И может, миссис Сноупс была права. Может, в душе Эб считал себя Пэтом Стэмпером Холлендовой фермы - или, может, даже всего Четвертого участка, но он, конечно, был убежден, что Пэт Стэмпер не придет к его загородке и не потребует у него удовлетворения за этакую дерзость. Я просто уверен, что когда он сидел там, у себя на веранде, разутый, а па кухне шипела свинина и мы дожидались, покуда нам дадут поесть, чтобы пойти в загон и сесть на загородку, а люди пусть приходят и глядят, что за лошадь Эб привел на этот раз, - я уверен, что Эб тогда не только понимал в барышничестве не хуже Пэта Стэмпера, но мог бы потягаться и с самим стариной Энсом. И я уверен, что когда мы там сидели и, можно сказать, не двигались, только в тень от солнца отодвигались, а этот дурацкий плуг стоял в борозде на дальнем поле, а миссис Сноупс глядела на Эба через заднее окошко и ворчала себе под нос: "Тоже барышник выискался! Сидит себе, врет да бахвалится перед кучкой простаков, а хлопок и кукурузу сорняки до того заглушили, что я обед ему носить боюсь - того и гляди, змея укусит!" - я просто уверен, что Эб поглядывал на животину, которую он выменял на почтовый ящик, или на моток проволоки старика Энса, или на мешок озимой кукурузы, и говорил себе: "Видит бог, это не только моя лошадь, но это самая красивая лошадь из всех, какие мне попадались!"
      Верно, так уж судьба распорядилась. Словно сам бог порешил купить лошадь на деньги миссис Сноупс, отложенные на сепаратор. И надо прямо сказать, что, избрав Эба, он напал на человека, который только и мечтал совершить для него эту сделку. В то утро, когда мы с ним поехали за сепаратором, Эб и не собирался запрягать лошадь Бисли, он понимал, что ей не пройти в один день двадцать восемь миль до Джефферсона и обратно столько же. Он думал сходить к старому Энсу и попросить мула, чтобы подпрячь его к своему, и так бы и сделал, если бы не миссис Сноупс. Она все шпыняла его насчет того, какое удачное он выменял украшение для двора, и ежели, мол, эта кляча как-нибудь доплелась бы до города, может, ее удалось бы всучить хозяину платной конюшни - пусть торчит заместо вывески перед воротами. Так что, можно сказать, миссис Сноупс сама навела Эба на мысль взять лошадь Бисли в город. И вот, пришел я к ним в то утро, и мы запрягли лошадь Бисли в повозку вместе с мулом. А до того мы ее дня два-три откармливали, пичкали чуть не насильно, готовя в дорогу, и она с виду стала чуть получше, чем в тот день, когда мы ее привели. Но и теперь вид у нее был неважный. Эб решил, что это мул виноват, потому что по отдельности они выглядели недурно, но поставить эту лошадь рядом с любой другой четвероногой тварью никак было невозможно, это все дело портило. "Хорошо бы запрячь мула под повозкой, чтобы тянуть-то он тянул, а наружу не высовывался, и на виду чтоб оставалась одна лошадь!" - говорит Эб. Тогда он еще не озлобился. Ну, мы сделали все, что могли. Эб думал было подмешать в корм изрядную порцию соли, чтобы лошадь выдула побольше воды, по крайности ребра не так сильно будут торчать, но мы знали, что тогда ей нипочем не дойти до Джефферсона, а уж чтоб домой вернуться, так мы понимали, что об этом и речи быть не может, и к тому же она будет останавливаться у каждого ручейка или колодца и снова пить. Одним словом, мы сделали все как нельзя лучше. То есть мы надеялись, что так будет лучше всего. Эб ушел в дом и вышел в сюртуке (том же самом, какой он и теперь носит, когда-то этот сюртук был полковника Сарториса, миссис Роза Миллард подарила его Эбу лет тридцать тому назад), увязал в тряпицу те двадцать четыре доллара и шестьдесят восемь центов, что миссис Сноупс копила целых четыре года, и мы тронулись.
      Про барышничество мы и не думали. Но про лошадь-то, конечно, думали, потому что побаивались, как бы нам не пришлось взвалить лошадь Бисли на повозку, а Эбу впрячься рядом с мулом и в таком виде к вечеру вернуться домой. Так вот, значит, Эб выехал за ворота и пустил упряжку по дороге так бережно и осторожно, как никогда еще не обращались с лошадью и мулом на этом свете, и мы с Эбом подымались пешком на каждый пригорок, на самый маленький бугорок, и думали так добраться до самого Джефферсона. День был погожий, жаркий, середина июля. До Уайтлифской лавки оставалось около мили, а лошадь не столько шла, сколько висела на дышле, и лицо Эба все сильнее мрачнело, всякий раз как у нее заплетались ноги, и вдруг видим - лошадь вся в мыле. Она вздернула голову, будто ее кто ткнул раскаленной кочергой, и влегла в хомут, в первый раз коснулась хомута с тех пор, как мул принял на себя всю тяжесть. Эб взмахнул кнутом, и мы съехали с холма и подкатили к Уайтлифской лавке, а лошадь эта самая вращает глазами, и они у нее белые, как костяные грибки для штопки, а грива и хвост так и вьются, как огонь в траве. И провалиться мне, ежели она не была вся в мыле, как кровный рысак после хорошей пробежки, и даже ребра как будто меньше стали торчать. И тогда Эб, который сперва хотел ехать кружной дорогой, чтобы не проезжать мимо лавки, остановился и, сидя па козлах, как, бывало, сидел у себя дома на загородке, где никакой Пэт Стэмпер ему не был страшен, рассказал Хью Митчеллу и другим ребятам на галерее, что, мол, эта лошадь из Кентукки. А Хью Митчелл даже не улыбнулся. "Ну конечно, говорит. А я-то ума не приложу, что с ней сталось. Теперь понятно, отчего столько времени прошло: от Кентукки досюда - конец не близкий. Герман Шорт выменял эту лошадь у Пэта Стэмпера на мула с коляской еще пять лет назад, а Бисли Кемп прошлым летом отдал за нее Герману восемь долларов. Сколько же ты дал Бисли? Пятьдесят центов?"
      В этом-то и было все дело. Не то чтобы лошадь обошлась Эбу слишком дорого, - он за нее только всего и отдал что лемех от плуга, потому как, во-первых, мельница для сорго никуда не годилась, а во-вторых, мельница-то была чужая. И не то чтобы кому-нибудь было жаль Германова мула с коляской. Все дело было в этих восьми долларах, которые Бисли выложил наличными, правда, Эб на Германа за эти восемь долларов не обижался. Герман ведь отдал своего мула и коляску. К тому же эти восемь долларов остались в наших местах, и, стало быть, не так уж и важно, у кого в кармане они застряли - у Германа или у Бисли. Важно было одно: Пэт Стэмпер, чужак, заявился к нам, напустил туману, и кровные йокнапатофские денежки пошли гулять туда-сюда. Когда человек меняет лошадь на лошадь - это одно, и черт ему судья. Но когда наличные доллары начинают кочевать из рук в руки - это совсем другое. А уж ежели является чужак и давай перекачивать деньги из кармана в карман, это как все равно грабитель вломился в твой дом и расшвырял все вещи как попало, хоть и не взял ничего. Вдвойне обидно! Так что надо было не просто всучить лошадь Бисли Кемпа обратно Пэту Стэмперу, но и как-то вырвать у Пэта восемь долларов Бисли Кемпа. Вот что я и имел в виду, когда сказал, что сама судьба велела Пэту Стэмперу сделать привал под Джефферсоном, как раз у дороги, по которой мы должны были проехать в тот день, когда отправились за сепаратором для миссис Сноупс; ну да, он расположился у самой дороги вместе со своим черномазым колдуном в тот самый день, когда Эб поехал в город с двадцатью четырьмя долларами и шестьюдесятью восемью центами в кармане, и только он один мог восстановить поруганную честь науки и искусства йокнапатофского барышничества.
      Не помню уж, когда и где мы узнали, что Пэт в Джефферсоне. Может быть, в Уайтлифской лавке. А может, при таких обстоятельствах было не только естественно и справедливо, чтобы Эб встретился со Стэмпером по пути в Джефферсон - может, это было заранее предопределено судьбой. И вот, едем мы, значит, с Эбом, пособляя этим восьми долларам Бисли Кемпа одолевать подъемы, сами пешком плетемся, а лошадь Бисли налегает, что есть сил, на хомут, хотя почти всю тяжесть тащит мул, а Эб идет рядом и честит Пэта Стэмпера, и Германа Шорта, и Бисли Кемпа, и Хью Митчелла; а потом спускаемся под гору, и Эб притормаживает повозку слегой, чтобы она не пропихнула лошадь Бисли через хомут и не вывернула ее наизнанку, как носок, и Эб все честит Пэта Стэмпера, и Германа, и Бисли, и Митчелла, и так до тех пор, пока мы не добрались до моста на третьей миле, а там Эб свернул с дороги, загнал повозку в кусты, выпряг мула, подвязал вожжу так, чтобы я мог править, сидя верхом, дал мне четвертак и велел ехать в город, взять на десять центов селитры, на пять дегтю и рыболовный крючок номер десятый да поскорей вернуться назад.
      До города мы, стало быть, добрались только после обеда. Мы покатили прямехонько туда, где расположился Пэт, и въехали на самую его стоянку, и лошадь Бисли теперь лихо влегала в хомут, и глаза у нее сверкали так же дико, как у Эба, а на морде выступила пена, потому что Эб втер ей селитру в десны, а под хомут аккуратно заправил два куска проволоки и еще один смолою прилепил на том месте, где загнал ей под шкуру этот крючок, так чтоб можно было хлестнуть по нему вожжой, и Пэтов черномазый кинулся ловить лошадь под уздцы, а не то она как раз вбежала бы в палатку, где спал Пэт, а потом Пэт сам вышел в этой своей светлой шляпе, надвинутой на один глаз, а глаза у него такого же цвета, как новый лемех, и почти такие же холодные, и большие пальцы рук засунул за пояс: "Ишь какую игрунью привели", - говорит.
      "Что правда, то правда, - говорит Эб, - Оттого-то я и хочу от нее отделаться. Вот ежели бы вы мне помогли, дали бы мне заместо нее какую-нибудь другую, я бы тогда добрался до дому, не расшибив в лепешку и себя, и этого мальчугана". И это было верно задумано - рвануть напролом, сразу выложить, что, мол, есть дело, так Пэта скорей убедишь, чем ежели станешь ходить вокруг да около. Пэт эту лошадь целых пять лет не видел, вот Эб и порешил, что шансов узнать ее у него примерно столько же, сколько у вора узнать долларовые часы, которые случайно зацепились за пуговицу его жилетки пять лет назад. И Эб вовсе не хотел обжулить Пэта. Он хотел только вернуть те восемь долларов - цену чести и гордости йокнапатофского барышничества, не выгоды, а единственно чести ради. Так вроде бы все и вышло. Я до сих пор уверен, что Эб надул Пэта и что Пэт отказался меняться иначе, чем упряжка на упряжку, не потому, что узнал лошадь Бисли, а просто такой у него был расчет. А впрочем, не пойму, может, Эб до того старался надуть Пэта, что Пэту и не пришлось надувать Эба. И вот черномазый выводит пару мулов, а Пэт стоит, засунув большие пальцы за пояс штанов, смотрит на Эба и жует табак, медленно так, со смаком, а Эб стоит, и лицо у него отчаянное, хоть страха на нем и незаметно, он понял, что зашел дальше, чем хотел, и теперь остается либо зажмуриться и шагать вперед без оглядки, либо пойти на попятный и бросить все к черту, сесть на повозку и уехать, пока лошадь Бисли еще чувствует уколы крючка. Но тут Пэт Стэмпер показал, что он за человек. Ежели бы он стал вкручивать Эбу мозги, уговаривать его, я думаю, Эб отступился бы. Но Пэт и не подумал это сделать. Он надул Эба, точь-в-точь как один первоклассный вор надувает другого, - просто-напросто не говорит ему, в чем секрет сейфа.
      "Хороший мул у меня уже есть, - говорит Эб. - Мне бы от лошади избавиться, она мне не нужна. Дайте мне мула за лошадь".
      "Да ведь мне тоже не нужна дикая лошадь, - говорит Пэт. - Я какую хотите животину сменяю, лишь бы она ногами шевелила, только расчет у меня свой. На одну эту лошадь я с вами меняться не буду, потому что мне она нужна не больше, чем вам. А вот этого мула я бы взял. У меня вон какая пара, под стать. За упряжку мне всякий даст втрое дороже, чем я возьму за них порознь".
      "Но у вас и так будет упряжка для мены", - говорит Эб.
      "Нет, - говорит Пэт. - Я должен получить с вас за них больше, чем взял бы, ежели разбить пару. Ежели вам нужен только один мул, попытайте-ка лучше счастья еще где-нибудь".
      И тогда Эб посмотрел на этих мулов еще разок. Что ж, мулы как мулы. Не слишком хорошие, не слишком плохие. Врозь каждый был похуже, чем мул Эба, но в паре они выглядели неплохо, в общем, мулы ничего себе, так что Эб был обречен. Он был обречен с той самой минуты, когда Хью Митчелл сказал ему про те восемь долларов. И, думается мне, Пэт Стэмпер сразу понял, что Эб обречен, когда поднял голову и увидел, что черномазый держит под уздцы лошадь Бисли, а она рвется в палатку. Думается мне, он уже тогда знал, что ему и не надо стараться провести Эба, а надо только подольше твердить "нет", и все тут. Вот он и прислонился к нашей повозке, засунув большие пальцы за пояс, стоит, жует табак и глядит, как Эб снова осматривает мулов со всех сторон. И даже я понял, что Эб влип: он думал, у него под ногами твердое дно, а сам забрел в трясину, и теперь уж ему даже остановиться нельзя хоть на секунду, чтоб повернуть назад. "Ладно, - сказал Эб. - Я их беру".
      И вот черномазый запряг в повозку новых мулов, и мы поехали в город. И мулы эти были как мулы. А я, черт меня дери, решил, что Эб хоть и попал в Стэмперову трясину, но уже выкарабкался, и когда мы снова выехали на дорогу и палатка Стэмпера исчезла из глаз, на лице у Эба появилось такое выражение, будто он сидит на загородке у себя дома и толкует соседям про то, что, может, в лошадях он и не смыслит, но все же он не такой дурак, как кажется. Но пока что вид у него был не совсем уверенный, он сидел на козлах насторожившись и глаз не спускал с новой упряжки, все испытывал ее. Но мы уже въехали в город, так что долго ее испытывать было не с руки, зато на обратном пути мы их как следует испытаем. "Ей-ей, - говорит Эб, - если только они хоть как-нибудь доплетутся до дому, значит, я отобрал у него эти восемь долларов, будь он проклят!"
      Но тот черномазый был артист. Потому как придраться было не к чему. Поглядеть на них - два обыкновенных мула, не из самых лучших, конечно, таких видишь на дороге целые сотни. Я только заметил, что есть у них повадка трогать с места рывком - сначала один рванул вперед и сразу осадил, потом другой тоже рванул и осадил, а когда мы выехали на дорогу, один из них, как заколдованный, вдруг на всем ходу стал поперек дороги, будто хотел поворотить назад и перескочить прямо через повозку, но ведь Стэмпер сказал только, что пара эта под стать, и ни словом не обмолвился, что его мулы когда-нибудь работали парой. Да, они и впрямь были под стать друг другу в том смысле, что ни один из них понятия не имел, когда другой сдвинется с места. Но Эб сумел с ними совладать, и мы поехали дальше и уже стали подыматься на тот большой пригорок возле городской площади, как вдруг видим, они тоже в мыле, точь-в-точь как лошадь Бисли перед Уайтлифской лавкой. Но это бы еще ничего, в тот день здорово парило; и тут я в первый раз заметил, что собирается дождь; помню, глядел я на большое, светлое, словно бы раскаленное облако на юго-западе и думал, что дождь нас захватит прежде, чем мы доберемся до дому или хотя бы до Уайтлифа, и вдруг вижу - повозка уже не поднимается вверх, на холм, а катится обратно, и тут я оглянулся и успел увидеть, как эти мулы - теперь уж оба - встали поперек дороги и уставились друг на друга через дышло, а Эб старается их развернуть и тоже вылупил глаза, и вдруг они сами развернулись, и, помню, я еще подумал: вот удача, что они не встали мордами к повозке. Потому что тут они рванули разом, впервые в жизни или уж, во всяком случае, впервые с той минуты, как Эб стал ихним хозяином, и мы вылетели на холм и вымахнули на площадь, как тараканы в выгребную яму, повозка встала на два колеса, а Эб дергает вожжами и твердит: "Сто чертей! Сто чертей!" - а народ, все больше женщины да ребятишки, с визгом врассыпную, кто куда, а Эб еле заворотил в переулок за лавкой Кейна и остановился, зацепившись колесом за колесо другой повозки, так что та, другая упряжка помогла ему затормозить. Ну, собралась целая толпа, чтобы помочь нам распутаться, а потом Эб отвел наших мулов к заднему крыльцу лавки и привязал к столбу так туго, что морды задрались кверху, а люди все подходят и говорят: "Глянь-ка, да это те самые Стэмперовы мулы", а Эб тяжело дышит, и вид у него теперь далеко не беспечный, осталась одна настороженность. "Давай, говорит, заберем этот треклятый сепаратор и поехали".
      Вошли мы в лавку, отдали Кейну тряпицу миссис Сноупс, он сосчитал эти двадцать четыре доллара шестьдесят восемь центов, а мы забрали сепаратор и пошли назад к повозке, туда, где мы ее оставили. Она-то стояла на месте, дело было не в ней. Право, она даже слишком бросалась в глаза. Эб поставил ее у погрузочного помоста, и, помнится, мне был виден кузов и ободья колес, и люди, стоявшие в переулке, тоже были мне видны только по пояс, теперь их собралось вдвое, а то и втрое против прежнего, и я еще подумал, что и повозка слишком бросается в глаза, и народу вокруг нее что-то многовато; это было похоже на одну из тех картинок, знаете, под какими пишут "Что неправильно нарисовано на этой картинке?", и тут Эб говорит: "Сто чертей! Сто чертей!" - и побежал, но своего конца сепаратора из рук не выпустил. Подбегает к краю помоста и заглядывает под него. Мулы тоже были на месте. Они лежали. Эб туго привязал их к столбу, прихватив веревкой оба мундштука, и теперь они выглядели точь-в-точь, как двое парней из клуба самоубийц, ни дать ни взять удавленники - головы задраны и смотрят прямо в небо, языки вывалились, глаза повылазили из орбит, шеи вытянулись фута на четыре, а ноги поджаты, как у подстреленных кроликов, и тут Эб спрыгнул на землю и перерезал веревку складным ножом. Ну и артист! Он дал им своего зелья или чего там еще ровно столько, чтоб они доплелись до городской площади.
      Тут Эб совсем расстроился. Я его как сейчас вижу - притулился где-то в углу, за Кейновыми плугами и культиваторами, с лица побелел, голос дрожит, руки тоже, насилу вытащил шесть монет из кармана, протянул мне и говорит: "Беги к доку Пибоди, притащи мне бутылку виски. Живо". Да, он совсем расстроился. Он уже не в трясину попал, а в омут, и единственный верный прыжок только и мог его спасти. Он выпил пинту виски в два глотка, осторожно, будто яйцо, положил в угол пустую бутылку, и мы пошли назад к повозке. Теперь мулы кое-как держались на ногах, мы погрузили сепаратор, и Эб осторожно их тронул, а люди кругом всё толковали друг другу, что это, мол, Стэмперова упряжка. Лицо у Эба теперь уж было красным, а не белым, и солнце скрылось за тучей, но, я думаю, он этого даже не заметил, и мы весь день ничего не ели, да он, по-моему, и этого не заметил. И вот провалиться мне сквозь землю, а только Пэт Стэмпер словно бы и с места не трогался, так все и стоял у веревки, которой был огорожен его загон, сдвинув набекрень шляпу и засунув большие пальцы за пояс штанов, а Эб сидит на козлах и старается унять дрожь в руках, а мулы, которых он выменял у Стэмпера, стоят, ноги разъезжаются, головы понурили, дышат, как паровики. "Я приехал за своей упряжкой", - говорит Эб.
      "В чем дело? - говорит Стэмпер. - Неужто они для вас слишком резвые? Что-то не похоже".
      "Ладно, - говорит Эб. - Ладно. Мне нужна моя упряжка. Вот у меня четыре доллара. Получайте свои четыре доллара барыша и отдайте мою упряжку".
      "Нет у меня вашей упряжки, - говорит Стэмпер. - Мне ведь эта лошадь тоже была без надобности. Я же вам говорил. Вот я и сбыл ее с рук".
      Эб все сидел на козлах. Он теперь немного поостыл, Потянул ветерок, и в воздухе запахло дождем. "Но мул-то мой еще у вас, - говорит Эб. - Ладно. Я его беру".
      "А что дадите? - говорит Стэмпер. - Хотите обменять эту упряжку на своего мула?" Да только Эб уже и торговаться был не в состоянии. Он вконец расстроился - сидит, как будто и не видит ничего, а Стэмпер привалился к стойке ворот и глядит на него как ни в чем не бывало. Поглядел с минутку и говорит: "Нет, не надо мне этих мулов. Ваш куда лучше. Так дело не пойдет, и меняться я не стану. - Он сплюнул, спокойно так, аккуратно. - И потом, я поставил вашего мула в упряжку с другой лошадью. Хотите поглядеть?"
      "Ладно, - говорит Эб. - Сколько?"
      "Даже глядеть не хотите?" - говорит Стэмпер.
      "Ладно", - говорит Эб. И вот черномазый выводит Эбова мула и лошадь, маленькую вороную лошадку. Помню, даже по той пасмурной погоде, без солнца, она вся так и лоснилась - лошадка чуть побольше той, что мы отдали Стэмперу, и толстая, как свинья. Да, да, именно, как свинья, лошади такие упитанные не бывают, только свиньи. Толстая до самых кончиков ушей и с виду тугая, как барабан. Такая толстая, что едва идет: ноги ставит, будто в них и весу никакого нет, будто и не чует их под собой. "Слишком уж она толстая, говорит Эб. - Я на ней и до дому-то не доеду".
      "Вот и я так думаю, - говорит Стэмпер. - Поэтому и хочу ее сбыть".
      "Ладно, - говорит Эб. - Надо ее испробовать". И начинает слезать с повозки.
      "Испробовать?" - говорит Стэмпер. Эб не ответил. Он осторожно слез с фургона и пошел к лошади, переставляя ноги осторожно, с трудом, словно тоже их под собою не чуял, как та лошадь. На ней был недоуздок. Эб взял у черномазого конец и стал садиться верхом. "Обождите-ка, - говорит Стэмпер. Что это вы хотите делать?"
      "Хочу ее испробовать, - говорит Эб. - Я сегодня уже раз менялся с вами". Стэмпер поглядел на Эба. Потом снова сплюнул, отступил малость назад и говорит черномазому: "Ладно, Джим. Подсади его". И вот черномазый подсадил Эба на лошадь, но только он не успел отступить назад, как Стэмпер, потому что стоило Эбу сесть верхом, как будто ему электрический ток пропустили сквозь штаны. Лошадь завертелась волчком - не разобрать, где перед, где зад, аккурат, как у картофелины, - она грохнула Эба оземь, а Эб встал и снова к лошади, а Стэмпер говорит: "Подсади-ка его, Джим", и черномазый снова подсадил Эба, а лошадь снова его сбросила, а Эб встает, и, глазом не моргнув, опять к лошади, и опять берется за недоуздок, но тут Стэмпер его остановил. Ей-богу, похоже было, что Эб сам хочет, чтобы лошадь грохнула его покрепче, если уж и тут он себе руки-ноги не переломает, значит, ему причитается какая ни на есть животина, чтоб нас домой довезла, "Вам что, жить надоело?" - говорит Стэмпер.
      "Ладно, - говорит Эб. - Сколько?"
      "Зайдем в палатку", - говорит Стэмпер.
      А я остался ждать в повозке. Ветер помаленьку крепчал, а у нас не было с собой верхней одежи. Зато в повозке было несколько мешков из-под отрубей, миссис Сноупс велела их взять, чтобы завернуть сепаратор, и я как раз заворачивал его в эти мешки, а тут черномазый вышел из палатки, откинул полу, и я увидел, что Эб пьет прямо из бутылки. Потом черномазый вывел лошадь с повозкой, Эб со Стэмпером вышли из палатки, и Эб пошел к нашей повозке, на меня даже не поглядел, только сбросил с сепаратора мешки, взял его и отнес в ту повозку, и они со Стэмпером сели и поехали назад в город. Черномазый уставился на меня. "Вымокнете вы, покуда домой доберетесь", говорит.
      "Да, пожалуй!" - говорю.
      "Хотите закусить, покуда они вернутся? - говорит. - У меня обед на плите".
      "Нет, спасибо!" - говорю. И он пошел назад в палатку, а я остался ждать в повозке. Видно было, что вот-вот польет дождь. Помню, я подумал, что зато теперь у нас, по крайности, будут мешки и мы, может, останемся сухие. А потом Эб со Стэмпером вернулись, и Эб опять на меня даже не взглянул. Он пошел обратно в палатку, и я увидел, что он снова приложился к бутылке, а потом сунул ее за пазуху. А потом черномазый подвел мула и новую лошадь и запряг их, а Эб вышел и сел на козлы. Стэмпер и черномазый вдвоем его подсаживали.
      "Пусть лучше мальчишка правит, как вы считаете?" - говорит Стэмпер.
      "Править буду я, - говорит Эб. - Может, меняться я и не умею, но править лошадью покуда еще могу!"
      "Ну как хотите, - говорит Стэмпер. - Эта лошадь вам еще покажет".
      Она нам и впрямь показала! - Рэтлиф засмеялся, в первый раз за все время, негромко, едва слышно, и, хоти его не было видно в темноте, все хорошо знали, какой у него сейчас вид, как будто он был у них перед глазами, - сидит на стуле, непринужденно развалившись, с худощавым, смуглым, ласковым и лукавым лицом, одетый в чистую синюю рубашку, и выглядит таким же закоренелым холостяком, как и Джоди Уорнер, но на том сходство между ними и кончалось, да и не такое уж это было сходство, потому что в Уорнере это была дешевая и напыщенная любезность, а в Рэтлифе - добродушное целомудрие послушника из средневекового монастыря, - садовника, скажем, или виноградаря. - Да еще как показала. Не успели мы отъехать и милю, как полил дождь, загремел гром, и два часа мы ехали, скорчившись под мешками, и все глядели, как эта новая лошадь, такая толстая, гладкая да резвая, даже в дождь все рвалась вперед, совсем как у Стэмпера, когда Эб сел на нее верхом, покуда мы наконец не укрылись в старой конюшне у дороги. Собственно, укрылся-то я, потому что Эб к тому времени лежал пластом на дне повозки и дождь хлестал ему прямо в лицо, а я сидел на козлах и правил и вдруг вижу эта гладкая вороная лошадь становится гнедой. Мне тогда всего восемь лет было, и мы с Эбом до тех пор дальше его загона не барышничали. Заехал я под первую попавшуюся крышу и растолкал Эба. Под дождем он охолодел и стал почти трезвый. А скоро и вовсе протрезвел. "Чего? - спрашивает. - Что случилось?"
      "Лошадь! - кричу. - Она масть меняет!"
      Он был уже совсем трезвый. Мы разом спрыгнули с повозки, и Эб глаза так и вылупил - в постромках-то стояла гнедая лошадь, а перед тем, как ему уснуть, она была вороная. Он протянул руку, будто вообще уж не верил, что это лошадь, и потрогал то самое место, по какому он вожжами похлестывал, он еще у Стэмпера, когда лошадь пробовал, на это самое место плюхнулся, и тут я вижу, лошадь рванулась, сиганула вперед. Я еле успел увернуться, она налетела на стенку позади меня, совсем рядом, даже волосы у меня шевельнулись от ветра. А потом раздался такой звук, будто в шину здоровенного велосипеда воткнули гвоздь. Что-то зашипело: "П-ш-ш-ш-ш-ш" - и от гладкой, толстой вороной лошади Пэта Стэмпера ничего не осталось. Я, конечно, не говорю, что, кроме нас с Эбом, в конюшне был теперь только мул. Лошадь тоже была. Только это была та самая лошадь, на которой мы выехали утром из дому и которую выменяли у Бисли Кемпа на мельницу для сорго и плужный лемех две недели назад. Даже крючок вернулся к нам и жало торчало в ту же сторону, куда Эб его повернул, тот черномазый просто малость его передвинул, этот крючок. Но только на другое утро Эб нашел у нее под шкурой под самой передней ногой велосипедный ниппель, а это такое место, куда хозяину, будь у него лошадь хоть двадцать лет, пожалуй, ни разу и в голову не придет заглянуть.
      Мы добрались до дому только на другой день, когда солнце было уже высоко, и мой папаша ждал нас у дверей Эба, злой как черт. Он меня, конечно, сразу увел, и я только успел увидеть, что миссис Сноупс стоит на пороге она, верно, так и простояла там всю ночь - и говорит: "Где мой сепаратор?" а Эб говорит, что он, мол, всегда был помешан на лошадях, и тут уж ничего не поделаешь, а миссис Сноупс в слезы. Я У них, можно сказать, дневал и ночевал, но никогда еще не видел, чтобы она плакала. Что говорить, не такая она была женщина, чтоб часто плакать, она плакала тяжело, будто не знала, как это делается, будто сами слезы не знали толком, что им положено делать, стояла на пороге в старом платке и даже лица не прятала, только говорила: "Помешан на лошадях, ладно! Но почему именно на этой лошади? Почему на этой?"
      Словом, мы с папашей ушли. Он так стиснул мне плечо, что больно стало, но когда я рассказал про вчерашний день, как и что случилось, он раздумал меня лупить. И все-таки к Эбу я воротился только в полдень. Он сидел на загородке, я тоже залез на загородку и сел рядом. Но загон был пустой. Не видно было ни мула, ни лошади Бисли. Только он ничего не сказал, и я тоже ничего не сказал, а потом Эб говорит: "Ты завтракал?", а я говорю, да, завтракал, а Эб говорит: "А я еще нет". И мы пошли в дом, а миссис Сноупс, конечно, там уже не было. Я так и представил себе: вот Эб сидит на загородке, - а она спускается с холма, в шляпке, в шали на плечах, даже в перчатках, идет в конюшню, седлает мула и взнуздывает лошадь Бисли, а Эб сидит и никак не может решить, пойти пособить ей или не надо.
      Я развел в плите огонь. Эб был не мастер стряпать, и покуда мы все приготовили, стало уже так поздно, что мы решили сготовить заодно и обед, а потом поели, я вымыл посуду, и мы опять пошли к загону. Плуг без лемеха все еще торчал на дальнем поле, но привезти его теперь было не на чем, разве что Эб пошел бы к старику Энсу и попросил у него пару мулов, а это было все равно, что у гремучей змеи просить взаймы погремок; но в ту минуту, мне кажется, Эб чувствовал, что хватит с него волнений, по крайней мере - на сегодня. И вот мы сидели на загородке и глядели на пустой загон. А загон никак не назовешь большим, и если в него пускали хотя бы одну лошадь, уже казалось, что он битком набит. А теперь он был похож на техасскую прерию; и, право слово, только я было начал думать про то, какой он пустой, как Эб спрыгнул с загородки, прошел через весь загон, остановился и глядит на сарай, пристроенный к стене конюшни, сарай этот был бы ничего себе, ежели бы его починить как следует и покрыть новой крышей. "Думаю, говорит, в следующий раз выменять кобылу, стану выводить мулов, помаленьку табун разведу. Этот сарай как раз подойдет для молодняка, надо только малость его подправить". Потом он воротился, и мы снова сидели на загородке, а часа этак в четыре подъехала повозка. Это была повозка Клиффа Одэма, с высокими бортами, а на козлах рядом с Клиффом сидела миссис Сноупс, и они проехали мимо дома прямо к загону. "Не выгорело, - сказал Эб. - Станет он с ней пачкаться, как же". Мы уже спрятались за конюшней и видели, как Клифф задом подогнал повозку к помосту у ворот, а миссис Сноупс спрыгнула, сбросила платок, сняла перчатки, пошла через загон в коровник, вывела оттуда корову и заставила ее взойти на помост, подле которого стояла повозка, а Клифф говорит: "Вы подержите лошадей, а я загоню ее на повозку". Но миссис Сноупс будто и не слышала. Она поворотила корову мордой к задку повозки, уперлась плечом ей в ляжки и взгромоздила эту корову на повозку, прежде чем Клифф успел соскочить с козел. Клифф поднял задний борт, миссис Сноупс снова накинула платок, натянула перчатки, они сели в повозку и уехали.
      И вот я опять развел огонь, чтобы он мог сготовить ужин, а потом мне надо было идти домой - солнце уже почти село. А на другое утро я притащил ему ведерко молока. Эб был на кухне, все еще возился с завтраком. "Вот спасибо, что принес, - сказал он, когда увидел молоко. - Я еще вчера хотел тебя просить - может, ты достанешь мне молочка". Он снова стал стряпать, потому что не ждал ее так скоро - ведь не могла ж она, в самом деле, сделать за сутки два конца по двадцать восемь миль, ежели только не больше. Но тут мы снова услыхали стук колес, и она вернулась, на этот раз с сепаратором. Мы схоронились за конюшней и оттуда видели, как она тащила сепаратор в дом. "Ты ведь молоко так поставил, что она увидит, верно?" - говорит Эб.