вижу свет и вижу слово! Рассыпались в прах колесницы египетские, ушли поколенья. Жил богач — где он теперь, о братья? Жил бедняк — где он теперь, о сестры? Говорю вам — горе будет вам без млека и росы спасенья древлего, когда холодные, долгие годы пройдут и минут!

— Да, Иисусе!

— Говорю вам, братья, и говорю вам, сестры, — придет срок для каждого. Скажет бедный грешник: допустите меня лечь у Господа, дозвольте сложить мою ношу. Что же спросит Иисус тогда, о братья? О сестры? А жива в тебе, спросит, память про божье ягня и про кровь его? Ибо негоже мне небеса отягощать сверх меры!

Он порылся в пиджаке, достал носовой платок, утер пот с лица. В комнате стоял негромкий, дружный гул: «Ммммммммммммм!» Высокий женский голос восклицал: «Да, Иисусе! Иисусе!»

— Братья! Взгляните на малых детей, что сидят вон там. Когда-то и Иисус был как они. Его мэмми знала материнскую радость и муку. Она, может, на руках усыпляла его вечерами, и ангелы пели ему колыбельную; и, может, выглянув из двери, видела она, как проходят полисмены-римляне. — Проповедник вышагивал взад-вперед, отирая потное лицо. — Внимайте же, братья! Я вижу тот день. Мария сидит на пороге, и на коленях у нее Иисус, младенец Иисус. Такой же, как вон те малые дети. Я слышу, как ангелы баюкают его, поют мир и славу в вышних, вижу, как дитя закрывает глаза, и вижу, как Мария всполохнулась, вижу лица солдат: «Мы несем смерть! Смерть! Смерть младенцу Иисусу!» Я слышу плач и стенанье бедной матери — у нее отымают спасение и слово божье!

— Мммммммммммммммм! Исусе! Младенче Исусе! — и еще голос:

— Вижу, о Исусе! Вижу! — и еще голос без слов, и еще, — как вскипающие в воде пузырьки.

— Вижу, братья! Вижу! Вижу то, от чего вянет сердце и слепнут глаза! Вижу Голгофу и святые древеса крестов, и на них вижу вора, и убийцу, и третьего вижу; слышу похвальбу и поношенье: «Раз ты Иисус, чего ж ты не сходишь с креста?»60 Слышу вопли женщин и стенания вечерние; слышу плач, и рыданье, и отвратившего лицо свое Господа: «Они убили Иисуса, сына моего убили!»

— Мммммммммммммммммммм! Исусе! Вижу, о Исусе!

— О слепой грешник! Братья, вам говорю, сестры, вам глаголю — отворотился Господь лицом мощным и сказал: «Не отягощу небеса ими!» Вижу, как затворил осиротелый Господь двери свои, как воды, преграждая, хлынули; вижу мрак и смерть вековечную на все поколения. Но что это! Братья! Да, братья! Что вижу? Что вижу, о грешник? Я вижу воскресение и свет, вижу кроткого Иисуса, говорящего: «Меня убили, дабы вы воскресли; я принял смерть, чтоб те, кто видит и верит, жили бы вечно». Братья, о братья! Я вижу час последнего суда, слышу золотые трубы, трубящие славу с небес, и вижу, как встают из мертвых сберегшие память об агнце и пролитой крови его!

Среди голосов и рук Бен сидел, глядел, как в забытьи, васильковым взором. Рядом Дилси сидела вся прямая и немо, строго плакала над пресуществлением и кровью воспомянутого страстотерпца.

В ярком полдне подымались они в город по песчаной дороге среди расходящихся по домам прихожан, что снова уже беззаботно перекидывались словом, но Дилси по-прежнему плакала, отрешенная от всего.

— Вот это я понимаю проповедник! Спервоначала — сморчок сморчком, а после — держись только!

— Уж он-то видел всю силу и славу.61

— Еще бы не видел. Лицом к лицу видел.

Дилси плакала беззвучно, не искажая лица, слезы ползли извилистыми руслами морщин, а она шла с поднятою головой и не утирала их даже.

— Вы бы перестали, мэмми, — сказала Фрони. — Народ кругом смотрит. А скоро мимо белых пойдем.

— Ты на меня уж не гляди, — сказала Дилси. — Я видела первые и вижу последние.62

— Какие первые — последние? — спросила Фрони.

— Да уж такие, — сказала Дилси. — Видела начало и вижу конец.

Когда вошли в город, она остановилась, однако, отвернула платье и вытерла глаза подолом верхней из юбок. Затем пошли дальше. Бен косолапо ступал рядом с Дилси, а Ластер с зонтиком в руке резвился впереди, лихо сдвинув набекрень свою блестящую на солнце шляпу, — и Бен глядел на него, как смотрит большой и глупый пес на проделки смышленого песика. Пришли к воротам, вошли во двор. И тотчас Бен захныкал снова, и с минуту все они стояли и смотрели в глубину аллеи, на облупленный квадрат фасада с трухлявыми колоннами.

— Что там сегодня у них? — спросила Фрони. — Не иначе случилось что-то.

— Ничего не случилось, — сказала Дилси. — Тебе своих дел хватает, а уж белых дела пусть тебя не касаются.

— Ну да, не случилось, — сказала Фрони. — Он с утра пораньше разорялся, я слыхала. Ну, да это дело не мое.

— Ага, а я знаю что, — сказал Ластер.

— Больно много знаешь, как бы не завредило тебе, — сказала Дилси. — Слыхал, что Фрони говорит — что дело это не твое. Ступай-ка лучше с Бенджи на задний двор да гляди, чтоб он не шумел там, пока обед на стол подам.

— А я знаю, где мис Квентина, — сказал Ластер.

— Ты знай помалкивай, — сказала Дилси. — Как потребуется твой совет, я тебе сообщу. Ступайте-ка с Бенджи, погуляйте там.

— Как будто вы не знаете, какой вой будет, как только на лугу начнут гонять мячики, — сказал Ластер.

— Пока они там начнут, так Ти-Пи уже придет и повезет его кататься. Постой, дай-ка мне эту новую шляпу.

Ластер отдал ей шляпу и отправился с Беном на задний двор. Бен хотя негромко, но похныкивал по-прежнему, Дилси с Фрони ушли к себе в хибару. Немного погодя Дилси показалась оттуда — снова уже в ситцевом линялом платье — и пошла на кухню. Огонь в плите давно погас. В доме ни звука. Дилси надела передник и поднялась наверх. Ни звука ниоткуда. В Квентининой комнате все так и осталось с утра. Дилси вошла, подняла сорочку с пола, сунула чулок в комод, задвинула ящик. Дверь в спальню миссис Компсон притворена плотно. Дилси постояла, послушала. Затем открыла дверь — и вступила в густой, разящий запах камфары. Шторы опущены, комната и кровать в полумраке, и, решив, что миссис Компсон спит, Дилси хотела уже было закрыть дверь, но тут миссис Компсон подала голос.

— Ну? — сказала она. — Что?

— Это я, — сказала Дилси. — Вам не надо ли чего?

Миссис Компсон не ответила. Помолчав, она спросила, не поворачивая головы:

— Где Джейсон?

— Еще не вернулся, — сказала Дилси. — Так ничего вам не надо?

Миссис Компсон молчала. Подобно многим черствым, слабым людям, она — припертая к стене неоспоримым уже бедствием — всякий раз откапывала в себе некую твердость, силу духа. Сейчас ей служила поддержкой неколебимая уверенность в роковом значении того, что обнаружилось утром.

— Ну, — сказала она, помолчав. — Нашла уже?

— Что нашла? Вы об чем это?

— Записку. Хоть на записку-то, надеюсь, у нее хватило уважения. Даже Квентин, и тот оставил после себя записку.

— Что вы такое говорите? — сказала Дилси. — Как будто с ней может что случиться. Вот увидите, еще до вечера войдет прямо вот в эту дверь.

— Нет уж, — сказала миссис Компсон. — Это в крови у нее. Каков дядя, такова и племянница. Или какова мать… Не знаю, какой исход хуже. Не все ли равно.

— Для чего вы говорите такое? — сказала Дилси. — Да зачем она станет это делать?

— Не знаю. А Квентин, а он зачем сделал? Зачем, ответь ты мне ради всего святого. Ведь не может же быть, чтобы с единственной только целью поступить назло и в пику мне. Кто б ни был бог, — а уж такого надругательства над благородной дамой он не допустил бы. А я ведь благородная. Хотя, глядя на моих детей, и не подумаешь.

— Вот подождите и увидите, — сказала Дилси. — Прямо в постельку к себе и воротится к ночи. — Миссис Компсон не ответила. На лбу у нее лежал пропитанный камфарой платок. Черный халат брошен был в ногах, поперек кровати. Дилси стояла, держась за ручку двери.

— Ну, — сказала миссис Компсон. — Что тебе нужно?

Может быть, ты намерена оставить вовсе без обеда Джейсона и Бенджамина?

— Джейсона нету еще, — сказала Дилси. — Сейчас пойду, займусь обедом. Так, может, вам надо чего? Грелка еще не выстыла?

— Ты могла бы подать мне мою Библию.

— Я утром до ухода дала ее вам.

— Ты положила в изножье постели. Сколько ей прикажешь там еще лежать?

Дилси подошла к кровати, порылась с краю, среди складок и теней, нашла горбом валявшуюся Библию. Разгладила смятые листы, положила опять книгу на постель. Глаза миссис Компсон были закрыты. Волосы ее цветом не отличались от подушки, лоб покрыт белым, и она походила на молящуюся старуху-монашенку в белом апостольнике.

— Снова кладешь туда, — произнесла миссис Компсон, не открывая глаз. — Она и прежде там лежала. Я, по-твоему, должна подняться, чтобы взять ее?

Дилси нагнулась над хозяйкой, положила книгу рядом, сбоку.

— Все равно вам читать невидно будет, — сказала она. — Разве штору чуть поднять?

— Нет. Не трогай ничего. Иди займись обедом для Джейсона.

Дилси вышла. Затворила дверь за собой и вернулась на кухню. Постояла у плиты, почти остывшей. Часы над буфетом пробили десять раз.

— Час дня, — сказала Дилси вслух. — А Джейсона нету. Видела первые, вижу последние, — сказала она, глядя на потухшую плиту. — Видела первые и вижу последние. — Достала из духовки холодную еду, накрыла на стол. На ходу она напевала спиричуэл. Она пела, повторяя вновь и вновь первые две строчки, заполняя ими весь мотив. Затем подошла к дверям, позвала Ластера, и немного спустя Ластер с Беном явились. Бен все еще помыкивал, про себя как бы.

— Так все время и ноет, — сказал Ластер.

— Садитесь кушать, — сказала Дилси. — Будем обедать без Джейсона. — Они сели за стол. С твердой пищей Бен справлялся довольно сносно сам, но, хотя обедали без первого, Дилси все же повязала ему слюнявчик. Бен с Ластером сидели ели, а Дилси хозяйничала, напевая все те же две строчки, — дальше слов она не помнила.

— Кушайте все, — сказала она. — Джейсон не сейчас вернется.

Джейсон в это время был в двух десятках миль от дома. Со двора он на полной скорости направился в город, обгоняя праздничные неспешные группы горожан и властные колокола в облачном, плывущем небе. Проехав по пустынной площади, он повернул в узкую улочку и разом окунулся в глушь задворков; затормозил у дощатого дома и пошел к веранде по обсаженной цветами дорожке.

Из-за сетчатой внутренней двери доносился говор. Он поднял руку постучать, но услышал шаги, подождал, и ему открыл рослый человек в черных суконных брюках и в белой, с крахмальной манишкой, рубашке без воротничка. У него была буйная седая со стальным отливом шевелюра, серые глаза круглились и блестели, как у мальчика. Приветственно тряся и не выпуская руку Джейсона, он потащил его в дом.

— Прошу, — приговаривал он. — Прошу.

— Ехать надо. Вы готовы? — сказал Джейсон.

— Входите, входите, — говорил тот, за локоть увлекая его в комнату, где сидели двое, мужчина и женщина. — Вы знакомы с мужем моей Мэртл? Нет? Джейсон Компсон — Вернон.

— Да, — сказал Джейсон. Он и не взглянул на Вернона, и тот произнес:

— Мы выйдем, не будем мешать. Идем, Мэртл.

— Нет, нет, — сказал шериф, неся через комнату стул. — Вы, друзья, сидите, как сидели. Не настолько уж это серьезно — а, Джейсон? Садитесь.

— Расскажу дорогой, — сказал Джейсон. — Надевайте пиджак и шляпу.

— Мы выйдем, — сказал Вернон, вставая с места.

— Вы сидите, — сказал шериф. — А мы с Джейсоном потолкуем на веранде.

— Наденьте пиджак и шляпу, — сказал Джейсон. — У них уже и так двенадцать часов форы. — Шериф вышел на веранду, за ним и Джейсон. Мимо дома прошли двое, поздоровались с шерифом. Ответный жест шерифа был размашист и сердечен. Колокола по-прежнему слышны были — из Низины, из негритянского поселка. — Идите за шляпой, шериф, — сказал Джейсон. Шериф пододвинул два стула.

— Присаживайтесь и рассказывайте, что у вас стряслось.

— Я вам говорил уже — по телефону, — сказал Джейсон, не садясь. — Думал время этим сэкономить. Но, видно, придется мне обратиться к властям, чтобы заставить вас выполнить долг и присягу.

— Да вы сядьте расскажите, как и что, — сказал шериф. — А о дальнейшем уже моя забота.

— Хороша забота, — сказал Джейсон. — Вот эту мешкотню вы называете заботой?

— Вы сами же нас задерживаете, — сказал шериф. — Садитесь и рассказывайте.

Джейсон принялся рассказывать, каждым новым словом так распаляя свое чувство обиды и бессилия, что скоро и спешка была позабыта в этом яростном громожденье праведных и гневных жалоб. Шериф не сводил с него блестящих холодных глаз.

— Но вы же не знаете наверняка, что это их рук дело, — сказал он. — У вас одни предположения.

— Предположения? — сказал Джейсон. — Это когда я, заботясь о ней, битых два дня гонялся за ними по всем закоулкам, причем предупредил, что я с ней сделаю, если увижу с ним, и после всего я еще, по-вашему, не знаю, что эта малолетняя б…

— Ну, хватит, — сказал шериф. — Довольно. Предостаточно. — Он сунул руки в карманы, перевел взгляд на ту сторону улицы.

— А теперь прихожу к вам, должностному лицу, поставленному охранять закон, — сказал Джейсон.

— Эту неделю они в Моттсоне63 гастролируют, — сказал шериф.

— Да, — сказал Джейсон. — И если бы мне найти такое должностное лицо, чтоб хоть мало-мальски позаботилось насчет защиты тех, кто его избрал на должность, то я бы тоже уже в Моттсоне сейчас был. — Он опять принялся излагать, едко подытоживать, как бы смакуя свое посрамление и бессилие. Шериф его уже не слушал.

— Джейсон, — сказал он. — На что вам было прятать в доме три тысячи долларов?

— На что? — сказал Джейсон. — Это мое дело, где я держу свои деньги. А ваше дело-помочь мне вернуть их.

— А матушке вашей известно было, что вы храните дома столько денег?

— Послушайте, — сказал Джейсон. — Мой дом ограбили. Я знаю кто и знаю, куда скрылись. Я прихожу к вам, поставленному на стражу закона, и я вас опять спрашиваю: намерены вы принять какие-то меры к возвращению моей собственности или нет?

— Допустим, вы поймали их, что вы сделаете с этой девочкой?

— Ничего, — сказал Джейсон. — Ровно ничего. Я до нее пальцем не дотронусь. Дряни, которая стоила мне моей должности и тем лишила меня единственного шанса на успех в жизни, которая свела в могилу моего отца и день за днем сводит в могилу мою мать, а мое имя обратила в посмешище в городе, — я ей ничего не сделаю, — сказал он. — Ровным счетом ничего.

— Вы сами ее довели до побега, Джейсон, — сказал шериф.

— Как я веду мои семейные дела, вас не касается, — сказал Джейсон. — Намерены вы мне помочь или нет?

— Вы сами ее довели, — сказал шериф. — А насчет того, чьи это деньги, у меня есть кой-какие подозрения, только вряд ли мне дознаться полной правды.

Джейсон стоял, медленно обминая в пальцах поля шляпы. Он сказал тихо:

— Так вы не окажете мне никакого содействия в их поимке?

— Это не входит в мои обязанности, Джейсон. Будь у вас фактическое доказательство, тогда я обязан был бы действовать. А так — думаю, что это не мое дело.

— И это ваш окончательный ответ? — сказал Джейсон. — Советую прежде подумать.

— Окончательный, Джейсон.

— Что ж, хорошо, — сказал Джейсон. Надел шляпу. — Вы об этом еще пожалеете. Я найду защиту. Тут не Россия, где нацепил бляху — и на него уже управы нет. — Он сошел с крыльца, сел в машину, завел мотор. Шериф смотрел, как он тронул с места, развернулся и рванул мимо дома — обратно к площади.

Высоко в солнечной ряби опять плыл благовест яркой кутерьмою звуковых лоскутьев. Джейсон остановился у бензоколонки, велел проверить шины и заправить бак.

— За город, верно, собрались? — спросил заправщик-негр. Джейсон не ответил. — Вроде все ж таки распогоживается, — сказал негр.

— Черта с два тебе распогодится, — сказал Джейсон. — К двенадцати как из ведра захлещет. — Он поглядел на небо, представляя себе дождь, склизкую глину дорог, свою машину, застрявшую где-нибудь за много миль от города. С каким-то злорадным торжеством подумал он об этом и о том, что в Моттсон поедет сейчас же и к полудню из-за этой неотложности очутится как раз в равноудалении от обоих городов, притом голодный. Во всем этом ему увиделся некий промах, послабленье со стороны давнишнего врага, имя коему Обстоятельства, — некий шанс, и он накинулся на негра:

— Ты сколько еще будешь там копаться? Уплатили тебе, что ли, чтоб задержал меня здесь подольше?

— Тут у вас скат спустил, — сказал негр.

— Отойди к дьяволу, дай подступиться, — сказал Джейсон.

— Да я накачал уже, — сказал негр, подымаясь с карточек. — Можете ехать.

Джейсон сел за руль, тронул с места, включил вторую передачу. Двигатель фырчал, захлебывался, а он, выжав до отказа педаль дросселя и яростно действуя кнопкой заслонки, гнал обороты. «Дождь будет, и обложной, — подумал он вслух. — Как раз на полдороге и захватит». Оставив позади город и колокола, он ехал, рисуя себе, как машина застряла и он пешком месит грязь в поисках упряжки мулов. «А на фермах никого, вахлачье все по церквам». Как, наконец, церковь разыскана, мулы отвязаны, а хозяин их, подскочивший было с криком, свален ударом кулака. «Я — Джейсон Компсон. Посмотрим, как это вы мне воспрепятствуете. Навыбирали шерифов — досмотрим, как шериф мне воспрепятствует», — сказал он вслух, воображая, как с двумя солдатами входит в здание суда и выволакивает оттуда шерифа. «Я тут должность теряю, а он будет себе сидеть ручки в брючки и смотреть. Я ему покажу должность». Не о своей племяннице он думал и не о деньгах, трех или скольких-то тысячах. Ни то, ни другое для него вот уже десяток лет не существовало раздельно, само по себе, а лишь олицетворяло в совокупности своей ту банковскую должность, которой он лишился, не успев и занять ее.

Облачные бегущие тени редели, свету прибывало, день разгуливался, и ему чудилась в этом очередная Вражья каверза и неминуемость новой битвы после стольких прежних стычек и ран. Время от времени навстречу попадались церкви, деревянные некрашеные зданьица с крытыми жестью колокольнями, с привязанными мулами вокруг и обшарпанными автомашинами, — и ему казалось, что это мелькают арьергардные посты, следят из укрытий за ним дозоры Обстоятельств. «И Тебя к чертям собачьим тоже. Твоя персона, думаешь, мне воспрепятствует»; он представил себе, как пойдет — а поодаль за ним, свитой, те два солдата и шериф в наручниках — и стащит с трона самого Всевышнего, если потребуется; как прорвется сквозь построенные к бою легионы преисподней и небес и схватит наконец беглянку.

Ветер дул с юго-востока. Дул упорно в щеку Джейсону. Он словно ощущал, как этот протяженный ветровой удар пронизывает ему череп, и вдруг — со знакомым предчувствием боли — он резко выжал тормоз, остановил машину, посидел не двигаясь. Затем поднял руку к шее и принялся ругаться — сидел и чертыхался сиплым шепотом. В сколько-нибудь длительные поездки он брал с собой накамфаренный носовой платок, сразу же за городом повязывал его на шею и дышал этим запахом. Он вышел из машины, поднял подушку сиденья — не завалялся ли там платок. Проверил под обоими сиденьями, постоял, опять ругаясь, видя, что оставлен в дураках собственной злорадной спешкой. Прислонился к дверце, закрыл глаза. Либо возвращаться за платком, либо ехать дальше. И так и этак голова расколется дорогой, но дома камфара всегда есть, а вот достанет ли он ее в чужом городе, в праздник. Но возвратиться — значит прибыть в Моттсон с полуторачасовой задержкой. «Может, если ехать медленно, — произнес он. — Ехать медленно и думать о другом…»

Он сел за руль, поехал дальше. «О другом буду думать», — сказал он и стал думать о Лорейн. Представил, как лежит с ней, но ничего, кроме лежанья рядом и своих жалоб, просьб о помощи, не смог представить; затем вспомнил о деньгах, о том, что баба, соплячка, взяла над ним верх. Ограбь его тот галстучек — и то б не так обидно. Но лишиться денег, накопленных с таким трудом и риском, предназначенных возместить ему утрату должности, — и кто же похититель? Девчонка, живой символ той утраты и, к довершению всего, шлюха малолетняя. Он ехал, отворотом пиджака защищая лицо от упорного ветра.

Ему зримо увиделось, как две противоборствующие силы — его судьба и его воля — теперь быстро идут на сближение, на схлест, откуда возврата не будет; он стал напряженно и остро соображать. «Промашку я себе позволить не могу», — предостерег он себя. Верный ход здесь возможен лишь один, и он обязан его сделать. Оба они, полагал он, со взгляда узнают его, у него же надежда на то, что Квентина мелькнет ему первая, разве что на пижоне по-прежнему тот галстук. И в том, что на галстучек полагаться приходится, была вся соль и суть нависшей впереди беды, — а беду эту он чуял, ощущал почти физически сквозь молотки, стучащие в мозгу.

Он поднялся на последнее перед Моттсоном взгорье. Дым лежал в долине, крыши и один-два шпиля над деревьями. Он спустился, въехал в город, сбавляя скорость, вновь твердя себе об осмотрительности, о необходимости сперва узнать, где расположились гастролеры. Перед глазами у него мутилось, но надо терпеть — ибо это не кто иной, как враг, беда нашептывает ехать прямо за лекарством. У бензоколонки ему сказали, что шатер еще не установлен, а вагоны их — в тупичке, на станции. Он поехал туда.

Два пестро раскрашенных пульмана стояли на боковой ветке. Он скрытно обозрел их из машины, стараясь дышать неглубоко, чтобы в голове не стучало так. Вылез из машины и пошел вдоль станционной ограды, щупая взглядом вагоны. Несколько мятых одежек свисало из окон — досушивались, очевидно. У одного вагона, у подножки, стояли три парусиновых стула. Ни души, однако, не видать; но вот показался в дверях человек в грязном поварском фартуке, широко плеснул мутной водой из тазика, сверкнув на солнце выпуклым металлом, и ушел в вагон.

«Надо взять его с нахрапу, а то успеет их предупредить», — подумал Джейсон. Ему и в голову не приходило, что в вагонах может и не оказаться их. Чтобы их там и не было, чтобы исход дела не зависел всецело от того, он ли их, они ли его первыми увидят, — такое было бы совершенно противоестественно, шло бы вразрез со всем ритмом событий. Нет уж — именно он должен увидать их первый и отобрать свои деньги, а там пусть себе делают что хотят, его не касается; иначе же весь мир узнает, что его обобрала Квентина, племянница, шлюха.

Он снова обозрел, проверил обстановку. Затем направился к вагону, проворно и без шума взбежал по ступенькам и приостановился в дверях. Внутри было темно, затхло попахивало кухней. В глубине смутно белел фартук, напевал что-то надтреснутый, дрожащий тенорок. «Старик, — подумал он, — и пощуплей меня». Двинулся вперед — тот поднял голову, оборвал пение, произнес:

— А?

— Где они? — сказал Джейсон. — Только быстро. Там, в спальном вагоне?

— Кого надо? — сказал повар.

— Только не лгать мне, — сказал Джейсон, идя к нему и спотыкаясь в загроможденном сумраке.

— Что-о? — сказал тот. — Меня обзывать лгуном? — Джейсон схватил его за плечо, повар возвысил голос: — Ох, нарвешься!

— Только не лгать, — сказал Джейсон. — Где они?

— Ах ты гад, — сказал повар. Плечо его дернулось, хрупкое, тощее, под пальцами Джейсона. Безуспешно повырывавшись, старик обернулся к заставленному посудой столу и стал возить рукой, нашаривая что-то.

— Отвечайте, — сказал Джейсон. — Где они?

— Сейчас ты у меня узнаешь, где они, — визгнул старик. — Дай только секач найду.

— Послушайте, — сказал Джейсон, вцепляясь покрепче. — Вам что, вопрос нельзя задать?

— Гад несчастный, — возопил тот, шаря, скребясь по столу. Джейсон обхватил его обеими руками, силясь сковать эту тщедушную ярость. Тельце противника было такое старое и хилое, но такая смертоносная устремленность ощущалась в нем, что тут уж Джейсон узрел пред собой четко и незатененно ту беду, к которой несся сломя голову.

— Прекратите! — сказал он. — Хорошо? Хорошо! Я ухожу! Но дайте же мне уйти.

— Обзывать меня лгуном! — вопил тот. — Пусти!

Пусти руку только на одну минуту! Я тебе покажу!

Джейсон дико озирался по сторонам, не ослабляя хватки. На дворе было теперь светло и солнечно-быстролетно, светло и пустынно, — и он подумал о том, что вскоре праздничный народ степенно потянется по домам, к воскресному столу, а он тут вцепился в этого неистового, гибельного старичишку и не смеет выпустить даже на ту секунду, чтобы повернуться и броситься в бегство.

— Уймешься ты, дашь мне уйти? — сказал он. — Уймешься? — Но тот продолжал рваться, и Джейсон, освободив одну руку, нанес ему удар по голове. Удар поспешный, неловкий, несильный к тому же, но старик обмяк моментально и, грохоча кастрюлями и ведрами, сполз на пол. Джейсон постоял над ним, задыхаясь, прислушиваясь. Затем кинулся к выходу. У ступенек он сдержал свой бег, сошел на землю, опять постоял, шумно дыша: «Хах, хах, хах». Он стоял, стараясь отдышаться, кидая взгляды на все стороны; вдруг за спиной шаркнуло, он обернулся, и вовремя: из тамбура неуклюже и яростно прыгнул на него старик, высоко замахиваясь ржавым резаком.

Джейсон взметнул руку, чтобы поймать резак, чувствуя, что падает, хотя не ощутив удара, подумал: «Так вот оно чем кончится», приготовился к смерти, об затылок что-то грянуло, мелькнула мысль: «Как он сумел по затылку меня? Но это он, наверно, раньше, а я только сейчас почувствовал», и он подумал: «Скорей же. Скорее. Кончайся», но тут исступленное желание жить охватило его, и он забарахтался, слыша, как вопит и ругается надтреснутый старческий голос.

Его уже ставили на ноги, а он все барахтался и отбивался, по его придержали, и он перестал.

— Что, сильно кровь идет? — спросил он. — Из головы. Течет кровь? — Кто-то его между тем торопливо за локоть вел прочь, яростный тенорок старика глох где-то позади. — Как там затылок у меня? — сказал он. — Постойте, я…

— Ну, нет, стоять не будем, — сказал человек, ведший его. — Эта язва старикан вас укокошит. Шагайте дальше. Все у вас в порядке.

— Он меня рубанул, — сказал Джейсон. — Течет кровь?

— Шагайте, говорю, — сказал провожатый. Он увел Джейсона за вокзал, на безлюдную платформу, где стоял грузовик, где жестко топорщился травкой газон с жесткими цветами по краям и с надписью из электролампочек: "Проезжающий! Глаза на Моттсон! — причем после слова «Проезжающий» был нарисован глаз с электрическим зрачком. Здесь провожатый выпустил локоть Джейсона.