СТАРИК

Когда застигнутую врасплох и давшую течь дамбу прорвало, двое заключенных вместе с двадцатью другими были в грузовике. За рулем сидел бригадир из заключенных, вместе с ним в кабине находились два охранника. В высоком, похожем на стойло, кузове без верха стояли заключенные, упакованные, как спички в поставленный на торец коробок, или как карандашики порохового заряда в снаряде, они были скованы в коленях единой цепью, которая болталась среди неподвижных ступней, раскачивающихся бедер и неподвижно торчащих черенков кайл и лопат, среди которых они стояли, на обоих концах цепь была вделана в стальной кузов грузовика.

Вдруг и без всякого предупреждения они увидели поток, о котором вот уже две или больше недели им читал толстый заключенный, а они слушали. Дорога шла на юг. Она была построена на насыпном основании, известном в округе под названием «стенка», она возвышалась футов на восемь над окружающей равниной, а по обеим ее сторонам проходили рвы, из которых и брали землю для насыпи. В этих рвах скопилась вода от зимних ливней, не говоря уже о вчерашнем дожде, но теперь они видели, что рвы исчезли, а вместо них по обе стороны распростерлась спокойная гладь коричневатой воды, которая уходила в поля за рвами, обтекала длинные неподвижные рукоятки плугов и слабо поблескивала в сером свете, словно прутья опрокинутой решетки огромных размеров. И вдруг (грузовик ехал с хорошей скоростью) под их тихими взглядами (они и вообще не много говорили, а теперь были мрачны и хранили молчание, поворачиваясь и, как один, вытягивая шеи, чтобы угрюмо взглянуть в западном от дороги направлении) исчезли и плужные рукоятки, и теперь их взору открылась однообразная, абсолютно плоская и неподвижная стального цвета гладь, из которой, казалось, словно из цементного основания, жестко и неподвижно торчали телефонные столбы и прямые изгороди, отмечавшие границы участков.

Она была абсолютно неподвижной, абсолютно плоской. Она казалась не безобидной, а коварной. Внешне она выглядела почти благочинной. Казалось, по ней можно пройти. Она выглядела такой спокойной, что, пока не подъехали к первому мосту, они даже не понимали, что она движется. Под мостом была канава, в которой протекал маленький ручеек, но сейчас не было видно ни канавы, ни ручейка, и только ряды кипарисового кустарника и куманики, что росли вдоль русла, указывали на то, что здесь есть канава и ручей. И тут они увидели и услышали движение – медленный, упорный, направленный на восток и против течения («Оно идет задом наперед», – тихо заметил один из заключенных) напор все той же застывшей глади, из-под которой доносился глубокий слабый подводный грохот, который (хотя никто в грузовике и не был способен на такое сравнение) напоминал шум поезда подземки, проходящей глубоко под улицей, который предполагает ужасающую и таинственную скорость. Казалось, будто вода сама по себе разделилась на три слоя, отдельных и четко выраженных, обманчивая и неторопливая поверхность, несущая пенистую накипь и всякую плавучую мелочь из обломков веток и словно по какому-то коварному расчету не пускающая наверх мощь и злобу самого потока, а под ним в свою очередь – ручеек, струйка воды, неспешно текущая в противоположном направлении, нетревожимая и незнающая, следующая предназначенным ей курсом и служащая своей лилипутской цели, как цепочка муравьев между рельсов, по которым грохочет курьерский поезд, они (муравьи) знают о мощи и ярости поезда не больше, чем о циклоне, пересекающем Сатурн.

Теперь вода была по обе стороны дороги, и теперь (словно после того, как они узнали о движении, происходящем в воде, вода бросила притворяться и обманывать) они, казалось, обрели способность видеть, как она поднимается вдоль краев стенки; деревья, которые еще несколько миль назад высоко поднимали свои стволы над водой, теперь, казалось, выступали над поверхностью на уровне нижних ветвей кроны, как декоративные кустики на подстриженной лужайке. Грузовик проехал мимо негритянской хижины. Вода доходила до оконных карнизов. Женщина, прижимавшая к себе двоих детей, сидела на коньке крыши, мужчина и юноша-подросток, стоя по пояс в воде, пытались затащить визжащую свинью на покатую крышу сарая, на коньке которого уселись в ряд несколько кур и индюк. Неподалеку от сарая на стоге сена стояла корова, привязанная к центральной жердине стога и ни на секунду не прекращающая рев; орущий мальчишка-негр на расседланном муле, которого он непрерывно хлестал кнутом, обхватив ногами бока мула и кренясь за веревкой, на которой он тащил второго мула, в брызгах и плесках воды приблизился к стогу. Женщина на крыше при виде проезжающего грузовика принялась кричать, коричневая вода доносила ее голос ослабленным и мелодичным, и он становился все слабее и слабее по мере удаления грузовика, и наконец прекратился совсем, из-за расстояния ли, из-за того ли, что она перестала кричать, пассажиры грузовика не знали этого.

Потом дорога исчезла. Не было заметно никакого уклона, и тем не менее она вдруг без какого-либо всплеска, без перепада уровней погрузилась под темную поверхность, – так плоское тонкое лезвие ножа, направляемое умелой рукой, входит наклонно в плоть, – пропала под водой, словно такой и была долгие годы, так и была построена. Грузовик остановился. Бригадир вышел из машины, обошел грузовик и вытащил из-под их ног две лопаты, задев змеей завившуюся цепь, висевшую на их коленях. «Что такое? – спросил один из них. – Что ты собираешься делать?» Бригадир не ответил. Он вернулся к кабине, из которой вышел один из охранников, дробовик его остался в кабине. Он и бригадир, оба в высоких сапогах и с лопатами в руках осторожно зашли в воду, ощупывая перед собой дорогу черенками лопат. Тот же заключенный заговорил снова. Это был человек средних лет с непокорной копной пепельных волос и немного сумасшедшим лицом. «Что они делают, черт их дери?» – сказал он. И снова никто ему не ответил. Грузовик тронулся следом за бригадиром и охранником, направляясь в воду и нагнетая перед собой широкий медленный тягучий бурун шоколадного цвета. И тогда пепельноволосый заключенный завопил: «Черт вас подери, снимите цепь!» Он начал безумно метаться, протискиваться вперед, колотя стоявших у него на пути, и наконец добрался до кабины и принялся молотить кулаками по ее крыше и стучать: «Черт вас подери! Снимите цепь! Снимите цепь! Сволочи! – Он кричал, не обращаясь ни к кому: – Они хотят утопить нас! Снимите цепь!» Но, судя по ответу, который он получил, можно было подумать, что все, кто мог бы услышать его голос, мертвы. Грузовик продолжал ползти вперед, охранник и бригадир перевернутыми лопатами ощупывали перед собой дорогу, второй охранник сидел за рулем, а двадцать два заключенных оставались в кузове грузовика, прикованные к нему цепью и набитые туда, как сардины в банку. Они пересекли еще один мост – две хрупкие и странные железные решетки, которые под углом выходили из-под воды, потом на коротком участке шли параллельно поверхности, а затем снова под углом уходили под воду с каким-то пугающим видом, почти имеющим какой-то скрытый смысл и в то же время явно бессмысленным, как видение во сне, еще не ставшем кошмаром. Грузовик полз все дальше и дальше.

К полудню они прибыли в городок, на место их назначения. Улицы были вымощены, и теперь колеса грузовика производили звук, похожий на звук рвущегося шелка. Теперь грузовик двигался быстрее, охранник и бригадир снова сидели в кабине, а вслед за грузовиком даже образовывался небольшой пенистый гребень, волны от грузовика перехлестывали через затопленные тротуары и примыкающие к ним газоны и плескались на открытых террасах и крыльцах домов, где среди вытащенной из комнат мебели стояли люди. Они проехали деловой квартал; из магазина появился человек в высоких сапогах, шагая по колено в воде, он тащил за собой плоскодонку, в которой стоял стальной сейф.

Наконец они добрались до железной дороги. Она перпендикулярно пересекала улицу, разделяя город на две части. Дорога тоже шла по насыпи, на восемь-десять футов возвышавшейся над городом; улица уперлась в насыпь и повернула на девяносто градусов у хлопковязалки и погрузочной платформы, поднятой на сваи до высоты пола вагона. На платформе была разбита армейская палатка защитного цвета, а рядом с ней стоял часовой в форме национальной гвардии с винтовкой и патронташем. Грузовик повернул и выполз из воды, поднявшись по пандусу, построенному для въезда хлопковозов, по которому теперь, чтобы разгрузиться, заезжали грузовики и легковые машины с домашним скарбом. Их отстегнули от цепи, прикованной к грузовику, и они, скованные нога к ноге попарно, поднялись на платформу в совершенно непроходимый развал кроватей и сундуков, газовых и электрических плиток, радиоприемников, и столов, и стульев, и картин в рамах, которые под присмотром небритого белого человека в заляпанных грязью бриджах и высоких сапогах вещь за вещью цепочка негров заносила в здание хлопковязалки, у дверей которой стоял еще один охранник с ружьем, они (заключенные) не задержались здесь, двое охранников с дробовиками сразу же погнали их в темноватое и гулкое здание, где среди груд разнородной мебели одинаково безмолвными и нерассеивающимися пучками мертвенно-бледного света поблескивали кромки хлопковых тюков и зеркала туалетных столиков и сервантов.

Они прошли через здание и вышли на погрузочную платформу, где находились армейская палатка и первый часовой. Там их и оставили ждать. Никто не удосужился сказать им, чего они ждут и зачем. Пока двое охранников беседовали у палатки с часовым, заключенные сидели в линейку вдоль края платформы, как канюки на заборе, их скованные ноги болтались над коричневым неподвижным потоком, из которого поднималась железнодорожная насыпь, цельная и нерушимая, словно в каком-то парадоксальном отрицании и отвержении перемен и предзнаменований; они сидели молча и тихо смотрели туда, где за железнодорожными путями, казалось, плыла вторая часть рассеченного надвое города – дома, кустарники, деревья в строгом порядке и словно в карнавальном шествии и бездвижные на бескрайней водной долине под густым серым небом.

Вскоре прибыли еще четыре грузовика с фермы. Они подъехали след в след один за другим, издавая четыре раздельных звука рвущегося шелка, и исчезли за хлопковязалкой. И сразу же находившиеся на платформе услышали звук шагов, глухое бряцание цепей, из хлопковязалки появились пассажиры первого грузовика, потом второго, третьего; теперь на платформе находилось более сотни заключенных в робах из мешковины и куртках и пятнадцать или двадцать охранников с ружьями и дробовиками. Первая партия поднялась, и они смешались друг с другом, спаренные, сдвоенные позвякивающими и побрякивающими пуповинами; потом начался дождь, мелкий настырный серый дождь, словно стоял ноябрь, а не май. И все же никто даже не попытался сделать хоть шаг к открытым дверям хлопковязалки. Они даже не смотрели в ту сторону, с ожиданием ли, с надеждой ли или без нее. Если они и думали об этом, то, без сомнения, понимали, что место под крышей предназначено для мебели, даже если оно еще и не занято. Или, может быть, они знали, что даже если бы там и было свободное место, к ним оно не имеет никакого отношения, и не потому, что охранники хотели, чтобы они промокли, просто охранники и не думали, как укрыть их от дождя. И поэтому они просто оставались там и разговаривали, подняв воротники курток, связанные, как собаки в своре во время охоты, стояли они, неподвижные, терпеливые, словно жвачные животные, подставив дождю спины, как это делает скот.

Прошло еще какое-то время, и они заметили, что число солдат увеличилось до дюжины или больше, им было тепло и сухо под прорезиненными накидками; появился и офицер с пистолетом на ремне, а потом они почувствовали запах еды, но даже и шага не сделали в направлении этого запаха, они повернулись и увидели армейскую полевую кухню, установленную за самыми дверями хлопковязалки. Но они так и не сделали ни шага, они дождались, пока их построили, потом, опустив головы, терпеливо потянулись под дождем один за другим, и каждый получил свою миску тушенки, кружку кофе, два куска хлеба. Они съели это под дождем. Они не садились, потому что платформа была мокрой, они опустились на корточки, как это делают фермеры, и ели, наклонившись вперед, пытаясь прикрыть от дождя миски и кружки, в которые, словно в маленькие прудики, все равно непрерывно капал дождь, невидимый и беззвучный, он пропитывал хлеб.

Они провели на платформе три часа, когда за ними пришел поезд. Те, кто был ближе к краю платформы, увидели его, рассмотрели – пассажирский вагон, который, казалось, двигался сам по себе, выпуская из невидимой трубы облачко дыма, оно не поднималось вверх, а медленно и тяжело уплывало в сторону и оседало на поверхности покрытой водой земли, оно казалось невесомым и совершенно растратившим себя. Поезд подошел и остановился, он состоял из единственного старого деревянного с открытым входом вагона, который толкал маневровый паровоз размером значительно меньше вагона. Их загнали внутрь, и они протиснулись вперед в другой конец, где стояла маленькая чугунная печка. Печка не топилась, но они все равно сгрудились вокруг нее – холодного и безмолвного куска чугуна, пропитанного отлетевшим табачным дымом и помнящего тысячи воскресных поездок в Мемфис или Мурхед и возвращений – земляные орехи, бананы, испачканные детские пеленки; они грудились вокруг него, ища места поближе. «Давай, давай, – крикнул один из охранников. – Рассаживайтесь поскорее». Наконец три охранника, отложив в сторону ружья, направились к ним и разогнали по местам.

Всем мест не хватило. Часть заключенных, по-прежнему скованных, осталась стоять в проходе; они услышали, как воздух вырвался из отпущенных тормозов, машинист дал четыре свистка, вагон тронулся резким рывком, платформа, хлопковязалка понеслись прочь, когда поезд, казалось, перешел вдруг из состояния неподвижности к бешеной скорости, и эта картина выглядела столь же нереально, как и картина появления поезда, который шел теперь назад, хотя и с паровозом спереди, тогда как раньше он шел вперед, но с паровозом сзади.

Когда железная дорога в свой черед погрузилась под воду, заключенные даже и не узнали об этом. Они только знали, что поезд остановился, потом услышали, как паровоз дал протяжный гудок, который пронзительно, одиноко и безвозвратно унесся в покрытую водой даль, а они даже не проявили любопытства, они сидели и стояли за заливаемыми дождем окнами, а поезд пополз дальше, ощупывая перед собой дорогу, как ощупывал грузовик; коричневая вода образовывала водовороты между тележками паровоза, среди спиц приводных колес и хлестала в клубах пара по волочащемуся огнедышащему брюху паровоза; он снова свистнул четыре раза, четыре коротких резких гудка, исполненных какой-то дикой радости и вызова, но в то же время и отрицания и даже прощания, словно наделенная даром речи сталь знала, что у нее не хватает духу остановиться, а вернуться она не сможет. Два часа спустя в сумерках сквозь покрытые каплями дождя окна они увидели горящую усадьбу. Помещенная в никуда и одинокая, стояла она, – отчетливые и покойные, похожие на погребальный костер языки пламени недвижно бежали от своего собственного отражения – полыхая в темноте над водной пустыней с видом странным, безумным и причудливым.

Вскоре после того, как стемнело, поезд остановился. Заключенные не знали, где находятся. Они и не спрашивали об этом. Им и в голову не пришло бы спрашивать, где они, так же как они не стали бы спрашивать, зачем и почему. Теперь они ничего не видели, потому что в вагоне не было света, окна снаружи были покрыты каплями дождя, а изнутри запотели от тепла, вырабатываемого множеством тел. Им были видны только бледноватые и возникающие словно ниоткуда фонарные огни. До них доносились крики и слова команд, потом начали кричать охранники в вагоне; их подняли на ноги и погнали к выходу, загромыхали и забряцали цепи на ногах. Они спустились в бешеное шипение пара, прошли сквозь его рваные клочья, облетающие вагон. Причаленная вдоль поезда и сама похожая на поезд, стояла крепкая, грубой работы моторная лодка, к которой одна за другой были привязаны плоскодонки и ялики. Здесь была еще группа солдат; свет фонарей отражался от ружейных стволов и пряжек на патронташах, поблескивал и поигрывал на цепях заключенных, когда они осторожно ступали в воду, погружаясь по колено, и садились в лодки; теперь вагон и паровоз полностью исчезли в клубах пара, потому что паровозная бригада принялась гасить огонь в топке.

Прошел еще час, и они увидели впереди огни – слабый колеблющийся ряд красных точек, тянущихся вдоль горизонта и висящих низко над землей. Но прошел еще целый час, прежде чем они достигли этих огней, заключенные все это время сидели на корточках, ежились в своей насквозь промокшей одежде (они больше не воспринимали дождь как отдельные капли) и смотрели, как приближаются огни, пока наконец не определились очертания насыпи; теперь они смогли различить ряд армейских палаток, разбитых на насыпи, и людей, сидящих вокруг костров, их колеблющиеся на водной глади отражения извлекали из темноты скопление других лодчонок, пришвартованных вдоль насыпи, которая теперь громоздилась впереди высокой темной массой. Вдоль основания, среди причаленных лодчонок светили и моргали фонари; их лодка, с выключенным мотором, подплыла к насыпи.

Забравшись на вершину, они увидели длинный ряд палаток цвета хаки вперемежку с огнями костров, вокруг которых среди бесформенных тюков одежды сидели или стояли люди – мужчины, женщины и дети, белые и черные, – их головы поворачивались, белки глаз поблескивали отражением костров, когда они молчаливо рассматривали полосатые одежды и цепи; дальше на насыпи было видно сбитое в кучу, хотя и непривязанное стадо мулов и две или три коровы. И тут более высокий заключенный осознал, что слышит еще один звук. Он не то чтобы вдруг услышал его, он просто понял, что слышал его все это время, звук столь ни на что не похожий, столь не поддающийся опознанию, что до этого мгновения он просто и не замечал его, как муравей или мошка, вероятно, не замечает звука лавины, которая несет их; с раннего утра этого дня он передвигался по воде, в течение семи лет пахал, боронил и сеял вблизи той самой насыпи, на которой теперь стоял, но этот нутряной, глубокий шепот, исходящий из дальней стороны насыпи, он узнал не сразу. Он остановился. Цепочка заключенных за ним уперлась в него и остановилась, как товарный состав, издав тот же металлический звук, что издает при остановке товарный состав. «Пошел!» – крикнул охранник.

– Что это? – сказал заключенный. Чернокожий, сидевший перед ближайшим костром, ответил ему:

– Это он. Это старик.

– Старик? – сказал заключенный.