1. НЕПОНЯТНОЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ

В семье Шведовых поселилась тревога Она росла, росла, пока не охватила целиком сначала мать, а потом и отца. С Володей творилось непонятное.

Началось как будто с пустяка. Примерно недели две тому назад, сидя за завтраком, Володя сказал:

– Знаешь, па, у нас в доме, по-видимому, поселились духи.

Отец, улыбнувшись, посмотрел на сына. Володе исполнилось шестнадцать. Он учился в десятом классе, был отличником, несмотря на то, что много времени уделял общественной работе. Крепкий, всегда жизнерадостный, он любил пошутить.

– Духи? С каких это пор ты стал верить в нечистую силу?

– Нет, правда. Уснул я вчера около одиннадцати. И вот снится мне, будто я сижу на пляже, без шляпы, на самом солнцепеке. Жарко – сил нет. Хочу подняться, чтобы окунуться, и не могу. Напрягся изо всех сил, дернулся и… проснулся. Ноги как деревянные.

– Залежал, наверное, – сказала мать, приготовляя бутерброд с ветчиной.

– Может быть, – согласился Володя. – Но не это главное.

– А что же главное? – насмешливо глядя на сына, спросил отец.

– Лампочка. Настольная лампочка. Лежу и вижу: загорелась она вдруг. Сначала еле заметно. Волосок – чуть розовый. Потом ярче, а вилка выключена, свисает с тумбочки.

– Померещилось.

– Нет, не померещилось. Я даже вилку в руки взял.

– А дальше что? – спросил отец, отхлебывая чай.

– А ничего. Погорела она минуты полторы–две и потухла.

– Ноги-то отошли? – спросила мать.

– А я о них и позабыл.

– Приснилось это тебе все, – сказал, подымаясь из-за стола, отец.

– Я утром, когда проснулся, сам решил, что приснилось: чудес не бывает… Ну, я пошел, у нас сегодня до занятий редколлегия, – и Володя вприпрыжку выбежал из комнаты.

Никто этому факту значения не придал. А спустя два дня Володя, явно встревоженный, зашел к отцу в кабинет.

– Знаешь, папа, лампочка сегодня опять горела.

– Выключенная?

– Выключенная. Это уже точно, что не во сне я видел, а наяву, – тоже точно. Вот, ущипнул себя даже. Видишь, крепко: синяк остался.

Отец помолчал немного, вертя галстук в руках.

– Ладно, когда опять эта чертовщина тебе привидится, покличь меня, – сказал он, стараясь ничем не проявить охватившей его тревоги.

Матери отец ничего не сказал. Стоит ли волновать ее из-за пустяков? Переутомился, видно, парень. Надо будет в школу зайти, поговорить с классным руководителем, директором, чтобы разгрузили малость. Десятый класс – все-таки не шутка.

Через несколько дней он спросил сына:

– Ну как, перестала баловать твоя лампочка?

– Перестала, – усмехнулся Володя. – Я, знаешь, за нею слежку учинил.

– Напрасно это, – нахмурился отец. – Забудь.

А в тот же день, около полуночи, Володя, бледный, с расширенными от волнения зрачками, вошел к отцу и пробормотал:

– Горит… Опять горит. Выключенная.

Ивану Игнатьевичу стало не по себе.

– Пойдем, посмотрим на это чудо-юдо, – сказал он, подымаясь из-за стола. – Ну, чего ты переполошился, глупенький? Пойдем. Мы сейчас твоих проказников-духов выведем на чистую воду.

Он обнял сына за плечи и пошел с ним по коридору в его комнату.

Настольная лампа стояла на тумбочке, вилка висела в воздухе. На стене против окна четко вырисовывался светлый треугольник – отражение уличного фонаря.

– Потухла, – прошептал Володя.

– Вот и хорошо, что потухла. А чтобы всякая нечисть не смущала юные души, мы эту лампу уберем подальше от греха.

С этими словами Иван Игнатьевич взял лампу и, обмотав шнур вокруг подставки, понес ее к себе, бросив на ходу сыну:

– Ложись спать, уже поздно.

Утром, после ухода Володи, он сказал жене:

– Надо бы с Володькой к врачу зайти: неладно у него с нервами.

Но Володя категорически отказался. “Я? К врачу? Этого еще не хватало!”

На следующую ночь, едва только в доме уснули, из Володиной комнаты послышался громкий топот. Отец с матерью удивленно переглянулись. Иван Игнатьевич, набросив халат, пошел к сыну. Перепуганная мать заспешила вслед за ним. Сухо щелкнул выключатель. Верхний свет залил комнату. Володя, в трусах и майке, стоял на коврике у постели и маршировал на месте, энергично размахивая руками. Лицо его выражало недоумение, смешанное с испугом.

– Ты что это? – сердито спросил отец.

– Я не могу остановиться. Ноги и руки сами… Не могу остановиться.

Глухо вскрикнула мать, окаменев у двери. То ли от испуга, то ли по другой причине, но Иван Игнатьевич почувствовал, что и у него мышцы ног стали сокращаться от неудержимого желания маршировать на месте. Он рванул к себе сына и поволок его вон из комнаты.

В столовой, на диване, куда его уложил отец, Володя продолжал еще некоторое время ритмично дергать ногами и руками. Потом движения становились все менее и менее энергичными. а вскоре и вовсе прекратились. Еще через минуту он спал глубоким сном, а перепуганная мать вытирала полотенцем его раскрасневшееся, покрытое обильным потом лицо.

Утром, проснувшись, Володя ничего не помнил. Он только не мог понять, как очутился в столовой, почему спит на диване, а не у себя в комнате. Мышцы рук и ног болели, как после чрезмерной тренировки в спортивном зале.

– В школу ты сегодня не пойдешь, – сказала мать и, отвечая на удивленный взгляд сына, добавила: – Надо показаться врачу, ночью у тебя был нервный припадок.

На этот раз Володя не возражал: очень уж взволнованное лицо было у матери.

Невропатолог, пожилой уже человек, с большими пролысинами на высоком лбу и седеющими висками, внимательно выслушал рассказ матери, потом пригласил в кабинет Володю, долго осматривал и выстукивал его, затем отпустил и сказал матери:

– Ничего опасного не вижу. Нервная система в полном порядке. По-видимому, сказалось переутомление. Впрочем… – Он побарабанил пальцами по столу и, не закончив фразы, стал выписывать рецепт.

Володя чувствовал себя совершенно здоровым, но в угоду матери аккуратно принимал солоноватую микстуру и на редкость горькие порошки.

Несколько дней прошло спокойно. Волнение родных стало проходить, когда новая беда опять усилила тревогу. На этот раз несчастье произошло перед вечером. Володя готовился к экзамену по литературе. Он заканчивал писать сочинение, когда почувствовал, что строчки вдруг стали расплываться. Появилась белесоватая пелена, и уже нельзя было ничего рассмотреть. Юноша протер кулаками глаза, глянул перед собой в освещенное заходящим солнцем окно. Пятиэтажный белый дом напротив был едва различим. Затем контуры окна тоже стали туманиться и, наконец, исчезли.

“Ослеп!” – с ужасом подумал Володя. Он закрыл глаза, несколько секунд сидел неподвижно, потом широко открыл их. Впереди – серая, абсолютно непроглядная муть.

Выставив перед собой руки, натыкаясь на предметы, он пошел в столовую. Звук разбитой тарелки заставил его вздрогнуть.

– Боже, что с тобой? – воскликнула мать.

– Я не вижу, я ничего не вижу.

Иван Игнатьевич усадил его на стул. Володя чувствовал, как дрожали руки отца, слышал, как рыдала мать, и, пытаясь успокоить родных, бормотал: “Это ничего, это пройдет”.

И действительно, спустя несколько минут туман стал рассеиваться. Сначала Володя увидел едва уловимые очертания оконного переплета, затем дом напротив, улицу, прохожих на ней, быстро промчавшийся троллейбус. Он оглянулся. Предметы в комнате становились все отчетливее и отчетливее. Володя подошел к этажерке, взял книгу, раскрыл ее. Да, зрение вернулось. Ему даже показалось, что видит он лучше, чем прежде.

Узнав о приступе внезапной слепоты, невропатолог направил Володю к окулисту, но и тот никаких заболеваний не нашел. Стопроцентное зрение. Если б на комиссии в военкомате дал бы заключение о годности в любой род войск, даже в авиацию.

Невропатолог прописал новый рецепт, назначил какие-то уколы. Но приступ слепоты повторился. Потом появились новые, совершенно необъяснимые явления.

Однажды вечером Володя вдруг потерял способность читать. Он ясно видел строчки, буквы, слова, но совершенно не мог осмыслить, что они означают. Это состояние длилось около получаса, потом прошло. В другой раз с ним произошло уже совсем непонятное. Он взял книгу и не знал, как ее открыть. Решил пойти к отцу. Так как у Ивана Игнатьевича в это время были гости, Володя потянулся за галстуком, но повязать его не мог, не мог надеть и пиджак: вертел его во все стороны, понимал, что нужно руки засунуть в рукава, как всегда: сначала правую, потом левую, но как это сделать, он совершенно позабыл.

Растерянный и не на шутку перепуганный, он прошел к матери на кухню.

– Вот хорошо, помоги мне откупорить консервы, – сказала мать, не заметив за хлопотами состояние сына.

Володя взял банку с консервами, консервный нож, повертел их в руках и, удрученный, положил на место.

Теперь заболеванием Володи заинтересовались не только невропатологи, но и психиатры. На консилиуме долго спорили. Болезнь, действительно, из ряда вон выходящая. Странно, что приступы и автоматических движений, и слепо ты, и внезапной потери способности к письму и чтению начинались всегда вечером и только в комнате Володи, продолжались сравнительно недолго, а в промежутках между ними юноша был совершенно здоров. И еще: даже самые старые специалисты с большим опытом не могли припомнить случая, чтобы у одного человека заболевание сопровождалось таким многообразием чередующихся симптомов.

То, что творилось с Володей, не укладывалось в их понятии. В истории медицины такой болезни еще не встречалось.

Консилиум решил, что надо посоветоваться с профессором Браиловым.

2. ПРОФЕССОР БРАИЛОВ

Антон Романович Браилов возглавлял научно-исследовательский институт экспериментальной психоневрологии. Его работы по новейшим изысканиям в области физиологии высшей нервной деятельности снискали ему славу мирового ученого. Еще будучи студентом, он увлекался электрическими реакциями мозга. Работа профессора о биотоках больших полушарии в свое время наделала много шума и была опубликована почти одновременно в тридцати двух странах.

Последнее время он был одержим идеей воздействия на сложнейшие нервные процессы с помощью ультракоротких волн.

– Каждая нервная клетка является источником электрической энергии. При нынешней технике мы можем не только регистрировать эту энергию, но и расшифровывать особенности ее. Мало того, мы можем определять характеристику биотоков отдельных нервных центров. То, что раньше казалось нам хаотическим нагромождением электрических импульсов, сейчас становится закономерным и приобретает ясность. Теперь нужно идти в обратном направлении: воздействуя на нервные центры электромагнитными колебаниями, добиться изменения деятельности этих центров в нужном для нас направлении, – говорил он своим сотрудникам. – Это дьявольски трудно: только в коре головного мозга заключено более девяти миллиардов нервных клеток и каждая из них как-то вмешивается в сложнейшие процессы организма, влияет на них, то стимулируя, то, наоборот, притормаживая деятельность какой-то частицы какого-то органа, или всего органа, или целой группы их. Да, это чрезвычайно сложно, и все же в наших силах не только анализировать эту деятельность, но и подчинить ее себе, изменяя в нужном для нас направлении. То, что еще недавно могло казаться пустой мечтой, сейчас, с бурным развитием электроники, становится реальность.

На последней конференции психоневрологов профессор Браилов доложил о результатах испытания новой модели генератора сна. На многочисленные записки специалистов с просьбой сообщить схему аппарата Антон Романович ответил отказом.

– Схема еще не отработана полностью, – сказал он. – Аппарат находится в стадии экспериментальных изысканий. Известно, что преждевременная популяризация технически незавершенной модели ничего, кроме вреда, принести не может.

У многих это заявление вызвало чувство разочарования. Слухи о генераторе сонного торможения давно волновали врачей-практиков. Об этом аппарате рассказывали чудеса. Говорили, будто в клинику профессора Браилова однажды был доставлен больной, много лет страдавший неизлечимым душевным недугом, а спустя два месяца его выписали совершенно здоровым.

Утверждали, что люди, которые в течение многих лет болели эпилепсией и не могли избавиться от припадков, несмотря на длительное лечение в лучших клиниках, побывав у профессора Браилова, за короткий срок полностью излечивались.

Много шума наделал случай с воскрешением шофера, пострадавшего во время автомобильной катастрофы. Он получил тяжелое повреждение черепа и скончался в карете скорой помощи. В институт сдали труп. Об этом родственникам сообщил врач, констатировавший лично смерть раненого. А спустя полтора месяца этот шофер вышел из вестибюля института, бодро насвистывая какую-то песенку.

Корреспонденты, жадные до такого рода сенсаций, ринулись к Браилову. Но тот только плечами пожал. О какой смерти может идти речь, если человек жив?

– Да, врач скорой помощи действительно констатировал смерть. Да, у больного действительно прекратилось дыхание и сердцебиение, но ведь это относительные признаки смерти, а не абсолютные. Остановка дыхания и сердцебиения произошла вследствие паралича важных жизненных центров. Если бы не принять мер, раненый, несомненно, скончался бы. К счастью, этого не произошло: с помощью специального аппарата дыхание и кровообращение были восстановлены, а парализованные клетки жизненно важных центров начали функционировать уже на девятые сутки. Как видите, все очень просто. С помощью каких средств мы восстановили парализованные центры? Мы воздействуем в таких случаях на нервные клетки ультракороткими волнами. Приводим в состояние особого покоя, так называемого охранительного торможения. При этом разрушительный процесс останавливается и функции клеток нормализуются. Да, этого мы добиваемся тоже с помощью специальных аппаратов. Принцип их действия? Я уже сказал – ультракороткие волны. Длина волны и модуляция? Ну, это уже технические детали, на которых я сейчас не считаю нужным останавливаться.

Профессор Браилов был не только талантливым экспериментатором в области психофизиологии. Он пользовался заслуженным авторитетом крупного специалиста-невропатолога. И даже выдающиеся клиницисты почитали за честь побывать у него в кабинете по средам, во время консультативных разборов наиболее сложных случаев.

Когда Володя вместе с матерью вошел в кабинет, там было человек двадцать. Володя сразу узнал своего лечащего врача. Невропатолог стоял у кресла Браилова и, чуть склонившись, о чем-то докладывал профессору.

Антон Романович приветливо улыбнулся Володе, потом повернулся к матери и жестом при гласил садиться.

– Так на что ж вы жалуетесь, молодой человек?

– А ни на что, – поднялся Володя. – Я совершенно здоров. Это вот мать, и доктор, Иван Петрович…

– Понятно, – улыбнулся профессор. – Раздевайтесь. О вашем недуге мне уже Иван Петрович доложил.

Он вышел из-за стола и принялся обследовать Володю, выстукивая его своим рефлекторным молоточком, проверяя чувствительность с помощью булавки и мягкой кисточки, заставлял попадать пальцем в нос с закрытыми глазами…

– Да, юноша прав. Никаких нарушений. Прекрасно сложен, видно, что занимается спортом. И нервная система крепкая, позавидовать можно. А теперь посмотрим, что скажет электроэнцефалограф. Попросите, пожалуйста, сюда лаборанта.

Сестра выскользнула за дверь и тотчас вернулась. За нею вошел молодой человек в белом халате. Он вопросительно посмотрел на профессора Браилова.

– Электроэнцефалография, – сказал ему Браилов.

Лаборант ловким движением надел на голову Володи эластичную каскетку с множеством торчавших во все стороны рожков и, подойдя к аппаратуре, защелкал кнопками.

Спустя короткое время на большом, как у телевизора, экране вспыхнул свет, и справа налево забегали яркие, зеленоватые змейки. Одновременно в аппарате что-то зажужжало, из щели в боковой стенке стала выползать широкая бумажная лента, испещренная черными кривыми линиями, точно такими, какие видны были на экране.

Кривые на экране меняли свою форму, то вздрагивая и подымаясь вверх острыми пиками, то замирая, превращаясь почти в ровную линию.

Наконец лаборант выключил осциллограф. Экран погас.

– Вот и все, – сказал профессор. – Молодой человек может быть свободным. А вы, – он обратился к Володиной матери, – останьтесь еще. Расшифруйте электроэнцефалограмму, – сказал он лаборанту.

Тот отрезал бумажную ленту и подошел к электронно-счетной машине, вмонтированной в стену рядом с дверью.

Володя оделся и вышел. Антон Романович глянул на усеянный цифрами листок, поданный лаборантом, и нахмурился. Потом, обратившись к матери Володи, спросил:

– Скажите, пожалуйста, когда у него эти странности начались?

– Лампочка ему причудилась… Это было третьего числа. Вторично с лампочкой – через два дня. С руками и ногами, когда сами двигались, – восьмого числа. Ослеп десятого…

Она продолжала, не торопясь перечислять даты, загибая при этом пальцы. Профессор записывал. Потом перелистал историю болезни, закрыл ее, подчеркнул адрес и, помолчав немного, сказал:

– Ничего опасного не вижу. Думаю – нет, убежден в этом! – больше такого с ним не повторится. Идите домой и успокойтесь.

– Спасибо, Антон Романович. Хоть бы все было так, как вы говорите. Пережили мы такое – словами не расскажешь, ведь один он у нас, один-единственный.

После ее ухода профессор, продолжая хмуриться, сказал:

– Случай действительно курьезный. Энцефалограмма совершенно нормальная, реакция на раздражители великолепная. Нервная система на редкость здоровая. А между тем… Как же вы все-таки расцениваете данный случай, Иван Петрович?

– Должен признаться, что мне подобные казусы не встречались. Вначале я подумал было о шизофрении – галлюцинации, состояние автоматизма… Но эта внезапная слепота, затем потеря целенаправленности действий… Дальше потеря способности к чтению, письму. И все это в виде каких-то приступов, сравнительно кратковременных, бесследно проходящих. Только в гипнозе может быть такое.

Немного помолчав, он продолжал:

– Если бы передо мной была истеричка, психопатка, логично было бы допустить возможность кратковременных припадков гипнотических трансов, возникших в порядке самовнушения, что ли, а то ведь здоровый парень. Вот и пришлось прибегнуть к вашей помощи, Антон Романович.

– А ведь вы правы. Это, несомненно, внезапно наступающее под влиянием каких-то причин гипнотическое состояние. Должен признаться, что причина и мне пока не ясна, хотя…

Антон Романович запнулся, сдвинул брови и щелкнул пальцами.

– Впрочем, нужно будет еще подумать. Что же касается лечебных назначений, то я бы советовал вам не пичкать юношу микстурами. Историю болезни я, с вашего разрешения, оставлю у себя. Надеюсь, мы еще вернемся к анализу этого случая. Вот и все, пожалуй.

Закончив консультацию, Браилов захватил историю болезни Володи и направился в психофизиологическую лабораторию. Походка у Браилова вообще была быстрая, не по летам легкая, а сейчас он почти бежал, полы халата широко развевались. Сотрудники уже знали: если Антон Романович вот так идет, чуть наклонив голову вперед, энергично размахивая руками, – не к добру.

И действительно, внутри у Браилова в эту минуту все кипело.

– Негодный мальчишка! Хулиган! Да, да, хулиган! Вот я ему сейчас покажу! – он ворвался в лабораторию, как вихрь.

– Казарин где? – окинул он взглядом склонившиеся у пультов фигуры лаборантов. – Где Казарин?!

– У восемнадцатого пульта, – ответила светловолосая лаборантка, перепуганная гневным окликом Браилова. – Он сейчас работает с Самсоном.

– Самсоном займитесь вы, а Казарина пошлите ко мне в кабинет, сейчас же, сию минуту!

Он вышел так же стремительно, как и вошел, хлопнув дверью.

3. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КОРОЛЬ АМЕРИКИ

Для потомства навсегда останется тайной назидательная история о том, как один из скромных заправил “Бэнкерс траст компани” Джон Митчел стал некоронованным электрическим королем Америки. Как бы то ни было, но возглавляемая им сейчас корпорация “Рэдио энд электрик асошиэйшн” контролировала капитал более чем в тридцать миллиардов долларов и оплела своей паутиной добрую половину земного шара.

Джон Митчел слыл меценатом. “Наш Митчел не мыслит себе жизни без науки!” – захлебывались от восторга газеты, сообщая об очередной дотации в университет или научно-исследовательский институт. “Джон Митчел заявил, что если бы заботы о процветании Америки не удерживали его в деловых кругах, он с радостью посвятил бы все свое свободное время скромной деятельности литератора”, – сообщали радиоинформаторы, умиляясь тем, что Джон Митчел снова выделил столько-то тысяч долларов в фонд помощи растущим талантам литературной Америки.

Нет сомнения, что кое-кто из стоящих у трона электрического короля мог бы вскрыть истинные корни, питающие трогательную любовь мистера Митчела к науке и искусству. Но электрический король Америки приближал к своему трону только тех, кто умел держать язык за зубами.

Могущественную силу прессы Джон Митчел познал давно, еще в те тревожные годы, когда он боролся с правительством за право своих предприятий общественных услуг на жизнь и независимость. Баснословные барыши этих предприятий вызывали все большее и большее возмущение простых людей. Все громче раздавались голоса, требующие передачи непомерно раздувшихся трестов и синдикатов под контроль государства. На бирже залихорадило. Акции стали падать. В это критическое время Джон Митчел проявил себя крупнейшим тактиком и стратегом.

– Государство не может справиться с задачами общественных услуг, – заявил он на совещании директоров. – Это под силу только нам, частные предпринимателям. Эту истину нужно вколотить в головы американцев. Мобилизовать прессу!.. Привлечь ученых!.. Денег не жалеть!.. На полпути не останавливаться!

Последние слова, произнесенные со спокойным хладнокровием и подкрепленные энергичным – сверху вниз – движением крепко стиснутого кулака, прозвучали как приказ полководца:

– Армию – в бой!.. Патронов не жалеть!.. Пленных не брать!

– Люди должны думать, что их благополучие находится в прямой зависимости от процветания наших трестов. Это, конечно, не так. Но… любая ложь, повторяемая неоднократно, начинает восприниматься, как правда.

– Если бы нам понадобилось доказать, что не земля вертится вокруг солнца, а наоборот, мы нашли бы ученых, которые доказали бы этот абсурд. Однако, движение земли пока не мешает нашему бизнесу, так что… пускай себе вертится на здоровье.

К ученым Джон Митчел относился с покровительственной пренебрежительностью: им платят – они работают. Только к медицине он испытывал чувство уважения, смешанное даже с некоторым страхом. Это осталось еще с юношеского возраста. Ему было шестнадцать лет, когда он заболел аппендицитом. Старый док, Макс Хиглтон, сказал, что без операции – смерть.

На всю жизнь запомнилась Джону строгая чистота операционной, белый халат хирурга, марлевая маска на его лице, зловещий звон перекладываемых сестрой блестящих инструментов и… – запах эфира. На всю жизнь остался в памяти страх, который он испытал, когда сознание под влиянием эфирных паров стало уходить от него.

Джон Митчел умел сильно любить. Он любил свою Америку страну свободного предпринимательства, страну грандиозных возможностей; любил свой просторный, удобно обставленный рабочий кабинет, свою великолепную виллу на берегу реки Потомак, сад, цветочные клумбы, разбитые под окном его дома. Но превыше всего он любил себя: свое лицо, крепкие руки, мускулистую грудь, в которой неугомонно пульсирует его сердце. Он умел и сильно ненавидеть. Он ненавидел рабочих, хотя и понимал, что они трудятся на него; он страстно ненавидел своих соратников из мира свободного предпринимательства, умных, решительных и смелых, таких, как он сам. Ненавидел, хотя и, понимал, что они в какой-то мере помогают ему делать деньги. Но превыше всего он ненавидел смерть, А мрачные мысли о смерти за последнее время стали все чаще и чаще навещать его. Приближалась старость.

Ему исполнилось шестьдесят. Выглядел он, правда, значительно моложе своих лет. Высокий, сухопарый, с темным – зимой и летом одинакового цвета – лицом, на котором с первого взгляда запоминались орлиный нос и холодный блеск спокойных глаз, он производил впечатление крепкого человека в расцвете сил. Так и должно быть: даром, что ли, отказывал себе во многих удовольствиях и строго придерживался спартанской умеренности во всем? Настоящий бизнесмен должен быть здоровым и выносливым: только сильные имеют право на существование в этом неспокойном мире безудержной конкуренции, головокружительных взлетов и катастрофических падений.

Он неуклонно выполнял все указания своего домашнего врача Эрла Кифлинга: вставал точно в семь, занимался физкультурой; завтрак в девять, обед в два, перед сном – стакан кефира, – Эрл утверждает, что это улучшает пищеварение. Спать – в одиннадцать тридцать, минута в минуту: Эрл говорит, что только вовремя сна нервная система отдыхает по-настоящему. Засыпал он обычно сразу, едва голова коснется подушки. Эрл говорит, что так и должны засыпать крепкие люди, которым обеспечено долголетие.

Все шло хорошо до последнего времени А потом…

Началось с того последнего совещания у генерала Норильда. Очередные государственные ассигнования “на оборону” попали другим. Митчелу удалось урвать крохи. Возвратившись домой, он не мог уснуть. Только под утро пришел сон, полный неясных сновидений, тревожный. На следующий день бессонница повторилась, на третий – тоже.

– Послушайте, Эрл, – обратился он к своему врачу. – Со мной творится что-то неладное. Кифлинг тщательно обследовал его.

– Все в порядке, – бодро произнес он, пряча фонендоскоп. – Ваша машина рассчитана, минимум на сто лет. Сердце великолепное, легкие – юноша позавидовать может. Нервы, правда, немного пошаливают, но это дело поправимое.

Он прописал микстуру с бромом и снотворное. После снотворного Митчел спал. как убитый.

Прошло две недели, и бессонница вновь повторилась.

Лицо у Митчела было мрачным. Он весь изменился как-то внезапно: щеки обвисли, белки глаз подернуло нездоровой желтизной, и даже плечи обмякли будто. Это был уже не тот Джон Митчел, каким Эрл привык его видеть ежедневно

И Эрл встревожился не на шутку: бессонница вообще нехороший признак. А когда она появляется у старого человека это совсем плохо.

Эрл дольше обычного обследовал своего патрона. Ясно: нервная система сдает. Одними снотворными теперь не обойтись.

– С вашего разрешения я приглашу на консилиум профессора Эмерсона. Он лучший специалист по заболеваниям, связанным с расстройством сна, – сказал Эрл.

– Не возражаю. Можете консультироваться с кем угодно, хоть с чертом, только бы ко мне вернулся мой прежний сон.

Спустя час профессор Эмерсон сидел в кабинете электрического короля Америки и, сосредоточенно хмурясь, обследовал Джона Митчела с той скрупулезной последовательностью, с какой обычно обследуют больного в присутствии студентов на лекциях в институте.

– А теперь мне нужно посоветоваться с мистером Кифлингом, – суховато произнес он, складывая инструменты.

– Пройдите в библиотеку, – сказал Митчел. – Там вам никто не помешает.

В библиотеке, расположенной рядом с кабинетом, Эмерсон уселся в мягкое кресло, закинул ноту на ногу и уставился на шкаф с книгами. Эрл не сводил с него глаз. Видимо, дело серьезное, если Эмерсон так долго думает: обычно он ставит диагноз быстро и так же быстро делает назначения.

Наконец Эмерсон сказал:

– С вашим диагнозом я согласен. И мне кажется, здесь действительно не стоит злоупотреблять снотворными.

Эрл кивнул головой.

– Однако, – сказал профессор, – сон необходимо наладить: вам не нужно объяснять, что люди в таком почтенном возрасте, в каком находится Митчел, очень болезненно переносят бессонницу.

Эрл опять кивнул головой в знак согласия.

– А что вы скажете, если предложить электросон?

Тут Эрл заупрямился. Спать с электродами, наложенными на глаза и затылок? Вряд ли это придется по вкусу мистеру Митчелу.

– Ничего не поделаешь, – развел руками Эмерсон. – Мы сейчас работаем над аппаратом, который мог бы усыплять на расстоянии. Если верить заметке, проскользнувшей в одном из советских журналов, русскому профессору Браилову удалось сконструировать такой аппарат. Но ведь они не жалеют денег для научных изысканий в области медицины, а у нас… Вы сами знаете, что моя лаборатория прикладной психофизиологии – не институт ядерной физики. Туда деньги льются рекой, а мне даже подопытных животных приходится доставать на собственные средства. Конечно, если бы мистер Митчел взял шефство над нашей лабораторией, дело пошло бы быстрее. Но он вряд ли этим заинтересуется, так что… – и он снова беспомощно развел руками.

Узнав о назначениях Эмерсона, мистер Митчел хитровато подмигнул Кифлингу и добродушно рассмеялся:

– Электрический сон для электрического короля! Знаете, Эрл, а ведь это логично. Ладно, пускай будет электрический лишь бы сон.

Но Эрл слишком хорошо знал своего патрона. И он, конечно же, был прав, утверждая, что электросон не придется по вкусу электрическому королю. Спустя три дня Митчел напустился на него с раздражением:

– Черт знает что! Опутали проводами, словно кролика, и спи так. Неужели ничего более разумного придумать не могли?! Мне всю ночь снилось, будто меня усадили в электрическое кресло и собираются включить ток.

– Я знал, что так будет, – спокойно ответил Эрл. – Лаборатория Эмерсона сейчас работает над аппаратом, усыпляющим на расстоянии. Но у них не хватает средств.

– Ясно! – оборвал его Митчел. – У них не хватает средств… Не согласится ли мистер Митчел ассигновать малую толику? Эти ученые – все попрошайки. Аппарат, усыпляющий на расстоянии! Чепуха! Вряд ли найдется человек, если это не круглый идиот, конечно, который согласился бы ассигновать капитал на бредовые идеи.

– Но русский профессор Браилов уже добился кое-чего, – робко возразил Эрл. – Ультракороткие волны, импульсные токи, какая-то особая модуляция В одном из научных журналов была статья.

Мистер Митчел насторожился.

– Вы считаете, что это нечто заслуживающее внимания?

– Несомненно. Все, что связано с работами профессора Браилова, заслуживает внимания.

– Да? Какого же черта вы молчите? Нужно связаться с этим Браиловым, или как его там, узнать подробности.

– Эмерсон писал ему.

– Ну и что же?

– Браилов ответил, что аппарат находится в стадии экспериментального исследования, что схема нуждается в уточнении. Вежливо отказал, так сказать. Русские очень насторожены в последнее время. Холодная война…

Эрл оборвал фразу на половине. Митчел не слушал его Он сидел, положив свои сильные руки на стол, растопырив чуть согнутые пальцы. Глаза сужены. Тонкие губы сжаты, крылья носа вздрагивают, под гладковыбритой кожей на щеках – волнистые желваки. “Как у бульдога, во время мертвой хватки”, – подумал Эрл. Он знал: такое лицо бывает у его патрона, когда тот обдумывает крупную деловую операцию. Лицо Геракла в самую напряженную минуту Лицо спринтера перед стартом.

Какое-то время в кабинете висела напряженная тишина.

– Послушайте, Эрл, – произнес Митчел. – Эмерсон произвел на меня впечатление делового человека. Что вы скажете, если мы организуем для него специальный научно-исследовательский институт? Мне импонирует массовое производство аппаратов, усыпляющих на расстоянии. Если Эмерсон возьмется за изыскания в этой области – я согласен Только одно условие: тайна целей и работ. Так и передайте ему.

Эмерсон, конечно, согласился.

Не прошло и месяца, как на живописном берегу океана, вдали от автострады Вашингтон-Ричмонд, среди чудом сохранившегося девственного букового леса, выросли первые корпуса. А еще через месяц бывший военный разведчик, руководитель бюро иностранной информации, Сэмюэль Фарли получил задание любыми путями раздобыть схему уникального генератора профессора Браилова, Джон Митчел не любит терять время попусту. Нечего изобретать изобретенное. Мы имеем все возможности открыть двери любой лаборатории. Не пускают в парадное? Можно войти с черного хода. Цель оправдывает средства.

4. ПРОФЕССОР ЭМЕРСОН ДОВОЛЕН

Профессор Альфред Эмерсон был человеком настойчивым, даже непреклонным в достижении своей цели. Недаром же он родился и вырос на Западе, в Колорадо, у восточного подножья длинного хребта Лесистых гор. Небольшой городок Грили славился смелыми мальчишками. Они лазили по скалам не хуже диких коз и знали все перевалы на двадцать миль вокруг.

Отец его, владелец угольных шахт, не выдержал конкуренции с крупными трестами и прогорел. Он попытался было поправить дела разработкой молибденовых, потом урановых руд, но это привело только к тому, что усадьба и все имущество были пущены с молотка.

Попрощавшись с женой и единственным сыном, отец уехал в Арканзас и занялся там скупкой земли у разорившихся фермеров. В течение нескольких лет Альфред и его мать ничего не слышали о нем. Мать умерла. Лишь спустя два года после ее смерти Альфред, тогда уже студент института, узнал от одного знакомого о трагическом конце отца: во время путешествия по каньону он переправлялся по большой воде на другой берег. В период половодья, водовороты в этих местах бывают особенно бурны и коварны, легкая лодка перевернулась. Спасти никого не удалось.

Да, старик Эмерсон не оставил своему сыну наследства. Зато он наградил его крепким здоровьем, стройными, не знающими усталости ногами, широкой грудью горца, острыми, как у ястреба, глазами и неисчерпаемой волей в борьбе за жизнь, В конце концов все это стоило куда больше тех нескольких тысяч долларов, которые могли бы остаться Альфреду, если бы дела отца шли успешнее, чем они шли.

Альфреду было нелегко учиться. И все же он закончил университет с золотой медалью. Увлекшись психологией, он делал неплохие успехи в этой области. Когда вблизи Доневера стали закладывать атомный реактор и представитель фирмы “Доу-Кемикал” обратился в университет с просьбой выделить ему несколько молодых ученых, которые согласились бы заняться изучением действия атомного излучения на человеческий организм, Эмерсон был рекомендован одним из первых.

Два года работы на атомном производстве улучшили его материальное положение. Он опубликовал несколько статей, но в последней имел неосторожность высказать серьезные опасения за состояние здоровья рабочих, обслуживающих атомное производство. Статья привлекла внимание, вызвала нежелательный шум в прессе. Ученый совет при концерне, правда, опроверг данные Эмерсона. Однако молодому, не в меру ретивому ученому пришлось оставить выгодную работу. Он согласился уйти “без шума”, при условии, что ему будет предоставлена более или менее равноценная должность. К тому времени Эмерсон уже защитил докторскую диссертацию, и с его требованиями не могли не считаться. Он получил кафедру при университете в Вашингтоне. Теперь можно было целиком заняться изучением физиологии головного мозга.

Еще будучи студентом, Альфред Эмерсон заинтересовался физиологией сна. Его мечтой было найти лекарство, которое усыпляло бы наверняка, не оказывая вредного влияния на здоровье. Молодому ученому удалось создать несколько химических соединений барбитуровой кислоты, которые действовали значительно лучше имеющихся снотворных медикаментов. Понимая, что он не сможет найти абсолютно безвредное лекарство, Эмерсон оставил химию и занялся совершенствованием недавно изобретенных аппаратов для электросна. Ему повезло. Аппарат для электросна его конструкции выгодно отличался от других. Эмерсон получил патент, продал его фирме, входящей в концерн Джона Митчела. Этим дело и закончилось.

Существовавшие аппараты страдали одним и тем же недостатком: даже самые совершенные модели были контактными. Электроды приходилось накладывать на голову пациента. А это было в высшей степени неудобно. Идеальным был бы аппарат, действующий на расстоянии. Над конструкцией такого аппарата и работал в последнее время Эмерсон. Однако дело продвигалось медленно: эксперименты требовали больших средств, а психофизиологическая лаборатория не пользовалась вниманием администрации университета.

И вот… Нет, он родился под счастливой звездой. Сам электрический король Америки Джон Митчел согласился финансировать исследовательскую работу в этой области.

Сейчас, когда для Эмерсона строился специальный институт, когда появилась возможность, не считаясь со средствами, приобретать самую дорогую аппаратуру, взять к себе на службу инженеров-конструкторов, – он с головой окунулся в работу. А работать Эмерсон умел.

Альфред Эмерсон прекрасно сочетал в себе качества дельца и ученого. Впрочем, он не представлял исключения: время бескорыстного служения науке прошло. Жизнь жестока. Отношения обнажены до предела.

На пятом курсе института он написал интересную работу о влиянии люминала на кору головного мозга. Работа была проведена самостоятельно. Когда она появилась в печати под двумя подписями – профессора Хигла, руководителя кафедры, и его, Эмерсона, – Альфред возмутился. Он изорвал в клочья ставший сразу ненавистным журнал, стучал кулаками по столу и грозил пойти сейчас же и расквасить этому мерзавцу Хиглу его картофелеподобный нос. Товарищи едва удержали его от безумного шага. Позже он примирился с тем, что руководитель кафедры делил с ним лавры научных изысканий. Так делали все. И, в конце концов, разве такое положение лишено своеобразной справедливости? Разве изобретения инженеров, работающих на заводе, не присваивались предпринимателями? Почему же руководители кафедр должны поступать иначе?

Позже, когда Эмерсон сам стал во главе лаборатории, он уже не считал зазорным подписывать вместе со своими сотрудниками их научные статьи. Джим Догерти, например, принес ему немалую славу своими изысканиями в области физиологии коры головного мозга. Он далеко пойдет, этот Догерти. Правда, Джим? Догерти слишком уж увлекается работами русского академика Павлова. Нет слов, Павлов – великий экспериментатор, но… далеко не все его положения подходят для американских ученых. С этим нужно считаться. Джим Догерти, кроме того, страдает непозволительным вольнодумством. Он иногда высказывает идеи, узнав о которых сотрудники секретного отдела небезызвестного в Америке бюро привлекли бы Догерти к уголовной ответственности. Ну что ж, Эмерсон в свое время тоже был не прочь высказывать всевозможные идеи вроде необходимости использовать достижения науки в интересах народа, а не кучки жадных до наживы предпринимателей. Молодости вообще свойственна некоторая революционность взглядов. Ничего, со временем это пройдет. Зато Джим Догерти – настоящий помощник Способный, сообразительный, работает быстро, четко. Там, где другой провозится месяц, он справится за неделю.

Когда Джон Митчел предложил Эмерсону организовать институт прикладной психофизиологии, Догерти был одним из первых, узнавших это.

– Я решил назначить вас своим старшим научным сотрудником, – сказал Эмерсон Догерти, считая, что молодой человек очень обрадуется этому предложению.

Однако этого не произошло. Догерти потер широкой ладонью – ладонью канадского землепашца – свой упрямый подбородок и взглянул на Эмерсона своими серыми, вдруг потемневшими глазами.

– Джон Митчел?.. – переспросил он и добавил. – Вот с кем не хотелось бы связываться; когда он начинает проявлять благоволение к науке, так и жди какой-нибудь аферы.

– Вы ошибаетесь, – возразил Эмерсон. – Дело куда проще. Во-первых, Джон Митчел сам нуждается в таком аппарате. Во-вторых, производство такого рода приборов, несомненно, принесет его фирме большую прибыль. Нервные заболевания в нашей стране растут не по дням, а по часам. Наш век можно было бы справедливо назвать нервным веком. Люди мечутся. Одни в погоне за куском хлеба, другие – за миллионами. Совсем недавно мы с вами, Догерти, провели обследование трех тысяч деловых людей Вашингтона. И что же? Все они страдают более или менее выраженной формой истощения нервной системы. Неврастения. Она становится у нас повальной болезнью. Вспомните, как развивается это заболевание. Сначала понижается работоспособность. Появляется болезненная раздражительность, быстрая утомляемость, затем головные боли и, наконец, мучительная бессонница. Знаете ли вы, сколько снотворного расходуется у нас ежедневно. – Не знаете, тысячи килограммов! Десятки тонн люминала, веронала, сонбутала, квиетала и еще несколько сот черт знает каких “алов”. В больших дозах они отравляют организм, поражают печень, почки, ослабляют сердечную мышцу. Но у людей нет выхода: не наладишь сна, не дашь отдыха нервной системе – станешь инвалидом, выйдешь из игры. Найти аппарат, который мог бы принести человеку исцеляющий отдых, – это ли не благодеяние?! Ведь вы всегда утверждали, что наука должна работать на благо человечества, Догерти.

– Будет ли польза человечеству от наших аппаратов – не знаю, но в том, что Митчел и его компаньоны нагреют на них руки, можно не сомневаться.

– Брось валять дурака, Джим, – рассердился Эмерсон. – Конечно же, Митчел нагреет руки на этом деле. Пока схема станет достоянием других предпринимателей, цена на аппараты будет баснословной. Но, таков закон. Капитал, вложенный в дело, должен дать прибыль, не мы с вами этот закон придумали и не нам его отменять. Однако мы хорошо знаем, что рано или поздно, а секрет любой новинки становится известным, и тогда в силу вступает другой закон, закон конкуренции. Аппараты становятся все дешевле, доступнее. Кто-то богатеет, кто-то разоряется, а цены падают, падают, падают. Но к черту экономические прогнозы! Мы с вами не коммерсанты, а ученые. Нам предоставляется возможность провести широкие исследования в области физиологии центральной нервной системы. Отказываться глупо. Глупо вдвойне. Мы откажемся – найдутся другие, которые обеими руками уцепятся за такое предложение. Вы слишком любите науку, Джим. Нечего раздумывать.

Догерти глядел в окно. Эмерсону хорошо был виден его профиль. Глаз он не видел, иначе бы заметил, как в них вспыхнули и тотчас же погасли решительные огоньки.

– Я согласен, – произнес Догерти после короткого раздумья. – В конце концов, вы правы, учитель: лучше работать у финансиста Митчела, по-настоящему работать, чем прозябать в этом нищенски оборудованном подвале, почему-то именуемом психофизиологической лабораторией.

– Вот и хорошо! – облегченно вздохнул Эмерсон. – Я всегда считал вас толковым парнем, Джим. Верю, что и дальше мы с вами сработаемся. Ну что ж, за будущие успехи, дружище!

Во время работы Джим Догерти никогда не позволял себе даже прикасаться к спиртному, но сейчас отказаться было неудобно, и он чокнулся со своим шефом.

5. СЛУЧАЙ В МОРЕ

Девушка на вышке яхт-клуба смотрела на море в бинокль и хмурилась: швербот за номером шестнадцать “хулиганил”. Во время последнего поворота он чуть не лег. По всему видать: за рулем сидит опытный яхтсмен…

Она сняла телефонную трубку и дунула в нее.

– Спасательный?.. Товарищ Акимчук?.. Будьте наготове! Да, шестнадцатый… Вы тоже заметили?.. Просто безобразие! Фордевинд при таком ветре.

…Белый швербот, круто накренясь, забирался все дальше и дальше в море… Вода шипела за бортом, тонко посвистывали снасти. Соленые брызги то и дело обдавали лицо. Одежда давно уже промокла.

Ирина старалась казаться спокойной, хотя на душе было тревожно. И зачем она согласилась на прогулку? Этот Лосев просто покорил ее. А ведь она познакомилась с ним совсем недавно. Сегодня утром, собираясь на море, она даже не предполагала, что опять встретит его. Они долго болтали, лежа рядом на горячем песке. Потом он предложил ей покататься на шверботе. Она согласилась, а сейчас жалеет. Узнал бы отец об этой прогулке – ох и досталось бы!

Лосев правил уверенно. Ирина поневоле залюбовалась им. Он и впрямь был красив. Высокий лоб, откинутые назад каштанового цвета волосы, энергичный взгляд, упрямый подбородок, большие, крепкие руки

Ветер крепчал, все чаще кренил швербот. Стонут снасти, поток воды бурлит вдоль фальшборта. Откинувшись назад всем корпусом, Лосев напряженно вглядывается в море. Глаза чуть прищурены. “Ему так идет суровое выражение”, – подумала Ирина. Словно почувствовав это, Лосев глянул на нее, губы дрогнули в улыбке, глаза теплые, приветливые. “Какие красивые у него зубы. Один к одному, ровные, белые”.

Швербот накренился особенно сильно.

– Готовьтесь к повороту, Ирина Антоновна! – озорно крикнул Лосев, еще более откидываясь назад.

– Давайте к берегу, Георгий Степанович! Я вся промокла.

– Держитесь крепче!

Швербот почти лег и сразу же выровнялся. Ирина вздохнула с облегчением Ох, эти повороты! Дух захватывает!

Она отпустила рейку, чтобы поправить волосы. В это время швербот вильнул кормой. Ирину неудержимо потянуло назад Она вскрикнула, попыталась удержаться, но мокрые пальцы только скользнули по кромке борта.

…С наблюдательного поста было видно, как свалилась за борт девушка, как парень бросился вслед за ней. Лишенный управления швербот понесло за ветром.

Спустя несколько секунд спасательный катер, оставляя позади себя бурунный след, мчался на полной скорости к месту происшествия.

Дежурная на вышке прикусила губу и до боли вдавила окуляры бинокля в орбиты. Она заметила, как любительский шлюп, находившийся неподалеку, развернулся и понесся к утопающим. Успеют ли?.. Девушка, видимо, не умеет плавать. Ее голова только раз показалась на гребне волны, но парень, кажется, настиг ее… Ну конечно, настиг… Но не так легко удержаться вдвоем на поверхности в такую погоду.

Она заставила себя оторваться от бинокля, чтобы глянуть на часы и сделать необходимую запись в журнале. Когда девушка снова поглядела на море, ребята на любительском шлюпе уже помогали пловцу взобраться на борт. Девушка лежала в лодке. Спустя две минуты подошел катер.

…Ирина хлебнула морской воды, и ее тошнило. Девушка, в форменной, с крабом, фуражке поднесла ей ложку с лекарством. Ирина отрицательно помотала головой, потом все же выпила. Сразу стало легче.

– Мы вам причинили беспокойство, – произнесла она, пытаясь улыбнуться. – Простите, пожалуйста!

– Мы для того и поставлены здесь, чтобы нам причиняли беспокойство, – неприязненно ответила дежурная и, развернув блокнот, вооружилась карандашом. – Ваша фамилия? – спросила она, строго глядя на Ирину, словно именно Ирина была виновата во всем случившемся.

– Браилова… Ирина Антоновна Браилова.

– Чем занимаетесь?

– Аспирантка научно-исследовательского психоневрологического института.

– Адрес?

– Института?

– Нет, квартиры.

– Неужели все эти подробности так обязательны?

– Обязательны! – сухо ответила девушка, и Ирина назвала адрес.

Девушка оставила ее в покое и приступила к допросу Лосева. Тот отвечал неохотно, словно отмахиваясь от назойливой мухи. Видно было, что случившееся и огорчило и испугало его.

– А с вами опасно кататься, товарищ Лосев, – произнесла дежурная, закрыв блокнот. – Скажите, вы всех девушек таким манером за борт выбрасываете, или в порядке исключения?

– Послушайте, вы!.. – резко оборвал ее Лосев.

– Георгий Степанович! – с укором глянула на него Ирина. – Ну зачем же так?..

– Я не хотел… – пробормотал Лосев и, обернувшись к дежурной, извинился: – Простите меня, ради бога… Простите… Я так взволнован сейчас…

– Понимаю, – сочувственно кивнула головой девушка. Свободно утопить могли подругу. – Потом, помолчав немного, добавила уже с улыбкой: – Следовало бы оштрафовать вас, товарищ, но, должна признаться, вы себя молодцом вели.

– Ох и достанется мне, если отец узнает, – усмехнулась Ирина.

– А вы, если папеньку боитесь, не катайтесь на шверботах в такую погоду, – заметил стоявший до сих пор молчаливо и сурово пыхкавший трубкой капитан спасательного катера. – И плавать научиться нужно. На аспиранта выучились, а плавать не умеете. Стыдно!

Тем временем швербот вернулся. Матрос принес одежду. Они оделись и пошли к выходу. Лосев остановил первое встречное такси. Не прошло и получаса, как Ирина была дома.

– Может, зайдете, Георгий Степанович? – спросила она, выходя из машины.

– В таком виде? Ни в коем случае. И потом, сегодня мне нужно быть еще на станкостроительном. Другим разом, если позволите. Вы на меня не обижаетесь, Ирина Антоновна?

– Обижаться?.. На вас?.. Вы же мой спаситель! Спаситель! – рассмеялась она. – Право. это звучит романтично. Но не дай бог отец узнает. Так что… Молчок, а, Георгий Степанович? – заговорщицки прищурилась она.

– Молчок! – приложил палец к губам Лосев. Ирина незаметно проскользнула в свою комнату, переоделась. Отец работал. Ступая на носках, Ирина прошла к нему в кабинет и, подкравшись сзади, обняла за плечи.

– Приехала уже, стрекоза! – потрепал ее по щеке Антон Романович. – Ну, как отдохнула?..

– Чудесно, папа!.. Загорала… Каталась на шверботе…

– В такую погоду?.. Я так и знал! – с огорчением произнес Антон Романович.

– Какой ты, право, – обиженно надула губы Ирина. – Вечно у тебя страхи. Ведь я уже не маленькая.

– Для меня ты всегда останешься маленькой, – поднялся Антон Романович. – Будем обедать, Иринушка. Я, признаться, проголодался, как волк.

“Как быстро летит время! – с грустью думал иногда Браилов, глядя на дочь. – Кажется, совсем недавно девчонкой была, в седьмом классе училась, а сейчас…”

Немного суровый, как и все сибиряки, профессор Браилов всю свою нерастраченную любовь перенес на Ирину. Она стала постоянным источником его радостей и тревог. Да, тревог. Он постоянно боялся за нее. Пошла в город… А вдруг под машину попадет?.. Уехала в санаторий… Тоже волнение… На пляж побежала – мало ли что может произойти на море? Вот и сегодня… Такой ветер, а она – кататься на шверботе. Сегодня, конечно, что-то случилось, – думал он, искоса поглядывая на дочь. – Возбуждена, старается не смотреть в глаза…

Ирина с напускной непринужденностью рассказывала о чем-то, чувствуя на себе настороженный взгляд отца, и волновалась еще больше. Наливая компот, она пролила на скатерть.

– Никак не успокоишься, а? – заметил Антон Романович.

– Это ты все волнуешься, папа, – усмехнулась Ирина, – и знаешь, откуда у тебя эта тревога? От переутомления. Вот откуда.

– Возможно, – рассеянно согласился Антон Романович.

6. ЛОСЕВ НЕРВНИЧАЕТ

Проводив Ирину, Лосев сразу же поехал домой, переоделся и отправился на завод.

Новый цех автоматной линии поражал своими размерами. Длинные ряды станков, блеск металла и кафеля, море мягкого света и чистота, почти лабораторная чистота, все это производило впечатление чего-то сказочного, нереального.

У пульта собрались инженеры-строители, конструкторы, представители администрации во главе с председателем совнархоза. Главный конструктор, уже пожилой человек с ежиком серебристых волос на круглой голове, старался изо всех сил держаться спокойно. Но его выдавали руки: он то вытирал их носовым платком, то принимался расстегивать и снова застегивать пуговицы своего чесучевого пиджака.

Перед пуском не было речей, ленточки и ножниц на традиционном подносе. Просто, главный инженер посмотрел на часы, включил рубильник – и тишина сменилась ровным гулом сотен внезапно оживших машин.

Они и впрямь казались живыми, умными и даже по-человечески чуткими. Вот одна бережно подхватила деталь, сделала на ней три аккуратные ложбинки и осторожно передала второй машине, та – третьей и так далее. В конце линии уже готовые детали, смазанные и аккуратно упакованные, одна за одной попадали в ящик. Несколько минут – ящик исчезал в люке, а на его месте появлялся следующий.

Люди не прикасались к станкам. Они только ходили, останавливались то около одной, то около другой машины и лишь изредка перебрасывались словами.

Увлеченный своеобразной торжественностью обстановки, восхищенный, Лосев позабыл, зачем пришел сюда. Спохватился. Подошел к главному конструктору.

– Скажите, что вы чувствуете сейчас? – спросил он, вынимая блокнот.

Инженер вздрогнул от неожиданности. Быстро перебирая пальцами, он застегнул все пуговицы на пиджаке и только тогда улыбнулся Лосеву.

– Откровенно? – прищурился.

– Ну конечно, иначе какой же интерес.

– Если откровенно, так меня всего; просто распирает от гордости. Не за себя, нет. Моя доля во всем этом, – он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь цех, – очень скромная. Меня распирает от гордости за всех нас.

– “Его распирает от гордости за всех нас”, – со злостью подумал Лосев. В статье это будет выглядеть примерно так: “Главный конструктор инженер Андреев сказал, что весь переполнен гордостью. Нет, не за себя, а за нас всех, за весь народ, за рабочих, колхозников, трудящую интеллигенцию…” Экая страсть к парадно-фасадному трескословию!

Лосев мило улыбнулся собеседнику.

– Сказано хорошо. Но слишком обще. А мне хотелось бы поконкретнее. О чем вы сейчас думаете? Чего бы вам хотелось больше всего в эту минуту?

– Чего бы мне хотелось в эту минуту? – переспросил инженер. – К сожалению, это желание неосуществимо. Мне хотелось бы, чтобы рядом с нами стоял мистер Стронг, американский инженер, очень способный и очень умный. В двадцатых годах он помогал нам осваивать первый отечественный трактор. Он говорил, что наша техника отстала от американской по меньшей мере на сто лет. Мне хотелось бы услышать, что бы он сказал сейчас.

Уже поздно ночью, стоя на перроне пригородного вокзала, Лосев перебирал в памяти детали своего интервью с инженером-конструктором. Да, этот Андреев прав. У них есть чем гордиться. И они могут язвить, сколько душе угодно, в адрес пророков, вещавших провал всех замыслов их, всех начинаний.

Мимо прошла девушка. Лосев оглянулся. Сердце заколотилось. Показалось, что это – Ирина.

“Что за глупости, – подумал он. – Почему мысль об этой девушке выводит меня из равновесия? Сентиментальный мальчишка, слюнтяй”.

Сколько раз за эти дни он ловил себя на том, что, вспоминая об Ирине, незаметно для себя начинает перебирать в памяти события последних лет, анализировать, раскладывать все свое прошлое по полочкам, смотреть на них как бы со стороны. Неужели эта девушка вышибла его из колеи? Его, Лосева, чело– века без нервов? Нет, Ирина здесь ни при чем. Это копание в самом себе началось значительно раньше, задолго до знакомства с Ириной. Ну конечно же, раньше! Он только не замечал, считал, что хандрит. Поневоле захандришь. Столько месяцев ожидание, ожидание, ожидание. Оно натягивает нервы, и они начинают звенеть, как струны.

Особенно трудно было, когда он оставался наедине с самим собой, в своей комнате на третьем этаже, с небольшим окном, выходившим на тихий переулок. Просторная комната становилась тесной, как чулан.

Он ходил из угла в угол, курил, потом присаживался за стол, пытался читать или писать и не мог. Дело кончалось тем, что он набрасывал на себя пиджак или, если погода была дождливой, плащ, и выходил на улицу, поближе к центру, в толпу. Здесь, в людской сутолоке, он чувствовал себя лучше. Настроение выравнивалось, приходило спокойствие, а вместе с ним и душевное равновесие.

Иной раз одолевала бессонница. Он просыпался около трех часов ночи и уже лежал так до утра, глядя в потолок, прислушиваясь к звучащим в голове мыслям.

Картины, встающие в памяти, казались дикими, никогда не существовавшими в действительности. Но Лосев знал: эти картины – не вымысел. Было время, когда такие воспоминания приносили ему большое внутреннее удовлетворение, гордую радость.

Если б ему всего полгода назад сказали, что он дойдет до такого состояния, – он расхохотался бы. Лосев – и тяжелые раздумья. Лосев – и колебания. Лосев – и мучительные сомнения. Постой, постой… Почему Лосев? Почему Лосев, черт подери?! Кто такой Лосев? Нету такого. Его выдумали. Да, выдумали. От начала до конца. Нет Жорки Лосева, корреспондента журнала “Новости науки и техники”. Есть Джордж Громашевский, сын известного артиста, покинувшего Россию еще в семнадцатом году. Джордж Громашевский, родившийся в благословенной Америке, где право на жизнь давалось только сильным и богатым, умеющим постоять за себя. Есть Джордж Громашевский, которому мать с детства рассказывала чудесные сказки о Бове Королевиче, о красавице Людмиле, о бесстрашном Руслане и злом, бородатом Карле, былины о Микуле Селяниновиче, Илье Муромце, Соловье Разбойнике. Мать, которая читала ему Пушкина, Лермонтова, Жуковского, которая на память, закрыв глаза, читала ему “Слово о полку Игореве”. Мать, которая до самой смерти надеялась, что ей все же доведется хоть раз еще увидеть бескрайние поля, дремучие леса и покрытые белыми шапками горы далекой стороны. Нет Георгия Лосева. Есть Джордж Громашевский, сын известного артиста, сильного и… прекрасного в своей ненависти к людям, отобравшим у него родину. Любовь и ненависть! Да, именно в этом переплетении чувств представлялась Джорджу Громашевскому родина его отца и матери. Это была чудесная страна, полная светлой музыки и ярких красок, отобранная у него, Джорджа Громашевского, жестокими людьми.

Он учился успешно. Мало сказать успешно: он был талантлив. Это признавали все: не только мать, не только строгий, всегда немного хмурый отец. Это признавали преподаватели колледжа, друзья, товарищи. Он должен был стать литератором. Почему он стал разведчиком? Он мог стать художником: его картины были на выставке в лучшей студии столицы. Как он попал в Доневер? Он мечтал стать знаменитым путешественником. Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер… А может быть, именно они зажгли в его душе неугасимую любовь к приключениям, стремление стать сильным, не знающим препятствий в достижении своей цели? Может быть, они и толкнули его на тот путь, на котором он очутился. Они и еще Шерлок Холмс, Нат Пинкертон. Когда началась война, он пошел на фронт добровольцем, восемнадцатилетним мальчишкой. Он мечтал попасть в Россию, но попал в Марокко, потом во Францию, Швецию, наконец в Германию. Он стал разведчиком. Разведчиком крупного масштаба.

Сколько имен он переменил за последние десять лет!

Ему легко давались языки. Он владел в совершенстве французским, немецким, итальянским, испанским. Даже сейчас он ловил себя на том, что мыслит не на русском – русский с детства стал ему родным, – не на английском – этот тоже был для него родным, – а на французском или итальянском. В такие минуты становилось страшно: здесь он должен думать только на русском. Это – закон.

Лосев надеялся, что после войны он станет литератором. Что ж, его мечты, пожалуй, сбылись. Он – журналист. Да еще русский журналист. Нет, он разведчик. Если прикажут, он завтра станет слесарем, токарем по металлу или по дереву, водопроводчиком, электриком, матросом на корабле Он справится. Школа в Доневере многому научила. Она научила выдержке, научила смелости, умению так маскироваться, что родная мать не опознает. Она научила и убивать. Да, если нужно, если потребуется. Это очень противно. Что?.. Противно?.. Услышал бы Фарли. Он бы вывихнул себе челюсть от смеха. Для дела ничего не противно, все оправдано, все дозволено. Превыше всего-задание. Жизнь отдай, а выполни.

Да, Джордж Громашевский гордился своим мастерством, мастерством талантливого разведчика. Проникнуть, куда прикажут, войти в доверие, стать незаменимым, вскружить голову обаянием – он все мог.

В душе он был, как и его умерший незадолго до войны отец, артистом. Его увлекала жизнь, переполненная опасностями и приключениями. Приятно чувствовать себя уверенным, радостно отдавать распоряжения толковым, умным и надежным людям, своим соратникам по борьбе. Но здесь, в России, он не был хозяином. Тут он всего-навсего исполнитель. Сколько их здесь, исполнителей? Этого он не знал, да и не нужно было. Каждый шаг его, незримо для него самого, учитывается, каждый успех будет отмечен, каждый промах зачтен. Нет, промахов не должно быть!

Подошел поезд. Пассажиров было немного. Они торопливо выходят из вагона и спешат к трамвайной остановке. Вагон почти пустой. Проводник, зевая, протянул руку, не глядя на Лосева, надорвал билет и вернулся на свое место. Лосев присел на скамью, посидел немного, потом вынул папиросу и, тарахтя коробком спичек, вышел в тамбур. Темно. Сквозь окно тамбура видны удаляющиеся огни какого-то завода. Вспомнил: вагоноремонтный. Месяц тому назад ездил туда, заметку писал о скоростном методе ремонта. Интересный там народ!

Когда Фарли пригласил его и сказал, что предстоит поездка в Россию, Джордж обрадовался. Наконец-то. Теперь он сможет хоть чем-нибудь отомстить врагам своего отца, своим врагам. Переход границы, устройство на работу, новые знакомства – все это позади.

С жадным любопытством присматривался Лосев к окружающему. Бывал на фабриках и заводах, беседовал с людьми-рабочими, инженерами, служащими. Поражался их страстности в труде. Сильные люди, простые, выносливые. Чувствовал, что слабеет ненависть к ним. У себя в Америке он думал о них совсем иначе. А сейчас… Иногда сам себе задавал вопрос, почему они враги ему, Лосеву? Нет, Лосеву они не враги. Они враги другому, Джорджу Громашевскому, а не Лосеву.

Они ворчат, в беседах поругивают неполадки, злятся. Им все мало. Каждую минуту в этой возродившейся из пепла, подобно Фениксу, стране возникает один дом, за час – шестьдесят, за сутки – тысяча четыреста сорок. Они недовольны. Ежедневно вступают в строй два новых завода. В месяц – шестьдесят производств. И среди них – гиганты. Им все мало. Иногда это вечное недовольство выражается в злых репликах по адресу власти. Но попробуй предложи им другую. Горло перегрызут. Иногда Лосеву хотелось бросить все и уехать, Куда?.. Разве от Фарли укроешься?

…Стучат колеса на стыках. В такт им поскрипывает старенький вагон. Лосеву слышится: “И-ри-на… И-ри-на…” Какое у нее было испуганное лицо тогда… на шверботе, когда она пыталась мокрой рукой поймать край ускользающего борта. Кажется, я не на шутку полюбил ее… “Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…” Хорошие какие у них песни! Фарли говорит, что врага нельзя полюбить. Никогда. Ни за что. Только для вида. Только если это помогает выполнению задания. Постой, постой! Кто враг? Ирина?.. Какая чушь!..

Спустя еще полчаса он шагал к своему дому по обезлюдевшим улицам и мурлыкал под нос все ту же песенку. “Вот привязался мотив, не отцепишься! В следующее воскресенье она обещала снова придти на пляж. А может быть, удастся раньше ее увидеть? Неужели я люблю ее?” – с тоской подумал он и поймал себя на том, что произносит мысли вслух. Остановился, тяжело дыша от невесть откуда навалившегося чувства страха. Потом со злостью стукнул себя кулаком по лбу. “Ты не разведчик, а тряпка, Лосев. Возьми себя в руки, скотина! Ведь ты погибнешь, Лосев, погибнешь!”

7. ЗАМЕТКА

На следующий день Ирина, окунувшись с головой в работу, совсем позабыла о случившемся. Вспомнила только поздно вечером, когда отец вдруг постучался и попросил зайти к нему в кабинет. Ирина почему-то встревожилась

Когда она вошла, Антон Романович стоял у окна спиной к двери и ритмично постукивал пальцами по подоконнику.

– Прочитай, вон там, на столе, не оборачиваясь, – глухо произнес он.

Ирина взяла развернутую газету. Небольшая заметка, на четвертой странице внизу была обведена красным карандашом. Торопливо пробежала глазами по строчкам.

“Вчера, во время катания на шверботе, – писалось там, аспирантка психоневрологического института И.А.Браилова свалилась в воду. Швербот находился далеко от берега. Не умея плавать, Браилова начала тонуть. Сидевший за рулем Г.С.Лосев бросился в море, настиг утопающую и, несмотря на штормовую погоду, продержался с ней на поверхности до прихода спасательного катера. Пострадавшей была оказана медицинская помощь. Здоровье вне опасности”.

Ирине стало мучительно стыдно за свою ложь. Она опустила газету и посмотрела на ссутулившуюся фигуру отца.

– Я не хотела огорчать тебя и потому скрыла, – прошептала она. – Если бы я знала, что тебе станет известно… И потом, в заметке все очень преувеличено, папа. Поверь.

Антон Романович молчал, продолжая постукивать пальцами по подоконнику. Ирина постояла немного, искоса поглядывая на отца и растерянно теребя газету, потом вздохнула и, понурившись, пошла к двери.

– А этот, Лосев?.. Можно хотя бы узнать, кто он такой? – спросил Антон Романович. – Или это тоже секрет?

– Какие же секреты? – остановилась Ирина. – Я с ним познакомилась в прошлое воскресенье. На пляже. Очень интересный человек: живой, остроумный. Он бы тебе понравился, папа.

– Не сомневаюсь, – буркнул Браилов. – Ладно, иди спать и… Будем считать инцидент исчерпанным. А только чтобы такие прогулки, даже с интересными людьми, больше не повторялись. Это – категорически!

Заметка в газете встревожила не только Браилова. В тот же день, несколькими часами раньше, она стала предметом обсуждения среди сотрудников журнала “Новости науки и техники”.

Первым прочитал заметку Картавин – сорокапятилетний молодящийся журналист, весельчак и любитель сенсаций.

– Лосев-то наш прогремел! – воскликнул он, тыча пальцем в газету. – Ах морской пират, разбойник этакий!

Схватив газету, он побежал разыскивать Лосева.

Лосев никогда не работал дома. Свои очерки он писал тут же, в редакции, примостившись за столом у окна в большом тихом зале редакционной библиотеки.

– Чем ты занят? – спросил Картавин, заглядывая через плечо Лосева на исписанные четким почерком узкие полоски бумаги. – О, Сибирь-матушка, Амур-батюшка… Я считал, что ты психоневрологию штурмуешь.

– Почему психоневрологию? – удивился Лосев, отрываясь от объемистого тома “Большой Советской Эн­циклопедии”.

– Да вот, читаю в газете… Наш Лосев спас от смерти аспирантку психоневрологического института. Думаю, Георгий Степанович новую тему облюбовал и собирает материалы из первоисточника, да еще в экзотической обстановке.

Лосев прочитал заметку и возмутился:

– Черт знает что! Найти бы, кто этим занимается, да уши натрепать. Любой пустяк – в газету!

– Ну, знаешь, спасение человека – это не пустяк, – заметил Картавин. – Это – героизм, если хочешь.

– Подумаешь, героизм! Она так волновалась, чтобы отец не узнал, а теперь… И меня в таком свете выставили – людям в глаза смотреть стыдно.

– Не скромничай, Лосев! – хитровато подмигнул Картавин. – В душе, небось, рад-радешенек. Она, эта Браилова, интересна или так себе? Скучная, должно быть, особа?

– Почему скучная?

– Сам понимаешь: возиться с психическими – невеселое дело,

– При чем здесь психические? – едва сдерживая раздражение, вскинул плечами Лосев. – Она работает в научно – исследовательском институте: лечение сном, оригинальная методика, усыпление больных приборами, действующими на расстоянии…

– Вот, вот, – весело засмеялся Картавин… – Я же говорил: Георгий Степанович облюбовал себе новую тему для очерка: “Новости психоневрологии!”, “Лечение сном!” Сенсация!..

– Постой, постой! – вскочил, как ужаленный, Лосев. – Как ты сказал? “Новости психоневрологии”? “Лечение сном”? А ведь это идея! “Новейшие достижения в области лечения сном”! Кажется, наш журнал такой темы еще не подымал. Иду к редактору.

– Давай, давай! – подзадорил его Картавин. – Кому-кому, а тебе старик не откажет. Сон, сновидения, прочая чертовщина… Это куда интереснее того, чем ты сейчас занимаешься. И он принялся читать записи, сделанные Лосевым;

– Амур… Хэйлунцзян… Харамурень… Хара-му-рень, произнес он по слогам. – На кой леший тебе эта харамура понадобилась?

– Много знать будешь – скоро состаришься, – хлопнул Картавина по плечу Лосев и, захватив свои конспекты, направился к редактору.

8. В БАНЕ

Что бы там ни было, как бы ни захлестывала работа, но по субботам, ровно в пять вечера, Антон Романович шел в баню. В кожаном чемоданчике заботливыми руками Ирины было уложено белье, кусок мыла, два махровых полотенца, рукавицы и поверх всего плоский березовый веник.

– Время – чудесный доктор, – любил говорить Антон Романович. – Постепенно затягиваются самые тяжелые раны под мудрым воздействием этого лекаря-кудесника, утихают страсти, меняются интересы. То, что в детстве казалось неоценимо дорогим, уже в юности теряет свою привлекательность; то, что в молодости казалось дороже жизни, когда тебе перевалит за пятьдесят, становится мелочью, не заслуживающей особого внимания. Однако, бывают привычки, перед которыми даже всесильное время беспомощно опускает руки. Иван Петрович Павлов, например, до глубокой старости обожал игру в городки. А я, вот, жить не могу без бани, доброй русской бани, с парком да с березовым веничком.

Баня была истоплена на славу. В парной было людно и так жарко, что уже внизу дух захватывало.

Антон Романович не торопясь обернул голову полотенцем, набрал в тазик ледяной воды, окунул в нее предварительно попаренный, бьющий в нос ароматом березы, веник и, захватив рукавицы, стал забираться повыше.

“Теперь я турок, не казак!..” – мурлыкал он себе под нос, с трудом сдерживая желание запеть в полный голос. Желание петь всегда неодолимо возникало, как только он переступал порог парной. Браилов обожал верхний полок, который обычно пустовал. Однако сегодня там уже сидел, нахлестывая себя веником крепко сложенный еще молодой человек.

– О, да тут, я вижу, уже какой-то сибиряк устроился! – радостно воскликнул Антон Романович.

– Точно, сибиряк, – приветливо улыбнулся тот. – А вы как узнали, папаша?

– Рукавицы выдали, – засмеялся Браилов. – Значит, земляк, – сказал он, натягивая рукавицы. – С каких мест?

– Амурский округ.

– Амурский? – удивился Браилов. – Значит, вдвойне земляк: я ведь тоже из тех мест. Давненько я там не был. А вы когда?.. Всего полтора года тому назад? Интересно!.. Ну как там?

Антон Романович обрадовался возможности поговорить о родных местах. Он родился и вырос на Дальнем Востоке, в селе Нижне-Спасском, на берегу Амура. Отец его, литейщик путиловокого завода, был сослан туда за участие в стачках еще при Николае. Крепкий, веселый, с чистыми, по-детски голубыми глазами, добродушно глядящими на мир из-под лохматых бровей, неутомимый охотник, – таким запомнился Антону Романовичу отец. Бил он без промаха знаменитую амурскую белку и не раз, бывало, сам на сам управлялся с медведем. Погиб он на руках у Антона в памятный февральский день 1922 года, во время штурма Волочаевских высот. Антону тогда только девятнадцатый пошел. Разве забудешь этот день? Снег по колени, тридцатиградусная стужа, разрывы снарядов, сухой треск винтовочных выстрелов вперемежку с короткими очередями пулеметов… Они шли плечом к плечу, оба рослые, в сбитых набекрень шапках, легких тулупах, туго перехваченных в талии ремнем. Белогвардейская пуля ударила отца в грудь навылет. Он выронил гранату, не успев сдернуть кольца, и присел, удивленно глядя перед собой. Антон бросился к нему, подхватил за плечи.

– Оставь! – как показалось Антону, строго произнес отец и едва слышно зашептал: – Крышка мне. Антон… А ты… Ты вперед иди… Вперед… Жив останешься, слышь… Мать… Мать побереги.

Он хотел еще что-то сказать, но уже не мог: изо рта хлынула дымящаяся на морозе кровь, окрасила заиндевевшую бороду.

Похоронили его в тот же день в братской могиле после боя. Мать умерла в двадцать восьмом, не повидав невестки, не дождавшись внучки. Сколько лет собирался Антон Романович съездить в родные места, навестить могилы стариков, да так и не собрался. Времени нет. Сначала институт, потом работа в Колтушах, диссертация, лекции, научные исследования. Затем война, нелепая смерть жены – утонула во время эвакуации, упав с парохода при переправе через Днепр.

Обо всем этом вспомнил Антон Романович, встретив земляка. Глаза его подернулись грустью Он даже головой тряхнул, чтобы прогнать невеселые воспоминания. А земляк ничего не замечал, он энергично хлопал по раскрасневшимся плечам ароматным березовым веником.

– Значит, и вы с Амура? – спросил Лосев и мечтательно вздохнул: – Ах Амур, Амур… Река Черного Дракона.

– Почему дракона, да еще черного? – спросил Браилов.

– Знаете, как называется Амур по-китайски? Хэйлунцзян… Вот как. А в переводе на наш грешный язык это и будет Река Черного Дракона.

В тоне молодого человека явно скользили безобидные, правда, но покровительственные нотки.

– Хэйлунцзян?.. Скажи ты! – удивился Браилов. – А я и не знал.

– Откуда произошло название “Амур” – дело спорное, отец, – авторитетно заявил общительный собеседник. – Его называют еще Хейхэ – Черная Река. А вот академик Берг, есть у нас такой, считает, что название произошло от слова “Маму” так называли Амур жители низовья.

– Интересно! – придвинулся поближе к соседу Браилов. Я даже и представления обо всем этом не имел. Ну, а еще какие-нибудь мнения по этому поводу имеются?

– Имеются, и немало. Вот академик Марр, скажем, утверждает, что слово Амур произошло от двух элементов “А” и “Мур”, что в древности обозначало понятие реки вообще. Но мне думается, что название “Амур” произошло от монголо-тунгусского – “Харамурень”.

– Харамурень? А это что значит?

– То же, что и китайское Хейхэ: Черная Река. “Харамурень”, – вскинул он руку к верху. – Отбросьте первые три буквы и три последние Что останется? Амур останется! А-мур!

– Вы, случайно, не филолог? – с восхищением посмотрел на своего собеседника Браилов.

– Нет, я всего-навсего скромный корреспондент журнала “Новости науки и техники”. Решил как-то написать об Амуре: ведь места с детства знакомые. Помню, мальчишкой еще на горбушу ходил. Ох, рыба! В конце мая она к нам в гости жалует, из океана… А кета! Вытащишь иную – полпуда весом, почти метр в длину махинища! Интересная рыба!

– Да, интересно. – согласился профессор. – После нереста и самцы и самки богу душу отдают. Знаю, охотился тоже на нее.

– В рыболовецком колхозе состояли?

Антон Романович засмеялся.

– Нет, мы больше охотой промышляли, на зверя. Амуро-сахалинская белка, лось, кабарга… А только давно это было, молодой человек; лет тридцать пять тому назад, когда в наших местах колхозов еще не было. Может, небольшой перерыв сделаем? Спустимся да холодный душ примем? Не возражаете?.. Ну, тогда сходите. Осторожнее, осторожнее! – воскликнул он, когда молодой человек, поскользнувшись на ступеньке, чуть было не упал. – Тут ведь и оступиться нетрудно.

– Ничего, я крепко на ногах стою. Может, вам помочь, папаша?

– Двигайтесь, двигайтесь, – буркнул Браилов, несколько шокированный фамильярной развязностью своего нового знакомого.

Они подошли к душу. Антон Романович перекрыл горячую воду и полностью отвернул края холодной. Подставил руку под упругие струйки.

– Хорошо! – крякнул он. – Распариться, а потом под холодный душ. Да… Очень полезное дело. – Он повернулся к своему собеседнику и спросил, хитровато прищурясь: – Кто же первый под освежающий лезет?.. К слову, давайте-ка познакомимся. Моя фамилия Браилов.

– Браилов? – изумленно вытаращил глаза молодой сибиряк. – Уж не Антон ли Романович?.. Профессор?..

– Он самый!.. Честь имею, – усмехнулся Антон Романович, глядя на бесхитростно изумленную физиономию своего земляка. А вы считаете, ежели профессор, так париться в бане ниже его достоинства? А?.. Эх, вы!.. А еще сибиряк.

– Вот уж не думал, не гадал с вами в такой обстановке встретиться. Вы уж простите меня, что я с вами так запросто… даже папашей назвал… Ведь сами понимаете…

– Ну, ну, хватит извиняться. Не боитесь холодной воды после верхнего полка? А?.. Простите, вашего имени отчества не знаю.

– Георгий Степанович, а фамилия – Лосев.

– Как вы сказали? – встрепенулся, словно его кипятком ошпарили, Антон Романович. – Это какой же Лосев? Уж не тот ли, что мою Ирину в прошлое воскресенье чуть было не утопил?

– Тот, – покорно опустил голову Лосев. – Но я, право же, не виноват, Антон Романович.

– Разрешите пожать вашу руку! – взволнованно произнес профессор. – Я хотел это сделать в другой обстановке, но… Вы мужественный человек, товарищ Лосев.

– Я очень боялся встречи с вами, – энергично тряхнул руку профессора Лосев. – А вы, оказывается…

– А я, оказывается, совсем не страшный. – рассмеялся Антон Романович. – Ну, я вижу, вы не собираетесь под душ, тогда с вашего разрешения… – и Браилов шагнул под ледяной дождь, зажмурив глаза от удовольствия. – Полезайте, – предложил он через минуту. – Наслаждение ни с чем не сравнимое!

“А ведь Ирина была права, когда сказала, что он мне понравится”, – думал профессор, следя за тем, как Лосев, закинув голову, подставляет воде свое раскрасневшееся лицо. Антон Романович был неравнодушен к здоровым, сильным людям. С ними и своих лет не чувствуешь.

– Повторим? – заговорщицки подмигнул он Лосеву, кивнув на верхний полок.

– Повторим! – весело согласился тот. – А вы против холодного пива не возражаете?.. У меня отец, ох, как любил под самый потолок. с пивом забираться.

– Давайте! – махнул рукой профессор. Лосев вышел в раздевалку и вскоре вернулся с тазиком в руках. В тазике, обложенные льдом, стояли бутылки с пивом, а между ними, перевернутые вверх дном, – два граненые стакана.

– Однако, Георгий Степанович, – покосился на бутылки Браилов, – не слишком ли много для двоих? По три бутылки на брата. Это, знаете ли, и для молодого сердца нагрузочка порядочная.

– А мы их полегоньку, Антон Романович, глоток за глотком. А насчет сердца… так ведь у сибиряков сердца крепкие, сдюжат.

Они еще долго сидели наверху, болтая о разном и потягивая холодное пиво. Потом, уже на улице, Лосев сказал:

– У меня к вам дело, Антон Романович. Наш журнал собирается поместить специальный очерк, посвященный работам вашего института, в частности, мы собираемся осветить проблему лечения сном. Я еще третьего дня получил командировку к вам, да все не мог собраться. У ихтиологов был – очерк писал.

– Интересная работа у вас, – произнес профессор. – Сегодня с ихтиологами, завтра с агрономами, послезавтра с физиологами… Сколько вы мне сегодня занимательного рассказали! А я вот зарылся в своей лаборатории и о Марре знаю лишь, что он там в области языковедения что-то напутал. Значит, Река Черного Дракона Хейлунцзян?..

– Нет, просто Черная река. Харамурень.

– Неправильное название, – помолчав немного, произнес профессор. – Амур-батюшка – светлая река. Не согласен я на ваши харамурени, хейлунцзяны и всякие хейхэ. Что касается вашего дела, то у меня принцип: на улице о делах не беседовать. Заходите к нам сегодня же, часикам к восьми. Посидим немного, чайку попьем и заодно о вашем деле побеседуем. Не возражаете?

– Сочту за честь, Антон Романович, но не затрудню ли я вас?

– Глупости, – махнул рукой профессор. – Приходите!.. Запомните, субботние вечера у меня всегда свободные. И, кроме всего, вы мне нравитесь, молодой человек.

9. ЗВОНОК ИЗ КЛИНИКИ

В кабинете полумрак. Только центр письменного стола ярко освещен лампой. Антон Романович оторвался от рукописи и включил стоящий тут же на столе радиоприемник. Из репродуктора понеслась знакомая мелодия. Антон Романович откинулся в кресле, положив руки на подлокотники, и закрыл глаза. В такой позе он любил немного посидеть, подумать, отдохнуть.

Прошло несколько минут, и вдруг веко дернулось в тике раз, другой. Это вывело профессора из забытья. Он открыл глаза, нахмурился. “Нехорошо. Кажется, Ирина права: переутомился”.

Тик прекратился так же внезапно, как и начался. Антон Романович посмотрел на часы. Только одиннадцать. Можно разрешить себе еще часик–другой посидеть. А вообще, надо отдохнуть и обязательно удлинить сон. Хотя бы на сорок – пятьдесят минут. Шести часов явно недостаточно уже. Еще совсем недавно он легко справлялся с усталостью. А теперь… Сегодня, например, он просыпался дважды за ночь, появились и обильные сновидения. “Чем больше сновидений, тем поверхностней сон, чем поверхностней сон, тем неполноценней отдых”, – вспомнил Браилов свою лекцию студентам. Он проснулся с головной болью. Что это? Старость?.. Ну нет!.. Пятьдесят шесть лет, какая же это старость? Просто переутомление. Надо немного отдохнуть. В санаторий поехать разве? Сейчас можно: работа над генератором закончена, так что…

Антон Романович приподнялся, включил верхний свет. Со стены глянули на него чуть прищуренные, из под очков, добрые глаза академика Павлова. Знакомое до мельчайших черточек лицо: высокий лоб, едва заметная улыбка.

– Улыбаетесь? – спросил, глядя на портрет, Антон Романович. – Имеете основание, Иван Петрович. В свои восемьдесят пять лет вы были так же бодры, как в молодости. А я вот… Ничего, это минутное, Иван Петрович.

Он подошел к окну, глубоко вдохнул полной грудью свежий воздух, потом сделал несколько гимнастических упражнений, опять сел за стол, углубился в работу.

Резкий телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Браилов удивился. В такую пору ему обычно не звонили, знали, что он занят работой.

Профессор снял трубку.

– Да, да!..

Женский голос так громко звучал в телефоне, что Антон Романович отодвинул трубку подальше от уха.

– Когда вы заметили это? – спросил он через минуту, и на лице его отразилась тревога. – Немедленно отведите экран… Аппарат не выключайте, позвоните в гараж, чтобы за мной выехала машина… Выслали уже? Очень хорошо!..

– Странно! – произнес он, опуская трубку на рычат телефона, – очень странно!..

Браилов с минуту сидел неподвижно, задумчиво постукивая пальцами по рукописи, потом резко поднялся, повязал галстук, надел пиджак.

Он уже направился было к двери, но потом вернулся к телефону и торопливо набрал номер, Мембрана ровно гудела. “Неужели нету дома?” – подумал профессор, глянув на часы Наконец в трубке щелкнуло.

– Мирон Григорьевич? Добрый вечер! Скажите, пожалуйста, когда вы ушли из клиники? В половине девятого? Как себя чувствовал Монасеин?.. Так, так… Значит, спал? И сон был глубокий?.. Вы сегодня проверяли аппарат?.. Нет, я в работе генератора номер три не сомневаюсь, но… Мне только что звонили: у Монасеина появилось какое-то странное оцепенение. Одевайтесь, я сейчас заеду за вами…

Антон Романович вышел в столовую. Дверь, ведущая в комнату дочери, была приоткрыта. Оттуда стучит пишущая машинка.

“Гм… Скоро двенадцать, а она все работает”, – недовольно подумал Антон Романович и решительно отворил дверь.

– Можно к тебе, Ирина?

– Да, да, пожалуйста.

Ирина поднялась ему навстречу.

– Полночь, а ты еще не в постели! – строго произнес Антон Романович. Он придирчиво следил за тем, чтобы дочка не нарушала режим.

Она стала поспешно собирать разбросанные по столу листы рукописи.

– Я уже закончила, папа. Знаешь, как хорошо получается! Садись, я тебе почитаю заключительный раздел.

– Мне надо ехать, – мягко ответил Антон Романович. – С аппаратом что-то неладное.

За окном раздался настойчивый сигнал автомобильной сирены.

– Это за мной.

– Давай я провожу тебя, – поднялась Ирина. Она на секунду прильнула к нему, потом взяла под руку. – Надо было бы плащ одеть.

– Ну, что ты! В такую теплынь!

Они спустились по лестнице и вышли во двор.

– Действительно теплынь, – сказала Ирина. – Чудесно! Не правда ли?

– Да, да, – рассеянно пробормотал Антон Романович. – Чудесно….

Ирина посмотрела на отца и усмехнулась.

– Я, возможно, задержусь немного, – сказал профессор, усаживаясь рядом с шофером. – Иди домой и не смей больше работать сегодня Слышишь?

– Ладно, ладно, – рассмеялась Ирина. Она помогла отцу захлопнуть дверцу и махнула рукой на прощанье.

Машина тронулась, быстро набирая скорость.

Ирина посмотрела вслед удаляющимся огонькам и повернула к дому.

Она была уже у калитки, когда ее окликнули.

– Ирина Антоновна!

Девушка оглянулась.

10. ГИПНОТИЗИРОВАТЬ МОЖЕТ КАЖДЫЙ

Неожиданное появление Лосева удивило Ирину.

– Георгий Степанович?! – воскликнула она. – Какими судьбами? И почему так таинственно?

– Я проходил мимо, увидел машину, услышал голоса…

– И спрятались от испуга? – рассмеялась Ирина.

– Ну не совсем от испуга, – виновато усмехнулся Лосев. Он снял шляпу и растопыренной пятерней отбросил назад волосы. – Просто мне не хотелось встречаться с Антоном Романовичем.

– Боялись, что отец не позволит вам поздороваться со мной?

– Нет, я боялся, что он пригласит меня в машину, и тогда я только и успею, что поздороваться с вами. Разрешите, я провожу вас, Ирина Антоновна?

– Всего только проводить? – кокетливо щурясь, спросила Ирина. – Это предел ваших мечтаний, Георгий Степанович?

– Ирина! – прошептал Лосев и шагнул к ней.

Девушка остановила его решительным движением руки.

– Ну, ну… Давайте договоримся: во-первых – без экспансивности. Во-вторых, я напою вас чаем. В-третьих, вам придется послушать мою статью. Меня интересует ваше мнение, как литератора…

– Смилуйтесь, Ирина Антоновна!

– Условия безоговорочные, – прервала его Ирина. – Или вы соглашаетесь на них, или – до свиданья.

– Соглашаюсь! – рассмеялся Лосев.

– Тогда идемте. Чай будем пить у меня в комнате. Впрочем, нет. Мы устроимся в папином кабинете. – Она взяла Лосева под руку и спросила, заглядывая ему в глаза: – Скажите, у вас бывает такое, знаете, нестерпимое желание прочитать кому-нибудь свое сочинение? Или это у меня только?

– Бывает, – серьезно ответил Лосев. Они вошли. Ирина включила свет.

– Садитесь! – указала она на кресло. – Я сейчас принесу рукопись.

Она уже направилась было к двери, как вдруг заметила на столе исписанные мелким почерком страницы.

“Видимо, отец был серьезно взволнован. Даже бумаги свои не спрятал”, – подумала она и, торопливо сложив рукопись, убрала ее в ящик стола, дважды повернув ключ.

– Отец не любит, чтоб рукописи его валялись на столе, сказала она, отвечая на вопросительный взгляд Лосева. – Ну, я оставлю вас. Хотите – разглядывайте книги, хотите – слушайте радио. А я пока чай разогрею.

Когда спустя некоторое время Ирина вернулась с чайным прибором, Лосев, навалившись на стол, возился с приемником.

– Нравится вам наш приемник, Георгий Степанович? – спросила она Лосева, когда тот бросился помогать ей. – Это “Куранты”, новая модель. Отец его почти не выключает. Он очень любит работать под музыку. Я, например, когда пишу, не терплю шума.

– Мне тоже музыка не мешает, но, кажется я испортил приемник. Переключатель заедает. У вас не найдется отвертки, Ирина Антоновна?

– Вы разбираетесь в радиоаппаратуре? – посмотрела на Лосева Ирина.

– Немного. Тащите скорее отвертку. Отошел винт крепления, пустяки.

– Глядите мне! – погрозила ему пальцем Ирина. – Испортите приемник, придется мне перед отцом за вас извиняться.

– Не испорчу! – уверенно произнес Лосев. Ирина вышла и через минуту вернулась с отверткой.

– Вы какое варенье любите? – спросила она. – Вишневое, абрикосовое или, может быть, малиновое?

– Ни того. ни другого, ни третьего, – ответил Лосев, принимая отвертку. – Но… если это обязательно, давайте вишневого.

Он отодвинул приемник и, сняв заднюю крышку, стал возиться внутри, присвечивая себе карманным фонариком.

– Ну как? Удалось вам исправить? – спросила Ирина, возвратившись с баночкой варенья и рукописью.

– Переключатель исправил, а вот настройку нарушил. Слышите: свистит и сразу три станции принимает.

– Оставьте, – махнула рукой Ирина. – Придется завтра мастера пригласить. Эх вы, горе-радиолюбитель!

– И вечно я шкоды наделаю, – огорченно промолвил Лосев, глядя на Ирину виноватыми глазами. – Завтра же сам отнесу его в мастерскую. Нет, нет, не возражайте: у меня есть один знакомый, прекрасный специалист. Фу ты, неприятность какая!

– Будет вам, – успокоила его Ирина. – Стоит ли так огор­чать­ся из-за пустяков. Пейте лучше чай и приготовьтесь слушать мою статью. Только повнимательнее.

Она налила Лосеву чай. Потом умостилась в кресло напротив с рукописью.

– Ну, слушайте!

– Как называется ваша статья? – спросил Лосев.

– “Углеводный обмен и гипноз”.

– Вы занимаетесь гипнозом?

– А почему это вас удивило? – непринужденно улыбнулась Ирина.

– Нет, правда, вы умеете гипнотизировать?

– Умею! – просто, как нечто само собой разумеющееся, ответила Ирина. – Это же совсем нетрудно.

– Я считал, что тайнами гипноза могут овладеть только особые счастливцы с исключительными свойствами.

– Чепуха! – вздернула плечами Ирина. – Ведь вы культурный человек, Георгий Степанович. Гипнотизировать может каждый. Особой мудрости здесь не требуется.

– Не знал, – откровенно признался Лосев. – Гипнотизер мне всегда представляется таким, каким я видел его впервые, будучи еще мальчишкой. Высокий, сухопарый, с длинным коричневым лицом и страшно черными глазами. Чалма, халат, голос, идущий откуда-то изнутри, как у чревовещателя.

– Все это – чепуха: и глаза, и одежда, и голос. Мистификация. Аферисты всегда пытаются обычным явлениям придать видимость чего-то загадочного, необъяснимого. В действительности все значительно проще. Человека усаживают в удобное кресло либо укладывают на кушетку, предлагают закрыть глаза и спокойным, немного монотонным голосом произносят внушение.

– Интересно! Читайте, Ирина Антоновна. Я с удовольствием послушаю вас.

– Вы не только за содержанием, а и за стилем следите. Вот вам лист бумаги, пейте чай, слушайте и делайте пометки.

Лосев слушал внимательно. Только несколько раз он отрывался, чтобы черкнуть на листе бумаги два-три иероглифа.

– Ну как? – спросила Ирина, закончив. – Все понятно? Много у меня стилистических ошибок, длинных фраз и корявых оборотов? Для меня это не безразлично.

Лосев похвалил. Написано очень простым, понятным языком. Стиль великолепный. Дай бог нам, журналистам, так писать. А вот содержание…

– Неужели все это правда? – спросил он. Ирина пожала плечами. Ведь статья предназначена для научного журнала. А что, собственно говоря, удивило Георгия Степановича?

– Что удивило? – переспросил Лосев. – Да хотя бы этот ваш опыт с сахарным сиропом. Может быть, я неправильно понял? Вы погружаете человека в гипноз, даете ему в руку пустой стакан и говорите, что в стакане – сахарный сироп. Человек выпивает этот вымышленный сироп, а со стороны организма наступает реакция, словно в желудок и в самом деле попал раствор сахара? Даже состав крови меняется… Или я не так понял?..

– Так. Именно так! Этот эксперимент с сахаром далеко не самое интересное. Можно приложить к руке загипнотизированного холодный пятак, сказать, что пятак раскален, и человек закричит от боли. Мало того, на месте прикосновения монеты появится ожог. В глубоком гипнозе можно что угодно внушить. Скажешь, например, что человек находится на берегу моря или в саду, и он ясно видит все, ощущает запах цветов, слышит шум прибоя.

– Это же черт знает что можно с человеком сделать! – воскликнул Лосев. – А скажите, Ирина Антоновна, я мог бы научиться этой премудрости?

– Вполне, но гипнотизировать имеет право только врач, другим запрещено. По этому поводу даже специальный параграф в уголовном кодексе имеется.

– Вот как! И правильно. Ну-ка дай такую магию в руки жулика – такого натворит, ахнешь только.

– И ничего он особенного не натворит: преступление под гипнозом невозможно. Предложите загипнотизированному, например, убить кого-нибудь, и он моментально проснется.

– Почему же тогда запрещается гипнотизировать кому угодно?

– По той же причине, по какой людям, не имеющим специального медицинского образования, запрещается выписывать рецепты. В руках невежды гипноз может и навредить. Нет ничего проще, как внушить человеку какое-нибудь заболевание.

– А те аппараты, с помощью которых вы лечите сном?.. В принципе их работы есть что-то общее с явлениями гипноза?

– И да и нет. Принцип усыпления – один и тот же, но в гипнозе действует слово. Простое человеческое слово. В аппаратах же – излучения электрических колебаний ультравысокой частоты в виде кратковременных, но чрезвычайно мощных импульсов.

– Электрические колебания в виде кратковременных, но чрезвычайно мощных импульсов, – силясь понять, медленно повторил Лосев. – Мощных, – произнес он, потирая пальцем лоб. – Это как же понять? Десятки вольт, что ли?

– Десятки тысяч! – вскинула палец Ирина.

– Послушайте, но ведь это… – ошарашенно поглядел на нее Лосев, – ведь это, должно быть, очень опасно?

– Нет, – отрицательно качнула головой Ирина. – Дело в том, что длительность каждого импульса измеряется миллионными долями секунды. Это совершенно безвредно.

– Значит, излучения электрических колебаний ультравысокой частоты… Кратковременные, но очень мощные… Десятки тысяч вольт, миллионные доли секунды… Нет, это выше моего понимания, Ирина Антоновна. То, что вы говорите о гипнозе, куда понятней. А кто же поддается гипнозу, Ирина Антоновна? Видимо, только очень слабовольные люди?

Ирина рассмеялась. Он такой милый, такой непосредственный, этот Лосев. Простых вещей не понимает.

– Загипнотизировать можно каждого, – сказала она. – Нужно лишь, чтобы человек согласился. Конечно, не все люди одинаково поддаются. Одни лучше, другие хуже. Все зависит от внушаемости.

Ирина взяла со стола штативчик с тремя пустыми пробирками, вынула из них пробки и принялась нюхать.

– В одной из этих пробирок был керосин, – сказала она, а в какой – не могу определить. У меня отвратительное обоняние, Георгий Степанович. Может быть, вы сумеете распознать? – протянула девушка все три пробирки Лосеву.

– О, у меня собачий нюх! – похвалился Лосев, принимая штатив. – Керосин, говорите? Сейчас узнаю! – Он понюхал пробирки одну за одной и уверенно ткнул паль­цем в Крайнюю слева: – Вот в этой, конечно. Неужели вы не ощущаете?

Ирина расхохоталась. Лосев с недоумением поглядел на нее.

– Да ведь никакого керосина там никогда не было. Вам показалось, проверьте еще раз.

– Ну, знаете! – произнес Лосев с оттенком протеста в голосе, однако принялся опять нюхать пробирки и, стран­но, на этот раз он действительно никакого запаха не ощутил. Как же так? Ведь он совершенно ясно чувствовал. Да еще такой резкий запах…

На лице его появилось выражение растерянности, сме­шан­ной с испугом.

– Это один из приемов проверки внушаемости, – сквозь смех проговорила Ирина. – Мое заявление о том, что в одной из пробирок находится керосин, было вами воспринято как факт, и вы, действительно, почувствовали несуществующий запах. Вы, оказывается, хорошо внушаемы, Георгий Степанович. Берегитесь! Я когда-нибудь загипнотизирую вас и заставлю рассказать все, что думаете обо мне.

– Приступайте! – с готовностью воскликнул Лосев. – Тогда, может быть, вы поверите, что я просто с ума сошел с тех пор, как познакомился с вами. Только и думаю, что о вас.

– Нет, не поверила бы.

– Но почему?.. Ведь под гипнозом человек говорит только правду, я так понимаю.

– Нет, под гипнозом можно лгать с таким же успехом, как и наяву, и да будет вам известно, что сведения, полученные под гипнозом, следствием в учет не берутся, боже, уже начало второго! – воскликнула она, глянув на часы. – С вами так быстро время летит, Георгий Степанович!

– Спасибо хоть за это, – с плохо скрываемой иронией произнес Лосев и поднялся. – Буду собираться. Не забудьте же передать мои извинения Антону Романовичу за приемник и скажите, что о ремонте я сам позабочусь.

Ирина пошла проводить Лосева.

– А когда вы намерены заглянуть к нам в институт? – спросила она, останавливаясь у калитки. – Вы говорили, что собираетесь писать очерк о лечении сном. Или раздумали?

– Дня через два–три закончу с очередной работой – и к вам.

11. ПОЧЕМУ ОСТОЛБЕНЕЛ МОНАСЕИН

Машина вильнула раз, другой, обогнула монументальную статую академика Бехтерева и остановилась у подъезда. Клумбы цветов, так ярко выглядевшие при солнечном освещении, в свете фар казались неестественно бледными, почти бесцветными.

Ординатор – совсем еще молодая женщина – торопливо докладывала, помогая профессору надевать халат.

– Мы включили аппарат, как всегда, ровно в четыре, – говорила она. – Монасеин уснул на третьей минуте. Спал хорошо Потом – это было примерно полчаса тому назад – дежурная сестра хотела измерить кровяное давление, но не смогла надеть манжетку. Рука больного словно одеревенела – ни согнуть, ни выровнять. Я ничего подобного не видела, Антон Романович. Весь одеревенел. И ноги тоже, и туловище.

– Не волнуйтесь, – попытался успокоить ее профессор. Как пульс?

– Шестьдесят два. Дыхание восемнадцать, Я просто ума не приложу.

Казарин, застегивая рукава халата, внимательно прислушивался к ее рассказу.

– Генератор выключили? – спросил он, когда они втроем подымались по широкой, устланной плюшевым ковром лестнице.

– Нет. Только отвела экран.

– Я думаю, прежде всего нужно проверить блок настройки, – повернулся к профессору Казарин. – Разрешите, я схожу за индикатором.

– Прежде всего нужно осмотреть Монасеина, – суховато произнес профессор. – Раньше больного, а потом уже…

Казарин молча приподнял роговые очки, поскреб переносицу и снова водворил их на место.

…В просторной комнате – четыре кровати. Расположение их не совсем обычное для больничных палат: койки отодвинуты от стены почти на полтора метра. Позади каждой – небольшой, поблескивающий белой эмалью аппарат в виде колонки, с многочисленными измерительными приборами на передней панели. На спинках кроватей – у изголовья – сферические экраны, пульсирующие мягким, розовым светом. К этим экранам от аппаратов тянутся бронированные провода. Только у одной, стоящей у двери, экран был отвернут к стенке.

Профессор внимательно оглядел спящих, потом неторопливо подошел к Монасеину, пододвинул стул, сел и принялся исследовать.

Больной лежал на спине, с приоткрытыми глазами, и, казалось, крепко спал. Сквозь щелочки меж веками виднелась узкая полоска белков. Лицо поражало своим каменным спокойствием, казалось, будто оно высечено из мрамора.

– Н-да! Этого, действительно, у нас еще не было. Ну-ка, Мирон Григорьевич, попробуйте согнуть ему ногу. Сильнее, сильнее! Не бойтесь!

Нога пружинила, чуть сгибаясь в коленном суставе, и сразу же выпрямлялась, как только Казарин ослаблял усилия.

– Точно стальная, – заметил Мирон Григорьевич. Лицо его побагровело от напряжения.

– Ну хорошо! – поднялся профессор. – Пойдем в ординаторскую, побеседуем.

Сестра укрыла больного пушистым одеялом. Она не скрывала чувства смятения и тревоги. Столько волнения из-за этих больных… Раньше, когда усыпляли лекарствами, было куда спокойнее. Позже стали применять электросон. Тоже хорошо. Наложил электроды, нажал кнопку – и все. А сейчас… Ах, эти аппараты, усыпляющие на расстоянии! Недавно один больной заснул и не просыпался почти двое суток. У другого вместо сна развилось какое-то странное возбуждение. Он вдруг начал петь, хлопая в ладоши в такт песне и выделывая ногами сложные па в воздухе. И все это с закрытыми глазами. Ужас! Третий поднялся с постели, вылез в окно, добрался по карнизу до водосточной трубы, потом вылез на крышу и уселся там, на самом краешке, свесив ноги. А дом восьмиэтажный ведь. Господи, что творилось тогда! На улице толпа все запрудила, пожарные машины… Столько пришлось пережить, пока сняли. Сейчас Монасеин остолбенел. Антон Романович всему объяснение находит. В первом случае произошла передозировка напряжения, нормальный сон перешел в летаргический; во втором развилось гипнотическое состояние: какой-то участок мозга оказался недостаточно заторможенным, человек частично проснулся и под влиянием сновидений стал танцевать; в третьем – при общем глубоком сне всей коры головного мозга проснулся двигательный центр. “Мы с вами встретились с замечательным явлением так называемого лунатизма, – говорил Антон Романович. – Нет, нет, больной не мог бы разбиться. Попробуйте пройтись по доске, лежащей на полу. Никакого труда. Но подымите эту доску на высоту в пять-шесть метров, и ваша походка уже станет менее уверенной. А если поместить над улицей между двумя небоскребами?.. Кто бы решился ступить на такой мостик? А лунатик пройдет и не оступится. У него нет страха, потому и движения спокойные, уверенные…” Ну, лунатик – это понятно. А с Монасеиным что?

Дежурная посмотрела на спокойное лицо профессора Браилова и пожала плечами. Тут сердце замирает от страха, а он улыбается.

– Так о чем же вы думаете, Зоя Дмитриевна? – спросил Браилов, когда они втроем вошли в ординаторскую. Он сел в удобное кресло, оббитое кожей, и, прищурившись, посмотрел на ординатора..

– Это состояние напоминает мне то, что было недавно со студентом Кашириным, во время гипнотического сеанса на вашей демонстрации, – ответила та и спросила, настороженно глядя на профессора: – Каталепсия?

– Ну, конечно же, каталепсия! – воскликнул Антон Романович. – Своеобразный столбняк. Большие полушария головного мозга заторможены, как бы выключены, нижележащие участки бодрствуют. А в них как раз и заложены центры, заведующие мышечным тонусом, центры тонических рефлексов, как их называл Павлов. В норме кора их тормозит, как на вожжах держит. У Монасеина эти тормоза выключились Вот и вырвались тонические рефлексы на свободу.

– Как в эксперименте Шерингтона на кошках? – спросила Зоя Дмитриевна.

– Именно так! Если отключить у кошки большие полушария, разовьется каталепсия. У людей можно точно такую же картину вызвать во время гипноза. Вы кладете такого человека пятками на спинку одного стула, затылком – на спинку другого, и он лежит, как доска. Можете стать на него – выдержит.

– Иногда при некоторых психических заболеваниях развивается нечто подобное, – заметил Казарин.

– И в норме бывает, – повернулся к нему Браилов. – Пожар, землетрясение, бомбежка… Тут бежать надо, спасаться, а человек с места сдвинуться не может. В народе говорят: остолбенел. Народ великий словотворец. Однако вернемся к Монасеину. Здесь могут быть две причины: либо в результате заболевания нервные клетки по-разному реагируют на излучения нашего генератора, либо что-то изменилось в настройке аппарата. Мы это выясним, и сегодня же. Но прежде надо вывести Монасеина из этого состояния. Что бы вы предложили, Зоя Дмитриевна?

– Мне кажется… нужно углубить сон, – нерешительно произнесла женщина.

– И я так думаю, – сказал Браилов, – именно углубить. Впрысните ему смесь номер семнадцать, – распорядился он. Через несколько минут, уверяю вас, от окоченения и следа не останется. А мы с Мироном Григорьевичем займемся аппаратом. Тащите сюда индикатор настройки, друг мой! Впрочем, не нужно. Прикажите перенести генератор в лабораторию. Проверим настройку с помощью осциллографа.

12. КАСКАД БУДЕТ РАБОТАТЬ БЕЗОТКАЗНО

Еще находясь в институте инженеров связи, Казарин заинтересовался электроизлучением живых тканей, так называемыми биотоками.

С профессором Браиловым он познакомился около пяти лет тому назад, когда Антон Романович конструировал свой первый аппарат для лечения электросном. Инженером связи Казарин так и не стал. Ночами напролет занимался он изучением физиологии центральной нервной системы, работами Павлова, Введенского, Ухтомского. Потом пришлось взяться за анатомию, биохимию, даже психиатрию. Антон Романович считал, что физик, работающий в области психофизиологии, обязательно должен знать все эти науки.

Они настойчиво совершенствовали свой аппарат, и, наконец, добились успеха: генератор сна действовал на расстоянии. Он делал чудеса. Казарину не терпелось увидеть схему генератора в печати, но профессор Браилов медлил с публикацией: на здоровых людей генератор всегда действовал безотказно, сон наступал на третьей–четвертой минуте, спокойный, глубокий, без сновидений, радостно освежающий. Но когда дело касалось больных – нет-нет и получалась осечка. Это понятно: болезнь меняет реакцию нервных клеток. Надо совершенствовать схему, еще и еще подбирать длину волны в зависимости от заболевания.

Первое время генератор капризничал. Незначительное падение напряжения в сети – и менялся ритм. Обычные стабилизаторы не помогали или помогали мало. Пришлось заняться изобретением новых. Казарин более двух лет возился, пока нашел устойчиво работающую модель… Конденсаторы в ходе работы меняли емкость: сказывалось влияние тепловых процессов. То же самое с сопротивлениями. Пришлось и здесь повозиться. Казарин сконструировал сопротивления исключительной устойчивости, конденсаторы, не дающие утечки. Казалось, все уже сделано, и вдруг эта неприятность с Монасеиным.

…Профессор включил осциллограф. На катодной трубке поплыла зеленая точка электронного луча. Браилов повернул ручку вертикального, потом горизонтального усилителей, прикоснулся к боковой клемме. Точка пошла чертить волнистую линию.

– Проверим форму импульса, – предложил Антон Романович.

Казарин закрепил провода в клеммах. На экране заметались кривые. Их движения становились все медленнее. Наконец они застыли, чуть вздрагивая.

– Я так и знал! – огорченно произнес профессор. – Видите этот изгиб? Форма импульса нарушена.

– Надо проверить конденсаторы блока настройки, – подумав немного, сказал Казарин.

– Настройки? Вряд ли, – усомнился Антон Романович. – Это – самый надежный блок. Впрочем, проверьте, только сфотографируйте прежде кривую.

Казарин несколько раз подряд нажал кнопку фотофиксатора, потом выдвинул кассету и нажал рычаг лентоотсекающего механизма. Жужжания не последовало.

– Опять лентоотсекатель капризничает, – проворчал Казарин. – Придется весь рулон извлекать. Жалко пленки. Самопроявляющаяся ведь!

– Ничего не поделаешь, – ответил профессор. – Вынимайте! И не забудьте завтра отремонтировать приставку.

Он долго рассматривал кривые осциллограммы, потом отошел к другому столику.

– Вы пока займитесь генератором, а я рассчитаю характеристику этой не совсем обычной кривой.

Несколько минут в лаборатории царила тишина, прерываемая шелестом бумаги на профессорском столе и позвякиванием инструментов возле аппарата.

– А ведь такого импульса мы в нашем генераторе еще ни разу не получали, – произнес Браилов, поворачиваясь к ассистенту. – Вы что-нибудь обнаружили?

– Напряжение на клеммах 36 и 48 ниже нормы, – ответил Казарин. – Придется распломбировать блок, Антон Романович.

– Ну что ж, если надо, распломбируйте!

Казарин сорвал пломбу, снял экран и принялся за измерения.

– Чуяло сердце, – произнес он, – в конденсаторах дело. Емкость на тридцать две сотых меньше нормы.

– Проверьте еще раз, и как можно точнее, – поднялся Браилов. – Это очень важно.

– Ноль целых, триста двадцать шесть тысячных, – произнес, закончив более точное измерение, Казарин.

– Так, так… – пробормотал задумчиво профессор, быстро записывая в блокнот цифры. – Значит, ваши хваленые конденсаторы все же дают утечку?

– Дело в контакте, Антон Романович. Впрочем, это сейчас выяснится. – Казарин быстро отпаял концы проводов, извлек конденсаторный блок, проверил емкость. – Ну, конечно, пайка виновата.

– Вы сегодня трогали конденсаторы? – спросил Браилов.

– Нет. Проверял только эмиссию ламп. Задел, верно, рукой нечаянно.

– Н-да, – пробормотал профессор, и Казарин понял, что Антон Романович недоволен.

Контакты были исправлены за несколько минут. На этот раз кривая импульса на экране осциллографа получилась безукоризненно правильной.

– Вообще-то неприятная история, но хорошо, что неполадка найдена и устранена, – сказал профессор. – Что же касается новых кривых и злополучной “утечки” вашего конденсатора, то эти сведения мы сохраним. Авось пригодятся когда-нибудь.

Он открыл сейф, извлек оттуда небольшую плотного картона папку, аккуратно сложил туда фотографии, вместе с исписанными листами блокнота, спрятал папку в сейф и закрыл его.

Машина осветила фарами тихую аллею и с легким шуршаньем тронулась с места. Мирон Григорьевич задумчиво глядел перед собой. На душе у него было неспокойно. Как мог нарушиться контакт в таком ответственном месте? – думал он. – Неужели рассеянность? Вот уж в чем, в чем, а в невнимательности его упрекнуть не могли. И все же проглядел контакт. Мелочи как будто, а в журнале клинических наблюдений опять появится нежелательная запись о недостаточной стабильности аппарата. Это в какой-то мере отсрочит окончание работ. А ведь генератором так интересуются…

Словно угадав мысли Казарина, профессор сказал:

– От Эмерсона снова письмо.

– Опять просит схему?

– Да. Обещает поделиться своим опытом по лечению сном.

– Вы, конечно, отказали.

– Категорически!

Казарин поглядел на Браилова и отвел взгляд в сторону. Странный все же человек Антон Романович. Как он рассердился, когда после его доклада на конференции в газете появилась заметка о генераторе. “Болтуны! – ворчал он. – Работа еще не завершена, а они на весь свет раструбили. Хорошо, что я схемы не демонстрировал. Они не постеснялись бы и схемы тиснуть”.

Какой шум поднялся после той памятной конференции! Дождем посыпались письма. Одни просили прислать схему, другие интересовались, когда можно будет приобрести аппарат. Антон Романович всем отвечал одно и то же: работа над генератором еще не завершена, конструкция совершенствуется, выясняется диапазон действия…

– А я бы послал, – сказал Казарин. – Всем послал бы. И этому американцу Эмерсону тоже. Работа не завершена? Ну так что?.. Пускай и другие потрудятся. От этого дело только выиграет. Ведь наш генератор – самый безобидный аппарат в мире, навевает сон и только.

– А Володя Шведов? – спросил профессор. – Ах, как я был зол на вас тогда. Экспериментировать с таким аппаратом дома! Хорошо, что все обошлось. Нет, наш генератор не такая тихоня, как вам кажется. С его помощью можно ох каких бед натворить!

Несколько минут ехали молча, потом Казарин сказал: Таких казусов, как сегодня, Антон Романович, больше не будет. Мы заменим пайку микроэлектросваркой. Каскад будет работать безотказно.

13. УНИВЕРСАЛ

Мастерская артели с рычащим названием “Горпромремприбор” помещалась в нижнем этаже двухэтажного дома. По обе стороны входной двери – широкие витрины. Правая занята часами разнообразнейших моделей, левая установлена сверху донизу деталями радиоприемников, пылесосов всевозможнейших измерительных приборов.

Часовая мастерская отделена от электротехнической перегородкой. Здесь работает Алеутов.

С первых дней своего появления в мастерской Алеутов зарекомендовал себя мастером высшего класса. Тонкие длинные пальцы, казалось, специально были созданы для мелких деталей часовых механизмов.

Заведующий мастерской, Яков Семенович Левин, сразу же проникся глубоким уважением к Алеутову. “Золотые руки! А?.. Это не руки, а скрипичный ключ к сонате Бетховена!”

Позже выяснилось, что Алеутов разбирается не только в часовых механизмах. В мастерскую как-то принесли для ремонта редко встречающийся радиоприемник марки “Филипс”. Радисты долго возились, но аппарат капризничал: репродуктор вместо нормальных звуков извергал каскады хрипов и тресков, от которых дребезжали стекла витрин.

Старший радиотехник, человек на редкость спокойный, наконец не выдержал и разразился руганью:

– Чтоб тебе вместе с твоим хозяином в тартарары провалиться! Два часа угробил, и никакого толку!

Алеутов подошел, с минуту стоял, прислушиваясь к приемнику, потом наклонился, решительно выключил его и произнес, добродушно улыбаясь:

– Оконечную лампу смените, Иван Пантелеевич. потеряла эмиссию. И сопротивление на аноде детектора тоже менять надо: видать испорчено.

Иван Пантелеевич с раздражением посмотрел на Алеутова. “Тебя еще тут не хватало!” Однако лампу сменил и сопротивление перепаял. Приемник сразу же заработал.

После этого случая радиотехники, когда у них что-нибудь не ладилось, всегда обращались за помощью к Алеутову. Тот, как правило, сразу же находил причину неполадки.

– Завидных знаний мастер! – восхищенно покачивал головой Иван Пантелеевич. – Нету для него секретов в технике. Одно слово – универсал.

Когда Левин заболел, директор промартели назначил заведующим мастерской Алеутова. Тот долго отказывался, потом согласился.

– Хорошо, – сказал он. – Но только временно. Пока Яков Семенович выздоровеет.

Но Левин, вернувшись на работу после болезни, отказался принимать дела. “Стар стал, трудно с отчетами возиться. Да и вообще… Так уж у нас принято, чтобы старшим по мастерской самый лучший был. Кто такой Левин?.. Часовой мастер, и только. А товарищ Алеутов?.. Ну, это совсем другое дело… Это широкий диапазон. Да!”

Часовая мастерская считалась лучшей в городе. Она обслуживала несколько институтов и университет – профилактический осмотр и ремонт часов, аппаратов с часовыми механизмами, кимографов, секундомеров…

По вторникам, четвергам и субботам Левин направлялся на свои объекты. Старику было нелегко. Возвращался он усталый, тяжело дыша.

– При вашем сердце трудное это дело, Яков Семенович, сказал как-то Алеутов. – Давайте я на себя хоть психоневрологический возьму. До него ведь пока доберешься… Три пересадки делать приходится.

– Э, нет, – возразил Левин. – Сельскохозяйственный – пожалуйста! Ветеринарный – милости прошу. А психоневрологический – ни за что. Ведь у меня, Аким Федотович, склероз, это раз. Кровяное давление, это два. Руки вот дрожать начали. А там специалисты, профессора! Они мне свалиться не дадут. Я, знаете, больше всего свалиться боюсь. Очень противно умирать, лежа в постели. Надо чтобы сразу хлоп – и нет человека. И обязательно надо, чтобы это “хлоп” во время работы произошло. Да… Так о чем же я говорил? Вспомнил! О профессорах. Так вот, в прошлый четверг знаете кто меня смотрел? Сам профессор Браилов, Антон Романович.

– Антон Романович? Это кто же такой?

– Кудесник в своем деле. Я ему жалуюсь, говорю: сон у меня плохой. Уже нарочно сижу вечерами поздно, читаю, все равно – ляжешь в постель, а она нет, хоть плачь. Под утро, наконец, заснешь, да какой это сон? Одно название. И спишь и не спишь. Утром голова как ватой набита.

– Ну, что касается сна, то здесь мы вам, товарищ Левин, поможем, – сказал профессор. Он усадил меня в кресло, очень удобное такое, точь-в-точь, как в первоклассной парикмахерской у нас в городе. Какой-то аппарат пододвинул, щелкнул выключателем и ушел. Я сижу, волнуюсь немного, я этих аппаратов побаиваюсь вообще. Сижу, прислушиваюсь к себе и вдруг чувствую – цепенею будто. И так мне легко стало: не заметил, как уснул. Потом просыпаюсь. Знаете, сколько я спал? Два часа. В голове ясность, как тридцать лет тому назад. Еще мне профессор и лекарства прописал. Ах, какое лекарство! Спишь после него как убитый. А утром такая бодрость – петь хочется. В следующий четверг должны мне повторить процедуру с аппаратом. Теперь вы понимаете, что институт Браилова я вам уступить не могу? Жду не дождусь четверга, чтобы опять в это замечательное кресло сесть.

Однако, в следующий четверг Яков Семенович в институт не пошел. Накануне вечером, переходя улицу, он попал под автомашину. Шофер скрылся, а подоспевший милиционер не счел нужным вызывать карету скорой помощи – смерть наступила мгновенно.

Обслуживание институтов перешло к Алеутову. Он брался за ремонт сложнейших аппаратов. Работы выполнял безукоризненно и точно в срок. Работники научных лабораторий часто прибегали к его помощи, советовались с ним.

Казарин быстро сдружился с Алеутовым, считая его толковым человеком.

Было около двенадцати, когда Казарин с фотоприставкой под мышкой вошел в мастерскую.

– О, Мирон Григорьевич! – поднялся навстречу ему Алеутов. – Какая беда вас к нам привела? Заходите в мою келью, милости прошу. – И он широко распахнул перед Казариным дверь своей кабины.

Мирон Григорьевич рассказал ему о фотофиксаторе. Алеутов освободил стол от деталей какого-то механизма и взялся за фотофиксатор.

– Посидите, пожалуйста. Мирон Григорьевич, сейчас гляну, в чем дело. – И он вооружился лупой. – Заедает, стало быть, – бормотал Алеутов. – А мы сейчас узнаем, с чего это он вдруг отказал. А, вот оно что! Пустяковина, оказывается. Редуктор отошел. А мы его подтянем. – Не глядя, он протянул руку к ящику с инструментом, положил отвертку и взял более тонкую. – Мы его сейчас, такого-сякого, поставим на место, чтобы не баловал больше. Вот и все, пожалуй. Он ловким движением наложил крышку, быстро закрепил ее и, передавая аппарат Казарину, спросил:

– Чего же это вы, Мирон Григорьевич, вчера его не показали мне, когда я был у вас? Работы на две минуты, а вы утруждали себя.

– Он только этой ночью закапризничал, – ответил Казарин.

– Вид у вас усталый. Опять ночью работали?

– Один из генераторов зашалил у нас. Пустяковая неполадка, понимаете: контакт на клемме у конденсатора оказался никудышний, а в результате чуть больной не пострадал. Вот и провозились с Антоном Романовичем почти до утра.

– Это какой же аппарат? – спросил Алеутов. – Уж не тот ли, что вчера днем регулировали?

– Тот самый, – настороженно посмотрел на Алеутова Казарин.

– Конденсатор, говорите? Третий справа от оконечного пентода?

– Да, третий… – изумленно прошептал Казарин, не понимая, откуда Алеутов мог знать такие детали в устройстве генератора.

Алеутов закусил губу и нахмурился, явно удрученный чем-то. Он помолчал немного, потом сказал, не глядя на Казарина:

– По моей вине это, Мирон Григорьевич. – Он посмотрел на Казарина и виновато улыбнулся: – Помните, вышли вы вчера за какой-то деталью, а мне как раз паяльник понадобился. Подошел я к вашему столу, глянул на аппарат и… полюбопытствовал. Провод от конденсатора немного согнут был. А у меня болезнь, Мирон Григорьевич: не могу я неряшливого монтажа спокойно видеть. Нажал я на провод, чтобы выровнять, а он возьми да отскочи. Я его тут же и припаял. Ну, видно, торопился. Вы уж простите меня. И перед Антоном Романовичем при первом же случае повинюсь.

– Ладно, чего там: все обошлось благополучно, а за то, что признались, большое спасибо вам. Я ведь только сейчас успокоился, а то думал все, мучился: не мог я в таком ответственном месте такую пайку допустить.

Он попрощался и ушел.

Проводив Казарина, Алеутов с минуту постоял, задумчиво глядя перед собой, потом медленно вытер платком вспотевший лоб.

– Нехорошо! – произнес он шепотом. – Да, нехорошо!

14. ДЖОН МИТЧЕЛ ТОРОПИТ

Строительство института шло полным ходом. Профессор Эмерсон поспевал всюду. Чуть свет его можно было видеть на строительной площадке: поговорив с инженерами, он торопился в отдел оборудования, оттуда шел в уже подведенный под крышу виварий, потом в биохимическую лабораторию.

Эмерсон был доволен.

Спустя два месяца, когда здания были уже почти закончены и большинство лабораторий приступило к работе. Джон Митчел пригласил профессора к себе. Эмерсон сбросил халат, быстро переоделся и помчался в Вашингтон. Электрический король встретил его приветливо, почти дружески.

– Ну как дела, Эмерсон? – спросил он, подымаясь навстречу профессору. – Когда вы рассчитываете всерьез приступить к изысканиям?

Эмерсон сказал, что биохимическая и психофизиологическая лаборатории уже работают. Физическая оборудуется. В ближайшее время будет закончен монтаж высокочастотных установок, и тогда…

– Мне нравится ваше бодрое настроение, – прервал его Джон Митчел. – Деловые люди всегда должны находиться в тонусе. Разрешите всего один вопрос: какой принцип вы намерены положить в основу будущего аппарата?

– Ультракороткие волны, – ответил Эмерсон. – Мы кое-чего уже добились еще полгода тому назад. Так, например, лягушки…

– Лягушки меня не интересуют, – махнул рукой Митчел. Как вы полагаете, на каком принципе построил свой аппарат профессор Браилов?

“Дался ему этот Браилов”, – с недовольством подумал Эмерсон. А вслух произнес:

– Ультракороткие волны, конечно. Детали мне неизвестны, но…

– Пишите! – оборвал его Митчел, протягивая чистый блокнот. – Пишите, пишите! – нахмурил он брови, заметив недоуменную гримасу на лице Эмерсона, и, откинувшись в кресле, принялся неторопливо диктовать. – Аппарат для усыпления на расстоянии должен работать на принципе излучения электрических колебаний ультравысокой частоты в виде кратковременных, но чрезвычайно мощных импульсов… Записали? Дальше: время миллионные доли секунды. Мощность – десятки тысяч вольт. К сожалению, это все, что мы смогли узнать об аппарате Браилова. Я надеюсь, что мне удастся за короткое время раздобыть вам и схему…

Эмерсона покоробила циничная прямота Митчела. За кого он принимает его, Альфреда Эмерсона? Неужели ему непонятно, что намерение “раздобыть схему” – просто оскорбительно.

– Мы сделаем аппарат самостоятельно, – выпрямился Эмерсон. – И я уверяю вас, он будет не хуже браиловского. И вообще, я не нуждаюсь в чужих схемах, – закончил он, глядя в упор на Митчела потемневшими от сдерживаемого гнева глазами.

Джон Митчел поморщился. Густые брови его почти сошлись у переносицы.

– Нет большей глупости, чем изобретать порох, – сказал он раздраженно. – Мы с вами – деловые люди, Эмерсон. Науку, профессор, надо двигать вперед, используя все, что уже сделано. Считаю вас слишком трезвым человеком, чтобы напоминать вторично эти азбучные истины. Мы должны иметь аппарат для усыпления на расстоянии, и как можно быстрее. Действуйте! Денег не жалейте. Они вернутся с лихвой, осчастливив по пути некоторых, хотя бы вас, профессор.

Он поднялся и протянул Эмерсону свою сухую руку.

Профессор уехал злой, но, попав опять в сутолоку институтского городка, быстро позабыл о неприятной встрече с патроном. “Кто такой Джон Митчел, в конце концов? Ученый? Изобретатель? Нет! Бизнесмен. Напористый, энергичный, предприимчивый и по-своему умный, но бизнесмен, и только. У него свои представления о добропорядочности, своя точка зрения на понятия чести, и… и черт с ним. Теперь можно Приступить вплотную к научным изысканиям”, – и профессор Эмерсон с головой окунулся в работу.

Он установил строгий режим. Приходил в институт ровно в восемь утра, уходил только в девять вечера. Для ассистентов, лаборантов и простых помощников был разработан четкий график. Время еды – три раза в день по тридцать минут: полтора часа в сутки для приема пищи, – это больше чем достаточно. Сложнее с отдыхом. Умственная работа – не физическая. С мускулами – проще: оставил, скажем, человек копать, бросил лопату на пять–шесть минут – и отдохнул. А для восстановления нервной энергии требуется во много раз больше времени. Даже когда откладываешь в сторону книгу, мозг продолжает работать, обдумывать прочитанное, перебирать в памяти героев, жить их судьбами. Это у простого читателя, а у научного работника?.. Проблемы, которые он решает, не дают ему покоя даже ночью, во время сна. Умственное переутомление опаснее физического; оно истощает клетки мозга. Но существует гигиена умственного труда. С помощью специальных приемов можно значительно сократить время, необходимое для восстановления нервной энергии.

При сооружении института Эмерсон предусмотрел специальные комнаты для отдыха. Небольшая кабина, абсолютно непроницаемая для посторонних звуков, кондиционный воздух с повышенным процентом кислорода, мягкий свет, струящийся из ниш под потолком, удобная кушетка с водяным матрацем…

Нервная система может вынести огромную нагрузку. Только одного она не переносит – нарушения режима, ритма, строгого чередования труда и отдыха. Два часа работы – и пятнадцать минут каждый из сотрудников обязан был проводить в кабине. Первое время тишина кажется материально ощутимой, она даже звенит. Но это лишь вначале. Когда укладываешься с чуть приподнятыми, немного согнутыми в коленях ногами на кушетку, тело кажется невесомым, через две–три минуты сонная дрема уже сковывает мозг, дыхание становится ровным, спокойным, мысли расползаются по сторонам и чудится, будто вся комната слегка покачивается, убаюкивая. Многие засыпают. Это даже хорошо. Не нужно бояться, что проспишь установленный срок: ровно на пятнадцатой минуте репродуктор разбудит. Звуки бодрого марша заставят вскочить с постели. После этого несколько физкультурных упражнений в быстром темпе – и за работу Ускользнуть от этого отдыха никак нельзя. Кабины снабжены телевизионными установками и находятся под неусыпным контролем дежурного врача.

Очень важно уметь приводить себя в пассивное состояние. Без этого пребывание в кабине теряет свою ценность. Профессор Эмерсон специально инструктировал Своих сотрудников:

– Только при условии полного расслабления мускулатуры вы можете хорошо отдохнуть, – говорил он. – Наша мускулатура все время находится в состоянии некоторого напряжения, тонуса; от мышц рук, ног, туловища все время поступают в мозг нервные импульсы, возбуждающие клетки коры. Чем больше расслаблены мышцы, тем лучше отдыхает мозг. Научитесь приводить себя в пассивное состояние. Не думайте, что это легко. Нужна тренировка. Старайтесь максимально расслабить мускулатуру. Старайтесь ни о чем не думать в это время. Если не можете отвлечься от своих мыслей – считайте слонов: “Один слон да один слон – два слона. Два слона, да один слон – три слона и т.д.” При таком счете ни о чем серьезном думать невозможно.

Главное – режим. Воскресенье проводите за городом: бродите по лесу, валяйтесь на траве, удите рыбу, катайтесь на лодках. Побольше физических движений и никакого чтива. Научные работники должны быть физически здоровыми людьми. Хлюпики и неврастеники никогда ничего хорошего не сделают.

Сотрудники института даже не догадывались об истинных целях работ. Каждый из них выполнял какое-нибудь определенное задание. Только два человека были в курсе всех изысканий: Эмерсон и его старший научный сотрудник Джим Догерти. К ним со всех кабинетов и лабораторий стекались нужные сведения. К ним же поступали уже готовые узлы аппарата, сборкой которых они и занимались.

Эмерсон работал с лихорадочной поспешностью. Сотнями гибли собаки; скованные тяжелыми параличами покидали экспериментальную комнату обезьяны. Их вскрывали патологоанатомы, изучали микроскопические срезы мозга. Давали свои заключения. Двигаясь ощупью, как в темноте, то и дело натыкаясь на новые и новые явления, Эмерсон в конце концов сумел создать конструкцию, которая отвечала основным требованиям. Обезьяны засыпали и, просыпаясь в определенное время, пробуждались бодрыми. Собаки чувствовали себя хуже, но все же количество экспериментов со смертельным исходом резко уменьшалось.

Эмерсону не терпелось испытать действие аппарата на человеке. Догерти, узнав об этом, возмутился.

– Мы не имеем права. Должно пройти время. То, что в мозгу обезьян не обнаруживается сейчас болезненных изменений, еще ничего не значит. Мы не знаем, как окажется действие излучений нашего аппарата спустя месяц, два, полгода. Как будет реагировать мозг на многократное усыпление? Испытания на человеке недопустимы. С такими вещами не шутят, мистер Эмерсон!

Эмерсон все же произвел эксперимент. Отослав Догерти в Кентукки под предлогом проследить за изготовлением там сложной аппаратуры, он вызвал к себе своего технического директора и предложил найти кого-нибудь, кто бы за хорошую плату согласился подвергнуться испытанию.

Приехал еще сравнительно молодой человек, высокий, широкий в плечах, с изможденным, но веселым лицом…

– Пат Нейкл, – отрекомендовался он. – Условия мне известны. Пятьсот долларов на руки и чек на пять тысяч семье… в случае чего.

Профессор Эмерсон коротко рассказал ему суть дела.

– Что ж, я согласен. Условия выгодны… Валяйте, док!..

Пат Нейкл уснул и не проснулся. Патологоанатом, вскрывший его, установил, что смерть наступила от кровоизлияния в продолговатый мозг.

15. ДЕЖУРНАЯ НОГА ОСЬМИНОГА

Лосев взглянул и отшатнулся. Сквозь прозрачную, чуть зеленоватую воду в упор на него смотрели ужасные в своей холодной неподвижности глаза. Уродливая голова, чудовищный клюв, студенистое тело, обвитое, слоено змеями, отвратительными щупальцами. Они были неподвижны, эти щупальцы, и лишь одно из них со множеством присосок, извиваясь, неторопливо описывало круги над безобразной головой.

“Осьминог”, – пронеслось в голове у Лосева.

– Да подойдите ближе, – усмехнулся Антон Романович. – Он от­сюда не вылазит, а вы, я полагаю, в гости к нему не собираетесь. Ис­пу­га­лись?

– Испугался! – откровенно сказал Лосев, с опаской делая шаг к бас­сейну. – Мне вспомнился роман Жюля Верна: как спруты напали на корабль капитана Немо.

– Обожаю Жюля Верна, – сказал профессор. – Изумительная фан­тазия в сочетании с великолепным мастерством и грандиозными зна­ни­ями. Наш экземпляр, конечно, карлик в сравнении с теми фан­тас­ти­чес­ки­ми, атаковавшими “Наутилус”. Жюльверновские осьминоги весили, по ут­верждению его героя профессора Аронакса, до двадцати пяти тонн каж­дый.

– А разве не бывает таких?

– Не бывает. Наиболее крупные из них достигают восьми метров. Та­кой, пожалуй, унесет человека. Наш, как видите, не из гигантов. Но внеш­не – точная копия: зеленоватые глаза, веретенообразное, раздутое по­средине тело, крепкий клюв и восемь щупальцев, которые не совсем вер­но называют ногами. Правильней их руками называть.

– Что же он приуныл, восьмирукий? – поинтересовался Лосев.

– Спит.

– Спит? – с удивлением переспросил Лосев. – А нога?

– А нога дежурит.

– Дежурит?.. Зачем?..

– В наших условиях, действительно, незачем: никакая опасность этому малосимпатичному существу в нашем музее не угрожает. Однако понять сие ему не дано. Вот он и ведет себя в своем бассейне, как в род­ной стихии, где-нибудь на дне океана. А там во время сна опасность гро­зит ему, главным образом, сверху. Вот нога и дежурит, чтобы враг не застал врасплох.

– Удивительно! – пробормотал Лосев.

– Ничего особенного, – заметил Браилов. – Примерно аналогичное состояние наблюдается у человека.

Лосев с любопытством посмотрел на Браилова. Тот усмехнулся.

– Вам приходилось когда-нибудь, ложась в постель, приказать самому себе подняться раньше обычного? – спросил он.

– Приходилось, конечно… И ведь интересно: пробуждение, как правило, наступает с удивительной точностью. Мозг спит, а какой-то участок дежурит, отсчитывая время, и, когда наступит срок, дает сигнал к пробуждению.

– Но почему вы считаете, что этот осьминог спит? спросил Лосев. – Может быть, это своеобразный прием охоты: притаился и ждет, пока приблизится добыча.

– Ну нет! Охота требует высокого напряжения всей нервной системы, а у него весь мозг спит, дежурит лишь группа клеток, управляющая этой ногой. Хотите, проверим? – Браилов взял указку и осторожно погрузил ее в воду. – Видите, я прикасаюсь к спящей ноге, другой, третьей… никакой реакции. Трогаю туловище… То же самое. А ну-ка, попробуем слегка прикоснуться к дежурной ноге.

Едва он дотронулся, как осьминог мгновенно выпустил облачко черной краски и молниеносно отпрянул в сторону.

– Интересно! – воскликнул Лосев.

– Можете использовать этот факт для своей статьи, сказал профессор, размахивая указкой. – Ведь у человека сплошь и рядом наблюдается такое же явление. Частичный сон. Однажды на фронте мне довелось побывать в штабе дивизии во время боя. Я обратил внимание на дежурного телефониста. Он сидел, скрючившись у своего аппарата, и сладко похрапывал. Вокруг ад кромешный: грохочут пушки, рвутся снаряды, с потолка землянки сыплется песок. Громко кричат люди, отдают приказания, а телефонист спит. Но вот прогудел почти неслышный в хаосе звуков зуммер его телефона, и человек моментально проснулся, схватил трубку и вступил в беседу, словно и не спал вовсе. Группа клеток слухового центра дежурила, чутко прислушиваясь к определенному сигналу. И когда этот сигнал появился, он мгновенно вывел из состояния торможения весь мозг Вот так, дорогой Георгий Степанович. Физиология, доложу я вам, чрезвычайно увлекательная наука!

Браилов глянул на часы и удивленно вскинул брови.

– Однако уже четверть первого. Осьминог отнял у нас много времени. Через двадцать минут у меня семинар со студентами.

– А что такое сон, вы так и не рассказали, – с нотками огорчения в голосе произнес Лосев. – И аппаратов своих, усыпляющих на расстоянии, не показали. И как они работают, я тоже не имею представления. О чем же писать?

– Знаете что, послезавтра у меня лекция на эту тему. Приходите, а? Полагаю, для вас небезынтересно будет.

16. ЛЕКЦИЯ С ДЕМОНСТРАЦИЕЙ

Когда Лосев снова приехал в институт, его встретила Ирина.

– Антон Романович поручил вас мне, – сказала она, протягивая руку.

Ирина была в слегка накрахмаленном халате и такой же шапочке, из-под которой выбивались непокорные локоны. В этой одежде она была совсем непохожа на ту веселую девушку, какой ее привык видеть Лосев на пляже, на улице и дома. Она показалась ему старше и строже. Только улыбка на Иринином загорелом лице была прежней.

– А где же Антон Романович?

– Уехал на лекцию.

– А разве лекция не здесь?

– Нет, в университете,

– Но ведь это в противоположном конце города! – с отчаянием воскликнул Лосев. – Я не успею, если даже найду такси.

– А вам никуда и ехать не придется.

– Позвольте, Ирина Антонова а! – оторопело посмотрел на девушку Лосев. – А как же лекция?

– Предоставьте это мне, Георгий Степанович, – хитровато усмехнулась Ирина. – Если Антон Романович пригласил вас на лекцию, вы будете на ней. Пойдемте.

Лосев пожал плечами. Он решил больше ни о чем не спрашивать.

Они прошли в самый конец уже знакомого Лосеву коридора. “Пульт номер двадцать шесть”, – отметил в уме Лосев, глянув на табличку массивной двери, которую распахнула перед ним Ирина.

Лосев окинул взглядом комнату и по привычке сразу все запомнил: два окна слева, почему-то застекленные матовыми стеклами; большой шкаф между ними; стены и потолок оббиты какой-то гофрированной тканью; огромный пульт с многочисленными приборами и большим экраном в центре.

– Вот мы здесь и расположимся, – сказала Ирина, подойдя к пульту. – Да, я совсем забыла поблагодарить вас за радиоприемник. Папа утверждает, что он работает лучше, чем прежде.

– Не стоит благодарности. По моей вине Антон Романович три дня не слушал радио… Однако скажите, пожалуйста, каким образом мы сможем присутствовать на лекции? До начала осталось всего четыре минуты.

– Аудитория, по-видимому, уже собралась, – сказала Ирина и нажала синюю кнопку на щите. – Сейчас посмотрим.

На большом экране вспыхнул голубоватый свет. Одновременно послышался многоголосый шум.

Ирина нажала другую кнопку, и на экране возникла просторная, расположенная амфитеатром аудитория. Видимость была настолько хороша, глубина настолько ощутима, что Лосеву почудилось, будто его перенесли в эту аудиторию и усадили в самом верхнем ряду. Кое-кто из студентов готовился записывать, раскладывал перед собой тетради. Две девушки во втором ряду о чем-то шептались. Юноша из четвертого ряда встал, обернулся к Лосеву, задорно улыбнулся, вынул из кармана конфету в пестрой обертке и швырнул вверх.

– Держи, Васька!

Лосев инстинктивно выбросил руки вперед, чтобы поймать конфету, но рыжеволосый парень, сидящий впереди, ловко перехватил ее.

– Стереотелевидение! Я читал об этом, но не представлял себе, что все это может выглядеть так реально.

– Да, телевидение. – спокойно произнесла Ирина, продолжая возиться с приборами. – Опыты с демонстрацией условных рефлексов очень сложно производить непосредственно в аудитории: слишком много посторонних раздражителей. Глядите сюда! – предложила Ирина и нажала кнопку рядом с небольшим экраном на горизонтальной панели пульта против Лосева. – Электронный перископ, – пояснила она, увидев, как изменилось лицо Лосева, когда перед ним на матовом стекле появилось изображение небольшой комнаты со столом посредине. На столе нетерпеливо топталась кудлатая дворняжка. Лаборант укреплял у нее на щеке какой-то прибор.

– Собака с классической павловской фистулой.

– А собака где, – поинтересовался Лосев, – тоже за тридевять земель?

– Нет, экспериментальная комната совсем недалеко, в соседнем корпусе. А вот и Антон Романович.

Из большого экрана донеслись гул затихающих голосов и отчетливое “Здравствуйте” профессора, его шаги.

– Вот мы с вами и на лекции, Георгий Степанович. Но преимущество у нас огромное; мы можем спокойно разговаривать, не мешая Антону Романовичу. Только когда вспыхнет вот эта зеленая лампочка, нужно хранить молчание: иначе каждое наше слово, даже произнесенное шепотом, будет слышно в аудитории.

Началась лекция. Лосев никак не мог отделаться от ощущения полной реальности своего присутствия в аудитории. Из-за этого первое время ему было трудно сосредоточиться. Но спустя несколько минут он освоился и принялся торопливо записывать.

– А теперь перейдем к демонстрации, – сказал профессор и, постучав указкой по кафедре, спросил, глядя вверх:

– У вас все готово, Ирина Антоновна?

– Готово!

– Давайте!

Ирина включила рубильник. В аудитории над черной доской, вспыхнул огромный экран. На нем появилось то же изображение, что и в электронном перископе.

Собака стояла спокойно и, казалось, дремала.

– Перед вами одна из комнат нашей бывшей “башни молчания”, – продолжал свою лекцию профессор, махнув указкой в сторону экрана. – Конечно, она совсем не похожа на ту знаменитую “башню молчания” в Ленинграде, которая нарисована в ваших учебниках, но принцип один и тот же: полная изоляция подопытных животных от внешних раздражителей.

В аудитории началось оживление. Студент из третьего ряда, тот, что бросил своему товарищу конфету, не удержался и радостно вскрикнул:

– Да это же Шустрый!

– Да, это Шустрый, – подтвердил профессор. – Чудесный пес, живой, быстро возбудимый, ярко проявляющий свои чувства и в то же время уравновешенный. Типичный сангвиник. Мы у него выработали пищевой рефлекс на белый квадрат. Прошу вас, Ирина Антоновна.

Перед собакой на однообразном сером фоне появился ярко освещенный белый квадрат.

– Вот видите, как сразу переменился наш Шустрый, – усмехнулся профессор. – Оживился, приветливо машет хвостом, умиленно смотрит на фигуру.

Внезапный смех всей аудитории заглушил последние слова профессора. Шустрый потянулся к щиту и, продолжая махать хвостом, лизнул белый квадрат.

Лосев тоже рассмеялся, потом снова стал записывать. Это была обычная лекция об условных рефлексах. Время от времени в правом углу экрана вспыхивали красные цифры, автоматически показывая количество капель слюны. Белый квадрат сменился монотонным постукиванием метронома. Прошло еще немного времени. и собака повисла в лямках. Уснула.

– Как видите, торможение условного рефлекса вызывает сон, – сказал профессор. – Сон и торможение – один и тот же физиологический процесс.

Профессор продолжал рассказывать. Ирина между тем, выключила перископы, куда-то позвонила по телефону, кому-то приказала подготовить какого-то Самсона, спросила, проверен ли генератор, потом снова включила перископы. Лосев уже не слушал, что говорил Браилов. Его внимание целиком захватил новый обитатель комнаты: в углу, держась за решетку, стояла огромная горилла.

– Не приведи, господь с таким зверем повстречаться, – прошептал Лосев.

– Он у нас очень милый, наш Самсон, ребенка не обидит.

В это время в комнату вошел лаборант. Самсон встретил его громким рычанием и двинулся навстречу, широко расставив свои большие руки. У Лосева все похолодело внутри: страшно было видеть этого небольшого человека рядом с могучим зверем. Но лаборант дружески похлопал гориллу по черной груди и протянул ей большое краснощекое яблоко. Самсон схватил яблоко и стал его рассматривать.

– Включите генератор сонного торможения, – попросил профессор.

Лаборант повернул выключатель. Лосев, не отрываясь, глядел в окошко перископа. Вот оно – таинственное детище профессора Браилова!

Лаборант бросил еще одно яблоко. Самсон поймал его и принялся грызть с явным наслаждением. Прыгала стрелка секундомера на щите пульта управления Прошла минута. Самсон продолжал жевать, но движения его стали менее активными и с каждой секундой замедлялись все больше и больше. Вот он тяжело опустился на пол, прижался спиной к стене, попытался вложить остаток яблока в пасть и не смог: голова склонилась на грудь, глаза закрылись. Еще несколько секунд – и Самсон, отяжелев окончательно, растянулся на подстилке во весь свой богатырский рост. Грудь медленно вздымалась. Из полуоткрытого рта вырывался мирный храп.

– Как видите, действие аппарата отличается чрезвычайной эффективностью, – продолжал лекцию Бра­и­лов. – Нам понадобилось всего две минуты и десять секунд, чтобы усыпить это сильное животное… Сколько он будет спать?.. Не меньше трех–четырех часов… Не таит ли этот искусственный сон какой-нибудь опасности для организма?.. Нет. Наоборот, он значительно глубже естественного.

Звонок известил об окончании лекции. Ирина выключила рубильник. Экран мгновенно потух. Замолкли репродукторы. В лаборатории воцарилась мертвая тишина.

– Ну, вот и все, Георгий Степанович! – сказала Ирина.

Лосев оторвался от блокнота, спрятал его в карман.

– Замечательно! – произнес он восторженным шепотом, все еще глядя на потухший экран перископа. – Как в сказке! Читателям будет очень интересно. Я хотел бы осмотреть этот аппарат поближе.

– Пожалуйста!

Она подошла к шкафу, извлекла оттуда небольшой, обтянутый добротной кожей чемодан, поставила на стол и раскрыла.

– Как видите, наш аппарат довольно портативен и в управлении очень прост. Рефлектор нацеливается на подушку. Глубина сна регулируется этой ручкой. Единица – дремотное состояние, двойка – поверхностный сон, тройка – глубокий: мы пользуемся им для лечения сном.

– В свое время лечение сном наделало много шума, – заметил Лосев. – Но сейчас… Мне как-то довелось беседовать с одним врачом, и, если судить по его высказываниям, медики значительно поостыли к этому способу лечения.

– О, медики, – в глазах Ирины мелькнули хитроватые огоньки. – Они еще не знают, что такое генератор профессора Браилова. Этот аппарат воплотил в себе всю сокровищницу знаний, накопленных в результате многовековой титанической работы самых светлых умов: физиков и химиков, биологов и физиологов, психиатров и невропатологов. Павлов и Сеченов, Эйнштейн и Гельмгольц, Архимед и Гиппократя8, я0 Аристотель… всех и не упомнишь. Каждый из них вложил крупицу своих знаний, своего труда в этот аппарат.

– Лечение сном – это лишь незначительная частица тех возможностей, которые сулит человечеству наш генератор, горячо продолжала Ирина. – Приходилось ли вам, Георгий Степанович, испытывать бессонницу? Мучительное состояние, не правда ли? Поставьте наш генератор на своей прикроватной тумбочке, включите счетчик времени… Две–три минуты, и вы погрузитесь в глубокий сон на пять–шесть часов. Вы проснетесь свежим, отдохнувшим, полным бодрости и желания работать. Это не все. Намечается возможность достижения такой глубины сна, при которой для отдыха нервной системы достаточно будет трех, а может быть, и двух часов в сутки. Вы представляете себе, что будет? Ведь человек вынужден спать восемь часов, и нельзя сокращать это время, иначе – нарастающее переутомление, истощение нервной системы, преждевременная старость со всеми ее спутниками – недугами. Треть своей жизни человек вынужден проводить в постели, и сократить сон вчетверо – значит подарить человеку пятнадцать–двадцать лет творческой жизни. Сколько можно сделать за эти годы!

Лосев с нескрываемым восхищением глядел на девушку. Сколько огня в ее глазах! Какая энергичная же­сти­куляция!

– А вы любите, оказывается, помечтать, – усмехнулся он.

– Но эта мечта уже наполовину сбылась, – ответила Ирина. – Пройдет немного времени, и она сбудется полностью. Я убеждена в этом!

– Как только ваш аппарат появится в продаже, я первый покупаю себе. Как жаль, что его не изобрели раньше. Станьте, пожалуйста, вот так, – сказал он и, отойдя назад, быстро вскинул к глазам фотоаппарат.

– Простите, но фотографировать в нашей лаборатории не разрешается, – предостерегающе выставила вперед руку Ирина.

– Что вы говорите? – явно смутился Лосев. – К сожалению, вы поздно предупредили: я успел щелкнуть. Профессиональная поворотливость, – усмехнулся он – Однако, если нельзя, значит нельзя.

Он открыл заднюю крышку фотоаппарата, извлек кассету и протянул ее Ирине.

– Там у меня, кроме этого, еще несколько снимков. Когда проявите, отрежьте запретный, а остальные вернете мне.

Ирине стало неловко. Но она решительно взяла кассету. “Сколько в нем порядочности и такта”, – подумала девушка, пряча кассету в карман халата.

17. У ПОРОГА ИЗВЕЧНОЙ ТАЙНЫ

Казарин упорно работал над усовершенствованием гипнотрона. Это он предложил так назвать аппарат, усыпляющий на расстоянии. Антон Романович вначале было поморщился. Очень уж претенциозное название. Кое-кто поймет, что мы с вами изобрели аппарат для гипноза. А ведь гипноз – это не просто сон. С этим словом связано что-то более значительное.

– Но физиологическая сущность одна и та же, – возражал Казарин.

– Одной физиологической сущности мало. Нужна еще и форма проявления. Впрочем, если бы сущность вещей и форма их проявления всегда совпадали, нам с вами нечего было бы делать в науке. Да и наука тогда ни к чему. Надеюсь, вы это и сами хорошо понимаете, Мирон Григорьевич?

Да, Казарин это понимал. Может быть, даже лучше, чем кто-нибудь другой. Гипноз! Сколько поистине чудесных явлений связано с этим состоянием! Силу гипноза люди познали давно. Еще в глубокой древности жрецы с помощью специальных приемов погружали немощных в особый сон. И происходило чудо: слепые прозревали, к немым возвращалась речь, парализованные вставали на ноги, заживали язвы, кровоточащие раны переставали кровать. Проходила душевная боль, смертельная тоска сменялась неистовой радостью.

Жрецы свято берегли свою тайну. Это было им выгодно.

Проходили столетия. Наконец техникой гипноза овладели врачи. Они тщательно изучали все формы проявления и все возможности этого удивительного состояния. Только одного не могли они – объяснить его. Говорили о каком-то животном магнетизме, о каком-то флюиде, волшебном ветерке, истекавшем якобы из пальцев гипнотизера и проникающем в глубь мозга загипнотизированного; о каких-то магических свойствах, ниспосланных высшей силой отдельным избранникам.

Потом была раскрыта и сущность гипноза. Оказалось, что это всего-навсего частичный сон, который можно вызвать с помощью весьма разнообразных приемов, и даже путем простого внушения. Выяснилось, что обычный сон можно перевести в гипнотический и наоборот.

Все было очень просто и в то же время чрезвычайно сложно. Оказалось, что далеко не каждого можно сразу усыпить, а в глубокую, самую интересную степень гипноза впадали немногие. Порой случалось так, что больной, который прекрасно засыпал, через несколько минут от начала сеанса или мгновенно после короткого приказа “Спать” вдруг переставал подчиняться гипнозу, и уже никакими способами его нельзя было усыпить. Бывало и так, что больной, по каким-то совершенно непонятным причинам, внезапно выходил из-под влияния гипнолога, просыпался в самое неподходящее время. Если это происходило в момент операции, надо было срочно прекращать ее, давать наркоз, терять время.

Гипнотрон профессора Браилова работал безотказно. Направил рефлектор на голову, нажал кнопку – и человек засыпает. Это было огромным преимуществом аппарата. Но у гипнолога было свое преимущество: слово.

До знакомства с профессором Браиловым Казарин даже представления не имел о том, какой огромной силой воздействия на человека обладает слово. Только наблюдая гипнотические сеансы в гипнотарии института, он смог убедиться в изумительной власти слова над человеческим организмом.

Антон Романович говорил спокойным голосом спящей девушке: “Вам холодно!” – и стрелка прибора, соединенного с кожным электротермометром, лезла вниз, а осциллограф, регистрирующий состояние капилляров, показывал нарастающее сужение их.

Профессор Браилов говорил, прикладывая к руке загипнотизированного студента пузырь со льдом: “Я прикладываю к вашей руке грелку!” В нервные центры поступали сигналы: “Холод!.. Холод!.. Холод!..” А мозг реагировал на тепло. И приборы фиксировали тепловую реакцию.

Слово оказалось могущественнее.

Во время гипноза мозг находится в особом состоянии. Чтобы включить или выключить те или иные участки его, достаточно слова. Это похоже на волшебство. Загипнотизированному говорят: “Гудит колокол!” И человек отчетливо слышит колокольный звон, хотя никакого колокола и близко нет. “На столе стоит статуэтка”. Загипнотизированный смотрит и совершенно отчетливо видит ее, но вот ему сказали, что статуэтки нет, и она мгновенно исчезает из поля его зрения. Человеку заявляют, что его рука занемела и совершенно не чувствует боли. Теперь ее можно колоть, жечь огнем, резать. На лице не появится даже гримасы боли. Участок мозга, реагирующий на боль, затормозился. И так во всем.

С помощью гипнотрона можно погрузить человека в сон, по существу своему не отличающийся от гипнотического. Но чем заменить живое человеческое слово, чтобы проявить невероятные возможности этого состояния? А что если попытаться с помощью особых импульсов воздействовать на простейшие функции головного мозга: зрение, слух, осязание, болевую чувствительность… Как много дала бы медицине власть над этими центрами! И Браилов искал. Так удалось разгадать тайну двигательных центров, подобрать волну, на которую отзывались клетки мозга, воспринимающие тепло, холод, отдельные виды болевых раздражений. Еще немного, и будет решена одна из сложнейших проблем – проблема боли. Над этим сейчас работала отдельная лаборатория. С помощью специального аппарата, так называемого анестезиотрона, можно было уже на несколько суток выключать центры, воспринимающие тепловые раздражители.

Казарин даже пострадал на этом опыте. Забыв. что его тело совершенно не реагирует на тепло, он во время работы облокотился на электрическую плитку и спохватился только тогда, когда вспыхнул халат. К счастью, ожог оказался неглубоким.

Антон Романович шутил:

– Боль – это величайшее благодеяние природы. Обезбольте человека, и он рано или поздно погибнет. Он проткнет себе ногу гвоздем, и будет ходить как ни в чем не бывало, пока, раздеваясь, не обнаружит, что ботинок прибит к стопе; да и раны глубокой не заметит, кровью истечет.

Аппарат для электрообезболивания был еще далеко не завершен, а профессор Браилов уже торопил Казарина с обработкой новой модели гипнотрона, модели, воздействующей на оптический центр. И Казарин с головой окунулся в технические расчеты.

Когда Ирина зашла к нему в кабинет, он стоял у электронной машины и разглядывал карточку с только что полученными сведениями.

– Получается что-нибудь? – спросила Ирина.

– Получается. Вот окончательные данные для перевода всего зрительного аппарата в состояние повышенной восприимчивости.

– И вы надеетесь?..

– Да. Расчеты показывают, что зрение должно стать телескопическим.

– Я рассказала о ваших работах. Георгию Степановичу. Он очень интересуется ими.

– Ну нет, я категорически возражаю против того, чтобы корреспонденты научно-технических журналов шатались по нашим лабораториям. Хватит с нас лосевской статьи о генераторе сонного торможения.

– Чем вам не угодил Георгий Степанович? Ведь его статья, согласитесь, написана прямо-таки блестяще.

– О, да! Статья блестящая и результаты протрясающие. Сколько сегодня получено писем от читателей?

– Совсем немного, около двух тысяч, – рассмеялась Ирина. – Поток писем, как видите, пошел на убыль.

– Я чувствую, это вас огорчает.

– Меня огорчает, что вам не нравится Лосев. За что вы его невзлюбили?

– Неприятен он мне. Почему? Не знаю. Есть чувства, которые не поддаются анализу. Неприятен – и все.

– Послушайте, Мирон Григорьевич, – вспыхнула Ирина. Ведь мы дружны с ним. Не кажется ли вам…

– Нет, не кажется. Мне ваша дружба с ним тоже неприятна. А то, что он разрешил себе фотографировать в нашей лаборатории…

– Но он же вернул кассету. К слову, вы обещали проявить пленку

– Я уже проявил. – Он вынул кассету, открыл, извлек пленку и просмотрел ее на свет. – Надо отдать ему должное: снимки великолепны. Особенно последний.

– Разрешите взглянуть? Боже, какой у меня испуганный вид на этом снимке, – рассмеялась Ирина.

– Зато на других кадрах вы вся искритесь от радости.

Ирина просмотрела всю пленку. На ней было несколько снимков, сделанных на пляже.

– Если бы я знала, что здесь эти кадры, я бы не отдала вам пленку, – смущенно произнесла Ирина.

– Чепуха, снимки как снимки, – буркнул Казарин. – Сюжет и композиция особой оригинальностью не блещут.

– А мне нравится и сюжет и композиция, – упрямо сказала Ирина.

– Дело вкуса.

– Нет, вы явно несправедливы к Лосеву Но, я надеюсь, со временем это пройдет.

– Сомневаюсь!

– Ладно, хватит об этом, Мирон Григорьевич. Если вам не трудно, отрежьте, пожалуйста, конец пленки с последним снимком, а остальное отдайте мне.

– С удовольствием!

Казарин щелкнул ножницами. Обрезок пленки упал в ящик стола.

– Прошу вас!

Ирина вертела в руках кассету, исподлобья поглядывая на Казарина. Он очень милый, этот Казарин. И любит ее, Ирину, и она это знает. Он ей тоже нравится. Очень нравится. Но Георгий Степанович… Нет, нет, это совсем другое.

– Все же обещайте мне, что вы перестанете злиться на Лосева.

– А я и не злюсь, Ирина Антоновна. Я ему, завидую.

– Не нужно, Мирон Григорьевич.

Казарин пожал плечами и посмотрел на часы.

– Мы сейчас начинаем отработку с торможением оптического центра. Хотите присутствовать?

– С удовольствием.

– Тогда садитесь, пожалуйста, – предложил Казарин и снял трубку, чтобы вызвать лаборантов.

Ирина опустила кассету в карман халата, села к столу, развернула журнал наблюдений и стала просматривать его. Прочитала последние записи, удивленно вскинула брови. “Вот как, а он мне об этом ничего не говорил!”

– Вы на себе испытывали действие этого аппарата? – спросила она, когда Казарин положил телефонную трубку.

– А почему бы и нет?

– Это, должно быть, страшно?

Казарин немного помолчал.

– Страшно? – переспросил он. – Да, пожалуй, вы правы. Когда мир света и красок начинает исчезать, а вместо него появляется непроглядная белесоватая пелена – это страшно. Зато потом, когда слепота проходит… Чтобы оценить по-настоящему, какое это благо зрение, нужно хоть на время потерять его.

18. ГЕНЕРАТОР ДЕЙСТВУЕТ

Митчел торопил. Бессонница давала себя знать. Лекарства помогали мало, и голова от них по утрам становилась тяжелой, словно ее за ночь налили свинцом. Эмерсон работал с небывалым напряжением. Великолепное оборудование лабораторий и наличие электронных машин давали возможность не задерживаться с расчетами. Интересно бы узнать, сколько возился, создавая свою конструкцию, профессор Браилов? Ему нельзя отказать в сообразительности и талантливости, этому русскому медведю от науки, но что касается оформления…..

Профессор Эмерсон торжествовал. Радостное ощущение приближающегося успеха кружило ему голову.

Наконец он мог позвонить Митчелу о том, что первые два аппарата готовы, опробованы, работают безукоризненно – хоть сейчас в серийное производство.

Джон Митчел поздравил с успехом и сказал, что сию же минуту выезжает в институт

– Поедемте вместе, Эрл, – предложил он Кифлингу. – Вам будет небезынтересно посмотреть на эту штучку, тем более, что Эмерсон – ваш протеже.

Эмерсон принял Митчела и его домашнего врача в своем рабочем кабинете. Аппарат стоял тут же на столе, тускло поблескивая матовым раструбом косо срезанного полушара. Невысокий обтекаемой формы корпус, сделанный из пластмассы цвета слоновой кости, радовал глаз.

– Мы широко использовали полупроводники, – объяснял Эмерсон. – Управление упрощено до предела: две кнопки и один небольшой верньер. Излучение строго фиксировано. Аппарат может питаться от электрической сети, но можно обойтись и без нее. Небольшой газовый аккумулятор весом всего около ста граммов обеспечивает безотказную работу излучателя в течение года. Это дает возможность пользоваться аппаратом в пути: на море, в поезде, в самолете, автомобиле…

– Внешне он производит хорошее впечатление, – сказал, проводя ладонью по наружной поверхности рефлектора, Митчел. – Мне хотелось бы видеть его в действии, – добавил он, глянув на часы.

– Пожалуйста! – с готовностью сказал Эмерсон.

Он повернул рефлектор в сторону кресла, расположенного у столика с пишущей машинкой. Легким движением набросил на аппарат снятый перед этим чехол и нажал кнопку электрического звонка.

Вошла девушка лет двадцати–двадцати двух. Она остановилась на пороге, вопросительно глядя на Эмерсона.

– Прошу вас, мисс Лорна, – обратился к ней профессор, указывая рукой на кресло. – Мне нужно продиктовать вам несколько строк.

Девушка, легко ступая по ковру, подошла к столику, присела на краешек кресла, быстрыми движениями тонких рук заложила бумагу и вскинула на Эмерсона свои, цвета бирюзы, немного испуганные глаза. Профессор принялся спокойно диктовать стандартный текст делового письма, какие десятками доводилось посылать и получать институту в последнее время.

Девушка отстукивала с такой быстротой, что не было никакой возможности уследить за движениями ее пальцев. Лорна знала, что она работает на машинке легко и красиво, что ее работой нельзя не залюбоваться. Она чувствовала на себе пристальные взгляды присутствующих и гордилась этим. Недаром же ее взяли на работу в этот институт, тогда как тысячи других машинисток оббивают сейчас пороги учреждений в надежде получить хоть временную работу.

Лорна допечатала фразу и легким движением головы откинула наползающий на глаза локон золотистых волос.

Эмерсон диктовал. Догерти стоял рядом с аппаратом и, стиснув зубы, не спускал глаз с девушки. Джоя Митчел и Эрл тоже уставились на машинистку. Моложавое лицо Эрла выражало обыкновенное любопытство. Джон Митчел глядел с хищным напряжением Пальцы его рук сжимали подлокотники кресла. Туловище слегка наклонено вперед, губы стиснуты так, что рот превратился в прямую линию.

Профессор продолжал диктовать. Девушка быстро печатала. Стук машинки напоминал короткие, приглушенные расстоянием, пулеметные очереди. Прыгала секундная стрелка на больших стенных часах. Вот она отпрыгала круг, начала другой. Эмерсон диктовал по-прежнему спокойно, а с девушкой уже творилось что-то неладное. Движения ее пальцев становились все медленнее и медленнее. Вот она встряхнула головой, еще раз, потом, воспользовавшись короткой паузой в диктовке, энергично потерла глаза кулаком. Чувствовалось, что девушка изо всех сил борется с навалившейся невесть откуда сонливостью. Вот, по-видимому, сделала ошибку: потянулась за резинкой, судорожно сжала ее в пальцах, а потом… Потом веки сомкнулись, руки упали, словно плети, голова свесилась на грудь.

– Девяносто семь секунд! – произнес Эмерсон, повернувшись к Митчелу. Он подошел к девушке, поднял руку, посчитал пульс. Потом приподнял веко и посмотрел немного расширившийся зрачок. – Глубокий сон. Не желаете ли удостовериться, коллега?

Эрл подошел к машинистке и принялся детально исследовать ее.

– Да! Это сон! – сказал он через минуту, обращаясь к Митчелу. – Очень глубокий сон.

– Прекрасно! – воскликнул Митчел, подымаясь со своего кресла и вооружаясь сигарой. – Сколько она будет спать?

– Около получаса, может быть, немного больше. Аппарат действовал всего две минуты.

– А самочувствие после пробуждения? Не такое ли, как после ваших порошков? У меня после них а голове, как в старое доброе время после студенческой попойки.

– Мы с мистером Догерти испытывали аппарат на себе. После пробуждения настроение бодрое, голова свежая, удивительная легкость во всем теле. Займитесь девушкой, Догерти, – повернулся он к своему ассистенту. – Когда она пробудится, придумайте какую-нибудь причину, чтобы объяснить это состояние, успокойте ее.

Догерти молча вышел, чтобы позвать служащих.

– Благодарю вас, Эмерсон, – крепко встряхнул руку профессора Митчел. – Этот аппарат я захвачу с собой. Вы сумеете им пользоваться, Эрл? Вот и чудесно! Второй с завтрашнего дня – в серийное производство. А вы, Эмерсон, – отдыхать. Поезжайте в санаторий и подкрепитесь как следует. Вы здорово осунулись за последние дни.

19. ДЖИМ ДОГЕРТИ ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА

Джим Догерти сидел у дивана и с нескрываемой тревогой смотрел на спящую девушку.

Лицо мисс Лорны было спокойно, дыхание ровное, пульс немного замедлен, такой, какой обычно бывает у спящего человека.

Догерти непоколебимо верил в качество сконструированного в институте аппарата. Он испытывал его на себе. Он испытывал его на профессоре. Результаты испытаний занимали несколько толстых папок, хранившихся в столе профессора. Нет, никакого вреда этот короткий сон девушке не принесет. И все же гнетущее чувство тревоги не давало ему покоя Только спустя минут десять, немного прядя в себя, он понял, что это чувство продиктовано отнюдь не беспокойством за здоровье девушки, а самим фактом беспрецедентного по своей возмутительности эксперимента. Усыпить человека без его разрешения! Это все равно, что наброситься на него, связать по рукам и ногам…

Догерти стиснул кулаки и стукнул ими себя по коленям. “Спокойствие и еще раз спокойствие, Джим, – сказал он самому себе. – Ты человек науки, и только науки. Все остальное тебя не интересует. Так, во всяком случае, должны думать окружающие и, в первую очередь, Профессор Эмерсон. Грош тебе цена, если ты не сумеешь себя сдержать, Джим”.

Девушка зашевелилась. Бледность на лице сменилась легким румянцем. Наконец она открыла глаза и потянулась.

– Ну как, мисс Лорна? – участливо спросил Догерти.

Девушка приподнялась на локте и недоуменно обвела комнату глазами.

– Почему я здесь? – спросила она испуганно. – Я ведь была в кабинете мистера Эмерсона, печатала… Я помню: он диктовал, потом какая-то неодолимая сонливость. Я так боролась с ней. И ничего не могла сделать. Что случилось, мистер Догерти?

– Успокойтесь, ради бога, – положил свою ладонь на руку девушки Догерти. – У вас был кратковременный обморок. Кратковременный обморок, – повторил он внушительно. – Только и всего.

– Обморок?.. Во время работы?.. И вы предлагаете мне успокоиться? Профессор, наверно, очень сердится? Мне грозит увольнение… Да, меня уволят…

– Вам ничего не грозит, поверьте мне. Это может с каждым случиться. Как вы чувствуете себя сейчас?

– Сейчас?.. Прекрасно, мистер Догерти… Хоть сию минуту за работу.

Она поднялась и, попросив извинения, стала торопливо приводить себя в порядок. Потом в глазах ее снова вспыхнула тревога.

– Как вы считаете, отчего это могло произойти? – спросила она, поправляя сбившуюся прическу. – Ведь я себя прекрасно чувствовала, и вдруг… Я знаю, у некоторых бывают внезапные припадки: потеря сознания, судороги… Такими припадками страдает моя подруга. Несчастная, как только это с ней случается, ее немедленно увольняют. Неужели и меня?..

– То, о чем вы говорите, называется эпилепсией. У вас ничего похожего.

Он произнес еще несколько слов утешения, когда девушка успокоилась, направился в кабинет профессора. Эмерсона он застал в приподнятом настроении.

– Начиная с сегодняшнего дня ваш оклад, дружище Джим, удваивается, – сказал он, радостно потирая руки. – Теперь, я думаю, вы сможете приобрести в рассрочку уютный коттедж, легковую машину, а то и жениться. У вас, я думаю, есть на примете хорошенькая девушка… Ну, ну, – протянул он, заметив на лице своего ассистента брезгливую гримасу. – Человек в вашем возрасте и с вашим теперешним положением имеет право обзавестись своим домом. Как себя чувствует малютка Лорна?.. Испугалась, верно, бедняжка? Мне, признаться, от души жалко ее, но согласитесь, что лучшего объекта для такого эксперимента не подобрать. Когда такая милая девчурка, несмотря на сопротивление, все же валится, как подкошенная, сраженная нашими магическими радиоволнами, это производит впечатление, особенно на таких пожилых джентльменов, как мистер Митчел.

– Я оказал, что это обморок. Она очень встревожена, как бы этот случай не побудил вас отказать ей в работе.

– Сейчас мы ее окончательно успокоим, – рассмеялся Эмерсон. Он шагнул к столу и нажал кнопку электрического звонка.

Лорна вошла, виновато глядя на профессора.

– Я очень рад, что вы уже оправились, мисс Лорна, – с улыбкой обратился к ней Эмерсон. – Мне мистер Догерти докладывал, что вы себя чувствуете сейчас прекрасно, но мне хотелось бы самому убедиться в этом.

– Простите, мистер Эмерсон, но я… – смущенно пролепетала девушка и беспомощно оглянулась на Догерти, как бы ища у него поддержки. – Надеюсь, такого больше не повторится.

– Во всем виноват я, – сказал Эмерсон. – Вы слишком много работали последнее время. Эта история, несомненно, произошла от переутомления. Даю вам отпуск на неделю. Нет, нет! – поднял он руку, заметив выражение испуга на лице девушки. – Ваш оклад за это время полностью сохранится. Кроме того, я решил увеличить ваше жалование на двадцать процентов. Не благодарите: вы заслужили эту надбавку. А сейчас, если вам не трудно, помогите мистеру Догерти разобраться вот в этих бумагах, – Эмерсон принялся выбрасывать из ящиков стола, потом из сейфов папки с чертежами, записями дневников и всякого рода вычислениями. Рассортируйте все это, Джим, отправьте в архив и… будем считать первый этап работы законченным! – Он ушел радостно возбужденный, помолодевший от успеха, оставив Догерти и Лорну возиться с горой накопившихся бумаг.

“Как он все же талантлив, этот Эмерсон!” – думал Догерти, принимая от Лорны одну папку за другой и просматривая их содержимое. Кажется, совсем недавно они без конца экспериментировали, теряя обезьян и собак, потом… Это было примерно месяц тому назад. Эмерсон сказал, что, кажется, ему пришло в голову оригинальное решение идеи. Он заперся у себя в кабинете, просидел за столом всю ночь напролет, и утром положил перед Догерти новую схему. Такую титаническую работу сделать за одну ночь! Проверки подтвердили удивительную точность вычислений. И вот сейчас…

Лорна, счастливая вдвойне, – от того, что внезапный обморок не рассердил Эмерсона, и неожиданной прибавки к зарплате, – работала вдохновенно. Она извлекала папку за папкой. Одни передавала Догерти, другие сортировала сама, проверяла бумаги и раскладывала их в хронологическом порядке.

– А куда девать эти фотографии? – спросила она, раскрыв папку с добротной отделкой.

Догерти взял фотографии. Фотокопии схем?.. Странно!.. Раньше они не попадались ему на глаза. Он собрался уже отложить папку в сторону, как вдруг одна фотография привлекла его внимание. Стройная девушка в белом, двухбортном халате одной рукой пытается прикрыть какой-то аппарат, другая предостерегающе выставлена вперед. На лице – испуг и растерянность. На другом снимке была запечатлена схема генератора, но обозначения сделаны почему-то на иностранном языке.

Догерти стало не по себе.

– Вы знаете иностранные языки, мисс Лорна? – обратился он к девушке. – Не скажете ли вы мне, на каком сделаны эти надписи?

Лорна взяла фотографии.

– На болгарском. Впрочем, нет, на русском. Ну конечно, на русском.

– Я не знал, что вы владеете русским языком, – произнес Догерти, лишь бы что-нибудь сказать, хоть чем-нибудь замаскировать свое волнение.

Лорна ответила, что славянские языки она знает плохо. Слов почти совсем не понимает.

– Попробуйте прочесть, что написано здесь в углу, попросил Догерти, протягивая ей фотографию со схемой. – Подождите, я вам дам лупу. Буквы настолько мелкие, что разобрать их невооруженным глазом почти невозможно.

Лорна взяла лупу и стала рассматривать наискось написанное слово.

– Проф… Абра… Абраилов, – произнесла она не совсем уверенно. – Ну да, проф. Абраилов.

– Абраилов?.. Может быть… Браилов? – прошептал, бледнея, Догерти. – Посмотрите еще раз.

– Вы правы, – ответила Лорна. – Буквы “А” и “Б” – прописные. Ну конечно же, Браилов. Первая буква, очевидно, обозначает имя: А.Браилов.

– Профессор Браилов!.. Боже мой! Профессор Браилов! – растерянно бормотал Догерти, не спуская глаз с фотографии.

– Что с вами, мистер Догерти? – забеспокоилась Лорна. – На вас лица нет.

– Вот что, мисс Лорна, – понижая голос до шепота, произнес Догерти, – если вы не хотите накликать беды на себя, да и на меня заодно, никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не упоминайте, даже не заикайтесь, что видели эти фотографии. Слышите, никогда и никому!

– Да что вы, мистер Догерти?! – прижала руки к сердцу Лорна, испуганная не столько словами старшего ассистента, сколько его взволнованным видом. – Вы знаете, что я…

– Хорошо, я вам верю, – ответил Догерти. – А теперь оставьте меня здесь на несколько минут и проследите, чтобы никто не входил сюда.

“Этого я вам никогда не прощу, мистер Эмерсон”, – прошептал Догерти, извлекая из кармана свой узкопленочный фотоаппарат.

20. ВЕЛИКИЕ ИДЕИ ПРИХОДЯТ ВНЕЗАПНО

Эмерсон не столько отдыхал, сколько томился в санатории. Впрочем, вряд ли можно было его пребывание в этих живописных местах охарактеризовать как безделье. Утром после прогулки и купанья в море он возвращался к себе и, прихлебывая кофе, принимался за просмотр журналов и рефератов. Потом выходил на веранду и, расположившись в удобном кресле, закрывал глаза. Казалось, он спит, но, присмотревшись, можно было увидеть, как изредка едва заметно шевелятся брови и складка меж ними то углубляется, то становится менее резкой. Он упорно обдумывал уникальную конструкцию аппарата для лечения сном с автоматической и непрерывной регуляцией сердечной деятельности, глубины дыхания, температуры и насыщенности кислородом крови. Эти аппараты найдут широкое применение в клиниках.

То, что повернуло его мысли совсем в другом направлении, произошло на десятый день пребывания в санатории. Воистину, великие идеи приходят внезапно.

Перед обедом Эмерсон, как всегда, спустился в приморский парк. На небольшой полянке у красной гранитной скалы он остановился, чтобы послушать журчание пробивающегося тут родника. Вот на этой полянке и повстречался ему Арно Кестли – отдыхающий в этом санатории сын известного в Америке миллионера.

– Не хотите ли составить компанию в крокет, мистер Эмерсон? – развязно предложил он, глядя перед собой мутными глазами.

Эмерсон посмотрел на него испытывающим взглядом.

– Вы опять накурились опия, Арно? Не доведет вас до добра эта гадость.

– А что делать? – вопросом на вопрос ответил Арно, покачиваясь на длинных ногах. – Наша жизнь чертовски однообразна и дьявольски скучна. Только и чувствуешь себя человеком, когда надышишься этой, как вы сказали, гадости. Я раздобыл малую толику гашиша. Если б вы знали, какие чудесные видения возникают, когда накуришься. И главное, все помнишь потом, до мельчайших подробностей помнишь. Пойдемте угощу, а?

Эмерсон любезно отклонил предложение. Он, терпеть не мог наркоманов. Они вызывали в нем, как у большинства сильных людей, неприятное чувство презрения и гадливости.

Кестли, несмотря на состояние опьянения, видимо, почувствовал это.

– Я понимаю, что вам противно смотреть на таких, как я, дорогой мистер Эмерсон, – произнес он с нотками грусти в голосе. – Мне и самому противно. Но что поделаешь, если без этой пакости ничего в жизни не мило? Вот уже два года, как я ежедневно отравляю себя. Сколько лет живут наркоманы?.. Пять–шесть?.. Вот видите. Обреченный человек?.. Понимаю и… Все равно не жалко. Вы, говорят, большой мастер изобретать всякого рода приборы. Ну что бы вам придумать какой-нибудь для таких, как я. Включил аппарат и лежи, наслаждайся без всякого вреда для здоровья. Мой старик не пожалел бы и миллиона за такую побрякушку. Ей-богу!..

Этот разговор заставил Эмерсона задуматься. А ведь молодой бездельник прав. В стране с каждым годом все больше и больше растет потребление алкогольных напитков и всякого рода наркотиков. Дело принимает такой размах, что даже в конгрессе бьют тревогу. От “сухого закона”, введенного в свое время, выиграли только контрабандисты. Тринадцать лет полиция вела ожесточенную борьбу, конфискуя ежегодно десятки тысяч тайных самогонных аппаратов, сотни тысяч и миллионы галлонов спирта и, в конце концов, сдалась. “Сухой закон” пришлось отменить. В борьбу с алкоголизмом вступили медики и проповедники. Но что они могли сделать, когда большинству неуютно и тревожно живется в этой “благодатной” стране? Когда нужно хоть чем-нибудь смягчить мрачную перспективу завтрашнего дня, когда ослабленное тело и размягченная воля требуют какого-нибудь стимула извне. Когда те, кому выгодно спаивать и отравлять людей, пользуясь священным правом свободного предпринимательства, широко и беззастенчиво рекламируют свою продукцию, пуская для этого в ход обман и насилие, подкупая ученых и государственных деятелей. Совсем недавно в конгрессе видный сенатор Оплторн, у которого единственный сын допился до белой горячки, а две дочери оказались участницами притона кокаинистов, бил себя в грудь, кричал, требуя вмешательства Белого дома: “Мы не смеем спокойно смотреть!.. Гибнет наша молодежь, наша опора, наше будущее!.. Мы обязаны принять меры!..” – “Ну что ж, уважаемый мистер Оплторн, – думал Эмерсон, – я знаю, как помочь вашему горю”. Алкогольное опьянение с точки зрения физиологии – это не больше не меньше, как один из вариантов центрального торможения. Внимание и самоконтроль, свойственные трезвым людям, выключаются. Отсюда утрата рассудочности, необдуманность поступков и то блаженство, легкомыслие, которое называется эйфорией. Ну что ж, я сконструирую аппарат, который заменит и алкоголь, и опий, и гашиш, поможет хоть на время уйти от всех житейских тягот, позабыть о том, что на свете царит нужда и косность, продажность и взяточничество, предательство и клевета, болезни, на лечение которых у большинства не хватает средств, потрясающая роскошь для небольшой кучки, оплачиваемая изнурительным трудом миллионов, несправедливость, которая заставляет эти миллионы сжимать кулаки от ярости, толкает их на революцию. Богатое воображение Эмерсона рисовало ему неоновые рекламы на Бродвее: “Если вы хотите перенестись в мир сказочных наслаждений и райского блаженства – покупайте аппараты профессора Эмерсона “Эйфория!”, “Если вы одержимы тоской и скукой, если ваше сердце гложет печаль, приобретайте аппарат Эмерсона!”. “Вино веселит человека, но разрушает здоровье. Аппарат профессора Эмерсона заменяет лучшие вина и совершенно безвреден!”

Радужные мечты Эмерсона прервал негритенок-служитель санатория. Мальчик подал профессору телеграмму. Мистер Митчел просил профессора срочно возвратиться в институт.

“Чудесно!” – подумал Эмерсон. Он спрятал телеграмму в боковой карман пиджака и бросил мальчишке несколько монет. “Воображаю, как обрадуется моей идее мистер Митчел”.

На следующий день он уже был в институте. Митчел приехал к десяти и, узнав, что Эмерсон сейчас в лаборатории высокого напряжения, направился туда.

– Мне надо бы поговорить с вами с глазу на глаз, – сказал он суховато, едва успев поздороваться

Догерти и дежурный инженер вышли. Митчел окинул глазами высокий, в два этажа, зал, задержал на несколько секунд свой взгляд на двух металлических шарах, укрепленных на гигантских изоляторах под потолком, и обернулся к Эмерсону.

– К сожалению, мне пришлось оборвать ваш отпуск, профессор, – сказал он, усаживаясь в кресло и закуривая.

– Я только рад этому, – заметил Эмерсон и коротко рассказал о своих намерениях.

Митчел скривился

– Искусственная эйфория?.. Занятно!.. Пожалуй, стоит покорпеть на досуге. Но сейчас это меня не интересует. – Он сделал паузу и спросил, глядя в упор на Эмерсона: – Скажите, на каком расстоянии действует ваш генератор?

– Максимум – десять метров. Однако наибольшая эффективность – в пределах пяти.

– А нельзя ли увеличить это расстояние в несколько сот, а еще лучше – в несколько тысяч раз?

Эмерсон с удивлением посмотрел на своего патрона.

– В несколько тысяч раз? – переспросил он. – Я не ослышался?.. Да это же… И какой смысл?..

– Что касается смысла, то предоставьте другим позаботиться об этом, – нахмурился Митчел. – Мне нужно знать, сможете ли вы сконструировать более мощный генератор при условии полной безопасности для здоровья?

– Я не думал об этом, – растерянно пробормотал Эмерсон. Я совершенно не думал об этом.

Он, потянувшись к столу, взял индикатор напряжения и принялся рассеянно натирать его желтую ручку суконкой.

– Мне важно знать, реальное ли это дело. Сейчас меня интересует только теоретическая сторона вопроса.

Эмерсон молчал. Он продолжал автоматически натирать ручку индикатора, потом так же автоматически поднес ее к стоящему на столе прибору. Стрелка прибора качнулась и замерла на числе 13. Глаза Эмерсона радостно блеснули.

– Вам знаком этот прибор, мистер Митчел? – спросил он.

– Эти игрушки выпускает мой завод в Детройте. Что-то вроде электроскопа. У вас в руках янтарь, по-видимому?

– Да, янтарь, – ответил Эмерсон

Он прикоснулся к прибору пальцем. Стрелка медленно поползла к нулю. Тогда он снова энергично потер янтарную ручку индикатора суконкой и опять поднес ее к прибору.

– Конечно, это игрушка, – произнес он, глядя на стрелку. – Статическое электричество. Янтарная палочка и суконная тряпка. Но… было время, когда эта игрушка повергла ученых в изумление. Ничтожный заряд. А сейчас… Вот как далеко мы ушли. – Он шагнул к пульту, укрепленному на противоположной стене, и резким движением руки включил рубильник.

Между металлическими шарами проскочила гигантская искра. Громоподобный грохот потряс здание. В комнате запахло озоном. Эмерсон выключил рубильник и снова включил его. Снова разряд.

– Теоретически можно! – решительно произнес он, возвращаясь к столу. – Я согласен заняться изысканиями в этой области.

– Вот это мне и нужно было услышать от вас, – спокойно проговорил мистер Митчел и поднялся. – Пойдемте отсюда: терпеть не могу запаха озона.

21. ЭКСПЕРИМЕНТ В КЛИНИКЕ ПРОФЕССОРА КОРОБОВА

В этот день операции в хирургической клинике профессора Коробова проходили не совсем обычно. Работали, как и всегда, четыре операционные. Наркотизаторы стояли у изголовья со своими аппаратами для наркоза. Аппараты были в полной готовности, но хирурги во всех четырех операционных сегодня обходились без них. Больные доставлялись уже спящими. Санитары бесшумно вкатывали тележку с носилками, перекладывали больных на операционный стол и так же бесшумно удалялись.

Хирурги знали, что усыпление проводится в соседней с операционным блоком комнате с помощью анестезиотрона профессора Браилова. Они были хорошо подготовлены к этому эксперименту, хорошо знали физиологическую сущность нового метода обезболивания. Знали и не могли отделаться от неприятного чувства настороженяости и тревоги. А вдруг расчеты окажутся неправильными и больной проснется во время операции?

Впрочем, профессору Браилову тоже было не по себе. Санитары положили на стол девушку лет девятнадцати–двадцати. Сестра по привычке взялась было за ремни, чтобы привязать руки. Профессор Коробов бросил из-под марлевой маски:

– Не нужно!

Сестра виновато посмотрела на него и отошла в сторону.

Ассистент смазал операционное поле йодом, потом стал обкладывать его пожелтевшими от частой стерилизации полотенцами. Профессор Коробов помогал ему. Старшая операционная сестра, стоя у своего столика, передавала инструменты. Шла подготовка к большой полостной операции.

Антон Романович ничего этого не замечал. Он смотрел на лицо девушки. Прекрасное в своем безмятежном спокойствии лицо.

Антон Романович знал, что у девушки тяжелая желчнокаменная болезнь. Он видел ее минут сорок тому назад во время очередного приступа. Она металась в постели и кричала. Бледное, покрытое потом, искаженное лицо ее было жалко… и неприятно. Да, да, неприятно. Антон Романович уже давно заметил, что бурная болевая реакция всегда вызывает у него какое-то неприятное чувство. Иногда оно бывает настолько сильным, что заглушает даже чувство жалости. Впервые он обратил на это внимание, еще будучи студентом, во время дежурства в родильном отделении акушерской клиники. Молодая, здоровая женщина, исходила криками. Искаженное болью, потемневшее от натуги лицо было страшно. Во время схваток она то пронзительно визжала, то вдруг этот визг сменялся протяжным воем. Тогда в нем слышалось что-то нечеловеческое, звериное. Антон Романович понимал тогда, что она не виновата, что это страдания, что нужно пожалеть ее. Но вместо жалости к сердцу подкатывалось чувство неприязни. Он никак не мог преодолеть это чувство и злился, корил себя за жестокость. Потом запомнилась другая, немолодая уже, некрасивая – с покрытым рябинами широкоскулым лицом. Она лежала молча, сосредоточенно глядя перед собой, и только во время схваток бледнела вдруг, закрывала глаза и, прикусив нижнюю губу, медленно покачивала головой из стороны в сторону. В этот момент загрубевшие пальцы, все время перебиравшие край одеяла, так стискивали его, что ногти становились белыми. Если бы только можно было взять на себя всю ее боль, до последней капли, Антон Романович с радостью согласился бы. В ту ночь ему было не до анализа своих чувств. Лишь много времени спустя он понял, что человек и в страданиях своих может быть прекрасен. Боль сильный враг, решительный, настойчивый. Не каждому дано справиться с ним. Вот эта девушка, например, не могла…

Операция продолжалась. Движения рук профессора Коробова были безукоризненно точными. Но Антон Романович чутьем старого опытного психоневролога чувствовал, что и этот человек, человек поразительного спокойствия и стальных нервов, чем-то вышиблен сегодня из колеи.

– Закройте ей лицо! – сказал Коробов.

“Ее лицо отвлекает его, – подумал Антон Романович. Ничего удивительного, к этому надо привыкнуть”.

Представление о хирургической операции всегда связывалось в сознании Антона Романовича с представлением пыток. Совсем недавно, перечитывая снова “Войну и мир”, он задержался на странице, где описывалось ранение и оперирование Андрея Волконского. Пронзительно визжащий и хрюкающий от боли татарин. Глухие рыдания Курагина, увидевшего свою отрезанную ногу, молодой врач, побледневший, с трясущимися рука– ми… Великий художник сумел одним взглядом охватить все и несколькими яркими штрихами запечатлеть на века потрясающую картину человеческих страданий. Да, хирургическая операция до открытия наркоза была пыткой-пыткой для больного, пыткой для врача. Потом пришел наркоз – веселящий газ, хлороформ, эфир. Он принес больным забытье. Но сам процесс наркотизирования и даже приготовления к нему сохранили в себе тягостные элементы насилия. Больного распинают, привязывают руки, ноги, потом душат. И прежде чем наступит спасительный дурман, он долго хрипит и мечется, стараясь изо всех сил разорвать связывающие его путы. Но вот больной затих, обмяк весь. Можно приступить к операции. Она требует всего внимания хирурга. А оно все время раздваивается. Глаза следят за движениями своих рук, за движениями рук ассистента, а ухо сосредоточенно прислушивается к дыханию больного: не останавливается ли оно. А наркотизирующие средства! Список их растет с каждым годом, они совершенствуются все более и более, становятся безобидней, но даже самые безобидные из них таят в себе угрозу для больного. Этот же сон…

Антон Романович прислушивался к дыханию больной. Оно было ровное, спокойное.

– Ну вот и все! – произнес Коробов и бросил в металлический тазик один за одним три желтых камушка. – Зашивать! распорядился он, сдернул с рук перчатки, пошел в предоперационную. Вскорости он вернулся, вытирая на ходу руки полотенцем. Стал около Браилова. Несколько минут продолжая автоматически вытирать руки, внимательно следил за тем, как ассистенты зашивали рану. Потом кивнул головой сестре:

– Дайте-ка взглянуть, как она выглядит. Девушка лежала, чуть повернув голову, и чему-то улыбалась во сне. Тонкие крылья носа едва заметно вздрагивали в такт дыханию.

– Красиво спит а? Ты не находишь, Антон Романович?

Профессор Браилов в знак согласия кивнул головой.

– Я заметил, – продолжал Коробов, – что красивые люди во сне становятся еще краше.

– Да, конечно…

– Э, тебе, я вижу, не до эстетики сейчас, – усмехнулся одними глазами Коробов. – Пойдем поглядим, как у других дела идут.

Операции закончились около часа. Ассистенты собрались в большом кабинете Коробова. Они взволнованно делились впечатлениями, поглядывая время от времени на Браилова. Потом профессор Коробов выступил с анализом эксперимента.

– Ваш аппарат, Антон Романович, великолепен, – сказал он в заключение. – Введя в практику хирургии эфирный наркоз, Пирогов сделал революцию в этой области. Полагаю, не будет преувеличением сказать, что ваш анестезиотрон тоже делает революцию в хирургии. Причем несравнимо более значительную. От меня, от хирургов моей клиники сердечное спасибо вам, Антон Романович!

Казарин все время наблюдал за работой аппарата. Пока в кабинете Коробова шло обсуждение эксперимента, он разобрал анестезиотрон на блоки и погрузил их в машины.

– Будь я на месте Коробова, ни за что не отдал бы вам этого аппарата, – сказал ординатор клиники, помогавший Казарину во время усыпления.

– То есть как так? – посмотрел на него Казарин.

– А очень просто: запретил бы трогать и все. Ведь вы в драку не полезете: люди, по всему видать, культурные. А полезли б – санитаров пригласили бы. Они у нас – один к одному.

– Это как же понимать? Разбой среди бела дня?

– Как хотите, так и понимайте, а аппарата не отдал бы. Он здесь нужнее. Ведь пока его к производству подготовят да усвоят много времени пройдет. А у нас за сутки до семидесяти человек оперируется.

По дороге в институт Казарин вспомнил об этом разговоре и тут же рассказал о нем Браилову.

– Ничего, – не отрывая глаз от дороги, сказал Браилов. Еще немного – и будет у них свой аппарат. И не только у них. И не только этот. Главный инженер обещал сегодня закончить монтаж УНГИ-16. Завтра испытаем, и тогда… Не закапризничал бы только во время испытаний.

– Не закапризничает, – убежденно произнес Казарин.

22. УНГИ-16

Серый, мышиного цвета ЗИЛ минул неширокие улицы окраины и выскочил за город. Ирина нажала на акселератор. Машина мягко присела на рессорах и рванулась вперед. Замелькали деревья на обочинах автострады, запрыгали, убегая назад, телеграфные столбы.

Ирина любила водить машину. Приятно, положив руки на баранку, смотреть вперед на отполированную шинами асфальтовую ленту. Мотора почти не слышно, только ветер тонко посвистывает в полуоткрытом окне слева, да вспыхивает, быстро нарастая и сразу же исчезая, звук встречных автомобилей. Вжжжик!.. Вжжжик!.. Вжжжик!..

Ирина знала, что отец и Мирон Григорьевич с нетерпением ожидают момента, когда будет включен УНГИ-16. Отец очень заинтересован в результатах испытания этого аппарата. Он говорит, что от результатов этого испытания зависит многое, Наверное, он очень волнуется сейчас. Отец всегда волнуется в ожидании эксперимента. Что они сейчас делают? Казарин, по-видимому, возится с генератором, а отец ходит по кабинету из угла в угол и с нетерпением поглядывает на часы.

Ирина хотела думать только о них, только о предстоящем эксперименте, но мысли, помимо ее воли, в который раз уже сегодня, снова и снова возвращались к Лосеву. Что-то с ним творится неладное последнее время. Внешне он, как и всегда, элегантен, добродушно приветлив, беззаботно весел. Но Ирина видела, что все это, так располагающее к себе: мягкость характера и подчеркнутое спокойствие, веселость и даже восторженное восприятие природы – не больше, как маска, скрывающая истинные чувства. Даже самый талантливый артист не может играть свою роль бесконечно. И чем острее чувства, обуревающие человека, тем ярче они проявляются – на лице, во взгляде, в движениях рук, даже о позе. Ирина не могла не заметить за этой маской веселого добродушия тех следов, какие накладывает на человека глубокое раздумье, постоянная озабоченность и глухая тревога.

– Вас что-то гнетет, Георгий Степанович, – сказала она ему как-то.

Лосев удивленно вскинул брови, растопыренной пятерней откинул назад волосы.

– Меня? Гнетет?

– Да, да, гнетет. И вы напрасно скрываете от меня.

– На этот раз ваша прозорливость, Ирина Антоновна, не имеет под собой никаких оснований, – рассмеялся Лосев. – Я никогда не был так счастлив, как сейчас.

– Когда человек счастлив, у него совсем другие глаза, грустно заметила Ирина, и, взглянув на Лосева, спросила: Может быть, на работе неприятности какие?

– На работе? Дайте-ка вспомнить. – И Лосев с озабоченным видом вскинул голову кверху. – Неделю тому назад получил благодарность по редакции, а позавчера – денежную премию за рассказ. И значительную сумму. – Он рассмеялся. – Ну, если благодарность в приказе и денежная премия могут быть отнесены к неприятностям, то считайте, что у меня по работе крупные неприятности.

– Вы прикрываетесь шуткой, как щитом, – сказала тогда Ирина. – Но меня вам не провести. Я знаю, что иногда у вас бывает очень не спокойно на душе, вам хочется поговорить со мной о чем-то большом, очень важном, но вы сдерживаете себя. Не считайте это назойливостью, Георгий Степанович, но когда у человека беда и он поделится ею с другом… Когда беду разделишь с другом, это уже не беда, а полбеды. Или вы меня не считаете своим другом?

– В вашей искренности я не сомневаюсь, Ирина Антоновна. – Он помолчал немного, потом продолжал: – И вы правы, мне действительно нужно бы с вами поговорить. Я боюсь только, что этот разговор будет последним.

– Почему последним? – испуганным шепотом спросила Ирина.

Лосев не ответил. В шагах десяти от них три здоровых подвыпивших парня нахально приставали к девушке. Георгий Степанович, разговаривая с Ириной, давно уже следил за ними. Сейчас один, самый высокий, схватил девушку за руку, стал тянуть к себе. Девушка вырывалась. Двое других пьяно смеялись, подзадоривая товарища.

– Не кажется ли вам, что эти молодые люди ведут себя слишком развязно? – спросил Лосев. – Одну минуточку.

Он зашагал к парням.

В полутемной аллее парка в это время было безлюдно. Ирина заторопилась вслед за Лосевым, чтобы быть рядом с ним. Она понимала, что связываться с тремя здоровыми подвыпившими парнями небезопасно. Но не вмешаться Лосев не мог. Это она тоже понимала.

– А ну-ка, оставьте девушку! – сказал Георгий Степанович со злостью в голосе.

– А ты кто такой, чтобы командовать здесь?

– Оставь девушку! – повысил голос Лосев.

Высокий разразился пьяной руганью и, не отпуская девушку, размахнулся свободной рукой. Ирина вскрикнула: такой удар наотмашь свалил бы с ног человека и покрепче Лосева. Но Георгий Степанович мгновенно перехватил руку хулигана. В следующее мгновение тот полетел в кусты. Девушка убежала. Двое других бросились было к Лосеву. Он отступил на шаг, потом… Ирина стояла рядом, все ясно видела, но так и не поняла, как случилось, что один из этих двух в следующую секунду лежал, распластавшись на песке, лицом вниз, без движений, а второй стоял рядом с Георгием Степановичем, неестественно изогнувшись, с рукой, заломленной за спину, и, запрокинув голову, орал благим матом.

Когда Лосев привел их, связанных по рукам, в комсомольский штаб, дежурные с почтительным вниманием рассматривали его.

– Как же это вы один – троих?

– Самбо, – коротко бросил Лосев. – Скажите, где у вас можно руки вымыть?

Ирина всегда предпочитала нравственную силу физической. Но сейчас, когда она смотрела на Лосева, стоящего с полотенцем в руках в чистой, непомятой рубахе, словно он и не дрался, – она гордилась им.

Сегодня утром он позвонил и сказал, что будет вечером ждать ее на приморском бульваре, что должен сообщить ей нечто важное. Интересно, что бы это могло быть?

Она глянула на промелькнувший километровый столб, увидела цифру двадцать девять и затормозила машину. Как это она не заметила, что проехала лишних девять километров? Ведь отец сказал остановиться на двадцатом. Ирина развернула машину и поехала обратно. У двадцатого километра свернула на проселочную дорогу, проехала еще немного и остановилась у березовой рощи. Включила рацию.

Одновременно с гулом в репродукторе засветился небольшой телевизионный экран. Ирина увидела отца. Он сидел в кресле. Казарин возился у пульта гипнотрона.

– Алло! Я уже на месте, папа! – сказала в микрофон Ирина.

– Наконец-то! – облегченно вздохнул Браилов. – Что-то ты сегодня замешкалась, – сказал он. – Мы ждем с нетерпением.

– Я задумалась и проехала мимо.

– Будь внимательней, дочка. Проверь аппарат – не испортилось ли что-нибудь в дороге.

Ирина нажала на рычажки включателей. На высоких нотах взвыл преобразователь тока. Забегали стрелки на многочисленных приборах. Ирина внимательно оглядела их.

– Все в порядке!

– Поднята ли антенна?

– Я уже проверила. Все в порядке.

– Тогда начнем.

Ирина внимательно следила за приборами, изредка бросая взгляд на экран телевизора. Странно, обычно она всегда испытывала во время опытов легкое стеснение в груди. На этот раз она была спокойна. Почему? Потому что этот эксперимент отличался от всех прочих? Или, может быть, потому, что она верила в новый прибор?

Браилов распорядился включить гипнотрон. Ирина видела, как Мирон Гри­горьевич наклонился над пультом, слышала, как щелкают пе­ре­клю­ча­те­ли. Потом вокруг экрана гипнотрона появилось мягкое, пульсирующее сия­ние. Антон Романович сидел в кресле, полусфера экрана была направлена на его голову. Прошла минута, Другая, третья.

Антон Романович улыбнулся.

– Очень хорошо! – воскликнул он. – Переключите на анестезию.

Браилов вооружился иглой и стал покалывать себе то руку, то лицо.

– Великолепно! Теперь двигательный центр. Он то следил за часами, то хватался за свой блокнот и торопливо делал в нем заметки. Потом снова да­вал распоряжения. Спустя полчаса он поднялся.

– Чудесно! Полный эффект по всей шкале. Можешь переезжать на другую точку, Ирина.

На тридцатом, сороковом и пятидесятом километрах результат получился тот же. На шестидесятом пришлось поднять воздушную антенну. Обычная на таком расстоянии уже не могла действовать.

Ирина подключила резиновый шар к баллону с гелием. Отвернула кран. Когда шар наполнился, прикрепила к нему капроновый шнурок с антенной. Сухо затрещал стопор ручной лебедки.

На экране телевизора изображение теперь стало неясным. Его словно застилал серебристый снежок. Но Ирина все же различала и внутренность лаборатории, и людей. Только лица были неясными. Звук был четкий. Казарин все время молчал. А распоряжение давал только Антон Романович. И по голосу его Ирина чувствовала, что испытания идут хорошо. Отец был доволен.

Да, универсальный нейтрализатор гипнотических излучений УНГИ-16 работал. Антон Романович, радостно возбужденный, потирал руки.

– Ну, Мирон Григорьевич, с победой вас! – встряхнул он крепко стиснутыми кулаками. – Теперь мож­но! Теперь можно опубликовать все наши схемы. Отправьте их в редакцию.

– Все?

– Все! Кроме одной. Аппарат, выключающий оптический центр, практического значения не имеет. К слову, дайте-ка мне эту схему. Я хочу сегодня вечерком посидеть над ней. У меня есть кое-какие соображения.

Казарин достал из сейфа схему и передал ее Браилову. Тот посмотрел на нее и покачал головой.

– “Генератор слепоты”. Чудовищное название. Ну ничего, еще немного, и мы с вами создадим нечто диаметрально противоположное. Когда вы намерены закончить монтаж этого “диаметрально противоположного”?

– Монтаж уже закончен, Антон Романович, – сказал Казарин и, подойдя к аппарату, стоящему в углу у окна, снял с него простыню. – Вот. Вид у него, правда, еще непривлекательный, но когда лишнее все уберется…

Антон Романович, приятно изумленный, несколько минут разглядывал аппарат, а потом перевел взгляд на Казарина.

– Испытывали?

– Нет. Надо еще предварительно проверить все узлы, а уж потом…

– Название придумали?

– Придумал, – усмехнулся Казарин. – Оптический стимулятор. Как вы считаете, подойдет?

– Оптический стимулятор? – переспросил Браилов и, подумав немного, сказал: – А что ж, неплохо. Оптический стимулятор. Хорошо Очень хорошо! А сейчас вам следовало бы отдохнуть.

23. ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ СОБЫТИЕ

Казарин наспех пообедал в институтской столовой и, на ходу дожевывая пирог с яблоками, направился снова в свою лабораторию. Ему не терпелось еще сегодня испытать оптический стимулятор.

Он очень устал. Ночная работа над монтажом, только что законченный эксперимент давали себя знать. Конечно, разумнее всего было бы послушать совета Антона Романовича и отдохнуть. Но Казарин хорошо знал, что отдохнуть он не сможет. Он все время будет думать только об аппарате, и отдых превратится для него в пытку.

Браилов придавал очень большое значение результатам испытания. Дело в том, что торможение зрительных центров, приводящее к слепоте, не представляло особых трудностей. Излучения, “усыпляющие” зрительные центры, были получены еще весной, во время первых экспериментов с гипнотроном.

Эти излучения возникли совершенно случайно из-за ошибки при расчетах блока настройки. Подобных ошибок было в то время много. Они принесли Казарину массу неприятностей. Антон Романович до сих пор не может простить того, что произошло с Володей Шведовым. Хорошо, что мощность первого генератора была ничтожной и действие его сказывалось на расстоянии всего нескольких метров. Профессор рвал и метал тогда. “А что, если мощность вашего генератора оказалась бы более значительной? Что сталось бы, если бы вы по рассеянности повернули экран на девяносто градусов? Ведь против окна вашей квартиры – крупный машиностроительный завод. Подумать только, каких бед натворили бы вы, внезапно ослепив несколько сот рабочих, деятельность которых связана со множеством движущихся механизмов!”

Когда Казарин отшлифовал схему “генератора слепоты” и показал уже готовый аппарат Браилову, Антон Романович не проявил особой радости. “Видите ли. Мирон Григорьевич, – сказал он, – изолированное торможение некоторых центров чрезвычайно ценно. Устранить восприятие болевых ощущений – нужно и полезно. Выключить или понизить тонические рефлексы – в некоторых случаях спасительно. Даже затормозить на время слуховой или двигательный центры тоже может оказаться необходимым при некоторых заболеваниях. Но скажите на милость, кому нужна слепота? А если вам взбредет в голову изобрести машину, парализующую центр дыхания или работу сердца, то я первый засажу вас в лечебницу для душевнобольных. Ломать тонкие механизмы головного мозга – не велика мудрость. Вы помогите нам их ремонтировать. Вот если бы нам удалось усилить восприятие зрительного аппарата… О, тогда тысячи и тысячи людей сказали бы вам спасибо”.

– В человеческом глазу миллионы нервных окончаний. И только небольшой участок, маленькая точка в центре в состоянии остро различать цвета и детали предметов. Уничтожьте этот маленький участок, и человек, нет, он не ослепнет, но для него наступят вечные сумерки. Если бы удалось добиться, чтобы вся поверхность сетчатки в любой точке ее обладала такой же остротой восприятия, как в центре… Вот такой аппарат нужно сделать.

Расчеты оказались значительно сложнее, чем предполагал Казарин. Нужно было учесть функции многочисленных приборов, принимающих участие в процессе зрения, м– порог возбудимости нервных клеток сетчатки, в глубине мозга, в коре, особенности зрительных путей, нервных центров, регулирующих аккомодацию, адаптацию и многое другое.

Казарин подсчитал, что если б не электронная машина, то одни только вычисления отняли бы шесть-восемь лет.

И вот этот аппарат смонтирован. Как же удержаться и не испытать его сегодня же, сейчас?!

Казарин внимательно проверил все узлы генератора. Они работали исправно. “Можно, пожалуй, начинать”, – подумал он и позвонил Ирине.

– Вы хотели присутствовать при испытании оптического стимулятора, Ирина Антоновна. Если у вас есть время…

– Иду, – ответила Ирина.

Балкон кабинета выходил на широкую площадь. День был знойный. Прошла поливальная машина, и сразу же потянуло свежестью. Машина обогнула площадь и вышла на улицу, ведущую к вокзалу. За ней на сером асфальте оставалась темная полоса. У киоска на противоположной стороне площади образовалась очередь. Привезли газеты. “Рано сегодня вышла вечерка”, – подумал Казарин.

Продавщица вышла из киоска с двумя газетами в руках, укрепила их на стенде и вернулась. К стенду сразу подошло несколько человек.

– Я буду в качестве наблюдателя, или вы разрешите мне помогать? – спросила Ирина.

– Помогать, – сказал Казарин. – Становитесь к пульту.

– Меня эти ваши эксперименты всегда пугают немного. А вдруг какая-нибудь неисправность? А потом несчастье…

– Ничего не случится. Я уже проверял действие этих излучений. При понижении порога возбудимости испытываешь легкую боль в орбитах. Но это быстро проходит. Давайте начнем.

– Наверно, опять ничего, кроме оранжевых кругов в глазах, не будет.

– Этот феномен я устранил, – сказал Казарин, усаживаясь.

Ирина любила работать с Казариным, особенно во время таких вот испытаний. Было что-то волнующе-торжественное в этих минутах. Другие сотрудники обычно начинают суетиться, а Мирон Григорьевич удивительно спокоен: лицо серьезное, взгляд сосредоточенно-внимателен. Удача не проявлялась, как у других, бурей эмоцией, а неудача не вызывала отчаяния.

– Включайте, – сказал Казарин. – Для начала поставьте реостат на двенадцатое деление. Проверьте расположение экрана.

Ирина включила рубильник, затем нажала зеленую кнопку. Приборы на пульте засветились, ожили, монотонно гудел трансформатор. Вспыхнула красная лампочка в левом углу у вольтметра. Дрогнула стрелка, поползла вверх. Реле включило высокое напряжение.

“Удивительно медленно прыгает стрелка секундомера”, – думала Ирина, не отрывая глаз от прибора на пульте. Очень хочется глянуть на Казарина. Но этого делать нельзя…

– Прибавьте напряжение!.. Еще!.. Еще!.. – Ирина повернула ручку реостата. Стрелка вольтметра дрожала на красной черте. Ирина чувствовала, что мышцы ее рук и спины напряжены до предела. Если сейчас последует приказ еще увеличить напряжение, она не выполнит, не сможет заставить себя повернуть ручку.

Мирон Григорьевич сидел, чуть наклонившись вперед, и, прищурив глаза, смотрел перед собой на противоположную сторону площади. Голубая дымка, застилавшая все, сменилась светло-фиолетовой. Она быстро рассеивалась. Предметы стали вырисовываться все отчетливее и отчетливее.

– Кажется, выходит, – глухо произнес он. – Прибавьте еще два деления.

– Мирон Григорьевич!

– Еще два деления! – повысил голос Казарин.

Щелкнул реостат раз, потом другой. Стрелка вольтметра минула красную черту. Ирина положила ручку на выключатель, готовая мгновенно сбросить напряжение, если что-нибудь случится.

Предметы на противоположной стороне площади с каждой секундой вырисовывались все отчетливее. Это было то, чего ожидал Казарин.

– Диктофон! Быстро!

Ирина автоматически нажала нужную кнопку. С тихим шелестом поползла ферромагнитная лента.

Казарин придвинул к себе микрофон.

– Фиолетовая дымка рассеялась. Предметы становятся ярче. Острота зрения быстро усиливается… Вижу заголовки статей газеты в витрине… Вижу текст, поры в бумаге…

– Да это же телескопическое зрение!

– Выключите аппарат.

Ирина со вздохом облегчения нажала на выключатель.

– Как вы себя чувствуете. Мирон Григорьевич.

– Нормально! – ответил Казарин. Он поднялся с кресла, окинул взглядом комнату и растерянно пошевелил пальцами.

– Странно, очень странно все. Идемте на балкон.

С балкона седьмого этажа город был весь как на ладони.

– Это поразительно. Видите шпиль?

– Смутно. До вокзала больше семи километров.

– А я вижу. Вижу трещины в позолоте. Вижу воробьев на крыше. Каждое перышко. Должно быть, поезд прибыл. Идут пассажиры. Я вижу их лица. А вот и знакомый. Знаете кто? Георгий Степанович. И знаете с кем? С Алеутовым. Аким Федотович хмурится. Недоволен чем-то. А Лосев… Нет, не вижу, лица затуманились, он перевел взгляд на витрину с газетой. – Проходит уже. Текст потускнел. И заголовков не вижу. Прошло. Сколько времени это продолжалось? Четыре с половиной минуты? Ну что ж, для начала совсем неплохо.

Ирина посмотрела на часы и заторопилась.

– Мне пора, Мирон Григорьевич. Да и вам отдохнуть нужно.

– Да, да. Вот сделаю только несколько записей в дневнике. Большое спасибо за помощь.

Ирина ушла.

Казарин сел за стол и только стал записывать, как кто-то постучал в дверь.

– Войдите, – сердито бросил он. Мирон Григорьевич терпеть не мог, когда ему в такие минуты мешали.

Вошел человек среднего роста, плотный, с открытым загорелым лицом. Он прикрыл за собой дверь и, подойдя к столу, представился.

– Болдырев. Я из отдела госбезопасности, полковник Болдырев. Простите, если помешал, но дело у меня к вам, не терпящее отлагательства.

– Садитесь, пожалуйста, – указал на кресло Казарин. – Чем могу служить?

– Знакомо ли вам вот это? – и Болдырев положил на стол две фотографии. На одной из них была схема шестьдесят шестой модели генератора сонного торможения, а на второй – Ирина рядом с этим аппаратом. Казарин оторопел от изумления.

– Как попали к вам эти снимки?

– К нам они попали просто, а вот как они попали к профессору Эмерсону, нам во что бы то ни стало надо выяснить, и как можно скорее.

24. ДОБРЫЙ ГЕНИЙ

Полковник Пристли возглавлял отдел снабжения боевого питания при штабе генерала Норильда. “Мое дело – средства разрушения, – любил говорить он о своей работе. – Минометы, пулеметы, гаубицы и сверхдальнобойные пушки, бомбы любой системы, начиная от напалмовой зажигалки до атомной и водородной включительно”.

О нем говорили, что он непроницаем, как занавес из черного бархата. Сочетая серьезные знания военного инженера с изворотливостью талантливого коммерсанта, он всегда умел так повернуть дело, что любая корпорация, работающая на вооружение, была глубоко убеждена, что именно ее интересы находят в лице мистера Пристли наиболее ревностного поборника.

Когда Митчел позвонил ему и попросил приехать для делового разговора, Пристли только плечами пожал. Какое отношение к области его деятельности имеет электрический король? Каждому известно, что корпорация Джона Митчела находится вне сферы деятельности полковника Пристли. Однако пренебрегать приглашением такого влиятельного в деловом мире человека, каким считался мистер Митчел, было бы в высшей степени неразумно, и Пристли вызвал машину.

Верный своей привычке, Джон Митчел приступил к делу сразу, без обиняков.

– Я знаю, вы человек, умеющий хранить чужие тайны. Поэтому я буду с вами откровенен. Могу ли я рассчитывать на такую же откровенность и с вашей стороны?

– При условии, если…

– В этом отношении можете быть совершенно спокойны: у меня в кабинете нет ни секретных микрофонов, ни записывающих аппаратов. Подслушивание тоже исключается: эта комната непроницаема для звуков.

– Меня это не тревожит, мистер Митчел, – с достоинством произнес Пристли. – Я считаю себя всегда окруженным аппаратами для подслушивания, так что… Но я ведь связан со многими военными корпорациями, и если вопрос коснется их дел, то… вы меня понимаете, мистер Митчел.

– Нет, нет, – откинулся в своем кресле Митчел. – Корпорации здесь ни при чем. Меня интересуют только ваши личные взгляды на некоторые вопросы, связанные с международной ситуацией.

– О, в таком случае я не стану возражать. даже если бы вам вздумалось транслировать нашу беседу на весь мир.

– Прекрасно! – воскликнул Митчел. – Каковы, с вашей точки зрения, перспективы войны? Я имею в виду настоящую войну, а не ту возню, какую ваше ведомство время от времени затевает на разных континентах. Меня интересуют перспективы большой войны.

– Мое дело – вооружение. Остальное меня не касается,

– Вы осторожны, – заметил Митчел. – Но разве вам непонятно, что вооружение не может продолжаться бесконечно без войны. Рано или поздно оно прекратится. И тогда…

– …Тогда кое для кого, и для вас в том числе, мистер Митчел, настанут тяжелые времена.

– И для вас, Пристли, – рассмеялся Митчел. – Для вас даже раньше, чем для меня.

– Это верно, пожалуй, – согласился Пристли.

– Не кажется ли вам, – продолжал Митчел, – что уже сегодня проблема войны зашла в тупик?

– Вы правы, – откровенно вздохнул Пристли. – Голоса, ратующие за мирное сосуществование, становятся все громче. И не только среди мелюзги, но и там, под куполом Белого дома. Даже среди крупных бизнесменов. За последние годы мы много потеряли. Деловые люди боятся потерять и остальное. Вот в этом причина.

– Нет, нет, не в этом, – сразу став очень серьезным, произнес Митчел. – Всему виной последние открытия в науке. Реактивные самолеты, межконтинентальные баллистические ракеты. Техника вооружения достигла таких высот, что угрожает исключить самое себя.

– Если вспыхнет война, преимущество будет за теми, у кого больше этого нового оружия и кто начнет первый, – тоном, не допускающим возражения, заметил Пристли.

– Абсурд! – с раздражением произнес Митчел. – Нужно потерять разум, чтобы надеяться на успех в войне с применением атомных и водородных бомб. В наше время ничего не поможет: ни внезапность удара, ни преимущество вооружения. Не за горами день, когда вам придется спустить все атомные заряды на дно океана и, скрепя сердце, подсчитать убытки, связанные с этой процедурой. Превратить мир в пустыню вам не позволят, да это и не нужно никому.

– О, лагерь сторонников мирного сосуществования пополняется, – с иронией бросил Пристли, стряхивая пепел с сигары. – Сколько вы списали со своего баланса в связи с революцией на Кубе, провалом нашей политики в Марокко, Египте…

– Слишком много, чтобы забыть об этом, – ответил Митчел. – И потом, с чего вы взяли, что я сторонник мирного сосуществования?

– Или война, или мирное сосуществование: третьего нет и не может быть, – спокойно сказал Пристли

– Война! – решительно произнес Митчел, и глаза его хищно сузились. – Но… без кровопролития, без насилия, без разрушений, без грохота и огня. Мирная война.

– Простите меня, мистер Митчел, – с плохо скрываемой иронией произнес Пристли. – Мне кажется, что мы рассуждаем о вещах если не абсурдных, то фантастических. Война – всегда насилие, всегда разрушение, всегда кровь и пожарища. Мирная война – это такая же несусветная чушь, как живой мертвец, танцующий под аккомпанемент беззвучного джаза. Труп – всегда неподвижность, музыка – всегда сочетание звуков, а война насилие. Вот у меня в кармане две тысячи долларов банкнотами, векселей на двадцать тысяч, золотые часы, портсигар, инкрустированный бриллиантами. Если я не соглашусь отдать этого добра, вам придется брать его силой, а для этого нужно меня поприжать как следует, хорошенько стукнуть раз–другой вот этим мраморным пресс-папье или трахнуть по башке вон той штуковиной, – указал он на аппарат профессора Эмерсона, стоящий на противоположном углу стола. – Подставка у нее, кажется, достаточно тяжеловесна, чтобы провалить даже более крепкий череп, чем у вашего покорного слуги.

Митчел рассмеялся.

– Ну, уж если на то пошло, я отберу ваши вещицы помимо вашего желания, не прибегая к помощи увесистых предметов и даже не оставив вам на память пустяковой царапины.

– Прежде чем приступить к этому небезопасному мероприятию, – ухмыльнулся Пристли, – вы должны знать, дорогой мистер Митчел, что я играючи подымаю стокилограммовую штангу и прекрасно владею боксом. Чтобы ограбить меня, нужно примерно десятка полтора таких, как вы, и то я не уверен, удастся ли затея даже в этом случае.

Митчел незаметно включил генератор и, подойдя к двери, щелкнул замком.

– Мы с вами вдвоем, полковник, – произнес он, возвращаясь на свое место. – Дверь заперта, ключ – на столе. Объявляю вам мирную войну. Не пройдет и двух минут, как я выпотрошу ваши карманы. Вы ничего не понимаете в науке, Пристли. Я пригласил вас не для того, чтобы философствовать. Мне нужна ваша помощь в большом деле, и вы мне ее окажете. Да, окажете! Или я ничего не понимаю в людях. Мне наплевать на ваши бицепсы, мне не нужно вооружаться и ломать вам голову, чтобы очистить ваши карманы. Я это сделаю, не причиняя вам даже малейшего вреда, легко и просто, и тогда вы поймете, как вы заблуждались, думая, что война – это всегда кровь и разрушение. Вы зеваете?.. Вам очень скучно, не правда ли? В душе вы убеждены, что старый Джон Митчел спятил. К счастью, это не так. Вы меня слышите, Пристли? Грош цена вашим бицепсам: вы уже не в силах шелохнуть рукой. Вам трудно держать глаза открытыми. Вы тюфяк с соломой, а не боксер. А сейчас вы меня и вовсе не слышите. Вы побеждены, Пристли.

Он выключил аппарат, подошел к полковнику и не торопясь принялся опорожнять его карманы. Маленький револьвер, обнаруженный в брюках, он тоже взял, потом снял с руки спящего золотые часы, сложил все в ящик стола, отпер дверь и, вернувшись на свое место, позвонил.

– Принесите бутылку шампанского и коньяку, – распорядился он, обращаясь к вошедшему секретарю. – Только поторопитесь, пожалуйста: у меня мало времени.

Пристли проснулся спустя минут двенадцать. Он потянулся и с удивлением посмотрел сначала на бутылки с напитками, невесть откуда взявшиеся на столе, потом на Митчела.

– Я, кажется, задремал под аккомпанемент ваших нравоучений, – смущенно произнес он. – Мне даже приснилось, будто вы обозвали меня тюфяком. Так о чем вы говорили? Ах, да… Вы собирались ограбить меня, – он громко рассмеялся. – Ну что ж, отчего вы не приступаете к делу?

– Уже, – победно усмехнулся Митчел. – Вот, можете убедиться. – И, выдвинув ящик, он принялся выкладывать на стол отнятые у полковника ценности и документы. Пристли оторопело посмотрел на них, потом вскочил и стал поспешно ощупывать себя.

– Если бы вы были помоложе, за такие фокусы…

– Вы бы проучили меня? – перебил его Митчел. – Но я не только ограбил, я еще и обезоружил вас. Главное – обезоружил. Садитесь и слушайте внимательно. Не для фокусов и шуток я пригласил вас к себе, полковник, – продолжал Митчел, наклоняясь вперед. – Вы не случайно уснули. Это я усыпил вас, усыпил сознательно. Я держу в руках новое оружие. Самое сильное и самое безвредное. Заберите ваши вещички, да и пистолет тоже можете взять. Ваша злость уже прошла, и выглядите вы сейчас, как мальчишка, которого отстегали розгами, да еще при девчонках. Вы деловой человек, Пристли. Через самое короткое время я смогу поставить вам сотни аппаратов, усыпляющих на расстоянии десятков миль. Думайте же, думайте, черт вас подери! Представьте себе картину: идут наши войска с этими замечательными машинами и все живое на тридцать-сорок миль вперед погружается в глубокий сон. Спят посты пограничных войск, рабочие на заводах, крестьяне на полях, дети в школах. Сонное царство. Спят телеграфисты, телефонисты, радиотехники. Молчание охватывает все большую и большую территорию. И узнать, в чем дело, невозможно: курьеры засыпают, едва ступят в зону действия наших аппаратов. Авиация тоже не может помочь, Летчик и весь экипаж уснут еще до того, как достигнут границы этого сонного царства. Задача воинских частей, движущихся за аппаратами, сводится к тому, чтобы разоружить военных и захватить власть. Спустя десять, пятнадцать или двадцать часов – это уже от нас зависит – люди проснутся, но… Они беззащитны. Они в нашей власти. И все цело: фабрики, заводы, музеи и театры, электростанции и тракторы на полях.

Пристли слушал и только глазами хлопал Все, о чем говорил Митчел, было фантастически грандиозно и, в то же время, казалось таким простым и доступным.

– Странно, – пробормотал он, все еще не придя в себя. – Башка у меня совершенно ясная, а между тем… Кажется, будто я сплю.

– Нет, это не сон, Пристли. Вы давно проснулись Это бизнес. Для производства аппарата мне нужны ассигнования. Я знаю, вы сумеете вместе с Норильдом провернуть это дело в Пентагоне. Ну что, по рукам, полковник?

Пристли посмотрел на Митчела долгим взглядом и протянул ему руку.

– Сделку стоит скрепить. Позвольте вам налить, Пристли?

Они чокнулись. Митчел отхлебнул глоток и отставил бокал в сторону. Пристли осушил до дна.

– Эти аппараты у вас имеются уже или только в перспективе? – спросил Пристли, наливая себе коньяку.

– Первая модель будет закончена примерно через неделю. В успехе можете не сомневаться, Поговорите, с кем следует. Хорошо бы провести испытания над какой-нибудь воинской частью. Это поможет уточнить схему. Наливайте себе еще, Пристли. Мне, к сожалению, врачи не разрешают пить.

Пристли встал, налил себе полный бокал вина и высоко поднял его над головой.

– За ваше здоровье, мистер Митчел! Вы – гений!

– Я честный американец, Пристли, – скромно произнес Митчел. – Простой американец, которому опротивели вечные страхи перед войной, который мечтает о тишине, о мире, о свободе каждого человека заниматься тем, чем он хочет.

– Вы добрый гений, мистер Митчел! – восторженно произнес Пристли.

Он надвинул фуражку на лоб, вскинул руку к козырьку и, прищелкнув каблуками, повернулся. Все-точно так, как он это делал, выходя из кабинета генерала Норильда.

25. ВНЕЗАПНОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Вечер, не торопясь, окутывал город нежной синевой. В это время особенно хорошо на приморском бульваре под развесистыми каштанами. Внизу, вдоль гигантского лукоморья, раскинулся порт. Лениво дымили пароходы на рейде. Длинный мол чуть заметен. Дальше – море. Легкий ветер доносит оттуда запахи отработанного пара, угольного дыма и смолистой пеньки извечные запахи большого порта, одинаковые во всех странах. Лосеву доводилось вдыхать их и в Рангуне, и в Марселе, и в Порт-Саиде. Эти запахи всегда вызывали у него чувство радости, смешанное с легкой грустью. Но сейчас чувство грусти преобладало. Может быть, потому, что рядом сидела Ирина?

За последнее время он все чаще и чаще замечал, что присутствие Ирины выводит его из равновесия, заставляет помимо воли перебирать в памяти свое прошлое, раздумывать над ним с горечью и сожалением. А сейчас ко всему еще присоединился страх, липкий, гнетущий, доводящий до отчаяния. И самое худшее, что он теряет контроль над собой. Алеутов уже заметил это: он стал явно подозрителен, не доверяют ему, Лосеву…

– Вы обязательно должны написать об этом, – продолжала Ирина, не замечая его состояния. – Ведь под наркозом нельзя держать человека длительное время, действие наркоза проходит тоже быстро, а между тем сколько существует еще болезней, сопровождающихся мучительной болью… Мы отравляем этих несчастных наркотиками, а наш новый аппарат действует безотказно и абсолютно, понимаете, Георгий Степанович, абсолютно безвреден. Его лучи действуют избирательно на болевые проводники, выключая их. И можно держать человека в состоянии этой анестезии несколько часов, дней, месяцев – сколько угодно. И потом еще одно. Мы испытывали наш аппарат на больной, страдающей раком пищевода. До последнего времени у нас не было возможности избавить таких страдальцев от боли. А сейчас… наши лучи не только полностью устранили боль. Оказывается, они каким-то непонятным пока еще образом действуют на раковую опухоль. Она стала уменьшаться. У больной появился аппетит, прекратилось истощение. Эта женщина несомненно выздоравливает. Мы, кажется, стоим на пороге такого открытия, от возможностей которого дух захватывает.

Мать Лосева умерла от рака. Он стиснул зубы и закрыл глаза. Разве забудешь ее искаженное страданиями лицо! Ей вводили по десять ампул морфия одновременно, и это лишь на короткий промежуток времени приглушало боль, только приглушало.

– Неужели рак удастся одолеть? – прошептал он. – Неужели науке это под силу?

– Науке все под силу. И, может быть, рак уже давно был бы нам так же не страшен, как не страшны сейчас бешенство, сыпной тиф, чума и холера, если бы…

Она замолчала. Лосев настороженно посмотрел на нее.

– Если бы что, Ирина Антоновна?

– Если бы не люди, которые все достижения науки сейчас же превращают во зло. Открытия Левенгука, Пастера, Ру, Мечникова и еще многих, сделанные для счастья человечества, они приспособили для бактериологической войны. Самолеты, эту крылатую мечту, превратили в летающую смерть, атомную энергию, таящую в себе столько возможностей для счастья, они превратили в ужас. О, как я ненавижу их.

Лосев поежился… Что, если бы она знала?.. Но ведь он решил, решил окончательно. Это же так просто: пойти туда, в большой дом по улице Дзержинского, подняться на третий этаж, в кабинет полковника Болдырева, и рассказать все. Но прежде надо поговорить с Ириной. Нужно, чтобы она знала правду. Может быть, он больше с ней никогда не встретится.

– Я должен с вами поговорить, Ирина Антоновна По душам… Откровенно… Как никогда откровенно, – взволнованно произнес Лосев, глядя на девушку какими-то особенными глазами

Ирина с тревогой посмотрела на него.

– Скажите, Ирина Антоновна, если бы вы узнали, что человек, которому вы доверяли, которому верили, считали своим другом, оказался не тем, за кого вы его принимали, а… преступником, тяжелым преступником…

– Вы так взволнованы, Георгий Степанович, что мне страшно. О ком вы говорите?

– Об одном товарище, близком моем друге… Я ему безмерно доверял, а он… Но вы понимаете, Ирина Антоновна, он решил бесповоротно изменить свою жизнь, навсегда порвать с прошлым. Стать человеком. Твердо решил. И вот… Заслуживает ли он, чтобы помочь ему выбраться из трясины? И вообще, могу ли я, имею ли я право простить его?

– Обязаны, Георгий Степанович Если только он искренне… Но почему вы говорите загадками? В чем провинился ваш несчастный друг? Какое он совершил преступление? Или это тайна?

– Нет, нет… С этой минуты у меня от вас нет никаких тайн. Я давно хотел поговорить с вами и жалею, что не сделал этого раньше. Вы знаете этого человека, Ирина Антоновна. Он…

– Разрешите прикурить, товаришок! – хлопнул его по плечу незаметно подошедший сзади среднего роста человек в простой рабочей куртке и потрепанном картузе, из-под которого выбивался клок рыжих волос.

Лосев глянул на него и вздрогнул, словно его ударило электрическим током. Пошарил в кармане, протянул коробок со спичками.

Человек прикурил, пыхнул дымом, вернул спички.

– Можно присесть? – спросил он и, не дожидаясь ответа, опустился на скамью рядом с Ириной. – Хорошая погода, не правда ли?

На Ирину пахнуло водочным перегаром. Она терпеть не могла пьяных, а этот веснушчатый, с рыжей бородкой клинышком, человек сразу же стал нестерпимо противен.

– Пойдемте, Георгий Степанович, – предложила она, вставая.

– Так, так… Значит, не понравилось вам Наше общество? – прищурился на нее пьяный. – Брезгуете рабочим человеком, гражданочка? Нехорошо… Нехорошо.

– Ну, что вы? – заставила себя улыбнуться Ирина. Нам просто пора идти.

Лосев молча поднялся и взял Ирину под руку.

– Н-нет! Это уже, барышня или дамочка, не знаю там, как вас, неприлично, – поднялся пьяный. – Может, я тоже хочу с вами под ручку? Вот так! А?

Ирина коротким движением высвободила руку удерживая другой рванувшегося к хулигану Лосева.

– Не обращайте внимания, Георгий Степанович, – как можно спокойнее сказала она. – Ну, выпил человек.

– То есть как это выпил?.. Вы, дамочка, говорите, да не заговаривайтесь. Нету такого закона, чтобы рабочего человека оскорблять.

– Послушайте, вы! – не сдержался Лосев. – Не приставайте, не то…

– Угрожаете?.. – ехидно прищурился на Лосева пьяный. Может, ударите пожилого человека?.. Нынешняя молодежь может себе и это позволить.

– Подождите одну минуточку, Ирина Антоновна, – решительно высвободил свою руку Лосев. – Я с ним поговорю.

– Ну, зачем вы опять связываетесь, Георгий Степанович? – умоляюще посмотрела на него Ирина.

– Одну минуточку, – настойчиво произнес Лосев и обернулся к рыжему: – А ну-ка, пройдемте со мной!

Пьяному это предложение пришлось, видно, по душе.

– Со всем нашим удовольствием, – ответил он, покачиваясь. – Люблю побеседовать с интеллигентным человеком. Разрешите приложиться к вашим пальчикам, гражданочка?

Он попытался поцеловать руку Ирины, но Лосев схватил его за плечо и потащил прочь.

– Подождите меня, Ирина Антоновна! – крикнул он. – Я сейчас вернусь.

Продолжая тащить спотыкающегося пьянчугу, он скрылся в переулке.

Ирина снова присела на скамью. “Вот уж некстати прицепился рыжий”, – с досадой подумала она.

Прошло пять минут, десять. Лосев не возвращался. Время шло. Стемнело… Ирина поднялась и, не на шутку встревоженная, направилась к переулку. Он был безлюден. Только в дверях ярко освещенной парикмахерской стоял, прислонившись к дверному косяку, высокий мужчина в белом халате и курил.

Ирина подошла к нему, извинилась и спросила, не видел ли он молодого человека в кремовой блузке, который совсем недавно завернул в этот переулок с пьяным стариком, рыжим таким, в кепке, бородка клинышком.

Парикмахер, со свойственной людям этой специальности словоохотливостью, принялся рассказывать. Да, минут десять–пятнадцать тому назад здесь действительно прошли двое. Один молодой такой, в кремовой блузке. Второй, точно, бородка клинышком. А только он не пьяный был… Нет, это – точно. Спорили ли они? Наоборот, очень даже мирно беседовали. Куда пошли? Сели в машину и поехали… Нет, не в такси… Вроде служебная… А что случилось?.. У гражданки что-нибудь украли? Не украли… А этот симпатичный старичок кем ей доводится?.. Не родственник ли случайно?..

Ирина поспешила избавиться от чрезмерно любезного собеседника, возвратилась на прежнее место, стала ждать. Время шло. Из раструба репродуктора, укрепленного на серебристом столбе у самой лестницы в порт, неслась легкая музыка. Потом диктор объявил о передаче последних известий. Половина одиннадцатого. Дальше ждать бесполезно. Что делать? Сообщить в милицию?.. Но там только посмеются. Молодой человек ушел с каким-то пьянчужкой? Наверно, заглянули в ресторан и выпивают за компанию. Нет, надо идти домой. Может быть, Лосева задержали в милиции и, пока она сидит здесь и переживает, он звонит ей по телефону?. Домой, скорей домой!

26. КОШМАРЫ И АССОЦИАЦИИ

Ирина долго не могла уснуть. Она пробовала упорно считать, ни о чем не думая, но это не помогало. Встала, распахнула окно. Комната наполнилась ночной прохладой. Теперь надо сбросить одеяло, а когда продрогнешь, укрыться потеплей. Этот прием всегда действовал безотказно. Но сейчас и он не помог. Нет сна. Забытье. Не успеешь сомкнуть веки, как сразу же перед глазами начинают шевелиться причудливые картинки.

Грезы. Ирина очень любила погрезить перед сном. Так интересно! Куда-то идешь, что-то делаешь, точь-в-точь, как в сновидениях, и в то же время ясно ощущаешь реальную действительность – ночные шумы города за окном, шорох листьев в саду, стук часов на прикроватной тумбочке…

Но сегодня не до грез. У нее только одно желание: уснуть бы!

Заснула она только под утро. Увидела себя в парке. Множество людей. Все очень веселы. Только ей не по себе. Лосев только что был рядом и вдруг – нет. Да вон же он! Стоит, окруженный незнакомыми девушками, и весело смеется. Ирина спешит к нему, но ее перехватывает надушенный парикмахер в белом халате. Обнимает за талию. “Я должен поведать вам страшную тайну, девушка, – шепчет он. – Старайтесь улыбаться, пока я буду говорить”. Ирина задыхается от приторного запаха его духов. “Георгий Степанович!” – зовет она. Парикмахер исчезает, словно проваливается под землю. Лосев оборачивается на крик, идет навстречу. Ирина смеется, протягивая ему руки. “Куда вы запропастились вчера так внезапно? Если б вы знали, как я переживала!” “Тш-ш-ш! – шепчет Лосев, берет ее за руку и тащит куда-то по невесть откуда появившемуся проходу. Думайте!.. Напряженно думайте! – говорит он, не выпуская ее руки. – Помогайте мне мысленно!” Да это же Бен-Саид-Гулим факир-иллюзионист из цирка, где она была в прошлое воскресенье! “Идемте со мной! Не сопротивляйтесь. Идите за мной. С этой минуты у меня от вас нет никаких тайн”. Куда ее тащит этот фокусник?.. “Георгий Степанович!” – испуганно кричит девушка. Бен-Саид грубо дергает ее за руку. Ирина просыпается, покрытая холодным потом. Правая рука – под головой, затекла совсем.

Ирина лежит с открытыми глазами, потирает замлевшую руку и думает: “Почему вдруг привиделся этот факир? Очень просто! У него точно такие же волосы, как у парикмахера, густые, вьющиеся мелкими колечками… Ассоциация по сходству. Тащил за руку… Это потому, что рука занемела. Ощущение вплелось в сновидение. Не нужно думать об этом. Спать. Спать. Завтра семинар”.

Она повернулась на бок, закрыла глаза. Спустя некоторое время задремала. Почувствовала: тело становится невесомым. Подумала: это потому, наверно, что простыня сбилась комком, сдавила нерв на бедре. Повернуться на другой бок – и все пройдет. Но зачем?.. Это же такое радостное ощущение. Кажется, можешь летать. Вот шевельнуть ногами, легонько оттолкнуться от кровати, и сразу же повиснешь а воздухе. Вот так!.. Окно открыто… На улице брезжит рассвет. В такой час так хорошо на берегу… А что мешает слетать туда?.. Ирина слегка взмахивает руками и плавно устремляется к окну.

Какая прелесть!.. Листья деревьев касаются лица, щекочут грудь, шею, спину… Воздух наполнен утренней свежестью. Небо совсем темное. Только на востоке – светлая синева. Еще взмах руками – и тело подымается выше. Внизу – крыши домов, темные от росы. Город еще спит, весь закутанный в полупрозрачную дымку, тихий, будто замерший. А вот и пляж, вышка яхт-клуба, шверботы, дремлющие на воде у мостков, темные силуэты моторных лодок. Она опускается на влажный, приятно охлаждающий песок… Сейчас раздеться – и в воду. Она не умеет плавать? Глупости! Когда человек невесом, ему не страшно. Дно – как на ладони Вот, подняв маленькое облачко ила, метнулся перламутровый бычок. Морской конек стоит неподвижно у зеленоватой водоросли, гордо вскинув голову. Медленно шевелит прозрачными краями голубоватого купола медуза. Под куполом присоседился маленький краб…

…Глубже. Еще глубже. Теперь можно плыть. Тепло. Утром вода кажется всегда чрезмерно теплой. Как легко плыть! Почему она раньше боялась? Чего боялась, спрашивается?.

…Позади слышны всплески. Какой-то ранний купальщик догоняет ее. Ирина хочет оглянуться, посмотреть – и не может. Становится страшно А всплески все ближе и ближе… Да это же Лосев! “Если б вы знали, как я испугалась. Георгий Степанович!” – “Ирина, родная моя, мне нужно поговорить с вами… по душам… откровенно… Как никогда откровенно!..” Он обнял ее, смотрит полными тоски глазами. Как хорошо чувствовать себя в его объятьях!

“Если б вы знали, как я переживала ваше внезапное исчезновение, Георгий Степанович! Куда вы исчезли?”

Она откидывает рукой свисшую на лоб прядь его волос и видит, что это вовсе не Лосев. Скуластое, покрытое веснушками лицо, мутные глаза, пьяная улыбка… Что-то знакомое чудится в этом лице. Да это же наш часовой мастер! Но почему у него рыжая бородка и усы? И почему он обнимает ее, Ирину?..

“Оставьте меня в покое! Слышите, вы?..” – “Брезгуете рабочим человеком?.. А я вот утоплю вас… Да, утоплю!” – говорит часовщик, не спуская с нее водянистых глаз.

У кого она видела такие глаза?. Осьминог! Он выбрался из бассейна! Она борется изо всех сил, пытается вырваться, но отвратительный моллюск сжимает ее все сильнее и сильнее. Одно щупальце охватило грудь, другие уже захлестнули шею. Нечем дышать!.. Это смерть! Смерть!..

Ирина, напрягая последние силы, рванулась и… открыла глаза. И сразу же все исчезло. Нет моря. Нет осьминога. Она лежит на своей кровати, у себя в комнате. Свернувшаяся жгутом простыня обвила туловище и шею. Сердце еще бешено колотится, но страха уже нет… Какой кошмарный сон! Видимо, она спала очень неспокойно, ворочаясь во сне… Часы пробили семь. Ирина быстро вскочила, сделала несколько гимнастических упражнений и побежала в душевую.

По дороге в институт она пыталась вспомнить содержание сновидений, но в памяти ничего цельного не осталось, только обрывки, совершенно не связанные друг с другом нелепые эпизоды. Куда-то летела, пляж, Лосев, часовщик, осьминог. Какая связь между ними?.. Глупости! Никакой связи и не должно быть. Для сновидений как раз и характерна бессмысленность событий, непоследовательность, внезапная перемена места и времени, лиц и восприятий. Правда, если бы немного полежать с закрытыми глазами и перебрать в памяти то, что привиделось, можно запомнить содержание. А вот когда сразу вскочишь, да еще начнешь заниматься гимнастикой… Нужно будет позвонить Лосеву. Она услышит его голос, и сразу же станет легче. Впрочем, и сейчас уже легче. Ночью все кажется во много раз сложнее и запутаннее. Так уж устроен человеческий мозг.

Едва дождавшись девяти, Ирина позвонила в редакцию. Там сказали, что Лосева нет. Она вызвала такси. На квартире Георгия Степановича тоже не было. Соседка сообщила, что он как ушел вчера вечером, так и не возвращался. Теперь Ирина не сомневалась, что с Лосевым что-то произошло. Она вернулась в институт, попросила Казарина провести вместо нее семинар и стала обзванивать отделения милиции. Там тоже ничего не знали. Тогда она решила справиться в уголовном розыске.

Дежурный, назвавшийся старшим лейтенантом Лукьяновым, услышав ее вопрос, помолчал немного, потом спросил, кто интересуется Лосевым. Ирина назвала себя.

– Скажите, если не секрет, конечно, почему вас интересует Лосев? – спросил он после короткой паузы.

– Вчера вечером мы были вместе на приморском бульваре. И вот… я не могу сообщить по телефону подробностей, но… понимаете, он исчез при таких обстоятельствах, что… Нет, не родственник… Друг… Очень близкий друг… Ну конечно, могу! И сейчас же… Одну минуточку, запишу только.

…Комната, куда провели Ирину, была обставлена просто: широкий письменный стол, два кресла, красная плюшевая дорожка, небольшой сейф в углу.

Навстречу из-за стола поднялся немолодой уже коренастый человек с несколько суровым лицом и удивительно не соответствующей этой суровости улыбкой.

– Полковник Болдырев, – представился он, протягивая руку. – Садитесь, пожалуйста. К слову, я хорошо знаю Антона Романовича и о вас слышал, но не думал, что придется встретиться при таких печальных обстоятельствах.

– Вы пугаете меня… Что с Лосевым? Скажите, умоляю вас!

– Садитесь и постарайтесь успокоиться, – сказал Болдырев, возвращаясь на свое место. – Прежде чем ответить на ваш вопрос, мне нужно знать, что произошло вчера. Мой помощник доложил мне, что вы были вместе с Лосевым на приморском бульваре. Потом ваш. друг исчез при каких то загадочных обстоятельствах. Для нас очень важны подробности.

…Ирина рассказывала, полковник то и дела останавливал ее, снова и снова возвращаясь к той или иной детали.

– Скажите, вы смогли бы опознать того пьянчужку? – спросил он, когда Ирина уже окончательно изнемогла от бесконечных вопросов.

– О да! Он так врезался мне в память! Кепка, пиджак, бородка клинышком… Но я не могу больше, товарищ Болдырев. Скажите, наконец, что случилось?

Болдырев поднялся, сделал несколько шагов по комнате, потом остановился против девушки.

– Вчера, около девяти часов вечера, его подобрали на улице с тяжелым переломом черепа, доставили в больницу, оперировали и…

– Он умер?! – скомкала блузку на груди Ирина.

– Да, умер. Перед смертью вспоминал вас, просил убрать какой-то приемник. Бредовое состояние, конечно… Вот так! Возможно – несчастный случай, а может быть, убийство. Нам нужно еще разобраться в этом.

Ирина смотрела на него широко раскрытыми от ужаса глазами, ничего не соображая. Болдырев подал ей стакан воды. Она машинально отхлебнула несколько глотков.

– Вы идите сейчас домой, Ирина Антоновна, – участливо сказал полковник, – и постарайтесь придти в себя. Нам с вами еще о многом нужно бы поговорить, но сейчас… Сейчас это бесполезно.

…Ирина шла за гробом, рассеянно глядя по сторонам, и думала, думала.

“Почему я не пошла вместе с ним? Если бы я не осталась… О чем он хотел рассказать мне? Почему был так взволнован?.. Надо бы сразу поднять тревогу, а я…”

В глаза лезли яркие вывески. “Ателье мод”, – читала Ирина. Какие аляповатые манекены! “Хлебобулочные изделия”… Что значит изделия? Вещи, сделанные из чего-нибудь… Хлебобулочные вещи… Булка… Сдобная булка… Французская булка… Булавка… Буланка… Буланка – это буланая лошадь… светло-желтая… Почти рыжая… Волосы у того тоже были рыжие… “Булка” и “буланка”… Какие нелепые ассоциации! Почему нелепые?.. Ведь корень слова звучит одинаково. Ассоциация по сходству. Эту особенность еще Аристотель открыл. “Горпромремприбор”… Что бы это могло означать? Удивительно, до чего неблагозвучные названия придумывают у нас. В одном слове – пять “Р”… Кто это здоровается с ней? А, часовщик.

Ирина кивком головы ответила на приветствие.

Алеутов стоял у дверей мастерской в синем халате, без шапки, провожая процессию грустным взглядом.

Ирина вдруг вспомнила свои ночные кошмары. “Интересно, почему он привиделся мне? Как это было? Я шла, все больше и больше погружаясь в воду. Сзади всплески… Показалось – Лосев. Обрадовалась, а потом вдруг увидела его с усами и бородкой…”

Ирина снова глянула на Алеутова.

“Глаза… У того, пьяного, были, примерно, такие же глаза. Опять ассоциация по сходству. В сновидениях это часто бывает. Причудливое сочетание образов, картин и событий… Небывалая комбинация бывалых впечатлений и… нелепейшие ассоциации”.

Оркестр, молчавший до сих пор, снова заиграл. Тоскливый мотив траурного марша рвал сердце на части.

27. ПОСЛЕ ИСПЫТАНИЯ

В серой военной палатке висел полумрак. На экране телевизора отчетливо вырисовывался полигон, расположенный за двадцать миль отсюда. Эмерсону хорошо видны были и широкое поле, и лесок на заднем плане, и наспех замаскированные траншеи. Догерти стоял рядом у пульта генератора. Пристли пыхал сигарой за спиной профессора, раздражая его своими неуместными шутками и табачным дымом.

– Атака начнется через полминуты, профессор, – глянув на часы, произнес Пристли. – Не знаю, что вы чувствуете, а у меня поджилки трясутся, как у школьника перед экзаменами.

Эмерсон ничего не ответил. Он сидел, не спуская глаз с экрана. Интересно, о чем сейчас думает Догерти? Профессор скосил глаза в его сторону. Лицо старшего ассистента, чуть освещенное отблесками сигнальных лампочек, было спокойно. “Молодец”, – мысленно похвалил своего помощника Эмерсон.

– Ну, профессор, началось! – произнес, не вынимая сигары изо рта, Пристли.

Эмерсон видел, как поднялись в атаку люди. Когда они добегут до тех кустов, что на пригорке, Догерти должен включить генератор.

Солдаты бегут, обгоняя Друг друга. Впереди – офицеры. Увлекая за собой солдат, они иногда поворачиваются и что-то кричат, размахивая пистолетами.

Все ближе и ближе пригорок. Первая цепь уже почти рядом… Сравнялась. Сухой щелчок нарушил тишину. Это Догерти включил аппарат. Ровный гул наполнил палатку. Профессору Эмерсону нестерпимо хотелось потереть кулаком подбородок. Это желание всегда появлялось у него в минуты сильного нервного напряжения. Но сейчас он заставил себя сдержаться. Внешне он должен оставаться абсолютно спокойным.

Время от времени он отрывался от экрана, чтобы взглянуть на стрелку секундомера. Излучения генератора действовали магически. Уже через минуту бег солдат перешел в тяжелую поступь. Потом они стали пошатываться, спотыкаясь, словно пьяные. Вот один упал, попытался подняться и не смог… Другой… Третий…

– Даже сам господь бог не сумел бы сделать это лучше вас, профессор! – воскликнул Пристли. – Они валятся, как мухи!

– Тише, вы мне мешаете! – оборвал его Эмерсон.

Спустя две с половиной минуты все поле было усеяно неподвижными телами. Догерти не спускал глаз с приборов. Генератор продолжал гудеть. На передней панели метались зеленые огоньки, покачивались стрелки многочисленных приборов. Вспыхивала и гасла неоновая лампочка реле времени, отсчитывая секунды. Верньер автомата медленно вращался. Белая линия на нем приближалась к ограничителю. Как только она коснулась его, щелкнули контакты.

Эмерсон посмотрел еще раз на экран телевизора и поднялся. Ему не тер­пелось поскорее поехать туда, на полигон. Внешне он держался так же спо­кой­но, но в душе… Слишком уж напоминали умерших валяющиеся на поли­го­не тела.

Скорее бы осмотреть людей, пощупать пульс, убедиться, что не лучи смер­ти сразили этих солдат, а всего-навсего безобидный сон.

– Прикажите подать машины и пригласите экспертов, распорядился Эмер­сон.

Через несколько минут шесть “джипов” уже неслись к полигону по тща­тельно отутюженной грунтовой дороге.

Люди спали. Спали крепким, казалось, непробудным сном. Пульс чуть за­­медленный, зрачки немного расширены, дыхание ровное, спокойное. Да, эк­с­пе­римент можно считать блестяще удавшимся! Теперь только убедиться в пра­вильности дозировки.

– И долго они будут дрыхнуть? – спросил Пристли, толкнув ху­до­ща­во­го солдата в бок носком ботинка.

– Аппарат отдозирован на 118 минут, – ответил профессор, морщась от раздражения, вызванного гру­бым жестом полковника. – Допустимы колебания в ту или иную сторону не больше пяти–шести минут. Здесь некоторое значение имеет состояние нервной системы, утомленность организма. Те, что недостаточно спали, этой ночью, могут проснуться немного позже.

– А они не окочурятся здесь? – спросил улыбаясь, толстый врач с широкими погонами на плечах.

– Прошу вас выбирать слова, когда вы их произносите в моем присутствии, – не выдержал Эмерсон. – И вообще, я надеялся, что экспертная комиссия будет составлена из серьезных людей, а не зубоскалов.

– Простите, профессор, – смущенно пробормотал толстяк и поспешил ретироваться. Пристли предложил скоротать время за завтраком. Эмерсон согласился. Он вылетел утром из института, легко позавтракав, и сейчас проголодался. Адъютанты накрыли походные столы в небольшой роще. Ели молча. Неподалеку, на широкой поляне, валялся полк солдат, почти три тысячи человек. Это действовало угнетающе даже на Пристли. Догерти сидел, угрюмо насупившись.

Люди стали просыпаться спустя два часа. Солдаты подымались, отряхивались, с испугом оглядываясь на товарищей. Кое-кто еще мирно похрапывал, раскинув руки. Офицеры, смущенные непонятным явлением, с нарочитой громкостью отдавали приказания.

Уже вечерело, когда тяжелый самолет приземлился на аэродроме близ института.

– Ну что вы весь день молчите, как сыч. Догерти? – взял своего ассистента под руку профессор Эмерсон.

– Мне не нравится эта история с усыплением военных, хмуро ответил Догерти, следя за разгрузкой генератора.

– А, вы об этом? – усмехнулся профессор. – Пустое, Джим. Я очень рад эксперименту Это же, знаете ли…

– Если этот эксперимент станет предметом расследования международного трибунала, кое-кому не поздоровится.

– О, можно не беспокоиться, – рассмеялся профессор. Полк сегодня же вечером будет эвакуирован на остров Аргиль-Коронарио. Что касается экспертов, то… предоставим заботу о них генералу Норильду и полковнику Пристли. Когда они хотят, они умеют обойтись без шумихи. Держитесь бодрее, Джим!

– Постараюсь, – заставил себя улыбнуться Догерти, не спуская глаз с рабочих, устанавливающих генератор на автомашину. – Осторожнее, Хигл! – предупредил он одного. – Проследите за креплением, Олден!

Было уже поздно, когда Эмерсон распахнул окно своего кабинета, чтобы подышать свежим воздухом перед сном. В экспериментально-монтажной лаборатории горел свет. “Догерти, верно, все еще возится с генератором. Славный он парень, но мне не совсем нравится его раздумье, эта сосредоточенность… Чудак, его волнует, что институтом заинтересовались военные. Странный человек. Даже ребенку ясно, что генератор массового сна предназначен отнюдь не для лечебных целей. Я, например, считаю удобным для себя полагать, что этот аппарат нужен для подавления забастовок и всякого рода волнений. Что же здесь плохого? Неужели резиновые дубинки и слезоточивые газы лучше, не говоря уже о пулеметах? Конечно, если широкая общественность узнает… Недаром Пристли так заботится об охране. Часовых вокруг института столько – мышь не проскользнет. Надо позвонить Догерти, чтобы он завтра с утра занялся… О чем я ему хотел позвонить?.. Фу ты, как хочется спать!.. Так о чем я хотел позвонить?.. Ах, да! Нужно подготовить схемы для мистера Митчела… Дьявольщина, я даже не в силах подняться!.. Позвольте-ка!.. Позвольте-ка, черт подери! Да это же…”

Внезапно навалившийся панический страх объял его душу. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но скованное свинцовой тяжестью тело не подчинялось ему.

Спустя несколько минут широкие двери экспериментально-монтажной лаборатории распахнулись. Грузовая машина с укрепленным в кузове генератором сна выехала во двор и направилась к воротам. Здесь она остановилась. Из кабины вылез молодой рабочий в комбинезоне и, перевернув на спину заснувшего часового, принялся обшаривать его.

– В правом кармане ищи, Олден, – сказал Догерти, высунувшись из кабины.

– Есть! – ответил Олден, подымая над головой ключ. – Хигл, помоги оттащить этого соню. В нем не меньше двухсот фунтов веса.

Хигл соскочил с машины и помог оттянуть часового в сторону.

Еще через минуту машина выехала на дорогу и помчалась, набирая скорость, мимо спящих часовых, к автостраде.

– Воображаю, как взъярится Эмерсон, когда, проснувшись, не увидит своего аппарата, – оказал Олден.

– А как взъярится Америка, когда увидит этот аппарат? ответил, улыбаясь, Догерти.

– Да, наши ребята подымут шум, когда узнают все то, о чем ты мне рассказывал, Джим, – задумчиво произнес Олден, хмуро глядя перед собой на дорогу.

28. ПОСЛЕДНИЙ ДОПРОС

Полковник Болдырев ходил по кабинету, заложив за спину руки, и думал. Нужно еще раз, не торопясь, перебрать в памяти все детали этого запутанного дела.

Все началось с письма, адресованного посольству. “В институте Браилова орудуют враги”. Подписи не было. Вместе с письмом в конверте – две фотографии. Казарин заявил, что это снимок внешнего вида аппарата рядом с дочерью Браилова. Он сказал, что снимок был сделан Лосевым. Узнав, что в лаборатории фотографировать нельзя, корреспондент тут же извлек из фотоаппарата кассету и передал ее Ирине Антоновне. Та принесла пленку ему, Казарину. Он проявил ее, отрезал конец ленты с запретным кадром и спрятал его в свой сейф, где хранились все схемы, в том числе и схема шестьдесят шестой модели генератора сонного торможения. К этому сейфу имели доступ только два человека – Казарин и профессор Браилов. Каким же путем схема генератора и злосчастная пленка попали в руки врагов?

Можно было допустить только три версии: первая – Казарин сделал отпечатки с злым умыслом; вторая – Казарин сделал отпечатки, не подозревая о последствиях, потом фотографии были у него похищены; третья – кто-то подобрал ключи к сейфу и заснял документы Четвертая исключалась категорически.

Но экспертиза опровергла все три версии и заставила искать четвертую, как раз ту, которая категорически исключалась. Эти эксперты вечно преподносят сюрпризы. Они доказали, что фотокопии схемы сделаны не с того экземпляра, который сберегался в сейфе, а с другого. хранившегося у Браилова дома, причем не с листа непосредственно, а с телевизионного экрана, под углом снизу вверх или сверху вниз. Анализ второй фотографии дал еще более невероятные результаты. Кусочек пленки, хранившийся в сейфе, был единственным, откуда можно было сделать этот снимок: кадры на нем и на фотографии были абсолютно идентичны. И все же экспертиза доказала, что фотография сделана не с этого, единственного негатива. Было над чем задуматься!

Объяснить это мог только Лосев. После беседы с Казариным Болдырев сразу же послал за ним. А дальше все пошло точь-в-точь, как в паршивеньком детективном романе. Лосева нашли в больнице с пробитым черепом в бессознательном состоянии.

В ту же ночь он умер. Тщательное обследование личных бумаг, вещей Лосева подтверждали, что Лосев – это Лосев, а сопоставление данных судебно-медицинской экспертизы и показаний сестры покойного, проживающей в далеком Приамурье, не составляло сомнений в том, что Лосев – не Лосев.

В том, что убитый был шпионом, Болдырев не сомневался. Среди вещей Лосева был фотоаппарат “Киев-3”, в котором рядом с обычным объективом находился второй, микроскопический. Советским корреспондентам такие аппараты ни к чему. Следовательно, шпион сфотографировал генератор одновременно двумя аппаратами, пленку первого он вернул Ирине Антоновне, а вторую отправил своим хозяевам. Что касается схемы, то здесь все объясняется уже совсем просто. Дружба с дочерью профессора Браилова помогла шпиону проникнуть в дом профессора и сфотографировать нужные документы. То, что схема была сфотографирована с экрана телевизора, не имело практического значения.

У Лосева могли быть помощники, и один из них, по-видимому, переслал схему другому, пользуясь телепередатчиком.

На этом, казалось, можно бы и успокоиться. Но вот совсем недавно получено второе такое же короткое письмо, и снова – фотография. На этот раз – схема генератора слепоты, сфотографированная, видимо, наспех, как и, первая, и под таким же углом и тоже с телевизионного экрана. Установлено, что название генератора было подчеркнуто профессором Браиловым за неделю до этого дома, вечером, у себя в кабинете, за рабочим столом. Тут уж Лосев непричастен. Мертвые не фотографируют.

Вспомнив, на основании каких данных решено было арестовать Алеутова, Болдырев усмехнулся. В жизни ему не приходилось еще строить обвинительный вердикт на таких шатких основаниях: какие-то неясные подозрения в результате анализа каких-то сновидений и смутных ассоциаций. Черт знает что, какая-то мистика! Прокурор язвительно улыбнулся: давать санкцию на арест, основываясь на каких-то нелепых сновидениях девушки, потерявшей голову от горя? Не слишком ли много требует от него полковник Болдырев?

Но потом, когда проклятый телевизор Алеутова взлетел на воздух, разворотив полдома над камерой хранения вещественных доказательств, прокурор уже не улыбался.

Алеутов держался крепко. По сути, никаких доказательств его вины не было, разве что взорвавшийся телевизор.

Узнав об этом. Алеутов только руками развел и недоверчиво усмехнулся. “У меня он больше года стоял – и ничего, а у вас, не успели взять и пожалуйста. Не слыхал я, гражданин начальник, чтобы телевизоры взрывались. Был у меня случай, правда, микрофарадный конденсатор фильтра выстрелил… Так это же хлопушка, а вы говорите: полдома… Жаль, хороший телевизор был”.

Да, Алеутов держался крепко. “Ну ничего, посмотрим, что он сегодня скажет”, – подумал Болдырев, нажимая кнопку звонка.

…Алеутов сидел, чуть ссутулившись. За все время многочисленных допросов никто ни разу не видел на его скуластом лице даже намека на волнение или тревогу: только усталость и выражение оскорбленного достоинства. Это и раздражало и вызывало чувство уважения к силе характера. Такой не сдастся, пока не убедится, что капкан защемил намертво.

– Разговор у нас будет сегодня напрямик, Алеутов, – начал Болдырев, – без обиняков. Я вам скажу, что мы можем доказать и что для нас остается пока неизвестным.

Алеутов пожал плечами. “Разве я могу вам запретить, – оказалось, говорил он всем своим видом. – Я же арестованный”.

– Итак, что для нас абсолютно доказуемо? – продолжав, шевеля бумаги, Болдырев. – Прежде всего то, что вы вели по заданиям американской разведки наблюдения за работами профессора Браилова. Вашим соучастником был некто Лосев. Пользуясь подложными документами, он устроился корреспондентом журнала “Новости науки и техники”, заручился расположением профессора Браилова и его дочери, проник в дом к ним и однажды вечером “нечаянно” испортил радиоприемник. Этот приемник он принес ремонтировать вам, Алеутов, хотя вы и утверждаете, что ремонтом радиоаппаратуры не занимаетесь.

– Неверно. Не говорил я этого. В любительском порядке приходилось, соседям, главным образом.

– Значит, Лосев не приносил вам аппарата? – продолжал Болдырев.

– Да боже мой, сколько повторять одно и то же? Не знаю я вашего Лосева. Представления о нем не имею.

– Между прочим, в день убийства вас видели вместе с Лосевым по дороге с вокзала.

Алеутов пожал плечами.

– Вы уже об этом говорили… Ну, знаете… На таком расстоянии… А о чем говорили мы, он не слышал?

– Значит, вы Лосева не знаете? Кто же тогда приносил вам ремонтировать радиолу “Куранты-6”?

– Слыхал про такую модель, а ремонтировать не доводилось.

– А эта деталь вам известна?

Болдырев извлек из ящика стола прозрачную пластмассовую коробку, в которой на тонкой подставке был укреплен небольшой цилиндр с выглядывающей из него радиолампой. Алеутов глянул на цилиндр, и веки его чуть смежились, выдавая настороженность и то напряженное внимание, какое бывает разве только у снайпера в момент, когда противник появляется в телескопическом прицеле. Но в следующее мгновенье лицо Алеутова стало по-прежнему спокойным. Он с профессиональным интересом потянулся к коробке.

– Вроде бы индикатор настройки, “магический глаз” называется, – сказал он, – а только зачем его в такую штуковину вмонтировали – непонятно. Разрешите посмотреть поближе.

Болдырев сделал вид, что не расслышал просьбы Алеутова.

– Эта штуковина – миниатюрный телепередатчик. И вы его вмонтировали в радиоприемник профессора Браилова. Не пожимайте плечами. На цилиндре сохранились отчетливые следы ваших пальцев. На дому у вас был телевизор, настроенный на волну этого передатчика. Это давало вам возможность фотографировать ру­кописи профессора, когда тот работал за столом в своем кабинете. Это мы докажем. Дальше: нам известно, что восемнадцатого августа, около девяти часов вечера, вы, загримировавшись. увели Лосева с приморского бульвара, потом выбросили его из машины на углу Овражной улицы, ударив кастетом а левый висок. Это все абсолютно доказуемо. Теперь, чего мы не знаем. Мы не знаем настоящей фамилии Лосева, не знаем, почему вы его убили. Мы не знаем, кому вы служите. Скажу откровенно, без вашей помощи на все эти вопросы мы вряд ли сможем ответить. Умный человек на вашем месте перестал бы отпираться. Ничего, кроме вреда, дальнейшее упорство не принесет. Свободы вы лишились уже до конца дней своих. А вот жизнь… Жизнь могли бы сохранить.

Алеутов сидел молча, задумчиво потирая пальцем глубокую складку над левой бровью. Бесхитростно-простодушное выражение лица, так раздражавшее все время Болдырева, сменилось выражением смелой решимости, граничащей с отчаянием. Видимо, внутренняя борьба захватила его целиком. В такие минуты человек обычно не следит за внешним проявлением своих чувств.

29. ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ ПРОФЕССОРА БРАИЛОВА

Волна политических забастовок, охватившая крупнейшие промышленные центры Северо-Американских Соединенных Штатов, прокатилась летом по странам Латинской Америки, Западной Европы, Азии и Африки, привлекая к себе внимание всего мира.

“Прекратить гонку вооружения!”, “Долой холодную войну!”, “Да здравствует мирное сотрудничество между народами!”, “Науку – на службу человеческому благополучию!” – такие лозунги пестрели на улицах городов, реяли над тысячными толпами демонстрантов, были выведены на стенах небоскребов, отпечатаны белой краской на лоснящемся асфальте автострад. К требованиям рабочих присоединили свой голос интеллигенция и студенчество, даже значительная часть так называемых “деловых людей”.

Короткое заявление ТАСС, сделанное в спокойном тоне, вызвало небывалую сенсацию. Имя профессора Браилова было у всех на устах. Портреты его не сходили со страниц газет самых разнообразных политических направлений.

В эти дни, идя навстречу просьбам широких общественных кругов, Антон Романович согласился устроить пресс-конференцию.

Конференц-зал научно-исследовательского психоневрологического института, рассчитанный всего на полторы тысячи мест, не мог, понятно, вместить всех желающих, и огромная площадь перед главным корпусом еще с утра оказалась запруженной народом. Чтобы в какой-то мере удовлетворить любопытство этой многоголосой и разноязычной толпы, на балконах соседних с институтом зданий и на столбах троллейбусных линий были выставлены репродукторы. Под одним из них группа школьников. Вихрастый паренек лет шестнадцати говорил, энергично жестикулируя:

– …Как ему удалось объехать почти все крупные города? Очень просто. Рабочие помогли… Рабочие, если только захотят, они все могут. А в Детройте как получилось! На митинг собралось больше десяти тысяч. Догерти поднялся и давай выкладывать все начистоту: как они вместе с Эмерсоном генератор строили, как потом испытывали его на полигоне, ну и все прочее там. Вдруг – полиция. Целый отряд, четыреста человек. Догерти махнул рукой, расступитесь мол пошире, и продолжал говорить, как ни в чем не бывало. Полицейские идут, приближаются к трибуне, начинают падать. Улеглись все четыреста и храпят. Полжизни не пожалел бы, чтобы только глянуть на эту картину. Потом, когда они проснулись, ни Догерти, ни его аппарата и близко не было. А в Чикаго…

Шум аплодисментов, раздавшийся в тихо гудевшем до этого репродукторе, мог означать только одно: появление профессора Браилова в конференц-зале. Площадь затихла. Антон Романович сказал, что он не собирается повторять все то, о чем так много писалось в газетах за последние дни. Всем известно, что в основу чудовищного генератора профессора Эмерсона была положена схема, разработанная советскими учеными. Этот факт дал основание для всякого рода клеветнических измышлений. Кое-кому выгодно кричать на весь мир о том, что Советская Россия пыталась якобы усыпить человечество с тем, чтобы “привить” ему бациллы коммунизма Он, профессор Браилов, не собирается опровергать эти измышления. Нелепость их очевидна. Задачей сегодняшней пресс-конференции является отнюдь не полемика со всякого рода клеветниками, а освещение тех научных проблем, которые встали сейчас перед многими и многими учеными.

Антон Романович предупредил, что, учитывая состав аудитории, он разрешит себе на этот раз популярность изложения, с тем чтобы основные идеи были всем ясны. Он попросил извинения у своих ученых коллег за возможные упрощения в изложении.

Аудитория ответила легким шумом удовлетворения. Особенно были довольны корреспонденты. Популярность? Так это как раз то, что им нужно.

Дальше Антон Романович изложил законы высшей нервной деятельности. Он сказал, что именно здесь, в области головного мозга, таятся самые большие возможности для физиологов. Затем профессор перешел к вопросам экспериментальной медицины.

– Я разрешу себе напомнить вам интересный опыт нашего выдающегося ученого профессора Сперанского, – продолжал он после короткой паузы. – Животному вводят в мышцу определенную дозу столбнячного токсина. В результате, с неумолимой закономерностью, наступает столбняк. Но вот однажды роковую дозу столбнячного яда ввели после предварительного обезболивания новокаином, и заболевание не наступило.

Я разрешу себе также напомнить не менее интересный эксперимент профессора Галкина. Медикам и физиологам этот опыт хорошо известен, но присутствующие здесь корреспонденты могут и не знать о нем. Кроликам впрыскивают заведомо смертельную дозу культуры стрептококов. После этого у них всегда развивается заражение крови, так называемый стрептококовый сепсис, заканчивающийся спустя полторы-две недели смертью. Ни один кролик не мог безнаказанно для себя перенести эту дозу. Но вот, после заражения, животных погрузили в глубокий сон. И на этот раз все кролики остались живы и здоровы.

И еще один пример: как известно, сурки очень чувствительны к сибирской язве, туберкулезу, столбняку, чуме. Но привить им эти болезни в период зимней спячки совершенно невозможно.

Итак, обезболивание периферических нервов – и невосприимчивость к столбнячному яду; длительный сон – и невосприимчивость к смертельной дозе гнойной инфекции; зимняя спячка и невосприимчивость к сибирской язве, туберкулезу, чуме. Все дело в нервной системе. Заболеть или не заболеть, выздороветь или умереть – все от нее. Это касается не только животных, но и человека. Мало того, у человека роль нервной системы во всех жизненных процессах еще больше.

– Напомню, что нервная система человека – это вообще нечто грандиозное, – продолжал Антон Романович. – Она грандиозна не только в образном, но и в прямом понятии этого слова. Миллиарды клеток, удивительно сложных по своей многогранной деятельности, соединены между собой неисчислимым количеством отростков. Если распутать это поистине космическое сплетение белесоватых волокон, связать их между собой, то получилась бы нить, которой можно обмотать земной шар по экватору. Десятки тысяч километров!

Профессор осмотрел аудиторию, продолжал:

– Связи нервных клеток очень сложны. Их окончания проникают в самые сокровенные уголки нашего тела, контролируют работу всех без исключения органов, управляют процессами питания и роста, балансируют обмен веществ и организацию защиты от болезней.

Природа долго хранила от нас Великие Тайны Жизни, ревностно оберегая вершину своего творения – головной мозг. Но мы добрались до этого храма, проникли туда и постепенно начинаем хозяйничать в нем. И сейчас…

Буря аплодисментов не дала Антону Романовичу закончить фразу. Он вскинул руку, призывая к тишине. Потом отпил несколько глотков из стакана.

– Вы меня сбили немного своими аплодисментами, товарищи, – продолжал он, когда в зале опять воцарилась тишина. Впрочем, это не важно. Я только хотел сказать, что сейчас мы умеем не только правильно истолковывать сложнейшие нервные процессы, но и воздействовать на них, целесообразно меняя в нужном для нас направлении.

Если бы я занялся перечислением всех практических возможностей, вытекающих отсюда. Это отняло бы массу времени. Но и нескольких примеров будет достаточно, чтобы понять, как те блага несут человечеству новые открытия в этой области науки,

Гипертоническая болезнь стала за последнее десятилетие бичом человечества. Десятки миллионов людей умирают ежегодно прежде времени от этой коварной болезни, десятки миллионов становятся инвалидами, теряют работоспособность, старятся раньше срока, превращаясь в мучеников. Теперь мы можем распознавать это заболевание в самом начале, можем излечивать его окончательно в течение трех–четырех недель. Недалеко время, когда люди позабудут о гипертонии. Или склероз, к примеру. К пятидесяти пяти–шестидесяти годам человек накапливает огромный опыт. Творческие возможности его к этому времени достигают кульминации. И вдруг-голодные боли, быстрая утомляемость, прогрессирующее ослабление памяти, дряблость мускулатуры, одышка. “Склероз, ничего не поделаешь, – говорили врачи и беспомощно разводили руками: – Возраст, батенька мой. Пора на покой, на пенсию!”

Но причина склероза, оказывается, не в возрасте, а в нервно-сосудистых нарушениях. Это заболевание, которое можно не только предупреждать, но и лечить.

Воздействуя на мозг с помощью нашего генератора и пользуясь дополнительно некоторыми новыми лекарствами, можно вернуть кровеносным сосудам прежнюю эластичность, добиться омоложения сердечной мышцы и этим самым вернуть человеку бодрость, удлинить его жизнь примерно в два раза. Сколько чудесных книг создал бы Горький, проживи он еще пятьдесят–шестьдесят лет! Сколько картин написали бы Репин, Левитан, Крамской. Сколько опер создали бы Чайковский, Мусоргский, Глинка и десятки других! Сколько потеряно оттого, что жизнь человеческая, как говорил Мечников, свихнулась где-то на половине. Теперь мы можем придти на помощь природе и восстановить справедливость в отношении долголетия!

Браилов резким движением руки оборвал вспыхнувшие было аплодисменты и продолжал по-прежнему горячо и взволнованно:

– Нам удалось окончательно решить проблему абсолютно безвредного наркоза, проблему боли. В заключение хочу сказать, что в результате работ нашего института возникли весьма радужные перспективы как в области борьбы с инфекционными болезнями, так и со Злокачественными опухолями, включая рак.

Я считаю своим долгом сообщить присутствующим здесь, на пресс-конференции, что у нас организовываются сейчас двадцать шесть новых научно-исследовательских институтов, которые будут вести изыскания в области высшей нервной деятельности; что в борьбе за долголетие большую помощь оказывает нам Румынская Народная Республика и Китай; что в изысканиях новой аппаратуры и медикаментов большую работу проводят сейчас Чехословакия и Венгрия; что в мероприятия по борьбе со злокачественными опухолями включились тысячи ученых разных стран. Наша цель – долгая и здоровая жизнь, наполненная до краев интересным творческим трудом. И нет сомнения, мы этого добьемся в самое ближайшее время.

Антон Романович закончил. Долго гремели аплодисменты в конференц-зале. Долго шумела широкая площадь. Потом профессор Браилов ответил на вопросы корреспондентов.

Гердер Хэнд (Англия). Выступая вчера по телевидению, профессор Эмерсон заявил, что американские ученые искренне стремятся поддерживать добрые отношения с русскими коллегами и работать с ними рука об руку. Что вы можете сказать по поводу этого заявления?

Браилов. Мистера Эмерсона я к ученым не отношу. Специализироваться в какой-нибудь области науки еще не значит быть ученым. Для ученого важно высоко развитое чувство ответственности перед человечеством. Мистер Эмерсон этим чувством не обладает. Что касается вопроса добрых отношений, то никто больше нас, советских ученых, не стремится к общению и совместной работе. Конечно, добрые отношения требуют соблюдения элементарных правил… приличия, что ли. Нельзя же говорить о дружбе и в то же время размахивать перед носом соседа кулаками, заглядывать в замочную скважину, подслушивать за дверями и сквернословить. К счастью, большинство американских ученых прекрасно понимает это и возмущается вместе с нами неприличными манерами кое-кого из своих соотечественников.

Жан Ливорден (Франция). В своей последней статье, опубликованной и во французской печати, вы писали, что ваш новый генератор позволяет практически начать борьбу за продление жизни в социалистических странах. Значит ли это, что вы собираетесь сделать рецепт долголетия человека монополией стран только социалистического блока?

Браилов (с трудом сдерживая улыбку). Прежде всего, никакого особого рецепта долголетия не существует. Борьба за продление жизни состоит из целого комплекса мероприятий, в котором известную роль играет и наш гипнотрон. Во-вторых, рекомендуемая нами методика борьбы с преждевременной старостью и заболеваниями пожилых людей, как и описание новейшей аппаратуры, в том числе и нашего генератора, были опубликованы в печати, так что ни о каком секрете и речи быть не может. Но дело в том, что проблема долголетия – прежде всего социальная проблема. Нелепо говорить о продлении жизни в условиях капиталистического строя, где все делается для того, чтобы сократить жизнь. Нельзя бороться за долгую жизнь в условиях эксплуатации, постоянной безработицы, постоянного страха перед завтрашним днем, в условиях экономических кризисов и других прелестей капиталистической системы. Долголетие и капиталистическая система несовместимы. Это мое глубокое убеждение!

Адольф Шмуклер (ФРГ). Какие преимущества в военном отношении получили бы США, если бы генератор профессора Эмерсона, благодаря случайности, не оказался бы рассекреченным?

Браилов. Я не вижу случайности в том, что машина мистера Эмерсона оказалась рассекреченной. Скорее всего здесь-то и проявляется закономерность. Прогрессивные люди, как правило, раскрывают козни заговорщиков против человечества. Какое преимущество получили бы США в военном отношении, имея монополию на генератор Эмерсона? Никакого! Нет ничего легче, чем парализовать излучение этой дикой машины.

Гарри Коултон (Канада). Вы сказали, что нет ничего легче, чем парализовать излучения генератора Эмерсона. Есть у вас такие аппараты, или вы собираетесь их только сконструировать?

Браилов. Да, есть. Мы знали о том, что наш гипнотрон может быть использован во зло. И, прежде чем опубликовать схему, сконструировали, а затем усовершенствовали универсальный нейтрализатор гипнотических излучений. Диапазон действия этого универсального нейтрализатора практически беспределен. Если бы мистер Эмерсон установил свой аппарат на Луне, Марсе или Венере, мы бы и там смогли парализовать его действие.

Мало того, ни один аппарат типа эмерсоновского не может быть включен без того, чтобы нам не стало тотчас же известно об этом.

Несчастный Джим Догерти пострадал из-за нас. Его аппарат во время митинга в Лос-Анжелосе перестал действовать не случайно. Это мы нейтрализовали его излучения нашим УНГИ. Вряд ли полиции удалось бы схватить Догерти, если бы не это. Но мы уверены, что этот ученый будет освобожден.

Хилл Стэкпол (США). Известно, что международная экспертиза установила полную безвредность для человека излучений генератора профессора Эмерсона, Как понимать в таком случае ваше заявление о возможных несчастиях?

Браилов. Генератор массового сна – не такая безобидная игрушка. Он таит в себе огромную разрушительную силу, особенно в случае применения его в густо населенных пунктах. С помощью такого аппарата можно почти мгновенно усыпить Нью-Йорк или Чикаго. Нетрудно представить себе, что произойдет при этом. Сотни тысяч автомобилей, автобусов, троллейбусов – с уснувшими водителями. Тысячи поездов со спящими машинистами. Электростанции, фабрики, заводы со многими тысячами движущихся механизмов, оставленных без управления. Неужели не ясно, что за этим последует? Аварии и крушения, пожары и взрывы… Сотни тысяч катастроф одновременно в разных местах многомиллионного города, и все это при полном параличе всех видов связи и спасательных служб. Даже человеку, не обладающему богатым воображением, нетрудно представить себе последствия такого эксперимента.

Хилл Стэкпол. Как можно говорить о генераторе слепоты, если существует феномен Гервурда?

Браилов. Феномен Гервурда – недоразумение. Гервурд талантливый инженер, но тут он ошибся. Испытывая аппарат, парализующий центр зрения человека, он обратил внимание на то, что излучения этого аппарата мгновенно искажаются под влиянием каких-то непонятных причин. Гервурд пришел к выводу, что причина лежит в особых лучах, поступающих из космоса. Его поразило, что помехи возникают только в момент работы генератора слепоты и сразу же исчезают, как только аппарат выключается. Он решил, что эти помехи – результат отражения излучений его генератора от ионосферы. Это не так. Но в одном Гервурд прав: помехи действительно поступают из космоса. Мы знали, что Эмерсон располагает схемой этого аппарата, знали, чем это угрожает, и решили предупредить возможные последствия. При нынешней технике сделать это совсем нетрудно. И мы это сделали. Ключ к пресловутому феномену Гервурда находится на пульте управления нашего института космонавтики.

Как видите, безвредность генератора мистера Эмерсона в высшей степени относительна. То же самое можно сказать о генераторе слепоты.

Чонгар Хэвэши (Венгрия). Что нужно сделать, чтобы достижения в области психоневрологии и все возможности, которые они таят в себе, как можно скорее стали достоянием всего человечества?

Браилов. Прежде всего раз и навсегда покончить с угрозой войны. Вооружение и оборона обходятся слишком дорого. Если бы все те средства, которые сейчас расходуются на военные нужды, повернуть на удовлетворение насущных потребностей населения, можно было бы в кратчайший срок обеспечить всех людей земного шара великолепным жильем, полноценным питанием, добротной и красивой одеждой. Можно было бы дать законченное среднее образование всем юношам и девушкам; осушить все болота на земле, пустыни превратить в цветущие сады, покончить с инфекционными болезнями, среднюю продолжительность жизни довести до восьмидесяти–девяноста лет, сделав эту жизнь на редкость интересной и полнокровной. Люди долго не понимали этого, но сейчас они разобрались во всем, и время, когда неисчислимые материальные ценности и достижения науки станут на службу человечеству, – не за горами. На этом разрешите закончить пресс-конференцию.

Он ушел, провожаемый бурными аплодисментами. Взволнованно шумел конференц-зал. Словно растревоженный улей, гудела площадь перед главным корпусом института.