– Ступай, Дзено, и поскорее возвращайся с новостями, и спасибо за все…

Дзеноби обиженно надулся.

– Мне-то, гспадин-авокат, от вас никакого «спасибо» не надобно, и слышать его не хочу. Вы только прикажите…

За все утро не случилось ничего достойного внимания.

День быстро поглотила стремительно спустившаяся ночь. Я посмотрел на карманные часы: еще не было пяти, однако настенные часы в коридоре были другого мнения. Они тоже всегда спешили.

Раймонда вошла ко мне в кабинет, чтобы зажечь лампы.

– Там эта пришла, – сказала она, как только по комнате разлился бледный свет. Игра света и тени, совсем как на картинах Ла Тура.[9]

Я поднял голову, оторвавшись от бумаг, и понял, что до сих пор читал и писал почти в полной темноте.

– И что я на это должен ответить? Пригласите ее сюда!

Франческина Паттузи вошла и сокрушенно взглянула на меня, как человек, с достоинством ожидающий приговора.

– Садитесь, садитесь, – весело обратился я к ней. – Я поговорил с адвокатом Маронжу…

Глаза женщины лихорадочно заблестели.

– Он мне сказал, что не станет возражать. Сейчас мы подпишем документы, и ваш племянник станет моим подзащитным.

Лицо женщины расплылось в улыбке, она спросила только:

– Где я должна подписать?

– Я уже подготовил тут один документик, где-то он у меня был, где-то здесь… Садитесь, пожалуйста, – сказал ей я, стараясь разобраться в царящем на моем столе беспорядке. – Молодой человек еще несовершеннолетний, а вы – его официальный опекун, – продолжил я, занимая посетительницу беседой.

Все это время женщина, которая присела на краешек стула и замерла в своей обычной позе, только кивала в ответ, неотрывно следя за каждым моим движением.

Наконец нужный листок бумаги был извлечен на свет божий.

– Вот здесь распишитесь, и поразборчивее, – сказал я Паттузи, указывая пальцем на место, где ей следовало поставить подпись.

Франческина Паттузи подписала. Ей пришлось всем телом тянуться к письменному столу, но она так и не встала со стула. Получилась довольно корявая, но все же разборчивая роспись. Раздельно крупными буквами она вывела: Паттузи Франческа Эмилия.

– У меня хорошие новости! – вновь заговорил я, убирая подписанный документ в соответствующую папку. – Мы попытаемся использовать его психическое заболевание.

Улыбка на губах женщины потухла.

– Это будет даже больше, чем просто попытка, – убежденно продолжил я, заметив в ее глазах разочарование. – Я переговорил с профессором Пулигедду, он согласен взяться за наше дело.

Руки Франческины Паттузи принялись комкать на коленях невидимый платок.

– О непричастности не может быть и речи! – резко заявил я. – У вашего племянника в кармане нашли часы Солинаса. Филиппо отделается всего лишь лечением в психиатрической больнице. Или вы хотите, чтобы его отправили на виселицу?! – Я сгустил краски. Терпения у меня оставалось все меньше.

Франческина Паттузи сдерживала рыдания.

– Нет, – только и ответила мне она.

– Нет? – эхом отозвался я, словно переспрашивая ее.

– Нет! – откашлявшись, четко ответила она. – Лучше в могиле, чем в сумасшедшем доме!

– Да вы хоть понимаете, о чем идет речь! – заорал я. – Вы понимаете, что вы такое говорите? Оправдательный приговор уже почти у нас в руках!

Франческина Паттузи продолжала качать головой.

– Поймите, так мы ничего не решим. – Немного успокоившись, я снова попробовал убедить ее. – Надо работать с теми фактами, которые имеются. Я хорошо изучил дело, здесь нет иного выбора: только таким путем вашего племянника можно спасти от…

– А что за жизнь мы ему готовим, гспадин-авокат? Чтобы о нем все судачить начали, потому что он спятимши? Чтобы мальчишки ему вслед насмехались?

– Так вы все знали! – Я произнес эти слова вслух и в тот же момент сам все понял. – Вы знали! С ним уже так бывало?

Женщина облизнула пересохшие губы.

– Нет-нет, не так… – только и ответила мне она.

– Что значит – не так?

– Ну, не так сильно… вы бы знали, гспадин-авокат, чего только мы с ним натерпелись! Мы ему сказали, что его не взяли в армию из-за легочной недостаточности, но дело было в другом…

– И что дальше?

– Ну, в общем, он был… таким… с детства! В какой-то миг сам не свой делался. А вообще-то он был ласковый, нежный, как девочка. А потом как-то раз сцепился с одноклассником. Ему-то годков семь-восемь всего было. Слава Господу нашему и Деве Марии, удалось нам их разнять, то есть того парнишку у Филиппо просто из рук вырвали! Тот, другой-то, был побольше, поздоровее Филиппо. Простой был парнишка, крепенький, привыкший к деревенской жизни. А у Филиппо в чем только душа держалась… И все же вон как вышло. Пришлось нам тогда его из школы забрать, потому как покоя ему с тех пор там не было. А он все об оружии и солдатиках говорил, один у него свет в окошке… Ведь он не всегда у нас такой, он порой тихий совсем, и отвечает складно. Тогда кажется, что он смирнее смирного, и подумаешь тогда, будто он… Кто же его знает. А то бывает, молчит целыми днями, иногда даже недели целые молчит, и никак его не разговорить. Горе наше горькое! Что вам еще сказать… Сами знаете, что люди подумать могут…

Я тряхнул головой, чтобы избавиться от изумленного выражения, не сходившего с моего лица все время, пока говорила женщина.

– И что теперь вы собираетесь делать? – спросил я, проведя рукой по глазам.

– Вытащите его из тюрьмы, гспадин-авокат, а не то он там совсем погибнет… А уж потом я обо всем позабочусь. Я или же братья его.

– Вы позаботитесь обо всем? Так же, как вы это сделали три месяца назад в Истиритте? – Вопрос остался без ответа. Теперь она совсем не размыкала губ. Я был вне себя. – И вы, зная все это, пытались передать ему в тюрьму нож?

– Со мною такого раньше не приключалось, это я по рассеянности… Ох, гспадин-авокат… Филиппо-то с ножиком не станет баловаться… Ведь в чем все дело: у него эта блажь об армии да о солдатах так и не проходит, но он думать-то думает, но ничего потом не делает. А иначе нешто он бы этого Солинаса не заколол, что ли?

– Раз вы так уверены! В любом случае это большой риск…

– Я же знаю его!! Как моя сестра умирала, я ей поклялась – в сумасшедший дом Филиппо не попадет!

– А если, гипотетически рассуждая, он бы напал и на вас?

– На меня? На меня бы он нипочем не напал, гспадин-авокат! Гипопотамически мне он ничегошеньки не сделает!

– Господи боже ты мой, как вы беретесь утверждать подобное? Вы не можете взять на себя такую ответственность! Вероятно, его сумеют вылечить…

– Я поклялась сестре…

Я остался один в кабинете. В бешенстве. Проклятое невежество! Меня просто раздирало от злости при мысли, что за всей этой показной любовью скрывалось не что иное, как злобный неприглядный эгоизм. Люди… Что скажут люди… Что подумают люди… Я был в ярости: больному грозила высшая мера наказания, и все потому, что никто не должен был знать, что он болен. Вот так. Всякий раз, когда я об этом думал, кровь ударяла мне в голову.

Франческина высказалась очень ясно: это стало бы пятном на репутации всей семьи, словно как клеймо на лбу: Паттузи – умалишенные. Все без исключения, даже здоровые братья, Элиас и Руджеро, которые имели право на нормальную жизнь, которым нечего было стыдиться. Ведь болезнь нельзя выставлять напоказ, ее надо скрывать, прятать в доме. А как же Клоринда, младшая сестра Франческины? Какого мужа она нашла бы себе, узнай люди о том, что у нее в семье есть сумасшедшие? Вот как обстоят дела, не так-то просто выдержать людские взгляды! Франческина Паттузи сказала, что мне легко рассуждать, что у меня, слава богу, таких напастей не было. Мне, слава тебе господи, нечего стыдиться.

И к тому же она ведь поклялась сестре. Франческина Паттузи дала сестре клятву…

А теперь она ушла, просто вышла из кабинета, даже не дослушав меня до конца. Видите ли, в Нуоро найдутся другие адвокаты!

Я был в ярости.

Я был в ярости, когда вновь сел за стол и взглянул на опустевший стул, стоявший напротив. Я был настолько зол, что многое бы дал, чтобы вернуть время вспять и не оказаться в подобном положении. Я закурил сигару, после двух затяжек затушил ее, смял в пепельнице. Я встал, чтобы что-то сделать, но миг спустя уже не помнил, зачем вставал.

Тогда я решил выйти из кабинета. На миг я остановился в коридоре, в нерешительности: подняться по лестнице наверх или спуститься на кухню. Я выбрал кухню.

И совершил роковую ошибку.

Я молча вошел на кухню. Затем принялся рыться в буфете в поисках стакана, чтобы как-то оправдать мое появление.

Моя мать даже не подняла глаз от рубашки, которую штопала. Ей не обязательно видеть меня, чтобы почувствовать, что в воздухе пахнет грозой.

Все шло хорошо, пока в комнате не повисло тягостное молчание.

Все шло хорошо, пока Раймонда не решилась прервать это молчание.

И тоже совершила роковую ошибку.

– Это прислали сегодня, – сказала она и, по-прежнему не поднимая головы, протянула мне конверт. Рука с конвертом неуверенно застыла в воздухе, как будто не было доподлинно известно, где именно я стою.

Я подождал несколько секунд, а рука Раймонды все так же висела в пустоте. Внутри меня все кричало: ты должен успокоиться.

Потом я выхватил у матери конверт, все еще пытаясь сдерживать раздражение. В самом деле, какое отношение имела мать к моим профессиональным проблемам? Если бы я смог обуздать скверный норов, доставшийся мне от природы, я был бы намного счастливее в жизни. Но ведь она тоже знала, какой у меня характер, она знала, что меня лучше оставить в покое… А она делала все наоборот! Ведь знала же, что в такие моменты мне бывает достаточно сущего пустяка, чтобы взорваться! В общем, в конце концов я выхватил у нее из рук письмо. Затем сразу же в этом раскаялся и попытался взять себя в руки. Я выдержал сражение с конвертом, который не желал открываться. Наконец я извлек из него карточку.

– Это приглашение на представление, – пробормотал я невнятно, пытаясь придать своему голосу самое спокойное выражение.

– Да что это с тобой? – спросила меня мать, полностью сосредоточившись на какой-то особо сложной детали своей работы – и все ради того, чтобы на меня не смотреть.

– Представление, сеанс гипноза, – процедил я в ответ.

– Да что с тобой? – повторила мать уже громче, но с прежней интонацией.

Я сделал глубокий вдох, как перед прыжком. Затем, уронив карточку на стол, рывком потянулся за стаканом, который до того отставил в сторону. Потом огляделся в поисках кувшина.

И тут впервые за все это время мать взглянула на меня. Она больше не шила. Она безвольно сложила руки на коленях и подняла голову. В глазах у нее по-прежнему стоял все тот же вопрос.

Я перестал искать кувшин и уставился на мать.

– Ничего! Что со мной? Ничего! Все хорошо, понятно? – прокричал я. Меня переполняла злость, и из глотки вырвалось глухое сипение.

– Что ж, если у тебя все так хорошо… – съязвила мать, вновь принимаясь за шитье. При этом она обиженно надулась.

Меня прорвало:

– День не заладился, понятно? Дождь льет уже невесть сколько, я из-за этого плохо сплю, понятно вам?… Да ладно, мало ли что еще… Ясно?

Обида матери все росла. Она скептически хмыкнула.

– Я совсем выбился из сил… Вот только дуться на меня не надо!

Ее лицо стало как у идола с острова Пасхи.

– Простите меня… Хорошо? Меня все сейчас раздражает, ведь вы знаете, это из-за дождя. Ведь так?

В ответ повеяло арктическим холодом.

– Ладно, ладно, будет вам! Вы же меня знаете! Ну, зачем вы так? Давайте сходим вместе на представление, на сеанс гипноза, – наконец взмолился я, снова взяв со стола карточку с приглашением.

Вместо ответа – полный паралич лицевых мышц.

– Мама, послушайте, перестаньте, что вы, право. Вы только посмотрите, вот: факир, настоящий индийский факир. Давайте сходим вместе!

Вместо ответа – полный паралич мышц тела.

– Хорошо, поступайте, как знаете! А я пойду собираться!

Пришлось пережить несколько минут тягостного молчания, прежде чем в ковшике, поставленном на огонь, согрелась вода для умывания. Я некоторое время наблюдал за прозрачной поверхностью воды, пробуя ее то и дело пальцем. Еще холодная, уже чуть теплая…

Раймонда продолжала старательно шить, словно невеста, которая готовит себе приданое. Я стоял у камина, сгорбившись и повернувшись к ней спиной. Потом я решил, что все равно, достаточно горяча вода или нет, но ждать у меня нет больше сил. Я понес дымящийся ковшик к себе в комнату, вылил воду в таз, погрузил в него лицо. Проведя неопределенно долгое время в полной тишине, я поднял голову. Из зеркала на меня взглянуло усталое лицо.

Раймонда сидела все в той же позе, когда спустя целый час, до синевы выбритый и напомаженный, я вернулся в кухню. Она ни слова не сказала, даже когда увидела, что я надеваю пальто английского сукна на темно-серый костюм. На темно-серый выходной костюм. Ни слова. Даже когда я взялся за зонт и распахнул дверь… и ушел.

Я был в ярости.

«Грандиознейшее зрелище в мире» должно было состояться в зале Городского Собрания, который был по этому случаю необычайным образом украшен… Прямо напротив входа, где два лакея, наряженные в костюмы, которым надлежало производить впечатление индийских, встречали «избранную публику», был расположен грубо сколоченный помост, с боков затянутый красной тканью. Это была сцена. Задник декораций изображал панораму Бомбея на закате. По крайней мере, мне так показалось, но я бы не дал руку на отсечение, что именно так все и было.

Как всегда, я встретил много знакомых, я здоровался то с одним, то с другим, делал комплименты то одной, то другой даме, помахал моему другу Поли, гордо демонстрировавшему двум барышням в синих платьях свои новехонькие нашивки старшины. Я бродил по залу, как неприкаянный грешник, я хотел бы очутиться где угодно, но только не здесь. Я ненавидел факиров, ненавидел дождь, в тот вечер я ненавидел самого себя.

Она стояла неподалеку. Она была прекрасна. Она смущенно оглядывалась по сторонам. Она кого-то ждала. У меня вызвали умиление ее нелепое платье, словно неумело перешитое с чужого плеча на ее стройную фигурку, и нелепая соломенная шляпка, украшенная веночком из сухих цветов.

Я подошел к ней ближе, нас разделяло всего несколько шагов. «Здесь занято?»– спросил я, указывая на стул, стоявший слева от нее.

Она потупилась, отрицательно покачала головой. Я уселся, но прежде предложил сесть ей. Она снова покачала головой, вновь вышла в центр партера и направилась к выходу.

Она вернулась как раз в тот момент, когда один из лакеев давал второй звонок.

Я встал, чтобы она не чувствовала себя неловко. Когда она оказалась совсем рядом со мной, я ощутил запах ландышей, исходивший от завитков на ее шее, откуда поднималась вверх густая масса черных как вороново крыло прядей, собранных под шляпкой в тугой пучок.

Прозвенел третий звонок.

– Садитесь, – осмелился предложить ей я, заметив, что стул справа от нее по-прежнему пустует.

Она покачала головой.

– Я с вами не знакома, – скорее гордо, чем стыдливо прошептала она.

Я представился, важно задрав подбородок, и протянул ей правую руку без перчатки.

Она продолжала в растерянности смотреть на меня. За дымкой вуалетки глаза стали огромными от удивления.

– Паттузи… Клоринда, – сказала она едва слышно.

Глядя на нее с моего места, я подумал, что ее соломенная шляпка с украшением из высохших цветов, совсем не подходящая к такому дождливому вечеру, казалась траурным веночком. Такие венки надевают девочкам-сироткам на похоронах важных особ.

На моем лице был написан неподдельный ужас. Уж лучше бы я просто растерялся.

Однако, неведомо как овладев собой, я слегка дотронулся до кончиков ее пальцев привычным жестом, каким обычно скрепляют знакомство, ощутив шелковистость перчатки на ее руке.

– Какое чудесное совпадение! – поспешила отметить она, притворившись, что только сейчас разобрала мое имя. С этими словами она отдернула руку, словно дотронулась до раскаленной плиты. – Как раз сегодня утром я говорила о вас с моей сестрой, – добавила она, видя, что публика постепенно заполняет зал. В этот самый момент я заметил на лице Клоринды легкое смущение.

– Вы кого-то ожидаете? – спросил я, бросив тревожный взгляд на пустой стул справа от нее.

Клоринда кивнула.

– Я жду подругу, – помедлив, объяснила она. – Я ждала ее до третьего звонка… Наверное, она не смогла прийти, что-то ей помешало… Я не знала, входить мне в зал одной или же нет… Если бы только моя сестра знала, что я вошла сюда одна…

– Я просто счастлив, что вы решили войти. – В моем голосе звучала искренняя радость. Первый раз за весь этот день. По правде говоря, впервые за долгое время. Вот уж поистине чудеса генетики: Клоринда Паттузи ни в чем не походила на свою сестру, она была ровно настолько же красива, насколько та была безобразна. «Моя византийская царевна», – эти слова пришли мне в голову, пока я смотрел на нее. Пришли внезапно, как и должно случаться с поэтом: ведь он знает все. Ему неведомо, как это происходит, но он действительно все знает. Это знание заставило меня забыть даже о дожде.

– С настоящего момента прошу вас считать меня вашим кавалером. Я здесь тоже совсем один, будем соблюдать светские условности.

Клоринда смерила меня долгим взглядом: высокий; широкое открытое лицо, не лишенное приятности. Стоит ли притворяться и скромничать в подобных обстоятельствах? У меня полные губы, обрамленные иссиня-черными усами и бородой, уход за которыми – надеюсь, ей это было известно – требует много времени и старания. Мои черные глаза горят как уголь. У меня прозрачно-бледные руки с длинными тонкими пальцами. Я знаю, что Клоринда подумала, глядя на них: «Вот руки пианиста, руки ученого», а быть может, просто: «Это руки адвоката». И она ошиблась: у меня – руки Поэта…

Я не отрываясь смотрел на импровизированную сцену и чувствовал, что Клоринда не сводит глаз с моего лица. Я решил, что не стану поворачиваться.

– Забавно получается, ведь моя подруга сама уговорила меня пойти сюда! А потом не пришла к условленному часу… – заговорила Клоринда, приподняв вуалетку. – Я и не думала об этом представлении, не знала, хочется мне его увидеть или нет. Мне как-то не по себе, говорят, это волнительное зрелище!

Я посмотрел на нее с едва заметной улыбкой. Мои напомаженные усы затопорщились.

– Дорогая моя, это всего лишь jongleries,[10] – заметил я, стараясь, чтобы слова «дорогая моя» прозвучали покровительственно.

В это время свет погас. Стул рядом с моей «царевной» так и остался свободным, и его сразу же занял какой-то молодой человек, стоявший рядом, пока оркестр играл вступление.

Факир Ахмед Бессауи, смуглый плотный мужчина, утомленный шумным успехом, который выпал на его долю во многих знаменитейших театрах Старого и Нового Света, занял место в центре сцены и подал знак, призывая к абсолютному вниманию и полной тишине. Затем заговорил низким глубоким голосом. На авансцене появился маленький человечек в шляпе-котелке, который стал синхронно переводить причудливую речь факира.

– Опыты, которые вы сейчас будете иметь удовольствие увидеть, являются результатом концентрации сил и воли человека, признанного святым. Суфии полагают, что после встречи с Божественным тело человека становится просто оболочкой, а душа превращается в мощную броню. Боль и наслаждение оказываются только проявлениями человеческой слабости, признаками того, что встреча с Божественным не состоялась, что соприкосновение с высшими Сферами было мнимым… Да исполнится воля Аллаха!

Гобой заиграл чарующую мелодию. Появились все те же два лакея, на этот раз полуголые, но по-прежнему в тюрбанах. Они внесли на сцену пылающую жаровню, из которой торчали раскаленные прутья. Факир зажмурился и неуверенным шагом двинулся к жаровне. Сжав губы, он схватил один прут прямо за раскаленный конец.

Грудь Клоринды высоко поднялась, словно пытаясь удержать больше воздуха, чем требовалось для дыхания. Из округлившихся губ вырвалось короткое «ох!». Рукой в перчатке Клоринда пыталась уцепиться за воздух перед собой, словно ища опоры. Оторвав взгляд от сцены, она обернулась ко мне: она была похожа на ребенка, увидевшего нечто пугающее и не находящего в себе сил отвести глаза.

– Все это jongleries, – снова повторил я ободряюще.

Тем временем среди публики поднялся неясный гул, постепенно переходивший в испуганные возгласы и восхищенные вскрики после того, как факир приложил раскаленное железо к своему языку…

– Одну настойку на травах, – заказал я у буфетной стойки. – Сейчас вам нужно успокоиться, – шепнул я Клоринде. Я подвел ее к столику и помог сесть.

Теперь она сидела напротив меня, и я мог не спеша ее рассматривать.

Она была не такой юной, как мне показалось вначале, но все равно приятной наружности. Пожалуй, у нее был слишком заостренный длинноватый нос. И темные, без блеска, глаза были посажены чуть ближе к переносице, чем следует. И на шее уже наметилось несколько морщинок. Все вместе это наводило на мысль о женщине хрупкой, но обладающей твердым характером.

– Да, и для меня тоже принесите настойку! – поспешно сказал я официанту, только теперь заметив его присутствие.

Клоринда же в это время говорила, что не привыкла принимать приглашения от незнакомцев.

– Но после такого зрелища, боже ты мой! Так выпучивать глаза!! – воскликнула она, вспомнив о том, как своими экзерсисами факир заставил ее стонать от испуга. – Это даже хуже, чем протыкать щеку кинжалом!

В ответ я только покачал головой: я ждал, пока официант, уже вернувшийся с нашим заказом, закончит привычный ритуал сервировки.

– Глаза – это тоже мышцы, – сказал я наконец, пристально глядя на нее. – Любой физиолог мог бы доказать, что посредством ежедневных упражнений, посредством раздражения нервных окончаний глаз можно добиться увеличения их подвижности до такой степени, что будет казаться, будто глазное яблоко вот-вот выскочит из орбит. Но это не значит, что так оно и происходит на самом деле. Что же касается кинжала, которым протыкают щеку, то тут все дело в том, что кожа щек в высшей степени эластична. Неужели вы могли подумать, будто кинжал по-настоящему может проколоть щеку? Дорогая моя, речь идет о ежедневных тренировках, о точных движениях. Добавьте чарующую музыку, непонятную речь – все было заранее рассчитано до мельчайших деталей.

Когда я произнес «дорогая моя», мои губы уже приготовились пригубить настойку, налитую в рюмку до краев.

– То есть вы хотите сказать, что это были просто трюки? – спросила она, проявив неожиданную проницательность.

Я гордо поднял голову:

– Именно это я и имел в виду, дорогая моя.

– Просто не верится, все казалось таким реальным! – заявила она, безуспешно пытаясь сдержать нервный смешок.

Она позволила проводить ее до самого дома. За это время дождь почти прекратился. Теперь все вокруг сияло от звезд, которые проглядывали сквозь решето облаков. Теперь с опаловых небес, покрытых волнистыми разводами, на наши головы сыпалась водяная пыль, окружая дома туманным сказочным ореолом. Огни от вереницы уличных фонарей превращались в гирлянду из светящихся шаров и отражались в блестящей поверхности мостовой.

Вот и все. Ненастье прошло, и мое сердце, как младенец, затихающий на материнской груди, преисполнилось неожиданным покоем и надеждами.

Я шел чуть впереди Клоринды, чтобы вести ее, чтобы ее ножки, обутые в высокие ботинки, узенькие, как лезвия кинжала, не наступили в лужу с утонувшей долькой луны или на скользкий булыжник, гладкий, как спина доброго скакуна.

Теперь в моей голове то и дело возникали дивные образы, порхавшие в причудливом танце. Да, поверьте, в моем неуклюжем тяжелом теле метафоры отплясывали стремительную польку, строфы сплетались, подобно хороводам лесных нимф. Даже горы чуть слышно смеялись, разнеженные неожиданной лаской этой ночи.

Боже мой, что это была за ночь!

Сверкающая луна пускала золотистые стрелы сквозь разрывы облаков.

Клоринда шла мелкими шажками, стараясь не замочить подола.

Господи, Клоринда! У меня до сих пор на глаза наворачиваются слезы! Это имя искрится такой же чистой поэзией, как великолепные рыцарские доспехи, сплошь изукрашенные медными изображениями богов и героев.

Воительница Клоринда и я – ее Танкред.[11]

– Ну вот, давайте остановимся здесь, – сказала она немного позже. – Я почти пришла… Не надо меня дальше провожать. Вы были очень любезны. Желаю вам доброй ночи. – Еще миг и…

Клоринда протянула мне ладошку в перчатке. Я крепко ее сжал.

– Собственно говоря… – начал было я. – Смею ли я надеяться?

Она отняла руку и нахмурилась. Я робко продолжил:

– Я подумал, что, быть может…

Клоринда не двинулась с места, она ждала, что я наконец смогу закончить хотя бы одну фразу.

– Доброй ночи, – внезапно выпалил я.

– До свидания, – сказала она, широко улыбнувшись.

Поднявшийся ветер был неожиданно теплым. Его легкие порывы вели меня до самого дома, подталкивая в затылок. Дождь обратился в густую пелену теплого влажного пара.

Я обхватил себя за плечи и крепко сжал.

– Все будет хорошо, – выкрикнул я вверх, в полинявший полог небес. – Все будет хорошо.

Самый кошмарный сон в жизни приснился мне, когда мне было пять лет.

В небе кружился какой-то вихрь, наподобие водоворота, из тяжелых грозовых туч, лиловых, красных, ослепительно белых. Вокруг царила странная тишина, полная скрытой угрозы.

И вот послышался угрожающий рокот, он становился все ближе, словно красные грозовые тучи старались дотянуться до моей головы жадными руками и стиснуть мне виски.

Все вокруг содрогалось и содрогалось. Я слышал частые удары, словно надо мной бешено колотилось огромное сердце, и из него сочилась влага на меня, на мое платье, на мои руки. Сердце в любой миг было готово взорваться. А мне было всего пять лет, и я был совсем один и вдруг в ужасе увидел, как над моей головой произошел кровавый взрыв. А внизу было море. Брызги жирной воды летели мне в лицо, попадали на ладони. Кровь. Это была кровь.

Кровь с небес.

Именно в этот миг, хотя я даже не осознавал, что со мною происходит, я видел кошмарный сон обо мне самом, которому снится этот кошмар.

Утро наступило свинцово-серое.

На кухне мать лишь на миг встретилась со мной взглядом, но и этого было достаточно. Внешне все выглядело как обычно: завтрак подан, в камине разведен огонь. Только глаза матери по-прежнему смотрели на меня умоляюще и враждебно, и я насторожился.

– Доброе утро! – буркнул я, усаживаясь за завтрак.

Она только сдержанно кивнула головой.

– Я сказал: «доброе утро», – вызывающе повторил я.

– Да уж, доброе, доброе, – поспешно ответила она.

– Поймите, мама, вчера вечером вы обиделись на меня совершенно напрасно. Я устал, вы же знаете, каково мне приходится…

– Ну что я тебе могу сказать? – заговорила она. – Вчера ты устал, а сегодня утром – я. Я устала оттого, что ты обращаешься со мной как со служанкой!

– Как со служанкой?! Что вы такое говорите?! Да когда же это было?!

– Послушай, – сказала она, тяжело вздохнув, – у твоего брата место мне всегда найдется. Когда захочешь жить один – ты только скажи.

– Мама, что вы такое говорите? Что я натворил? – Я говорил, как вороватый мальчишка, застигнутый врасплох.

– Раз уж ты сам не знаешь, что ты натворил, кто тогда это может знать? – отрезала она.

– Послушайте, мама, сегодня хорошая погода. Вы только посмотрите: дождь уже перестал…

– А как вчера вечером? Ты приятно провел время? – спросила она, смакуя каждое слово. И замерла, глядя на меня в ожидании.

– А, вам уже донесли! Что же, поздравляю! Да, я хорошо провел время, еще бы! – воскликнул я с преувеличенной горячностью. – И что с того? По-моему, я уже достаточно взрослый!

– По годам – да, но не по уму… Как видно, по уму ты до сих пор еще совсем ребенок.

Удар был нанесен меткий и сокрушительный.

Воцарилось молчание.

У меня кусок не шел в горло. Я был в ярости, только моя мать умудрялась довести меня до такого состояния! Я попробовал проглотить хотя бы ложку молока.

– Почему вы все время сердитесь? Что за муха вас укусила? – Я почти орал.

– Ладно, раз ты так настаиваешь, я все тебе объясню, – медленно и отчетливо произнесла мать, усаживаясь напротив меня.

Снова молчание.

– Об этой Паттузи много разного говорят, – по слогам произнесла мать, немного помолчав.

– А, вот в чем дело, – заметил я.

– Я в своем доме ее не приму. Так я и знала! Я же знала, что все так и случится, еще раньше знала, я во сне все это видела! – Теперь мать пыталась воззвать к моему состраданию.

– Да что вы все время так переживаете? – спросил я, и в тот миг я был совершенно искренен. – Это же работа! Доход! Это – наш хлеб! И что здесь такого? Да, я встретил ее вчера вечером. Встретил случайно, ей стало дурно, я проводил ее до дома, ну и что? Я что, в тридцать два года должен всем давать отчет?

– Случайности, сынок, люди подстраивают специально. Эта самая Паттузи, с помощью той ведьмы, своей старшей сестры-сводни, уже давно тебя приметила. Боже тебя упаси от них!