11. НА ТРОПЕ

Это был день шалфея, бесконечные мили шалфея, крепко пахнущего после ночного дождя; они ехали вшестером сквозь этот запах… В полдень остановились на Бокс-Элдер-крик, во второй половине дня оставили позади реку Масселшелл. А теперь они сидели у вечернего костра. Лаудон слышал скворчание бекона на сковородке, вдыхал великолепный аромат кофе и чувствовал себя усталым и довольным. Ночное небо было чистым, дым от костра поднимался прямо вверх. Устанавливается хорошая погода, и, если повезет, то завтра вечером они остановятся на Воскресной Речке. А на следующее утро будут в Майлс-Сити принимать это техасское стадо…

Пока что все шло хорошо сверх всяких ожиданий. Правда, этим утром они наткнулись на компанию индейцев-кри, которые клянчили пищу и табак, но серьезной опасности это не представляло. Кучка оборванных краснокожих, изрядно голодных с виду, вспоминал теперь Лаудон, сбежавших от правосудия королевы после подавления восстания Райела прошлой весной в Саскачеване 14. Но эти сегодняшние кри не очень-то походили на революционеров — просто люди, которым за последнее время нечасто случалось поесть. Четверо или пятеро мужчин, несколько скво и папусов 15, и на всех — лишь одна винтовка.

Небольшая команда Лаудона путешествовала налегке. Они ели мясо антилоп, которых удалось подстрелить по дороге, но с собой захватили из дому бекон и хороший запас табака. Сложность была в том, что для скотоводов все индейцы — как колючка в боку, но эти кри были связаны кровными и племенными узами со здешними монтанскими племенами черноногих — «бладами» и гро-вантри 16 — и потому блуждали повсюду. Пасшийся в прерии скот давал им пищу, конокрадство их развлекало. Но обращения ранчеров к военным за помощью тонули в потоке жалоб и бумаг, так что люди были настроены взяться за ружья и решить дело на свой лад.

Так что Лаудон не испытывал никакого удовольствия, повстречав этих жалких краснокожих. В конце концов, индеец есть индеец, и небольшая разница, это беженец из Канады или молодой воин из резервации здесь, в Монтане. Но все же было что-то в этих женщинах с непроницаемыми лицами, этих немигающих, черных как башмачные пуговки глазах детишек из встреченной утром группы, что-то, тронувшее Лаудона. Черт побери, когда у тебя брюхо набито хорошей кормежкой, нелегко оставаться слепым и не видеть голода на чужом лице! И все-таки это была не его еда, а «Длинной Девятки» — и он колебался. А пока он пытался принять какое-то решение, Текс Корбин сказал:

— Фруму не понравилось бы» если б мы кормили этих попрошаек.

Корбин был техасец, с техасской памятью на этих дьяволов-команчей. Лаудон тоже унаследовал все это; но в нем жило более свежее, острое воспоминание от разговора с Элизабет прошлой ночью в школе — ее недоверие к Фруму. Так что замечание Корбина вызвало в нем обратную реакцию.

— А-а, к черту Фрума, — сказал Лаудон, — мы можем поделиться с ними беконом и несколькими пачками «Клаймэкса».

Кажется, Текс не поставил ему это в вину… и вроде не такой он, чтобы по возвращении побежать к Фруму и донести ему, как его мягкотелый управляющий пожалел этих вонючих вороватых индейцев. Текс — не того покроя человек. Этот чиряк Грейди Джоунз, злящийся, что у него должность из-под носа уплыла, этот мог бы. Но не Текс… Вот он раскладывает бекон по мискам, а остальные придвинулись поближе и донимают его шуточками. Все — кроме Клема Латчера.

Черт побери, вот уж действительно Латчер не на месте в этой компании! Нету в нем первобытной, буйной радости жизни, как в Тексе Корбине, Пите Уикзе, Ленни Хастингсе, Поле Гранте. Последние трое — молодые, они жизнерадостны по годам… но дело не в возрасте, потому что они были знакомы и схожи с Тексом Корбином, да и с Джессом Лаудоном, тем, что родились на границе. Здесь не место людям с мягким лицом и глазами собаки, выгнанной на дождь. Вся беда с Клемом — что он бесцветный хоть снаружи, хоть изнутри, ни рыба, ни мясо, просто занудный долговязый тип, прочитавший слишком много книжек. И пытающийся жить с женщиной, у которой, по его мерке, слишком горячая кровь. Но на тропе — человек что надо, никогда не станет бурчать, что не его очередь принести ведро воды или на лошадей поглядеть. И все же нет в нем крепкой основы, настоящего дуба.

«Черт, — думал Лаудон, — но ведь этот парень — мой друг…» И ему становилось стыдно за те презрительные мысли о Клеме, которые только что вертелись у него в голове. Только как можно быть подлинным другом человеку, который вызывает в тебе жалость? Можно ли быть привязанным к человеку, которого ты жалеешь — ведь жалость убивает уважение. Кстати, если подумать, то ведь именно потому, что пришлось ему перезимовать с Клемом, он пользовался в мыслях такими словами, каких не услышишь в ковбойском бараке.

Ужин съеден. Люди сворачивают себе сигареты, вытягиваются у огня поудобнее. Кому-то хочется узнать про стадо, которое им предстоит гнать домой.

— Три тысячи голов техасского скота, — объясняет Лаудон. — Фрум это мне утром сказал. Стадо сухое. Коровы и телята. Месяц уже в пути.

Пит Уикз сказал:

— Хоть то хорошо, что они будут слишком усталые, чтоб бросаться наутек, если дождевик скрипнет.

Огонь угасал, осталась лишь россыпь красных углей. Мягкий ветерок скользил над землей, в небе стало больше звезд. В темноте смутными силуэтами виднелись лошади, привязанные к колышкам. Люди начали зевать. Лаудон сказал:

— Пора на боковую, ребята. Светает рано.

Друг за другом они послушно заворачивались в одеяла, все, кроме Латчера, который набил трубку и ушел куда-то во тьму. Лаудон смотрел, как моргает, угасая, огонь, а потом, подчинившись какому-то внутреннему толчку, поднялся и пошел мимо лежащих людей, мимо привязанных лошадей… Он нашел Клема, который глядел на северо-запад, через все эти пройденные ими мили… Клем стоял, сложив руки, трубка его погасла.

— Славная ночь, Клем, — сказал Лаудон.

Латчер безразлично кивнул.

Джесс спросил отрывисто:

— Клем, скажи, что за человек Фрум? — и, задавая вопрос, понял, что именно за этим он сюда и пришел.

Латчер сначала как будто не услышал его, но потом Лаудон понял, что он обдумывает ответ. Наконец Латчер ответил:

— Не могу сказать с уверенностью, Джесс. Да, большой человек… Но меня тревожит вопрос: большой — но хороший ли человек? Он построил большой дом. Зачем — потому что ему такой нужен? Или потому, что хочет произвести впечатление на соседей? У него много книг. Он их читает или просто хочет выглядеть ученым человеком? Понимаешь, все это можно истолковать двояко. А теперь он собрался вывести бедлендеров. Что он сам получит от того, что возьмет закон в собственные руки? Ты можешь припомнить, я уже когда-то задавал этот вопрос, тогда, на пароходной пристани…

— Да, — сказал Лаудон. — Я помню. Послушай, что тебя пугает, Клем?

— На границе порядочные люди устанавливают свои собственные законы, потому что у них нет выбора. Так было в Калифорнии на приисках после золотой лихорадки сорок девятого года. Так было в Баннаке и в Калифорния-Сити больше двадцати лет назад, а в округе Джудит — в прошлом году. Со временем на смену суду Линча приходит настоящий закон. Но до тех пор, пока человек может повесить другого человека ради общего блага, то что удержит его, чтоб не повесить еще кого-то просто потому, что это — его личный противник? Понимаешь, самозванный судья может быстро сообразить, как легко и просто избавиться от оппозиции…

Лаудон кивнул.

— И тогда Фрум может выбрать либо один путь, либо другой…

— Это — большая страна, Джесс, она добра — и в то же время жестока. Добра, потому что обещает многое и дает много возможностей человеку, достаточно сильных, чтобы выдержать испытание. Жестока потому, что здесь нет никакого закона, кроме того, который устанавливаем мы сами, и жестокость земли порождает жестокость в человеке. Кто скажет, что сделает эта страна с человеком — возвысит или сломает?

— Мне важно знать, возвысит ли она меня, Клем. Или — сломает…

И снова Латчер задумался.

— Не уверен, что смогу ответить на этот вопрос, Джесс. Я был рад, что ты накормил этих голодных индейцев, хотя Корбин и напомнил тебе, что такой поступок не понравится Фруму. Когда ты позволяешь себе быть самим собой, ты хороший человек.

Лаудон спросил:

— Ты думаешь, он назначил меня управляющим, чтобы откупиться?

Латчер пожал плечами.

— Кто знает? Может быть, дом такой большой, потому что он собирается когда-нибудь завести семью. Может быть, в доме есть книги, потому что он любит читать. Может быть, когда последний бедлендер будет повешен, он спилит дерево, служившее виселицей…

Оба замолчали. Почувствовав, что все уже сказано, Лаудон повернулся, чтобы уйти.

— Пора нам уже укладываться, Клем.

— Да, — сказал Латчер, но не двинулся с места. Он наконец заметил, что трубка погасла, раскурил ее и сильно затянулся. В этот миг лицо его обрисовалось рельефно — изможденное, одинокое, задумчивое. Опять он сложил руки и стоял, глядя на северо-запад, через огромное расстояние, и теперь Лаудон знал, что он глядит туда, где на излучине реки стоит дом и женщина ждет его — на свой лад, как умеет. Теперь он знал, что погнало Латчера одного в ночь, знал, какие сомнения терзают Латчера… и он подумал: интересно бы знать, как проводит время в этот вечер Джек Айвз.

Он почти уже сказал «Мне очень жаль, Клей», но вспомнил, о чем думал у костра — что дружба не может основываться на жалости. Так что он сказал только «Спокойной ночи» и направился туда, где спали люди.

Жарко, — думал Фрум. — Слишком уж жарко, если вспомнить, как лило прошлой ночью; но теперь воздух неподвижен, а одеяла, которыми он укрыт, лежат тяжким грузом. В открытом окне спальни — ни дуновения ветерка; занавески висят неподвижно. Спать ему не хотелось, хотя он и поднялся рано, чтобы взглянуть, как Лаудон и его люди выедут в Майлс-Сити. Десяти еще нет — но ему казалось, что он валяется здесь уже часов двенадцать.

Он отбросил одеяла, опустил ноги на пол и поднялся. Длинная ночная рубашка вызывала раздражение, какой-то зуд, и он сбросил ее. Он стоял, обнаженный, посреди спальни, один во всем доме. Может быть, пойти в гостиную, разжечь лампы и почитать? Нет, не то настроение… Он начал одеваться. Глотнуть свежего воздуха — вот что надо, — сказал он себе.

Он вышел наружу. Луны не было, на всем небе — лишь пригоршня звезд. К нему неслышно подошла собака и ткнулась носом в руку, но он оттолкнул ее.

— Уйди, ляг на место, — резко сказал он. И сам удивился своей раздражительности.

Пошел к коралю. Поглядел в ночную тьму, подумал, где, интересно, ночуют сегодня Лаудон и его люди. Лаудон понемногу становится дельным управляющим, — отметил он; но, стоя здесь, у ворот кораля, он отчетливо увидел, как Лаудон выпускает лошадь Джо Максуина, к его раздражение возросло. Черт побери, надо было в тот день обойтись с Лаудоном круче. Но теперь это — дело прошлое, нечего травить душу. Лаудон доволен своей должностью, хотя в это утро он не выглядел таким уж довольным — просто выслушивал его приказы, кивал и был скорее мрачным. Хотя не таким угрюмым, как Клем Латчер.

Латчер, который оставлял жену одну на маленьком ранчо к северу отсюда.

Фрум вошел в кораль, снял со столба веревку и заарканил свою верховую лошадь. Быстро оседлал ее. Вывел лошадь из кораля и закрыл ворота. Тут из темноты появилась чья-то фигура и донесся Голос Грейди Джоунза:

— Это вы, мистер Фрум?

— Тебе что, не спится? — спросил Фрум.

— Да вроде как услышал какую-то возню тут… — Джоунз стоял достаточно близко, чтобы Фрум смог рассмотреть, что он едва натянул штаны поверх белья. — Собрались проехаться, а?

— Лучше, чем ворочаться в постели.

— Вы хотите уехать один?

Фрум кивнул.

— Думаю, доеду до школы, взгляну, не светится ли у племянницы… — Хотел бы он сейчас видеть лицо Джоунза получше. Выступающие скулы, кожа довольно смуглая — настолько, чтобы навести на мысль о капле индейской крови. Говорит этот человек немного, но Фрум припомнил слухи о нем, намеки, что, мол, приходилось ему слышать совиный крик 17. Что ж, надо быть человеком неробкого десятка, чтобы идти против закона. Может, все-таки надо было сделать управляющим Джоунза.

— Иди обратно спать, Грейди, — сказал он. — За меня не беспокойся.

Но когда он отъехал достаточно далеко, чтобы уже свернуть к школе, он не тронул повода, лишь покосился в ту сторону, чтобы убедиться, что в хижине темно. Проехав школу, он поднял коня в галоп. Еще в корале он знал, куда направляется; эта женщина снова была у него в мыслях. Когда-то он сказал себе, что должен обходить ее подальше, но после того бывали ночи, когда он изнемогал от необузданной работы воображения… выбросить их из головы значило лишь загнать огонь глубже, и он снова вырывался из-под земли, как в эту ночь. Вот так он решился.

Признав это, он заодно признался себе, что думал об этой женщине, когда позавчера вечером посоветовал Лаудону нанять Латчера на этот перегон из Майлс-Сити. А почему бы нет? В конце концов, с Латчером считаться нечего. Да если бы Латчер действительно стоил своей жены, то Фрум, добравшись до цели своей поездки, нашел бы дверь закрытой и запертой на все замки и засовы… запертой именно от него.

Когда он добрался до темного дома у подножия склона, дверь действительно была закрыта, и собака во дворе яростно лаяла. Фрум спрыгнул с седла и целую минуту успокаивал пса. Потом привязал лошадь к воротам кора-ля. Он слышал запах реки; бриз пролетал над водой, пересекал двор ранчо и касался его лица, и он понял, что весь потный. Проклятая собака!..

Он подошел к двери и постучал. Он услышал, как она отозвалась:

— Войдите!

Он открыл дверь и ступил в темноту единственной комнаты. Он помнил, где какая мебель стояла, и различил на кровати смутный силуэт хозяйки — она сидела, выпрямившись. Звездный свет проникал через маленькое окошко. Он пересек комнату и остановился у кровати; она подняла к нему глаза, слегка улыбнулась и протянула руки.

Сказала со вздохом:

— Я ждала до одиннадцати, а потом погасила свет и легла.

Выходит, она знала, что он приедет? Вместе с этой мыслью какой-то последний страж у него в мозгу про шептал, что — когда-нибудь ему придется узнать, какова будет назначенная ею цена. Неважно; он достаточно ловкий человек, чтобы выйти с прибылью из любой сделки, когда до нее дойдет дело. Тогда… а пока — не до того Он присел рядом с ней, обвил ее руками и забыл обо всех сомнениях и делах…

12. ГОРОД СКОТОВОДОВ

И еще один день пути оставил позади себя Лаудон. Он стоял в сумерках перед дверью платных конюшен, а вокруг него бился пульс Майлс-Сити — улицы залиты яркими огнями, непрерывной музыкой звучали шпоры, когда люди проходили мимо. В городе в эти дни было полно гуртовщиков. Люди на главной улице, люди на боковых улочках. Кладовки во всех платных конюшнях завалены до потолка спальными скатками и чепсами ковбоев, а люди, Бог знает сколько времени проведшие на тропе, прополаскивали глотки от пыли в салунах или резались напропалую в игорных залах перед новой и опасной дорогой. Кто-то отправится сухим путем в Техас верхом на своей лошади, кто-то поедет в Чикаго вместе с партией мясного скота. Ну, а пока что они пытались вознаградить себя за бесконечные дни в дорожной пыли. Лаудон тоже распустил свою команду — пусть погуляют.

— Только помните, что мы погоним скот к «Длинной Девятке» завтра с рассветом, — сказал он им.

— Братцы, но сколько же сегодня скота, какая чертовая уйма коров в скотопригонных загонах вдоль Йелоустона! Двенадцать тысяч голов, — сказала Лаудону, — большинство с юга — из Техаса и Старой Мексики, хотя был скот и с Запада, из Вашингтона, Орегона и Айдахо.

Лаудон нашел старшего гуртовщика, пригнавшего стадо для «Длинной Девятки», и посовещался с ним. Этот перегонщик был тощий мужик, бородатый, пропахший пылью и потом за многие мили пути. Лаудон ощутил, что они друг другу сродни. И подумал о Техасском Тракте. Строящаяся империя движется на запад, говорили некоторые историки. Но они ошибались, как заметил Клем Латчер в разговоре у костра вчера вечером. Судьба ведет на север, на север от техасских истощенных пастбищ, на север от опустошения, произведенного войной, войной, после которой прошло уже двадцать лет, но которая все еще не окончилась в сердцах у некоторых людей вроде Синглтона. Оглядывая море утомленного скота, отдыхающего у Йелоустона, Лаудон понимал, что имел в виду Клем Латчер…