Какой позор! Как, ты, избранная жертва? Все эти женщины смотрят на тебя, подумай только! А потом бог творит же иной раз чудеса. Пионий заставил оцепенеть руки своих палачей, кровь Поликарпа погасила пламя его костра.

Он оборачивается к старику.

Отец, отец! ты должен наставить нас своею смертью. Оттягивая ее, ты не преминул бы совершить какой-либо дурной поступок, который погубил бы плод добрых дел. Могущество божие бесконечно. Быть может, твой пример обратит весь народ.

А в клетке напротив львы безостановочно бродят взад и вперед, в непрерывном, быстром движении. Самый большой из них вдруг смотрит на Антония, рычит, и пар идет из его пасти.

Женщины сбились в кучу около мужчин.

Утешитель ходит от одного к другому.

Что сказали бы вы, что сказал бы ты, если бы тебя жгли железными полосами, если бы тебя четвертовали лошадьми, если бы твое тело, вымазанное медом, жалили насекомые! Ты же умрешь смертью охотника, захваченного врасплох в лесу.

Антоний предпочел бы все это ужасным диким зверям; ему кажется, что он чувствует их зубы, их когти, слышит, как хрустят его кости в их челюстях.

В темницу входит беллуарий; мученики дрожат. Один лишь фригиец, тот, что молился в стороне, остается бесстрастным Он сжег три храма; и он идет вперед, воздев руки, с отверстыми устами, с головой, устремленной к небу, ничего не видя, как сомнамбула.

Утешитель взывает:

Назад, назад! Дух Монтана может овладеть вами.

Все отступают, крича:

Проклятие Монтанисту!

Они ругают его, плюют в него, готовы его избить.

Львы яростно прыгают, кусая один другому гривы. Народ вопит: «Зверей! зверей!»

Мученики, разражаясь рыданиями, сжимают друг друга в объятиях. Им предлагают чашу наркотического вина. Они быстро передают ее из рук в руки.

У двери клетки другой беллуарий ожидает сигнала. Она отворяется: лев выходит.

Он пересекает арену наискосок большими шагами. Позади него один за другим появляются другие львы, потом медведь, три пантеры, леопарды Они разбредаются, как стадо по лугу.

Раздается щелканье бича. Христиане колеблются, — и, чтобы покончить с этим, братья подталкивают их. Антоний закрывает глаза.

Он открывает глаза, но тьма их заволакивает Вскоре она рассеивается, и он различает сухую и бугристую равнину, какие бывают вокруг заброшенных каменоломен.

Кое-где пучок кустарника торчит между плит на уровне земли, и белые фигуры, расплывчатее облаков, склонились над ними.

Легкой поступью приближаются другие. Глаза блестят из разреза длинных покрывал. По небрежности походки и ароматам, веющим от них, Антоний узнает патрицианок. Есть тут и мужчины, но низшего сословия, ибо их лица одновременно и простоваты и грубы.

Одна из них, глубоко вздыхая:

Ах, как хорошо дышать воздухом прохладной ночи среди гробниц! Меня так истомила нега ложа, дневной шум, давящий зной солнца!

Служанка вынимает из холстяного мешка факел и зажигает его. Верные зажигают от него другие факелы и втыкают их на могилах.

Женщина, задыхаясь:

Ах, наконец я здесь! Но что за скука быть женой идолопоклонника!

Другая Посещения темниц, беседы с братьями — все вызывает подозрения у наших мужей! И даже крестное знамение приходится нам творить втайне: они сочли бы его за магическое заклинание.

Третья У меня с мужем дня не обходилось без ссор; я не желала подчиняться посягательствам его на мое тело, и, чтобы отомстить, он возбудил преследование против меня как христианки.

Четвертая Помните, Люция, того молодого красавца, которого тащили за пятки, привязав к колеснице, как Гектора, от Эсквилинских ворот до Тибурских холмов, и кровь пятнала кустарник по обе стороны дороги! Я собрала с него капли. Вот она!

Она вытаскивает из-за пазухи губку, всю почерневшую, осыпает ее поцелуями, затем бросается на плиты, восклицая:

Ах! мой возлюбленный! мой возлюбленный!

Мужчина Сегодня ровно три года, как умерла Домитилла. Она была побита камнями в Прозерпининой роще. Я собрал ее кости, сверкавшие как светляки в траве. Ныне земля покрывает их!

Он бросается на могилу.

О, невеста моя! невеста моя!

И остальные по всей равнине:

О, сестра моя! о, брат мой! о, дочь моя! о, моя мать!

Они стоят на коленях, опустив голову на ладони, или лежат ничком, простирая руки, и грудь их готова разорваться от подавленных рыданий. Возведя очи к небу, они говорят:

Буди милостив, боже, к его душе! к ее душе! Она томится в обители теней; благоволи даровать ей воскресение, дабы она радовалась твоим светом!

Или, устремив взор на плиты, они шепчут: Покойся, не страдай! Тебе принесено вино, мясо!

Вдова Вот каша, приготовленная мною по его вкусу; в ней много яиц и двойная мера муки! Мы вместе будем есть ее, как прежде, не правда ли?

Она пригубливает ее и вдруг начинает смеяться странно, безумно.

Другие, как и она, откусывают кусок чего-нибудь, отпивают глоток.

Они делятся друг с другом рассказами о своих мучениках; горе уже не знает пределов, возлияния умножаются. Глаза, мокрые от слез, устремлены друг на друга. Они бормочут в опьянении и отчаянии; мало-помалу их руки соприкасаются, губы соединяются, покрывала приоткрываются, и они падают друг другу в объятия на могилах, среди чаш и факелов.

Небо начинает сереть Туман увлажняет их одежды, и, словно не зная друг друга, они расходятся разными дорогами по равнине.

Солнце сияет, трава стала выше, местность преобразилась И Антоний отчетливо видит сквозь бамбуки лес колонн голубовато-серого цвета То стволы дерев, растущие от одного ствола. От каждой из их ветвей спускаются другие ветви, уходящие в почву; и все это бесконечное множество горизонтальных и перпендикулярных линий напоминало бы леса чудовищной постройки, если бы кое-где не виднелись маленькие фиги с черноватой листвой, как у сикоморы.

Он различает в их разветвлениях кисти желтых цветов, фиолетовые цвети и папоротники, похожие на птичьи перья.

Под самыми нижними ветвями показываются тут и там рога бубала или блестящие глаза антилопы; выше сидят попугаи, порхают бабочки, ползают ящерицы, жужжат мухи; и в тишине слышится как бы биение глубокой жизни.

При входе в лес на чем-то вроде костра видна странная фигура — человек, обмазанный коровьим навозом, совершенно голый, иссохший, как мумия; его суставы образуют узлы на конечностях костей, похожих на палки. К ушам подвязаны раковины, лицо очень длинное, ястребиный нос. Левая рука вытянута в воздухе, одеревенелая, твердая как кол; и он стоит там, не сходя с места, так давно, что птицы свили гнездо в его волосах.

У четырех углов его костра пылают четыре огня. Солнце светит прямо в лицо. Он созерцает его, широко раскрыв глаза, и, не глядя на Антония, говорит:

Брамин с берегов Нила, что окажешь ты?

Со всех сторон сквозь промежутки бревен вырывается пламя, и Гимнософист продолжает:

Подобно носорогу я удалился в уединение. Я жил в дереве, что позади меня.

Действительно, желобчатый ствол толстой смоковницы образует естественное углубление в рост человека.

И я кормился цветами и плодами, столь строго соблюдая заповеди, что даже собаки не видели меня питающимся.

Так как жизнь происходит от греха, грех — от желания, желание — от ощущения, ощущение — от соприкосновения, я избегал всякого действия, всякого соприкосновения, и, недвижимый, как надгробная стела, дыша через ноздря, сосредоточивая взгляд на своем носу и созерцая эфир в своем духе, мир в своем теле, луну в своем сердце, я помышлял о сущности великой Души, из коей непрерывно истекают, как искры пламени, начала жизни.

Я постиг, наконец, верховную Душу во всех существах, все существа в верховной Душе, и мне удалось ввести в нее свою душу, в которую я ввел свои чувства.

Я получаю знание прямо от неба, как птица Чатака, которая утоляет жажду только в струях дождя.

И благодаря тому, что я познал все существующее, оно не существует больше.

Для меня теперь нет надежды и нет тоски, нет счастья, нет добродетели, ни дня, ни ночи, ни тебя, ни меня — ничего совершенно.

Ужасные лишения сделали меня могущественнее Сил. Сосредоточением мысли я могу убить сто царских сыновей, низринуть богов с престола, ниспровергнуть мир.

Он произнес все это бесстрастным голосом. Листья вокруг свертываются. Крысы на земле разбегаются. Он медленно опускает глаза к пламени, которое вздымается выше, потом добавляет:

Я почувствовал отвращение к форме, отвращение к восприятию, отвращение даже к самому знанию, ибо мысль не переживает преходящего явления, которое ее порождает, и ум — только видимость, как и все остальное.

Все, что рождено, погибнет, все, что умерло, оживет; существа, ныне исчезнувшие, пребудут в еще не созданных утробах и вернутся на землю, чтобы в печали служить другим созданиям.

Но так как я влачил бесконечное множество существований в обличье богов, людей и животных, я отказываюсь от странствия, я не желаю больше уставать! Я покидаю грязную гостиницу своего тела, грубо выстроенную из мяса, красную от крови, крытую отвратительной кожей, полную нечистот, и в награду себе я отхожу, наконец, ко сну в глубочайшие недра абсолютного, в Небытие.

Пламя подымается до его груди, затем окутывает его. Голова его выступает как сквозь отверстие в стене. Его глаза по-прежнему широко открыты.

Антоний встает.

Факел на земле поджег древесные щепки, и пламя опалило ему бороду.

С криком Антоний топчет огонь, и когда остается лишь груда пепла, он произносит:

Где же Иларион? Он только что был здесь.

Я видел его!

Э! нет, немыслимо, я ошибаюсь!

Но почему?.. Моя хижина, эти камни, песок, пожалуй, не Голее реальны. Я схожу с ума. Надо успокоиться. Где я был? что произошло?

А! гимнософист!.. Такая смерть обычна у индийских мудрецов. Каланос сжег себя в присутствии Александра; другой сделал то же во времена Августа. Какою ненавистью к жизни нужно обладать! Если только не гордость толкает их на это?.. Все равно, это — бесстрашие мучеников!.. Ну, а что до них, теперь я верю всему, что мне говорили о распущенности, которую они порождают.

А раньше? Да, вспоминаю! толпа ересиархов… Какие крики! какие глаза! Но почему столько излишеств плоти и заблуждений духа?

И всеми этими путями они думают достичь бога! Какое право я имею проклинать их, я, спотыкающийся на своем пути?

Когда они исчезли, я был, быть может, уже ближе к истине. Все это крутилось, как в вихре; у меня не было времени ответить. Теперь мой ум словно расширился и просветился. Я спокоен. Я чувствую себя способным… Но что это? как будто я затушил огонь!

Пламя порхает между скал, — и вот чей-то порывистый голос слышится далеко, в горах.

Что это — лай гиены или рыдания заблудившегося путника?

Антоний вслушивается. Пламя приближается. И он видит, что приближается женщина, плача и опираясь на плечо человека с седой бородой.

Она покрыта пурпурной мантией в лохмотьях. Он — с обнаженной головой, как и она, в тунике того же цвета; в руках у него бронзовый сосуд, из которого подымается синий огонек.

Антонию страшно — и хочется узнать, кто эта женщина Чужеземец (Симон) Это — девушка, бедное дитя, которое я вожу повсюду с собой.

Он поднимает бронзовый сосуд.

Антоний рассматривает ее при свете колеблющегося пламени.

У нее на лице следы укусов, во всю Длину рук рубцы ударов; растрепанные волосы запутались в прорехах ее рубища; глаза кажутся нечувствительными к свету.

Симон Иногда она остается так подолгу, не говорит, не ест; потом пробуждается — и изрекает удивительные вещи.

Антоний. Правда?

Симон. Эннойя! Эннойя! Эннойя! рассказывай, что ты знаешь!

Она ворочает зрачками, так бы просыпаясь ото сна, медленно проводит пальцами по бровям и говорит скорбным голосом.

Елена (Эннойя). У меня в памяти страна изумрудного цвета. Единственное дерево заполняет ее всю.

Антоний трепещет.

В каждом ряду его широких ветвей держится в воздухе чета Духов. Сучья переплетаются вокруг них, как вены тела, и они созерцают круговращение вечной жизни, от корней, погруженных в тень, до вершины, превышающей солнце. Я, на второй ветке, освещала своим лицом летние ночи.

Антоний, прикасаясь ко лбу.

А! понимаю! голова!

Симон, приложив палец к губам.

Тише!..

Елена Парус был надут, днище резало пену. Он говорил: «Мне нужды нет, если я возмущу свою родину, если я лишусь царства! Ты будешь принадлежать мне в моем доме!»

Как мила была высокая комната в его дворце! Он покоился на ложе из слоновой кости и, лаская мои волосы, влюбленно пел.

В конце дня я видела оба лагеря, зажигавшиеся сигнальные огни, Улисса у входа в палатку, Ахилла в полном вооружении, правившего колесницей по берегу моря.

Антоний. Но она же совсем безумная! Отчего?..

Симон. Тише!.. Тише!..

Елена. Они умастили меня мазями и продали народу, чтобы я забавляла его.

Однажды вечером я стояла с систром в руке, и под мою игру плясали греческие матросы. Дождь лил сплошным потоком на таверну, и чаши горячего вина дымились. Вошел человек, хотя дверь не отворилась при этом.

Симон. То был я! я вновь нашел тебя!

Вот она, Антоний, та, кого зовут Сиге, Эннойя, Барбело, Пруникос! Духи, правители мира, завидовали ей и заключили ее в тело женщины.

Она была Еленой Троянской, чью память заклеймил поэт Стесихор. Она была Лукрецией, патрицианкой, изнасилованной царями. Она была Далилой, обрезавшей волосы Самсону. Она < была той дщерью Израиля, что отдавалась козлам. Она любила блуд, идолопоклонство, ложь и глупость. Она продавала свое тело всем народам. Она пела на всех перекрестках. Она целовала все лица.

В Тире Сирийском она была любовницей воров. Она пила с ними по ночам и укрывала убийц в тепле своего прогнившего ложа.

Антоний. Э! что мне за дело!..

Симон неистово:

Я выкупил ее, говорю тебе, и восстановил в ее славе, так что Гай Цезарь Калигула влюбился в нее, ибо пожелал спать с Луною!

Антоний. Ну?..

Симон. Но ведь она и есть Луна! Не писал разве папа Климент, что она была заточена в башню? Триста человек обступили башню кругом, и в каждой из бойниц одновременно увидели луну, хотя в мире лишь одна луна и одна Эннойя!

Антоний. Да… я как будто вспоминаю…

И он подгружается в задумчивость.

Симон. Невинная, как Христос, умерший за мужчин, она обрекла себя в жертву женщинам. Ибо бессилие Иеговы обнаруживается в грехопадении Адама, и ветхий закон, противный порядку вещей, должен быть отвергнут.

Я проповедовал обновление в колене Ефремовом и Иссахаровом, по потоку Бизор, за озером Уле, в долине Мегиддо, по ту сторону гор, в Бостре и Дамаске. Да придут ко мне те, кто запятнан вином, кто запятнан грязью, кто запятнан кровью, и очищу их скверны Духом Святым, именованным Минервой у Греков! Она — Минерва! она — Дух Святой! я — Юпитер, Аполлон, Христос, Параклет, великая сила божия, воплощенная в образе Симона!

Антоний. А, это ты!.. так это ты? Но мне ведомы твои преступления!

Ты родился в Гиттое, вблизи Самарии. Досифей, твой первый учитель, отослал тебя. Ты проклинаешь святого Павла за то, что он обратил одну из твоих жен, и, побежденный святым Петром, в страхе и ярости ты бросил в воду мешок со своими фокусами!

Симон. Хочешь их?

Антоний смотрит на него, и внутренний голос шепчет в его груди: «Почему бы и нет?»

Симон продолжает:

Знающий силы Природы и существо Духов должен творить чудеса. Такова мечта всех мудрых — и желание, гложущее тебя; признайся в том!

Окруженный толпами римлян, я взлетал у них в цирке так высоко, что пропадал из глаз. Нерон приказал меня обезглавить; но на землю упала овечья голова вместо моей. Наконец меня заживо погребли; но я воскрес на третий день. Свидетельство — вот я пред тобой!

Он дает ему понюхать свои руки.

Они пахнут трупом. Антоний отступает.

Я могу повелеть — и задвижутся бронзовые змеи, засмеются мраморные изваяния, заговорят собаки. Я покажу тебе несметное множество золота; я посажу царей на престолы; ты узришь народы, поклоняющиеся мне! Я могу ходить по облакам и по волнам, проходить сквозь горы, являться в образе юноши, старца, тигра и муравья, принять твой облик, дать тебе мой, низводить молнию. Слышишь?

Гремит гром, сверкают молнии.

Се глас Всевышнего! «Ибо Вечный твой бог есть огонь», и все творение исходит от искр сего очага.

Тебе надлежит принять это крещение, — второе крещение, провозвещенное Иисусом и сошедшее однажды на апостолов во время грозы, когда отворено было окно!

Он двигает пламя рукой, медленно, как бы окропляя им Антония.

Мать милосердия, ты, открывающая тайны, дабы покой посетил нас в восьмой обители…

Антоний восклицает:

Ах! если бы у меня была святая вода!

Пламя гаснет, оставляя за собой клубы дыма. Эннойя и Симон исчезли.

Необычайно холодный, густой и зловонный туман наполняет воздух.

Антоний, простирая руки, как слепой:

Где я?.. Боюсь, как бы не упасть в пропасть. А крест, наверное, слишком далек от меня… Ах, какая ночь! какая ночь!

Порыв ветра раздвигает туман, — и он видит двух людей, одетых в длинные белые туники Первый — высокого роста, с приятным лицом, степенной осанки. Его русые волосы, разделенные пробором, как у Христа, ровно спадают на плечи. Он бросил жезл, который держал в руке, и его спутник принял его с поклоном, какие отвешивают на Востоке.

Этот последний — небольшого роста, толстый, курносый, плотного сложения, с курчавыми волосами, с простодушным лицом.

Оба они босы, с обнаженными головами и запылены, как люди, вернувшиеся из путешествия.

Антоний, вздрогнув.

Что вам надо? Говорите! Идите прочь!

Дамис, тот, что мал ростом.

Ну-ну!.. добрый отшельник! что мне надо? — Не знаю! Вот учитель!

Он садится; другой продолжает стоять. Молчание.

Антоний продолжает:

Итак, вы пришли?..

Дамис. О! издалека, очень издалека!

Антоний. А идете?..

Дамис, указывая на другого.

Куда он захочет!

Антоний. Но кто же он?

Дамис. Взгляни на него!

Антоний в сторону.

У него вид святого! Если бы я посмел…

Дым рассеялся. Ночь очень ясная. Луна сияет.

Дамис О чем же ты думаешь, раз ты умолк?

Антоний. Я думаю… О! ни о чем.

Дамис направляется к Аполлонию и несколько раз обходит вокруг него, склонившись, не подымая головы.

Учитель! вот галилейский отшельник, желающий знать начала мудрости.

Аполлоний Пусть приблизится!

Антоний колеблется.

Дамис. Приблизься!

Аполлоний громовым голосом.

Приблизься! Тебе хотелось бы знать, кто я, что совершил, что я думаю? Не так ли, дитя?

Антоний. Ежели это, однако, может способствовать моему спасению.

Аполлоний. Радуйся, я скажу тебе!

Дамис тихо Антонию.

Непостижимо! Очевидно, — он с первого взгляда усмотрел в тебе незаурядные наклонности к философии! Я тогда тоже этим воспользуюсь!

Аполлоний. Я расскажу тебе сначала про длинный путь, который прошел я в поисках истинного учения; и если ты найдешь во всей моей жизни дурной поступок, ты остановишь меня, ибо тот, кто творил зло своими делами, должен вводить в соблазн и своими словами.

Дамис. Антонию.

Вот это справедливый человек! а?

Антоний. Решительно, я думаю, что он искренен.

Аполлоний. В ночь моего рождения матери моей пригрезилось, будто она рвет цветы на берегу озера. Сверкнула молния — и она произвела меня на свет под пение лебедей, слышавшееся ей в ее сновидении.

До пятнадцатилетнего возраста меня трижды в день погружали в Азбадейский источник, воды которого поражают водянкой клятвопреступников, и тело мне растирали листьями книзы, дабы сделать меня целомудренным.

Однажды вечером ко мне пришла пальмирская принцесса, предлагая сокровища, скрытые, как ей было известно, в гробницах. Гиеродула храма Дианы от отчаяния зарезалась жертвенным ножом, а правитель Киликии в заключение своих посулов закричал в присутствии моей семьи, что умертвит меня; но сам умер спустя три дня, убитый римлянами.

Дамис. Антонию, подталкивая его локтем.

А? что я говорил! вот это человек!

Аполлоний Четыре года подряд я хранил полное молчание пифагорейцев. Самое неожиданное горе не исторгало у меня ни вздоха, и когда я входил в театр, от меня отстранялись как от призрака Дамис Ну, а ты, мог ли бы ты это сделать?

Аполлоний. По окончании срока моего искуса я стал наставлять греков, забывших предание.

Антоний. Какое предание?

Дамис. Не мешай ему говорить! Молчи!

Аполлоний. Я беседовал с Саманеями Ганга, с халдейскими астрологами, с вавилонскими магами, с галльскими друидами, со жрецами негров! Я восходил на четырнадцать Олимпов, я изведал до дна озера Скифии, я измерил громадность пустыни!

Дамис. И все это правда, сущая правда! Я тоже был там!

Аполлоний. Сначала я побывал у Гирканского моря. Я обошел его вокруг, и через страну Бараоматов, где погребен Буцефал, я спустился к Ниневии. У городских ворот ко мне подошел человек.

Дамис. Это был я, я, мой добрый учитель! Я сразу же тебя полюбил! Ты был нежнее девушки и прекраснее бога!

Аполлоний, не слушая его.

Он хотел сопровождать меня, служа мне толмачом.

Дамис. Но ты ответил, что понимаешь все языки и отгадываешь все мысли. Тогда я облобызал полу твоего плаща и пошел за тобою.

Аполлоний. После Ктесифона мы вступили в земли Вавилонские.

Дамис. И сатрап испустил крик, видя человека столь бледного…

Антоний в сторону.

Что означает…

Аполлоний. Царь принял меня стоя, у серебряного трона, в круглой зале, усыпанной звездами, а с купола свешивались на невидимых нитях четыре больших золотых птицы с распростертыми крыльями.

Антоний мечтательно.

Есть разве на земле такие вещи?

Дамис. Вот это город, Вавилон! все там богаты! Дома выкрашены в синий цвет, двери у них из бронзы и лестницы спускаются к реке.

Чертит по земле палкой.

Вот так, видишь? А потом — храмы, площади, бани, водопроводы! Дворцы покрыты красной медью! а внутри… если б ты только видел!

Аполлоний. На северной стене возвышается башня, а над ней — вторая, третья, четвертая, пятая и еще три других! Восьмая — святилище с ложем. Туда не входит никто, кроме женщины, избранной жрецами для бога Бела. Царь вавилонский поселил меня там.

Дамис. На меня-то почти и не смотрели! Вот я и гулял в одиночестве по улицам. Я расспрашивал про обычаи, посещал мастерские, рассматривал громадные машины, доставляющие воду в сады. Но мне было скучно без Учителя.

Аполлоний. Наконец мы покинули Вавилон, и при свете луны вдруг мы увидели эмпузу.

Дамис. Да, да! Она прыгала на своем железном копыте, ревела, как осел, скакала по скалам. Он изругал ее, и она исчезла.

Антоний в сторону.

К чему они клонят?

Аполлоний. В Таксиле, столице пяти тысяч крепостей, Фраорт, царь Ганга, показал нам свою гвардию чернокожих, ростом в пять локтей, а в дворцовых садах, под навесом из зеленой парчи, — огромного слона, которого царицы любили натирать для забавы благовониями. То был слон Пора, сбежавший после смерти Александра.

Дамис. И его нашли в лесу.

Антоний. Они извергают слова, как пьяные.

Аполлоний. Фраорт посадил нас с собой за стол.

Дамис. Что за потешная страна! Государи на попойках развлекаются метанием стрел под ноги пляшущим детям. Но я не одобряю…

Аполлоний. Когда я собрался в дальнейший путь, царь дал мне зонт и сказал: «У меня есть на Инде табун белых верблюдов. Когда они больше тебе не понадобятся, подуй им в уши. Они возвратятся».

Мы спустились вдоль реки, идучи ночью при свете светляков, сверкавших в бамбуках. Раб насвистывал песню, чтобы отгонять змей, и наши верблюды приседали, проходя под деревьями, как в слишком низкие двери.

Однажды черный ребенок с золотым кадуцеем в руке привел нас в школу мудрецов. Их глава, Ярхас, рассказал мне о моих предках, обо всех моих мыслях, обо всех моих поступках, обо всех моих существованиях. Он был некогда рекою Индом и напомнил мне, что я водил барки по Нилу во времена царя Сезостриса.

Дамис. А мне ничего не говорят, так я и не знаю, кем я был.

Антоний. У них вид смутный, как у теней.

Аполлоний. Мы встретили на морском побережье упившихся молоком кинокефалов, которые возвращались из похода на остров Тап-робан. Теплые волны выплескивали к нам желтый жемчуг. Амбра хрустела у нас под ногами. Китовые скелеты белели в расщелинах береговых скал. Суша в конце концов стала уже сандалий, и, брызнув к солнцу водой океана, мы повернули вправо, в обратный путь.

Мы возвращались Областью Ароматов, страной Гангаридов, мысом Комарийским, землей Сахалитов, Адрамитов и Гомеритов, затем через Кассанийские горы, Красное море и остров Топазос мы проникли в Эфиопию по царству Пигмеев.

Антоний в сторону.

Как велика земля!

Дамис. И когда мы пришли домой, все те, кого мы знали некогда, уже умерли.

Антоний опускает голову. Молчание.

Аполлоний продолжает:

Тогда в народе пошел говор обо мне.

Чума опустошала Эфес; я приказал побить камнями старика-нищего.

Дамис. И чума прекратилась!

Антоний. Как! он пресекает болезни?

Аполлоний. В Книде я излечил влюбленного в Венеру.

Дамис. Да, безумца, который даже обещал жениться на ней. Любить женщину еще туда-сюда, но изваяние — какая глупость! Учитель положил ему руку на сердце, и любовь тотчас угасла.

Антоний. Что? он освобождает от бесов?

Аполлоний. В Таренте несли на костер мертвую девушку.

Дамис. Учитель коснулся ее губ — и она поднялась, призывая мать.

Антоний. Как! он воскрешает мертвых?

Аполлоний. Я предсказал власть Веспасиану.

Антоний. Что! он отгадывает будущее?

Дамис. В Коринфе был…

Аполлоний. Возлежа за столом с ним, на водах Байских…

Антоний. Простите меня, чужеземцы, уже поздно!

Дамис. Юноша по имени Менипп.

Антоний. Нет! нет! ступайте прочь!

Аполлоний. Вошла собака, держа в пасти отрубленную руку.

Дамис. Раз вечером, в предместье, он повстречал женщину.

Антоний. Слышите вы меня? уходите!

Аполлоний. Она стала бродить вокруг стола, неопределенно поглядывая на нас.

Антоний. Довольно!

Аполлоний. Ее хотели прогнать.

Дамис. Ну, Менипп и пошел к ней; они предались любви.

Аполлоний. Постукивая хвостом по мозаике, она положила эту руку на колени Флавия.

Дамис. Но утром, на уроках в школе, Менипп был бледен.

Антоний, вскакивая.

Еще! А! пусть продолжают, раз нет…

Дамис. Учитель сказал ему: «О прекрасный юноша, ты ласкаешь змею; змея ласкает тебя! Когда же свадьба?» Мы все пошли на свадьбу.

Антоний. Глупо, право, что я слушаю это!

Дамис. Уже в вестибюле бегали слуги, отворялись и затворялись двери; однако не было слышно ни шума шагов, ни шума дверей. Учитель поместился возле Мениппа. Тотчас же невеста разразилась гневом на философов. Но золотая посуда, виночерпии, повара, хлебодары исчезли, крыша улетела, стены рухнули — и Аполлоний остался один; он стоял, а у его ног лежала эта женщина, вся в слезах. То был вампир, удовлетворявший красивых юношей, чтобы пожирать их плоть, ибо нет ничего приятнее для этого рода призраков, чем кровь влюбленных.

Аполлоний. Ежели ты хочешь знать искусство…

Антоний. Я ничего не хочу знать!

Аполлоний. В вечер, когда мы прибыли к воротам Рима…

Антоний. О! да, расскажи мне о папском городе!

Аполлоний. К нам подошел пьяный человек, певший приятным голосом. То была эпиталама Нерона, и он имел право умертвить всякого, кто слушал его невнимательно. Он носил за спиной в ящичке струну с кифары императора. Я пожал плечами. Он бросил нам грязью в лицо. Тогда я развязал пояс и вручил его ему.

Дамис. Прости меня, но ты поступил ошибочно!

Аполлоний. Ночью император призвал меня во дворец. Он играл в кости со Спором, облокотившись левой рукой на агатовый столик. Он обернулся и, насупив свои русые брови, спросил: «Почему ты не боишься меня?» — «Потому что бог, который сделал тебя грозным, сделал меня бесстрашным», отвечал я, Антоний в сторону.

Что-то необъяснимое наводит на меня ужас.

Молчание.

Дамис продолжает пронзительным голосом:

Да и вся Азия может рассказать тебе…

Антоний порывисто.

Я болен! Оставьте меня!

Дамис. Послушай же. Он видел из Эфеса, как убили Домициана, который был в Риме.

Антоний, пытаясь смеяться.

Может ли это быть!

Дамис. Да, в театре, среди бела дня, в четырнадцатую календу октября, внезапно он вскричал: «Кесаря убивают!» и продолжал вешать время от времени: «Он падает на землю; О, как он отбивается! Он опять поднялся; пытается убежать; двери заперты; а! все кончено! вот он мертв!» И в этот день, действительно, Тит Флавий Домициан был убит, как тебе известно.

Антоний. Без помощи дьявола… разумеется…

Аполлоний. Он, Домициан, хотел умертвить меня! Дамис бежал по моему приказу, а я остался один в темнице.

Дамис. То была ужасная смелость, надо признаться!

Аполлоний. В пятом часу солдаты привели меня к трибуналу. Речь моя была готова, и я держал ее под плащом.

Дамис. Мы же все были на Пуццолийском побережье! Мы думали; что ты уже мертв; мы плакали. И вот, в шестом часу, внезапно ты появился и сказал: «Вот я!».

Антоний в сторону.

Как Он!

Дамис очень громко.

Безусловно!

Антоний. О, нет! вы лжете ведь? право же вы лжете!

Аполлоний. Он сошел с Неба. Я же восхожу туда, — по моей добродетели, вознесшей меня до высоты Начала!

Дамис. Тиана, его родной город, посвятила ему храм со жрецами!

Аполлоний приближается к Антонию и кричит ему в уши:

Ибо я знаю всех богов, все обряды, все молитвы, все оракулы! Я проник в пещеру Трофония, Аполлонова сына! Я месил для сиракузянок пироги, которые они носят в горы! Я выдержал восемьдесят испытаний Мифры! Я прижимал к сердцу змею Сабазия! Я получил повязку Кабиров! Я омывал Кибелу в волнах кампанских заливов, и я провел три луны в пещерах Самофракийских!