Непрерывно сигналя - не вздорно, не капризно, даже не раздраженно, а с какой-то настойчивой, пресыщенной галльской бесстрастностью, - французский штабной автомобиль полз по Place, словно бы любезно и настойчиво раздвигая толпу гудком. Автомобиль был небольшим. На нем не было ни генеральского флажка, ни каких-либо эмблем; это был просто маленький, несомненно французский автомобиль, вел его французский рядовой, в нем сидели еще трое рядовых, американских солдат, не видевших друг друга в глаза до встречи в штабной канцелярии в Блуа, где четыре часа назад им была подана эта французская машина, один сидел впереди рядом с водителем, двое сзади, автомобиль, петляя, с гудками протискивался среди усталых, бледных, бессонных людей.
      Один из сидевших на заднем сиденье высунулся их жадным любопытством глядел не на толпу, а на здания, окружавшие Place. В руках он держал большую, всю в складках от многократного свертывания карту. Это был еще совсем молодой человек с карими спокойными и доверчивыми, как у коровы, глазами на открытом, самоуверенном типичном лице сельского жителя-фермера, обреченного любить свое мирное аграрное наследие (его отец, как суждено впоследствии и ему, разводил в Айове свиней и растил кукурузу, чтобы откармливать их на продажу) по той причине, что до конца его безмятежных дней (то, что случится с ним в течение ближайших тридцати минут, будет, конечно, временами преследовать его, но лишь по ночам, как кошмарный сон) ему никогда не придет в голову, что можно было бы найти что-нибудь более достойное любви, - он нетерпеливо высовывался из автомобиля, совершенно не обращая внимания на многочисленных людей, и нетерпеливо спрашивал:
      - Который из них? Который?
      - Который что? - спросил сидевший впереди.
      - Штаб. Отель.
      - Подожди, пока не войдешь туда. Ты вызвался добровольцем поглядеть на то, что внутри.
      - Я хочу видеть его и снаружи, - сказал айовец. - Потому-то и вызвался, остальное меня не заботит. Спроси у него, - он указал на водителя, - Ты же знаешь язык лягушатников.
      - Не настолько, - ответил тот. - Мой французский непригоден для таких домов.
      Но в этом и не было необходимости, потому что оба увидели трех часовых - американца, француза и англичанина, - стоящих у двери, потом автомобиль въехал в ворота, и они увидели двор, забитый мотоциклами и штабными автомашинами с тремя разными эмблемами. Однако их автомобиль не останавливался. Лавируя меж стоящим транспортом на поистине головокружительной скорости, он подкатил к последнему подъезду барочного, внушающего благоговение здания ("Ну что? - спросил тот, что сидел впереди, у айовца, все еще глядящего на мелькающие мимо окна. - Ты ждал, что нас пригласят в парадную дверь?" - "Все в порядке, - ответил айовец. - Так я его себе и представлял"), где американский военный полицейский, стоящий у двери подвального этажа, сигналил им фонариком. Автомоблль подлетел к нему и остановился. Полицейский распахнул дверцу. Однако, поскольку айовец был занят тем, что пытался сложить свою карту, сидевший впереди вылез первым. Фамилия его была Бухвальд. Его дед был раввином в минской синагоге и кончил жизнь под копытами казачьей лошади, отец был портным, сам он родился на четвертом этаже бруклинского дома без лифта и горячей воды. На второй год после принятия "сухого закона" он, вооружась лишь пулеметом Льюиса, станет царем подпольной империи, ворочающей миллионами на всем атлантическом побережье от Канады до той флоридской бухты или песчаной косы, откуда в ту ночь велся огонь. У него были светлые, почти бесцветные глаза; сейчас он был жилистым и худощавым (однако почти десять лет спустя, лежа в гробу, стоящем десять тысяч долларов и обложенном цветами на половину этой суммы, он будет полным, почти толстяком). Полицейский заглянул в заднюю часть автомобиля.
      - Вылазьте, вылазьте, - сказал он.
      Айовец вылез, в одной руке держа небрежно сложенную карту и похлопывая по карману другой. Он проскочил мимо Бухвальда, словно футбольный полузащитник, бросился к фарам автомобиля и сунул карту под свет, продолжая хлопать себя по карману.
      - Черт! - сказал он. - Карандаш потерялся.
      Следом за ним появился третий. Это был негр, совершенно черный. Вылез он с элегантностью танцовщика, не жеманной, не щегольской, не сдержанной, скорее мужественной и вместе с тем девичьей или, точнее, бесполой, и встал с почти нарочитой небрежностью; тем временем айовец повернулся, пробежал на этот раз между троими - Бухвальдом, полицейским и негром - и, держа в руке развернувшуюся карту, просунулся до пояса в машину, сказав полицейскому:
      - Дай-ка фонарик. Наверно, я уронил его на пол.
      - Брось ты, - сказал Бухвальд. - Пошли.
      - Это мой карандаш, - сказал айовец. -Я купил его в последнем большом городе, что мы проезжали, - как он назывался?
      - Могу позвать сержанта, - сказал полицейский. - Хочешь?
      - Не стоит, - сказал Бухвальд. И обратился к айовцу: - Идем. Там у кого-нибудь найдется карандаш. Они тоже умеют читать и писать.
      Айовец вылез, выпрямился и снова стал сворачивать карту. Вслед за полицейским они подошли к двери в подвальный этаж и стали спускаться, айовец все таращился на вздымающийся ввысь купол здания.
      - Да, - сказал он. - Конечно.
      Они спустились по ступенькам, вошли в дверь и оказались в узком коридоре; полицейский распахнул другую дверь, и они вошли в комнату; дверь за ними закрыл полицейский. В комнате находились стол, койка, телефон, стул. Айовец подошел к столу и стал раскладывать на нем карту.
      - Ты что, не можешь запомнить, где бывал, без отметок на карте? спросил Бухвальд.
      - Я не для себя, - сказал айовец, возясь с картой. - Это для девушки, с которой я помолвлен. Я ей обещал...
      - Она тоже любит свиней? - спросил Бухвальд.
      - ...Что? - сказал айовец. Он умолк и повернул голову; не разгибаясь, бросил на Бухвальда снисходительный, открытый, уверенный и бесстрашный взгляд. - А как же? Что плохого в свиньях?
      - Ладно, - сказал Бухвальд. - Ты обещал ей.
      - Ну да, - сказал айовец. - Когда мы узнали, что меня отправляют во Францию, я пообещал ей взять карту и отмечать все места, где побываю, особенно о которых постоянно слышишь, вроде Парижа. Я бывал в Блуа, в Бресте и поеду в Париж за то, - что вызвался сюда, а сейчас я еще отмечу Шольнемон, главную штаб-квартиру всей этой заварухи, нужно только найти карандаш.
      Он снова начал шарить по столу.
      - Что ты будешь с ней делать? - спросил Бухвальд. - С картой. Когда вернешься домой.
      - Вставлю в рамку и повешу на стену. А ты как думал?
      - Ты уверен, что тебе будет нужна эта отметка? - спросил Бухвальд.
      - Что? - сказал айовец. Потом спросил: - А что такое?
      - Ты хоть знаешь, зачем вызвался?
      - Еще бы. Чтобы побывать в Шольнемоне.
      - И тебе никто не сказал, что придется здесь делать?
      - Видно, ты недавно в армии, - сказал айовец. - Тут не спрашивают, что делать - просто делают. Вообще, в любой армии надо жить, не спрашивая, что делать или зачем это нужно, а просто делать и тут же скрываться с глаз, чтобы тебя случайно не заметили и не нашли еще дела, тогда им придется сперва придумать дело, а потом подыскать кого-нибудь для его выполнения. Черт. Кажется, и у них здесь нет карандаша.
      - Может, у черного найдется, - сказал Бухвальд и взглянул на негра. - А зачем вызвался ты, не считая трехдневного отпуска в Париж? Тоже повидать Шольнемон?
      - Как ты меня назвал? - спросил негр.
      - Черный, - ответил Бухвальд. - Тебе не нравится?
      - Меня зовут Филип Мениголт Бичем, - сказал негр.
      - Ну-ну, - сказал Бухвальд.
      - Пишется Мэниголт, но вы произносите Мэнниго, - сказал негр.
      - Заткнись ты, - сказал Бухвальд.
      - Есть у тебя карандаш, приятель? - спросил айовец у негра.
      - Нет, - ответил негр, даже не взглянув на айовца. Он продолжал глядеть на Бухвальда. - А ты думаешь нагреть на этом деле руки?
      - Я? - сказал Бухвальд. - Ты из какой части Техаса?
      - Техаса? - с презрением спросил негр. Он взглянул на ногти правой руки, потом торопливо потер их о бок. - Я из штата Миссисипи. Как только кончится эта заваруха, уеду в Чикаго. Буду гробовщиком, если хочешь знать.
      - Гробовщиком? - сказал Бухвальд. - Тебе что, нравятся покойники?
      - Неужели ни у кого на этой чертовой войне нет карандаша? - спросил айовец.
      - Да, - ответил негр. Высокий, стройный, он стоял, нисколько не рисуясь; внезапно он бросил на Бухвальда вызывающий и вместе с тем робкий взгляд. - Мне нравится эта работа. Ну и что?
      - Потому ты и вызвался?
      - Может, да, а может, и нет, - сказал негр. - А зачем вызвался ты? Не считая трехдневного отпуска в Париж?
      - Потому что я люблю Вильсона, - сказал Бухвальд.
      - Вильсона? - переспросил айовец. - Ты знаешь сержанта Вильсона? Это лучший сержант в армии.
      - Тогда я не знаю его, - ответил Бухвальд, не глядя на айовца. - Все сержанты, каких я знаю, - это сучьи дети. - И обратился к негру: - Тебе сказали или нет?
      Тут айовец стал переводить взгляд с одного на другого.
      - Что тут затевается? - спросил он.
      Дверь отворилась. Появился американский старшина. Он торопливо вошел и торопливо оглядел их. В руке у него был портфель.
      - Кто у вас старший? - спросил он. Поглядел на Бухвальда. - Ты. - Он открыл портфель, достал оттуда что-то и протянул Бухвальду. Это был пистолет.
      - Немецкий, - сказал айовец.
      Бухвальд взял его. Старшина снова полез в портфель; на этот раз он достал ключ, обыкновенный дверной ключ, и протянул Бухвальду.
      - Зачем? - спросил Бухвальд.
      - Держи, - сказал старшина. - Не собираетесь же вы сидеть здесь вечно?
      Бухвальд взял ключ и вместе с пистолетом сунул в карман.
      - Что же вы, гады, не взялись сами? - спросил он.
      - Мы послали за вами в Блуа не затем, чтобы препираться среди ночи, сказал старшина. - Пошли. Дело не ждет. - Он направился к двери. Тут послышался громкий голос айовца.
      - Послушайте, - сказал он. - Что тут происходит? Старшина остановился, поглядел на айовца, затем на негра
      и сказал Бухвальду:
      - Они у тебя уже робеют.
      - Не волнуйся, - сказал Бухвальд. - Черный в этом не виноват, робость у него - это, так сказать, привычка, или обычай, или традиция. А другой пока и не знает, что такое робость.
      - Ладно, - сказал старшина. - Это твои люди. Готовы?
      - Постой, - сказал Бухвальд. Он даже не обернулся к столу, где стояли те двое, глядя на него и на старшину. - Что тут происходит?
      - Я думал, вам сказали... У них с ним загвоздка. Он должен быть убит спереди, ради него же самого, не говоря о других. Но, видно, они не могут заставить его повернуться лицом. А он должен быть убит спереди, немецкой пулей - ясно? Понял теперь? Он был убит в понедельник утром, во время той атаки; ему отдадут все почести; в то утро ему там нечего было делать генерал-майор, он до конца мог оставаться позади и приговаривать "задайте им, ребята". Но нет. Он вышел вперед и повел всех к победе во имя Франции, отечества. Ему даже повесят еще один орден, только он его не увидит.
      - А чего он артачится? - спросил Бухвальд. - Он ведь знает, что его песенка спета, не так ли?
      - Само собой, - сказал старшина. - Он знает, что ему конец. Вопрос не в этом. Со смертью он смирился. Только не дает сделать это как нужно клянется, что вынудит застрелить себя не спереди, а сзади, словно какой-нибудь старший сержант или младший лейтенант, считающий себя слишком смелым, чтобы бояться, и слишком крепким, чтобы получить рану. Понимаешь, показать всему миру, что это не враги, а свои.
      - Неужели нельзя было подержать его?
      - Нет, - сказал старшина. - Нельзя держать французского генерал-майора и стрелять ему в лицо.
      - Тогда как же нам быть? - спросил Бухвальд.
      Старшина поглядел на него.
      - А... - сказал Бухвальд. - Кажется, понял. Нельзя французским солдатам. Может, в следующий раз это будет американский генерал, и трое лягушатников совершат путешествие в Нью-Йорк.
      - Да, - сказал старшина. - Только бы дали мне выбрать этого генерала. Ну, готовы?
      - Да, - ответил Бухвальд, но с места не двинулся. - Но все же, почему мы? Раз это французский генерал, почему этого не сделали сами французы? Почему мы?
      - Может, потому, что американский пехотинец - единственная тварь, какую можно купить поездкой в Париж, - сказал старшина. - Идем.
      Но Бухвальд снова не двинулся с места; взгляд его светлых, суровых глаз был задумчив и спокоен.
      - Идем, - сказал он. - Ты первый.
      - Если хочешь отказаться, почему не отказался до выезда из Блуа? спросил старшина.
      Бухвальд непристойно выругался.
      - Веди, - сказал он. - Пора кончать.
      - Верно, - сказал старшина. - Они все распределили. Французам придется расстрелять тот полк, потому что он французский. В среду пришлось везти сюда немецкого генерала, объяснять, почему они собираются расстреливать французский полк, и это досталось англичанам. Теперь им нужно застрелить французского генерала, чтобы объяснить, зачем привозили сюда немецкого, и это досталось нам. Может, они тянули жребий. Ну, все?
      - Да, - внезапно охрипшим голосом сказал Бухвальд и выругался. - Да. Давай кончать с этим.
      - Постойте! - сказал айовец. - Нет! Я...
      - Не забудь свою карту, - сказал Бухвальд. - Мы сюда не вернемся.
      - Не забуду, - сказал айовец. - Что, по-твоему, я все время держу в руках?
      - Отлично, - сказал Бухвальд. - Когда тебя отправят в тюрьму за неподчинение, пометь на ней и Ливенуорт {Тюрьма в США.}.
      Они вышли в коридор. Он был пустым, под потолком горело несколько тусклых лампочек. Других признаков жизни не было видно, и внезапно им показалось, что и не будет, пока они не выйдут оттуда. Узкий коридор не уходил вглубь, ступенек в нем больше не было. Казалось, это земля, в которой он пролегал, опустилась, словно кабина лифта, оставив его в целости, безжизненным и беззвучным, не считая топота их сапог; побеленный камень потел, держа на себе чудовищную тяжесть спрессованной истории, напластований прежних традиций, придавленных сверху отелем - монархии, революции, империи и республики, герцога, фермера-генерала и санкюлота, трибунала и гильотины, свободы, равенства, братства и смерти и народа, Народа, который всегда выстаивает и побеждает; компания, группа, теперь тесно скученная, шла быстро, потом айовец закричал снова:
      - Нет, нет! Я...
      Бухвальд остановился, вынудив остановиться всех, повернулся и негромко, яростно бросил ему:
      - Пошел отсюда.
      - Что? - крикнул айовец. - Не могу! Куда мне идти?
      - Идем, - сказал старшина.
      Они пошли дальше. Подошли к двери. Она была заперта. Старшина отпер ее.
      - Докладывать нужно? - спросил Бухвальд.
      - Мне - нет, можешь даже взять этот пистолет себе на память. Машина будет ждать вас, - и собрался закрыть дверь, но Бухвальд торопливо заглянул в комнату, повернулся, прижал дверь ногой и снова заговорил спокойным, хриплым яростным, сдержанным голосом:
      - Черт возьми, эти сучьи дети не могут прислать ему священника?
      - Пытаются, - сказал старшина. - Кого-то послали за священником в лагерь два часа назад, и он еще не вернулся. Видимо, не может его найти.
      - Значит, придется ждать его, - сказал Бухвальд с той же спокойной, невыносимой яростью.
      - Кто тебе сказал? - возразил старшина. - Убери ногу. Бухвальд убрал ногу, дверь за ними закрылась, лязгнул замок, все трое остались в густо побеленной камере, комнатке с электрической лампочкой без абажура, трехногой табуреткой, какими пользуются для дойки коров, и французским генералом. То есть у этого человека было французское лицо, и, судя по его выражению и взгляду, он давно привык к высокому чину и вполне мог быть генералом, к тому же у него были погоны, полная грудь орденских планок, широкий ремень и кожаные краги, однако держалось все это на простом солдатском мундире и брюках, очевидно, изношенных каким-нибудь кавалеристом-сержантом; резко встав на ноги, он стоял прямо и неподвижно, словно бы окруженный расходящимся ореолом этого движения.
      - Смирно! - резко приказал он по-французски.
      - Что? - спросил Бухвальд у стоящего рядом негра. - Что он сказал?
      - Откуда я знаю, черт возьми? - ответил негр. - Быстрее! - сказал он, тяжело дыша. - Этот айовский щенок... Займись им.
      - Ладно, - сказал Бухвальд, поворачиваясь. - Тогда держи лягушатника, и шагнул к айовцу.
      - Нет, нет! - крикнул айовец. - Я не хочу...
      Бухвальд мастерски ударил его; удара даже не было заметно, пока айовец не отлетел к стене и не сполз на пол. Бухвальд повернулся снова и увидел, как негр схватил французского генерала; когда Бухвальд спустил предохранитель, генерал резко повернулся лицом к стене, бросив через плечо по-французски:
      - Стреляй, сучье отродье. Я не повернусь.
      - Разверни его, - сказал Бухвальд.
      - Поставь предохранитель на место! Хочешь застрелить и меня? Иди сюда. Тут нужны двое.
      Бухвальд вернул предохранитель на место, но не выпускал пистолета из руки, пока они втроем боролись, или вдвоем оттаскивали французского генерала от стены, чтобы развернуть его.
      - Нужно оглушить его, - выдохнул негр.
      - Черт возьми, как оглушить уже мертвого? - выдохнул Бухвальд.
      - Бей, - выдохнул негр. - Только слегка. Быстрее. Бухвальд ударил, стараясь рассчитать удар, и не оплошал: тело стало оседать, негр подхватил его, но оно не было бесчувственным, открытые глаза глядели снизу вверх на Бухвальда, потом стали следить за пистолетом; когда Бухвальд поднял его и снова опустил предохранитель, в них не было ни страха, ни даже отчаяния, их твердый взгляд был насторожен и решителен, до того насторожен, что, видимо, уловил, как палец Бухвальда начал сгибаться; и в миг выстрела яростный рывок внезапно повернул не только лицо, но и все тело, поэтому, когда труп упал на пол, круглое отверстие оказалось за самым ухом. Бухвальд и негр стояли над ним, тяжело дыша, теплый ствол пистолета касался ноги Бухвальда.
      - Сукин сын, - сказал Бухвальд негру. - Что же ты не держал его?
      - Он вырвался! - выдохнул негр,
      - Какое там, - сказал Бухвальд. - Ты его не держал.
      - Сам ты сукин сын! - выдохнул негр. - Я бы его держал, а пуля прошла бы насквозь и угодила в меня?
      - Ладно, ладно, - сказал Бухвальд. - Теперь нужно заткнуть эту дырку и стрелять снова.
      - Заткнуть? - спросил негр.
      - Да, - сказал Бухвальд. - Какой, к черту, будет из тебя гробовщик, если не знаешь, как заделать дырку в теле, когда пуля попала не в то место? Нужен воск. Найди свечу.
      - Где ее искать? - сказал негр.
      - Выйди в коридор и крикни, - ответил Бухвальд, переложил пистолет в другую руку, достал из кармана ключ и сунул его негру. - Кричи, пока не найдешь какого-нибудь лягушатника. У них должны быть свечи. Должно же быть в этой... стране что-то, чего нам не пришлось везти для них за две тысячи миль.
      ПЯТНИЦА, СУББОТА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
      Опять наступило ясное весеннее утро с пением жаворонков; пестрая форма, оружие, бренчащее снаряжение и, казалось, даже эбеновые лица сенегальцев блестели на солнце, когда их полк, повинуясь загадочным выкрикам сержантов на своем племенном языке, вышел на плац и выстроился по трем сторонам пустого плаца лицом к трем только что вкопанным столбам, симметрично расположенным на краю длинной канавы или рва, за четыре года почти до краев заполненного отбросами войны - жестянками, бутылками, старыми котелками, сапогами, мисками, спутанными мотками ржавой и никчемной проволоки, - земля была вырыта оттуда для железнодорожной насыпи, к которой примыкал плац, сейчас ей предстояло служить мишенным валом для тех пуль, что не попадут ни в дерево, ни в плоть. Сенегальцы встали по стойке "смирно", потом взяли винтовки к ноге и встали вольно, потом небрежно, начался неторопливый, вялый разговор, не беспечный, просто стадный, как у людей, ждущих открытия рыночной площади; бледное, почти невидимое пламя зажигалок то и дело вспыхивало у сигарет среди бормотанья голосов, черные блестящие лица даже не обращались к рабочей команде из белых солдат, те утоптали землю у столбов, потом взяли свои инструменты и ушли беспорядочной толпой, словно косари с луга.
      Потом вдали дважды протрубил горн, сержант-сенегалец крикнул, солдаты в пестрых мундирах неторопливо загасили сигареты, с небрежной, почти беспечной медлительностью приняли стойку "вольно", старшина городского гарнизона с пистолетом в кобуре, висевшей на ремне поверх длинного мундира, подошел к трем столбам и остановился; взбунтовавшийся полк под грубые, резкие выкрики новых сержантов вышел на плац и сгрудился, они были по-прежнему отверженными, без головных уборов и без оружия, по-прежнему небритые, чуждые, все еще в грязи Эны, Уазы и Марны, на фоне пестрых сенегальцев они выглядели усталыми, измученными и бесприютными беженцами с другой планеты: несмотря на свою неряшливость, они держались спокойно и даже дисциплинированно или по крайней мере сдержанно, потом вдруг несколько человек, одиннадцать, выбежали беспорядочной группой, бросились к столбам и встали перед ними на колени, старшина выкрикнул команду, один из сержантов подхватил ее, и отделение сенегальцев торопливо вышло вперед, они окружили коленопреклоненных людей, подняли их, отнюдь не грубо, на ноги и повели, словно пастухи отбившихся овец, к стоящим товарищам.
      Сзади подскакала небольшая кавалькада и остановилась у самого плаца: это были комендант города, его адъютант, адъютант начальника военной полиции и трое ординарцев. Старшина отдал команду, весь плац (за исключением отверженного полка) замер по стойке "смирно" под продолжительный лязг металла; старшина повернулся и отдал честь коменданту, находящемуся за строем сенегальцев, комендант принял рапорт, поставил солдат "вольно", потом опять "смирно" и снова предоставил командовать старшине, тот снова отдал команду "вольно" и повернулся к столбам, тут внезапно и словно бы ниоткуда появились сержант и охранники, они привели, окружив кольцом, троих арестантов с непокрытыми головами и быстро привязали их к столбам - сперва человека, который называл себя Кроликом, потом капрала, потом обезьяноподобное существо, которое Кролик называл Кастетом или Конем, - предоставив им созерцать пустой плац, хотя видеть его они не могли, потому что перед ними появился другой отряд, человек из двадцати с сержантом во главе; они остановились, повернулись и встали вольно, спиной к троим обреченным, которых обходил старшина, он быстро проверил веревку, которой был привязан Кролик, потом перешел к капралу, уже протягивая свою (старшинскую) руку к Medaille Militaire на его мундире, и торопливо пробормотал:
      - Тебе она ни к чему.
      - Да, - ответил капрал. - Незачем ее портить.
      Старшина сорвал ее с мундира, не злобно, лишь быстро, уже идя дальше.
      - Я знаю, кому отдать ее. - сказал он, подходя к третьему; тот стоял, чуть распустив слюни, не встревоженный, даже не взволнованный, просто робкий, растерянный, словно обратился к незнакомцу по срочному делу, а незнакомец на время забыл либо о деле, либо о нем:
      - Париж.
      - Ага, - сказал старшина и отошел.
      Теперь трое привязанных видели только спины двадцати человек, стоящих перед ними, однако им был слышен голос старшины, когда он, снова поставив весь плац по стойке "смирно", достал откуда-то из-под мундира старый футляр с очками и сложенную бумагу, развернул ее, надел очки и, держа бумагу обеими руками на легком утреннем ветерке, стал читать: голос его, говорящий о конце человека с мертвенным, высокопарным судейским многословием, претендующим на изящество и величественность, звучал в солнечной, пронизанной пением жаворонков пустоте отчетливо, тонко и как-то жалко.
      - По решению председателя суда, - вымученно протянул старшина, свернул бумагу, снял очки, положил в футляр и спрятал его; раздалась команда, двадцать человек повернулись кругом, лицом к трем столбам; Кролик, схваченный веревкой, подался вперед, стараясь увидеть за капралом третьего.
      - Послушай... - взволнованно сказал он капралу.
      - Заряжай!
      - Париж... - хрипло, плаксиво и настойчиво произнес третий.
      - Скажи ему что-нибудь, - сказал Кролик. - Скорей.
      - Целься!
      - Париж... - снова произнес третий.
      - Не бойся, - сказал ему капрал. - Мы подождем. Мы не уйдем без тебя.
      Столб капрала, видимо, был треснутым или же гнилым, поэтому, когда залп начисто срезал веревки, которыми были привязаны Кролик и третий и тела их сползли к подножию столбов, тело капрала со столбом и веревками рухнуло как одно неделимое целое на край заполненной мусором канавы; когда старшина с пистолетом, еще дымящимся в руке, отошел от Кролика к капралу, то обнаружил, что столб при падении вдавился вместе с телом в спутанный моток старой колючей проволоки, нить ее обвилась вокруг верхушки столба и головы человека, словно связав их для погребения. Проволока была изъедена ржавчиной и никак не отклонила бы пулю, новый же старшина старательно отодвинул ее ногой, прежде чем приставить дуло пистолета к уху.
      Как только плац опустел (даже раньше, конец колонны сенегальцев еще не успел скрыться за бараками), появилась рабочая команда с ручной тележкой, там лежали инструменты и свернутый брезент. Командующий солдатами капрал вынул оттуда кусачки и подошел к старшине, который уже отделил тело капрала от сломанного столба.
      - Возьмите, - сказал он старшине, протягивая кусачки. - Неужели вы собираетесь расходовать саван на одного?
      - Вытащите столбы, - сказал старшина. - Оставьте мне саван и двух человек.
      - Ладно; - ответил капрал и ушел.
      Старшина отхватил кусок ржавой проволоки длиной около шести футов. Когда он поднялся, двое солдат со свернутым брезентом стояли у него за спиной, дожидаясь распоряжений.
      - Расстелите, - сказал он, указывая на брезент.
      Они повиновались.
      - Положите туда его.
      Они подняли тело. - державший за голову старался не испачкаться кровью, - и положили на брезент.
      - Пошевеливайтесь, - сказал старшина. - Заверните его. Потом положите на тележку. - И стал наблюдать за ними, капрал из рабочей команды неожиданно отвернулся, а остальные неожиданно принялись выдергивать столбы из земли. Старшина не произносил ни слова. Он жестом приказал своим солдатам взять тележку за ручки, потом зашел сзади, повернул ее в нужном направлении и стал толкать вперед, груженая тележка покатилась наискось через плац, к тому месту, где проволочное ограждение подходило под прямым углом к старой фабричной стене. Он (старшина) не оглядывался, оба солдата, держась за ручки, почти бежали, чтобы тележка не наехала на них, к углу, где им предстояло увидеть по ту сторону ограждения двухколесную крестьянскую повозку с грузной крестьянской лошадью в оглоблях, а возле нее двух женщин и трех мужчин; старшина остановил тележку так же, как тронул с места, остановился сам и, держась за углы, втолкнул тележку в угол ограды, потом отошел и встал у проволоки - мужчина уже за пятьдесят, выглядящий теперь почти стариком, и более высокая женщина со смуглым, сильным и по-мужски красивым лицом подошла к проволоке с другой стороны. Вторая, пониже, пополнее, помягче, не шевельнулась. Но она смотрела на обоих у проволоки и прислушивалась, ее лицо казалось совершенно пустым, но в нем было нечто брезжущее и спокойно-обещающее, как в чистой, но еще не зажженной лампе на кухонном столе.
      - Где находится ферма вашего мужа? - спросил старшина.
      - Я вам говорила, - ответила женщина.
      - Скажите еще.
      - За Шалоном, - сказала женщина.
      - Далеко за Шалоном? - спросил старшина. - Ладно. Далеко от Вердена?
      - Возле Вьенн-ла-Пуссель, - сказала женщина. - За Сен-Мишелем.
      - Сен-Мишель, - сказал старшина. - Это армейская зона. Более того. Зона военных действий. С одной стороны немцы, с другой американцы. Американцы.
      - Американские солдаты страшнее других? - спросила женщина, - Потому что они новички на войне? Да?
      - Нет, сестра, - сказала другая. - Не потому. Дело в том, что они здесь недавно. Им это будет легче.
      Ни тот, ни другая не обратили на нее внимания. Они глядели друг на друга через проволоку. Потом женщина сказала:
      - Война окончена.
      - А... -сказал старшина. Женщина не шевельнулась.
      - Что еще может означать эта казнь? Что еще объясняет ее? Оправдывает? Нет, даже не оправдывает - взывает о сочувствии, жалости, отчаянии? - Она глядела на старшину холодно, спокойно, сдержанно. - Взывает об оправдании?
      - Ну вот еще, - сказал старшина. - Я спрашивал вас? Спрашивал хоть кто-нибудь?
      Он сделал за спиной знак кусачками. Один из солдат выпустил ручку тележки, подошел и взял их.
      - Разрежь нижнюю нитку, - приказал старшина.
      - Разрезать? - переспросил солдат.
      - Да, болван из болванов!
      Солдат стал нагибаться, но старшина выхватил у него кусачки и нагнулся сам; упругая нижняя нитка срезалась с тонким, почти мелодичным звуком и свернулась.
      - Снимайте его с тележки, - приказал старшина. - Живо. Теперь солдаты поняли. Они сняли длинный брезентовый сверток и опустили на землю, трое мужчин встали наготове, чтобы протянуть, - протащить его через дыру в ограждении, потом поднять и погрузить на повозку.
      - Подождите, - сказал старшина. Женщина замерла. Старшина сунул руку под мундир, вытащил сложенную бумагу и протянул ей за проволоку. Она развернула ее и поглядела безо всякого выражения.
      - Да, - сказала она. - Война должна быть окончена, потому что вы получили грамоту за казнь. Что я буду делать с ней? Вставлю в рамку и повешу в гостиной?
      Старшина протянул руку за проволоку и выхватил у нее бумагу, другой рукой нащупал потертый футляр с очками, потом, держа бумагу развернутой, он обеими руками надел очки, взглянул на нее, сунул резким движением в боковой карман, достал из-под мундира другую и протянул за проволоку, резко встряхнув, чтобы она развернулась, прежде чем женщина успеет коснуться ее, и произнес гневным, сдавленным голосом:
      - Скажите еще, что вам не нужна и эта. Взгляните на подпись.
      Женщина взглянула. Она никогда не видела его, этого тонкого, изящного, легкого, неразборчивого росчерка, видеть его доводилось немногим, но любой человек в этой половине Европы, имеющий право требовать чьей-либо подписи, узнал бы его сразу же.