– Ключ на столе, – сказала она. – Я его тоже помыла.

Стол был чисто вытерт и пуст, если не считать ключа; он взял его и, опустив на него глаза, задумался, похожий уже не на ярко и радостно мертвого, как до нескольких ночных часов неистового разгула, а на того, кто вернулся или по крайней мере выглядывает из самой преисподней.

– Подумаешь, – сказал он. – Не имеет значения. Сущий пустяк. – Он стоял в чистой пустой комнате, где ни следа уже не было – ни окурка, ни обгорелой спички. – Да, – подумал он. – Даже шпильки одной не оставила. Хотя, наверно, она ими не пользуется. Или, может, я просто пьян был и сюда вообще никто не приходил, – глядя на ключ со слабенькой трагической гримаской, способной с натяжкой сойти за улыбку, говоря с самим собой, давая себе совет, которым, он знал, он не собирался воспользоваться, когда выпрашивал взаймы два доллара. – Потому что до того, как я потратил одиннадцать восемьдесят, а затем еще пять на абсент, у меня было тридцать. Значит, должно было остаться тринадцать с небольшим. – Тут он воскликнул, не шевелясь, негромко: – Помимо всего, может, она мне еще скажет. Может, она все время хотела сказать, но им некогда ждать было, пока я оклемаюсь, – даже не давая себе труда признаться в заведомой лжи, просто говоря самому себе с тихим упрямством: – Ладно, Что бы ни было, я отправляюсь. Даже если мне пешком топать придется, чтобы минуту всего постоять там, где она меня сможет увидеть.

Держа на сей раз ключ в руке, он захлопнул за собой дверь и, прислонясь к косяку той самой двери, у которой спал, постоял секунду-другую, сначала зажмурив глаза, в которые ударил свет худосочного солнца, затем открыв их и при этом вспомнив про кофе, который сварила ему негритянка, а он забыл выпить, – а переулок меж тем расплывался в миражах, покачиваясь, как морская или озерная гладь, на фоне которой конечный пункт предстоящей поездки с его мукой мученической, с его надеждой и ужасом насильственно отобразился на протестующей сетчатке в виде яркого и призрачного павильонного сияния под реющими пурпурно-золотыми остроконечными флажками.

– Подумаешь, – сказал он. – Деньги всего-навсего. Не имеет значения.

Когда он добрался до аэропорта, еще не было двух, но автомобильные стоянки вдоль бульвара уже полнились молодыми людьми, оплачиваемыми, несомненно, из того или иного нехотя одобренного наверху национального фонда, в пурпурно-золотых фуражках, взятых напрокат ради праздника или, возможно, вообще обязательных, липнущими к дверцам машин, движущимися, как некие отдельные от всего торсы, над сплошной линией, создаваемой верхними контурами уже припаркованных машин, как будто эти молодые люди состояли из одних голов и плеч, которые ездили туда-сюда на проволочках без видимой цели и без ясного смысла. По бетонным канавообразным проходам текли к зданию ровные людские потоки, однако репортер не пошел вместе со всеми. Налево был ангар, где почти наверняка находились сейчас они, но он и туда не стал сворачивать; он просто стоял в ярком дымчатом напоенном сыростью солнечном свете под хлопаньем реющих наверху остроконечных флажков из плотной ткани, причем полоскавший их ветер, казалось, продувал его насквозь, не холодный, не неприятный, – просто колыхал облекавшую его одежду, как будто только она и препятствовала движению воздуха, свободно проходившего сквозь его грудную клетку и меж прочих костей. «Надо поесть, – вспомнил он. – Надо», – еще не двигаясь никуда, словно зависнув в силовом поле данного кому-то обещания, которое ему не хватало духу нарушить. Ресторан был недалеко; ему слышался уже стук ножей и вилок, слышались голоса, чудился уже запах пищи, вспоминалось, как они втроем сидели там вчера, как мальчик из последних сил сражался со второй порцией мороженого. Затем он услышал настоящие звуки, шум, почуял запах подлинной еды, стоя в зале ресторана и глядя на их вчерашний стол, где теперь сидела семья, начиная с бабушки и кончая младенцем на руках. Он подошел к прилавку.

– Завтрак, – сказал он.

– Что вы будете? – спросила подавальщица.

– Что на завтрак едят? – сказал он, глядя на нее – на фарфороволицую женщину, чьи волосы и одежда были, казалось, сделаны из разновидностей того материала, из которого встарь шились нарукавники для бухгалтеров, – и улыбаясь или, скорее, считая, что улыбается. – А, верно, верно. Время завтрака ведь уже прошло.

– Что вы будете?

– Ростбиф, – вымолвил наконец его рассудок. – Картошку, – сказал он. – Да все равно что.

– Сандвич или ленч?

– Да, – сказал он.

– Что – да? Вы заказывать будете или не будете?

– Сандвич, – сказал он.

– Сандвич с картофельным пюре! – крикнула подавальщица.

«Так-то вот, – подумал он, словно уже исполнил обещание; словно, заказав еду, пойдя на это, он тем самым уже и съел ее. – А потом я…»

Но миражом был ресторан, не ангар; миражом были прилавок, стук столовых приборов, сопровождавшие еду звуки. Ему чудилось, будто он видит всю группу: самолет, четыре взрослые фигуры в комбинезонах, малыша в комбинезончике и себя самого, приближающегося к ним. Надеюсь, вы перед уходом нашли все, что искали? Да, спасибо. Тринадцать долларов. Только до субботы. – Само собой; сущие пустяки. Не о чем говорить. Внезапно он услышал репродуктор, установленный в круглом зале; он вещал уже некоторое время, но ему стал внятен только сейчас:

– …второй день воздушного праздника по случаю торжественного открытия аэропорта Фейнмана, проводимого по официальным правилам Американской воздухоплавательной ассоциации и при поддержке города Нью-Валуа и полковника Фейнмана, председателя совета по канализации города Нью-Валуа. Программа второй половины дня включает в себя…

В этот момент он перестал слушать и, вынув из кармана вчерашнюю программку-брошюрку, открыл ее на второй из бледно отпечатанных на мимеографе страниц:

Он смотрел на страницу еще долго после того, как предыдущий образ, вызванный оптическим сюрпризом, начал блекнуть.

– Только и всего, – сказал он. – Только это от нее и требуется. Просто сказать мне, что они… Да не в деньгах дело. Она знает это прекрасно. Деньги для меня не больше значат, чем для них.

Подошедшему мужчине пришлось обратиться к нему дважды, прежде чем репортер осознал, что перед ним кто-то стоит.

– Привет, – сказал он.

– А ты, значит, выбрался-таки сюда, – сказал подошедший. Позади него стоял еще один человек – небольшого роста, унылый лицом, с фотоаппаратом газетчика.

– Да, – ответил репортер. – Здорово, Стопарь, – сказал он второму. Первый посмотрел на него с любопытством.

– Тебя как будто через преисподнюю за ноги проволокли, – сказал он. – Что, будешь и сегодня праздник освещать?

– Нет, насколько я знаю, – сказал репортер, – меня вроде как уволили. А что такое?

– Я думал, ты мне это объяснишь. Хагуд звонит мне из постели в четыре утра, велит приехать и, если тебя тут не будет, освещать. Но главное – смотреть, появишься ты или нет, и, если появишься, сказать, чтобы ты позвонил ему по этому номеру. – Он вынул из жилетного кармана и дал репортеру сложенную бумажку. – Это загородный клуб. Он сказал, чтобы ты позвонил, как только я тебе передам.

– Спасибо, – отозвался репортер, не двигаясь с места. Первый подошедший посмотрел на него.

– Так ты что собираешься делать? Сам будешь освещать или я буду?

– Нет. В смысле, да. Ты освещай. Не имеет значения. Стопарь лучше понимает, чего хочет Хагуд, чем ты или я.

– Ладно, – сказал первый подошедший. – Но все равно Хагуду-то позвони.

– Позвоню, – сказал репортер.

Явилась еда – нерушимый холм на тарелке и намытая рука с порочными ногтями-кораллами, которая тоже выглядела так, будто ее задумали, вылепили и испекли на кухне либо здесь, либо, может быть, в городе, откуда легким и быстрым грузовичком доставили в аэропорт вместе с витыми выпечными изделиями, выставленными под стеклянным прилавком. Он бросил на еду и на руку взгляд с гребня волны чистого и почти физического бегства.

– Надо же, сестрица, – сказал он. – Я, оказывается, не знал, на что замахиваюсь.

Но он выпил кофе и что-то все-таки съел; ему казалось, что он медленно и жутко ползет по тарелке, как крот, слепой ко всему прочему и глухой даже к репродуктору; он съел даже в общем-то немалую часть, обливаясь потом и, пока взятому в рот не приходило время быть проглоченным, жуя, казалось, годы и годы.

– Хватит, наверно, – сказал он в конце концов. – Бог ты мой, вот уж действительно хватит.

Он был теперь в круглом зале и двигался к воротам, ведущим на трибуны, но вдруг вспомнил, повернул назад и направился против людского потока к главному входу и наружу, в яркий мягкий дымчатый солнечный свет, недавно, казалось, извлеченный из воды и еще не до конца просохший, в мешанину людей и лиц, в хаос машин, которые подъезжали, освобождались от пассажиров и уезжали. По ту сторону площади ангарная пристройка колыхалась и подрагивала, как приземлившийся воздушный шар.

«Но мне же лучше сейчас, – думал он. – Не может не быть. Съесть все это и не почувствовать себя лучше мне бы не разрешили, ведь взаправду так плохо, как мне сейчас кажется, просто не бывает».

Он опять услышал голос, раздававшийся из репродуктора над входом:

– …должен объявить, что ввиду трагической гибели вчера вечером лейтенанта Фрэнка Горема организационный комитет соревнований отменил вечернюю часть программы… Итак, часы показывают час сорок две минуты. Первым номером сегодняшней программы будет…

Репортер остановился.

«Час сорок две», – подумал он. Чувствуя теперь, как что-то – должно быть, съеденная сейчас пища – медленно и ровно колотится о его череп, который до сего времени был пуст и не причинял ему никакого беспокойства, помимо ощущения, что голова вот-вот уплывет, подобно упущенному ребенком в цирке воздушному шарику, он пытался вспомнить, на который час, по программке, назначена гонка в классе триста семьдесят пять кубических дюймов, и думал, что, когда он перейдет в тень, ему, может быть, хватит сил взглянуть на программку еще раз.

«Потому что я должен дать ей шанс признаться, что они украли… да нет, не в деньгах дело. В другом. При чем тут деньги».

Теперь наконец ангарная тень накрыла его, и он опять мог читать программку – слабо отпечатанные на мимеографе буквы, которые, пульсируя, бились о его перепуганно съежившиеся глазные яблоки, но мало-помалу успокоились, так что он сумел по своим часам узнать время. Только через час он может рассчитывать на разговор с ней один на один.

Он повернул, пошел вдоль стены ангара и, когда она кончилась, двинулся дальше. Автомобильная стоянка на той стороне дороги была почти заполнена, и здесь тек еще один людской поток, направленный к дешевым местам. Хотя репортер стоял совсем рядом, глядя по-прежнему пульсирующими глазами на другой берег потока, где он замедлялся и сгущался перед одним из временных деревянных киосков с едой и напитками, вдруг выросших на периферии аэропорта подобно разукрасившим центр города фотографиям пилотов и аэропланов, ему не сразу стало ясно, что, помимо все еще сравнительно нового зрелища распития спиртных напитков под открытым небом, людей удерживает здесь и нечто другое. Потом ему показалось, что он узнаёт голос, а потом он и вправду узнал грязную, щегольски посаженную набекрень кепчонку и двинулся в толпу и сквозь нее, нажимая, просачиваясь и наконец втискиваясь между пьяной воинственной физиономией Джиггса и итальянским лицом владельца киоска, который, перегнувшись через прилавок, кричал:

– Сука, да? Ты меня сукой, да?

– Что случилось? – спросил репортер. Джиггс обернулся и секунду смотрел на него в горячей расплывчатой неузнающей сосредоточенности; ответил вместо него итальянец.

– Со мной – ничего! – закричал он. – Приходил сюда, пил первую, пил вторую; ему хватит, ему нельзя ни первую, ни вторую, но ладно – он плати, я наливай. Потом он говорит, ждет друга, просит наливать еще одну – другу сюрприз. Нехорошо, но жена моя, она ему наливай, и это уже три лишние ему, и я ему говорю: плати и пошел, хорошо? Уходи. Он говорит: ладно, пока, а я ему: а платить? А он мне: то другу был сюрприз и тебе заодно; тогда я его держать и полицию звать, потому что зачем мне пьянь всякая тут буянит? А он меня при жене сукой…

Но Джиггс не двигался с места. Хотя ему, чтобы не упасть, приходилось держаться за прилавок, он все равно производил впечатление туго взведенной стальной пружины, снабженной высокочувствительным спуском.

– Это точно, – сказал он. – Три порции, и смотри, как они меня! – на подъеме голоса, с верхней точки сорвавшегося в идиотский смех; после чего он все с той же расплывчатой серьезностью уставился на репортера, наблюдая, как он вынимает вторую из двух долларовых купюр, которые одолжила ему негритянка, и дает итальянцу.

– А вот и Колумб явился, – сказал Джиггс. – Ага. Я говорил ему. Господи Иисусе, я даже фамилию твою хотел назвать, но припомнить не мог. – Он воззрился на репортера горячо и пристально, как изумленный ребенок. – Слушай, мне тот тип ночью сказал твою фамилию. Она точно такая, без дураков? Честно?

– Да, – сказал репортер. Он положил ладонь Джиггсу на руку. – Давай. Надо идти. – Приостановившиеся ради зрелища люди уже двинулись дальше. За прилавком итальянец и его жена, казалось, потеряли к репортеру и Джиггсу всякий интерес. – Пошли, – сказал репортер. – Уже, наверно, третий час. Поможешь подготовить машину, а потом я куплю тебе еще выпить.

Но Джиггс по-прежнему не двигался с места, и вдруг репортер обнаружил, что Джиггс смотрит на него из-за ширмы горячих глаз чем-то пытливым, соображающим и расчетливым; глаза эти уже отнюдь не были расплывчатыми, и внезапно, прежде чем репортер мог поддержать его, Джиггс распрямился.

– А я тебя искал, – сказал он.

– Надо же, раз в жизни явился ко времени. Пошли в ангар. Небось они тебя там заждались. А потом я тебе…

– Да ладно, это я так, – сказал Джиггс. – Дразнил я его просто. У меня еще двадцать пять центов. Я принял сколько мне надо, больше не хочу. Пошли.

Он двинулся впереди шагом чуть более аккуратным, чем обычно, но все равно пружинистым и легким, упруго проталкиваясь сквозь поток людей, направлявшихся к воротам, – репортер за ним, – пока они не вышли на свободное пространство; кто бы теперь к ним ни приблизился, мог сделать это только намеренно, и они должны были бы заметить его еще ярдов за сто. Однако приближающегося парашютиста ни тот, ни другой почему-то не заметил.

– Машина что, готова? – спросил репортер.

– Конечно, – сказал Джиггс. – Роджера и Джека там даже и нет. Они пошли на собрание.

– На собрание?

– Ага. Участников. Бастовать будут, понятно? Но дело не в этом, слушай…

– Бастовать?

– А как же. Чтобы больше платили. Но не в деньгах дело, тут принцип. Господи, да на кой нам деньги? – Джиггс опять захохотал, сорвавшись с пронзительной верхней ноты ликующего голосового восхождения. – Но не в этом дело. Искал я тебя. – Репортер опять посмотрел в горячие нечитабельные глаза. – Меня Лаверна послала. Чтобы стрельнул у тебя для нее пятерку. – Лицо репортера не изменилось вовсе. Лицо Джиггса тоже: горячая непроницаемость глаз, мембрана и волокно паутинной сети, улавливающей беспечных и непугливых. – Роджер вчера обогатился – в субботу получишь свое обратно. Только я на твоем месте ждать бы не стал. Пусть рассчитается безналично, понял меня?

– Безналично?

– Ага. Тогда тебе и в карман ничего не класть, не трудиться. Вся забота – штаны потом застегнуть.

И сейчас лицо репортера не изменилось, голос тоже – негромкий, неизумленный.

– Думаешь, получится?

– Не знаю, – ответил Джиггс. – А ты что, никогда не пробовал? Говорят, этим каждую ночь кто-то где-то на свете занимается. Может, даже и здесь, в Нью-Валуа. Да ничего, не умеешь – она тебя научит.

Лицо репортера по-прежнему не менялось; он просто смотрел на Джиггса, и тут вдруг Джиггс зашевелился – мгновенно и весь; репортер, увидев, как горячие скрытные глаза бешено ожили, обернулся и тоже уперся взглядом в лицо парашютиста.

Это было в начале третьего; Шуман и парашютист пробыли в кабинете директора с двенадцати до двенадцати сорока пяти. Они вошли в полдень в ту же неприметную дверь, что и Джиггс накануне, и, миновав первую комнату, оказались в помещении, похожем на зал заседаний банковского совета директоров: длинный стол, за ним – шеренга удобных кресел, на которых расположилось примерно с дюжину мужчин, каких можно увидеть в городе за любым подобным столом, а напротив, поодаль, – ряды стульев, сделанных из стали и покрашенных под дерево, на которых с чудной серьезностью старших и лучше ведущих себя мальчиков в исправительном заведении в канун Рождества сидели другие мужчины, те, кому в это время дня полагалось бы заниматься в ангаре своими машинами, – летчики и парашютисты в замасленных комбинезонах или кожаных куртках, лишь немногим более чистых, – тихие трезвые лица, обернувшиеся, когда вошли Шуман с парашютистом. Как исчез синий серж прошлой ночи, так не было сейчас и твидовых пиджаков с почетными ленточками, за одним исключением, которое составлял персонифицированный репродукторный голос. Комментатор сидел обособленно от обеих групп, отодвинув свое кресло, которому полагалось быть с краю стола, на несколько футов, как будто намеревался откинуться вместе с креслом назад, прислониться к стенке и положить ноги на стол. Но лицом он был так же серьезен, как обе группы; мизансцена в точности изображала официальные переговоры между владельцами фабрики и делегацией из цехов, причем комментатор казался юристом, специализирующимся по трудовому праву, бывшим рабочим, с чьих рук, однако, уже успели сойти мозоли, так что, если бы не какая-то безымянная и неискоренимая особенность его одежды, нечто упрямо неортодоксальное и даже эксцентрическое, навеки отграничивающее его как от людей за столом, так и от людей перед ним, с которыми его притом навеки объединяет профсоюзный значок на лацкане, он вполне мог бы сидеть за столом вместе с владельцами. Но он сидел отдельно. Причем сама малость расстояния между ним и столом подразумевала разрыв, преодолимый труднее, чем даже разрыв между столом и другой группой, как если бы он, комментатор, был остановлен посреди неистового движения, выражавшего если не протест, то по меньшей мере несогласие, приходом именно тех, кого он заочно защищал. Он кивнул Шуману и парашютисту, которые нашли свободные стулья и сели, и обратился к пухлолицему мужчине в центре стола.

– Все собрались, – сказал он.

Люди за столом обменялись негромкими репликами.

– Надо его дождаться, – сказал пухлолицый. Затем он повысил голос: – Мы ожидаем полковника Фейнмана, друзья. – Он вынул из жилетного кармана часы; еще трое или четверо тоже посмотрели на часы. – Он распорядился созвать всех к двенадцати. Сам он пока задерживается. Если хотите, можете курить.

Во второй группе некоторые закурили, поднося друг другу зажженные спички и чинно переговариваясь, как школьники в классе, которым дали минуту-другую на тихие беседы с соседями по парте:

– В чем дело, не знаешь?

– Не знаю. Скорей всего, что-то насчет Горема.

– Пожалуй, да. Наверно.

– Черт, зачем они всех-то нас…

– Кстати, что, по-твоему, случилось?

– Ослепило, похоже.

– И я так думаю. Ослепило.

– Да. Может, вообще не видел высотометра. Или забыл посмотреть. И боданул землю.

– Ага. Вот ведь… Помню, я как-то раз…

Они пускали дым. Чтобы не рассыпать пепел, они держали сигареты так, словно это были капсюли динамитных патронов, молча поглядывая на чистый новенький пол; время от времени они аккуратно стряхивали пепел себе под ноги. Но в конце концов окурки стали жечь им пальцы. Тогда один поднялся; вся комната смотрела, как он идет к столу, берет с него пепельницу, декоративно уподобленную радиальному мотору, возвращается к стоящим в три ряда стульям и пускает ее по рукам, как церковное блюдо для пожертвований. Шуман посмотрел на часы: двадцать пять минут первого. Он тихо обратился к комментатору, словно они были в комнате одни:

– Хэнк, тут вот какое дело. Я снял все клапаны. Мне надо их промерить микрометром, прежде чем…

– Понял, – сказал комментатор. Он повернулся к столу. – Ну, так что же? Люди в сборе. Гонка в три, им надо готовить машины; у мистера Шумана, например, сняты все клапаны. Может быть, вы им объясните, в чем дело, не дожидаясь Фе… полковника Фейнмана? Они наверняка согласятся. Я говорил вам уже. Что, собственно, они могут… в общем, они согласятся.

– На что? – спросил сосед Шумана. Но пухлолицый председательствующий уже заговорил:

– Полковник Фейнман распорядился…

– Верно, – терпеливо сказал комментатор. – Но ребятам надо готовить машины. Так мы лишим тех, кто купил билеты, зрелища, за которое они заплатили.

Люди за столом вновь обменялись тихими фразами, сидевшие напротив молча смотрели на них.

– Мы, конечно, можем провести сейчас предварительное голосование, – сказал пухлолицый. Он перевел взгляд на ряды стульев и кашлянул. – Комитет, представляющий бизнесменов Нью-Валуа, которые финансируют этот воздушный праздник и дают вам возможность выигрывать денежные призы…

Комментатор повернулся к нему.

– Секунду, – сказал он. – Позвольте, я им объясню.

Он повернулся к серьезным, почти одинаковым лицам сидящих на жестких стульях и заговорил, как Шуман, негромко:

– О программках, вот о чем речь идет. О напечатанных, с расписанием на каждый день. Их изготовили на прошлой неделе, и на них значится имя Фрэнка…

Председательствующий перебил его:

– И комитет хочет выразить вам, его коллегам-пилотам, дру…

Его, в свою очередь, перебил один из сидящих за столом:

– И от имени полковника Фейнмана.

– Да, и от имени полковника Фейнмана вам, друзьям и товарищам лейтенанта Горема, свое искреннее соболезнование по поводу вчерашнего несчастного случая.

– Да, – сказал комментатор; он даже не бросил взгляда в сторону говорящего, просто ждал, когда он кончит. – И теперь получается, что они – члены комитета – обещают зрителям то, чего не могут предоставить. Они считают, что имя Фрэнка надо убрать из программок. В этом я с ними согласен, и вы, думаю, тоже.

– Так уберите, – раздался голос из второй группы.

– Да, – сказал комментатор. – Они хотят это сделать. Но единственный способ, как вы понимаете, – напечатать новые программки.

Но они пока еще не понимали. Просто смотрели на него и ждали. Председательствующий снова кашлянул, хотя перебивать ему было некого – никто не говорил.

– Мы организовали выпуск этих программок для пользы и удобства участников, то есть вас, как и для пользы и удобства зрителей, без которых, конечно же, никаких денежных призов не было бы вовсе. Поэтому в некотором смысле именно вы, участники, представляете собой подлинных заказчиков этих программок. Вы, а не мы; расписание номеров не является для нас ни полезной информацией, ни неожиданностью, поскольку мы причастны к их организации, хоть и непричастны к победам – ведь нам было объяснено (и, добавлю, мы увидели это сами), что воздушные гонки не достигли еще, м-м-м, научных высот лошадиных бегов… – Он вновь кашлянул; из-за стола раздались негромкие вежливые смешки. – Печатание этих программок было сопряжено с ощутимыми расходами, которые всецело легли на нас, хотя они, эти программки, были разработаны и изготовлены ради вашей… не скажу, выгоды, но, во всяком случае, ради вашей пользы и удобства. Мы заказали их, полагая, что все обещанное в них будет представлено зрителям; мы, как и вы, не могли предвидеть этого несчастного слу…

– Да, – сказал комментатор, – вот, значит, что выходит. Кто-то должен заплатить за новые программки. Эти ребя… то есть… они говорят, мы… участники, комментаторы, в общем, все, кто получает с праздника доход, должны на это потратиться.

Они не проронили ни звука, и выражение неподвижных лиц не изменилось; изменился тон комментатора, заговорившего теперь и просительно, и настойчиво, без какого-либо протеста или несогласия, явного или скрытого:

– Речь идет всего о двух с половиной процента. Со всех нас – с меня тоже. Только два с половиной процента; их вычтут из призовых денег, и вы этого, можно сказать, не заметите, так они говорят, потому что выигрыши все равно еще вам не выплачены. Только два с половиной процента, и…

Человек из второй группы подал голос еще раз.

– А иначе? – спросил он.

Комментатор не ответил. Чуть погодя Шуман спросил:

– Это все?

– Да, – сказал комментатор.

Шуман встал.

– Пойду клапанами займусь, – сказал он.

Когда они с парашютистом шли теперь через круглый зал, толпа равномерно текла сквозь ворота. Встав в очередь и дошаркав до ворот, они поняли, что не пройдут, поскольку у них нет билетов на трибуну. Так что они повернули обратно, протолкались сквозь толпу и кружным путем двинулись к ангару, идя теперь посреди тихого басовитого гуда, плывущего откуда-то сверху, со стороны солнца; поначалу оно мешало им увидеть звено военных одноместных истребителей, которые, не нарушая строя, заходили на посадку дугой вокруг летного поля и затем приземлялись – быстрые, тупоносые, яростно набычившиеся, мощно-зловредные.

– Они опасно форсированы, – сказал Шуман. – Расслабишься – убьешься. Не хотел бы я за двести пятьдесят шесть в месяц на таком вот летать.

– Там, по крайней мере, у тебя не вычтут никакие два с половиной процента, когда ты отлучишься на ленч, – свирепо сказал парашютист. – Сколько это – два с половиной процента от двадцати пяти?

– Не все двадцать пять, не волнуйся, – сказал Шуман. – Надеюсь, Джиггс подготовил нагнетатель, можно обратно уже ставить.

Так что лишь почти у самого самолета они обнаружили, что женщина работает одна, без Джиггса, и что она уже поставила на место нагнетатель при все еще снятой крышке мотора и при снятых клапанах. Она поднялась и отвела со лба волосы тыльной стороной запястья, хотя они ни о чем еще не успели спросить.

– Да, – сказала она. – Я решила, что он в норме. Пошла поесть и оставила его тут одного.

– А потом ты его видела? – спросил Шуман. – Где он сейчас, знаешь, нет?

– Какая, к черту, разница? – проговорил парашютист сдавленным неистовым голосом. – Надо снимать этот сволочной нагнетатель и ставить клапаны. – Он посмотрел на женщину, сдерживая ярость. – Что он в тебя такое впрыснул, скажи на милость? Похоже, верой в человечество тебя одарил, как другой мог сифилисом, чахоткой или что там бывает. Джиггсу доверие оказала – это же надо!

– Заканчивай, – сказал Шуман. – Снимаем нагнетатель. Клапанные стержни он, догадываюсь, не проверял?

– Не знаю, – сказала она.

– Ладно, не важно. Вчера они выдержали, а сейчас все равно некогда. Если не будем тратить время на проверку, к трем, может, управимся.

Они управились раньше; до трех вывели самолет на предангарную площадку и запустили мотор, после чего парашютист, на протяжении всей работы пребывавший в угрюмой ярости, повернулся и быстро двинулся прочь, хоть Шуман его и окликнул. Он пошел прямиком туда, где находились Джиггс с репортером. Он не мог знать, где их искать, и тем не менее направился именно к этому месту, словно бы ведомый неким слепым инстинктом ярости. Появившись в поле зрения Джиггса, он немедленно ударил его в челюсть, так что удивление, тревога и шок, сменяя друг друга, пришли почти одновременно, и, пока Джиггс падал после первого удара, парашютист врезал ему еще раз, после чего развернулся лицом к репортеру, поймавшему его за руку.

– Спокойно! Спокойно! – кричал репортер. – Он же пьян! Как можно бить…

Парашютист не произнес ни слова; репортер увидел его разворот, завершившийся кулачным ударом, которого он не почувствовал вовсе.

«Я слишком легкий, чтобы меня свалить, чтобы даже ушибить как следует», – подумал он; он все еще втолковывал себе это, когда его поднимали и ставили, когда руки держали его, не позволяя бескостным ногам подогнуться, когда он смотрел на Джиггса, теперь уже сидящего в небольшом частоколе ног, и на трясущего его полицейского.

– Здорово, Леблан, – сказал репортер. Полицейский перевел на него взгляд.

– Ты, что ли? – проговорил полицейский. – Вот и новостями разжился, поздравляю. Как раз для газеты, такое прочтут за милую душу. «Репортер сбит с ног разгневанным пострадавшим», звучит? Вот уж новости так новости. – Он начал несильно пинать Джиггса боком ботинка. – Кто это? Твой сменщик? Вставай. На ноги, на ноги.

– Погоди, – сказал репортер. – Он ни при чем. Подвернулся случайно. Он здесь по механической части. Авиатор.

– Ясно, – сказал полицейский, дергая Джиггса за руку. – Говоришь, авиатор? Что-то не мягко он приземлился, надо сказать. А по морде его небось туча хряснула.

– Авиатор. Он пьяный был, и только. Я все беру на себя. Еще раз тебе говорю: он ни при чем. Ему вмазали по ошибке. Оставь его в покое, Леблан.

– Да на кой он мне сдался, – сказал полицейский. – Берешь на себя, ну и ладно, бери. Веди его тогда в помещение. – Он повернулся и начал расталкивать людское кольцо. – Проходите, нашли тоже зрелище. Гонка сейчас начнется, не стойте тут.

Так что теперь они опять остались вдвоем, и репортер, старательно балансируя на невесомых ногах («Надо же, – подумал он. – Хорошо, что я такой легкий и могу парить») и с опаской ощупывая челюсть, думал с мирным изумлением: «Ничего не почувствовал вообще. Надо же, мне казалось, я не настолько массивный, чтобы меня можно было так сильно стукнуть, но, выходит, я ошибался». Он нагнулся, по-прежнему с опаской, и стал тянуть Джиггса за руку, пока тот наконец не уставился на него пустым взглядом.