1

Махэрузская цитадель[1] высилась к востоку от Мертвого моря, на базальтовой скале, имевшей форму конуса. Ее окружали четыре глубокие долины

— две по бокам, одна спереди и одна сзади. У подножия ее теснились дома, обнесенные каменным валом, который то поднимался, то уходил вниз, следуя неровностям почвы; дорога, высеченная в скале, извиваясь, шла из крепости в город, и на стенах крепости, в сто двадцать локтей вышиною, со множеством выступов и бойниц, были тут и там башни, подобные завиткам в этом каменном венце, нависшем над бездной.

Внутри цитадели находился дворец, украшенный портиками, с террасой на плоской кровле, охваченной со всех сторон балюстрадой из сикоморового дерева; вокруг установлены были мачты, на которые натягивался велариум[2].

Однажды перед восходом солнца тетрарх[3] Ирод Антипа вышел на террасу и, облокотясь на перила, стал глядеть вдаль.

Прямо перед ним начинали постепенно открываться гребни гор, но весь их массив, до самого дна ущелий, еще окутан был мраком. Стелился туман. Внезапно он разорвался-и показались очертания Мертвого моря. Позади Махэруза занималась заря, уже разливались ее красноватые отблески. Вскоре она осветила прибрежные пески, холмы, пустыню и шершавые серые склоны гор Иудеи вдали. Посредине черной полосой прочертилось Энгедди; в глубине круглился купол Хеврона; Эсхол был покрыт гранатовыми рощами, Сорек — виноградниками, Кармел — полями, засеянными сезамом, а над Иерусалимом возвышалась кубическая громада Антониевой башни. Тетрарх перевел свой взор направо и стал созерцать иерихонские пальмы; ему вспомнились другие города его Галилеи

— Капернаум, Эндор, Назарет и Тивериада, куда, быть может, он никогда более не вернется. Иордан протекал по бесплодной равнине, ослепительно белой, точно снежная пелена. Озеро стало теперь похоже на лазоревый камень, и на южной его оконечности, со стороны Йемена, Антипа разглядел то, что он страшился увидеть. Там были разбросаны бурые палатки; люди, вооруженные копьями, двигались взад и вперед среди лошадей; вровень с землей искорками переливались потухающие огни.

Это было войско аравийского царя; с дочерью его Антипа развелся, чтобы взять в жены Иродиаду[4], которая была замужем за одним из его братьев; тот жил в Италии, никак не претендуя на власть.

Тетрарх ожидал помощи от римлян; но Вителлий[5], правитель Сирии, медлил с прибытием, и Антипа терзался беспокойством.

Наверно, Агриппа[6] оговорил его перед императором! Третий брат его, Филипп, властитель Ватанеи, тайно вооружался. Иудеи не желали более терпеть языческих обычаев тетрарха, а другие народы тяготились его владычеством. Вот почему Антипа колебался между двумя намерениями: либо умилостивить аравитян, либо вступить в союз с парфянами. И под предлогом, что он празднует день своего рождения, тетрарх пригласил на великое пиршество своих военачальников, управителей имений и знатных лиц Галилеи.

Зорким взглядом обшарил он все дороги, — они были пустынны. Над его головой парили орлы; вдоль крепостного вала, прислонясь к стене, спали воины; во дворце ничто не нарушало покоя.

Вдруг, словно из недр земли, донесся далекий голос. Тетрарх побледнел. Он наклонился, чтобы прислушаться; но голос затих. Потом он послышался вновь, и тетрарх, хлопнув в ладоши, крикнул: «Маннэи! Маннэи!»

Появился человек, обнаженный до пояса, подобно массажистам в банях. Он был очень высокого роста, старый и худой; на бедре у него висел тесак в бронзовых ножнах. Волосы, поднятые гребнем, непомерно удлиняли его лоб. Какая-то сонливость застилала его глаза; но зубы его блестели, а ноги легко ступали по плитам пола; тело его было гибко, как у обезьяны, лицо — бесстрастно, точно у мумии.

— Где он? — спросил тетрарх.

— Там же, по-прежнему! — ответил Маннэи, указав большим пальцем позади себя.

— Мне послышался его голос!

И Антипа, глубоко вздохнув, осведомился об Иоканане, том самом, которого латиняне именуют святым Иоанном Крестителем[7]. Разве снова видели тех двух людей, которые прошлый месяц из снисхождения допущены были к нему в темницу? Или стало известно, зачем они явились?

Маннэи ответил:

— Они обменялись с ним таинственными словами, точно воры в ночи на перекрестке больших дорог. Потом они ушли по направлению к Верхней Галилее, объявив, что возвратятся с великою вестью.

Антипа опустил голову, затем испуганно воскликнул:

— Стереги его! Стереги! И никого к нему не пускай! Запри накрепко затворы! Прикрой яму! Пусть никто даже не подозревает, что он жив!

Маннэи и до приказаний тетрарха уже их исполнял: ведь Иоканан был иудей, а он питал ненависть к иудеям, как все самаритяне[8].

Гаризимский их храм, предназначенный Моисеем быть средоточием Израиля, перестал существовать со времен царя Гиркана, а поэтому Храм иерусалимский приводил их в ярость и оскорблял, как вечная к ним несправедливость. Однажды Маннэи проник туда, чтобы осквернить алтарь костями мертвецов. Его менее проворные сообщники были обезглавлены.

И вот Маннэи увидел этот храм в просвете между двумя холмами. Ярко сверкали на солнце его белые мраморные стены и золотые листы кровли. Он был как лучезарная гора, как нечто сверхчеловеческое, подавляющее все вокруг своим величием и гордыней.

Тогда Маннэи простер руки к Сиону[9] и, выпрямившись, закинув назад голову, сжав кулаки, бросил ему проклятие: он верил, что слова имеют действенную силу.

Антипа слушал, нисколько не возмущаясь.

— По временам он приходит в волнение, хочет бежать, надеется на освобождение, — добавил самаритянин. — Иной раз он тих, как больное животное. А то видно, как он ходит в темноте, повторяя: «Нужды нет! Я должен умалиться, дабы возвеличился он!»

Антипа и Маннэи обменялись взглядами. Но тетрарх устал от дум.

Все эти горы вокруг него, похожие на гребни огромных окаменевших волн, черные расселины между утесами, необъятность синего неба, яркий дневной свет, бездонные пропасти волновали его. Глубокое уныние овладевало им при виде пустыни, изрытой подземными сотрясениями и представлявшей зрелище разрушенных дворцов и амфитеатров. Знойный ветер доносил запах серы, в котором чудились испарения проклятых городов, погребенных в глубинах Мертвого моря, под его тяжелыми водами. Эти знаки божьего гнева пугали мысль тетрарха; он не двигался, облокотясь на перила, с остановившимся взором, сжав обеими руками виски.

Кто-то дотронулся до него. Он обернулся. Перед ним была Иродиада.

Легкая пурпуровая симарра[10] облекала ее до самых сандалий. Иродиада так поспешно покинула свою опочивальню, что не успела надеть ни ожерелий, ни серег. Черная коса падала ей на руку, и конец ее терялся в углублении между грудями. Резко приподнятые ноздри трепетали, радость торжества озаряла ее лицо, и, ободряя оцепеневшего тетрарха, она громко воскликнула:

— Цезарь к нам благоволит! Агриппа уже в тюрьме!

— Кто тебе сказал?

— Я это знаю. Она добавила:

— Его заключили в тюрьму за то, что он пожелал Кайю[11] быть императором.

Живя их подачками, Агриппа старался всяческими происками добыть себе царское звание, которого и они домогались. Но теперь им нечего больше бояться!

— Не легко открываются темницы Тиберия, да и за самую жизнь подчас нельзя быть там спокойным.

Антипа понял ее, и, несмотря на то что Иродиада приходилась Агриппе сестрой, он даже оправдывал ее жестокий умысел. Такие убийства были в порядке вещей, роковой неизбежностью для каждого царствующего дома. В роду Иродовом им уже потеряли счет.

Затем она поведала ему, как подкупала клиентов[12], вскрывала письма, расставляла у всех дверей соглядатаев и как ей удалось сманить доносчика Евтихия[13].

— Я ничего не жалела! Ради тебя разве не решилась я на большее? Я отреклась от своей дочери!

После развода Иродиада оставила ребенка в Риме, надеясь иметь детей от тетрарха. Она никогда не говорила об этом. И тетрарх задал себе вопрос: что означает такой прилив нежности?

Слуги быстро натянули велариум и принесли большие подушки. Иродиада бессильно опустилась на них и заплакала, повернувшись спиною к тетрарху. Затем она провела ладонью по векам. Она не хочет больше ни о чем думать! Она так счастлива! И стала вспоминать их былые беседы там, в атриуме[14], встречи в термах, прогулки по Священной улице и вечера в обширных виллах, под журчание водометов, среди арок из цветов, в окрестностях Рима. Она заглядывала ему в глаза, как когда-то, и, ласкаясь, приникла всем телом к его груди.

Но тетрарх оттолкнул ее. Любовь, которую она пыталась воскресить, была теперь так далека. Эта любовь явилась причиной всех его несчастий. Ведь уже скоро двенадцать лет, как длилась война. Она состарила тетрарха. Плечи его сутулились под темной тогой с фиолетовой каймой, в бороде мелькала седина; солнце, проникая сквозь ткань велариума, заливало ярким светом его нахмуренное чело. У Иродиады на лбу также появились складки, и супруги враждебно и угрюмо смотрели друг на друга.

На горных дорогах становилось оживленней. Пастухи погоняли стрекалом волов, конюхи вели лошадей, дети тянули за собою ослов. Те, что спускались с высот по ту сторону Махэруза, исчезали позади дворца, другие взбирались но откосу и, добравшись до города, выгружали свою поклажу во дворах. Это были поставщики тетрарха, а также слуги приглашенных на пир, посланные вперед.

Но вот на противоположном конце террасы, с левой стороны, появился ессей — в белом одеянии[15], босой, бесстрастный с виду. Маннэи устремился к нему навстречу, подняв тесак.

— Убей его! — крикнула Иродиада.

— Подожди! — проговорил тетрарх. Маннэи остановился; тот — также. Потом они удалились в разные стороны, но не теряя Друг Друга из виду.

— Я его знаю, — сказала Иродиада. — Его зовут Фануил. Он пытается увидеться с Иокананом, коль скоро ты безрассудно оставляешь его в живых!

Антипа стал утверждать, что Иоканан может оказать им услугу. Его нападки на Иерусалим привлекают на их сторону остальных иудеев.

— Нет! — возразила она. — Иудеи покоряются любому властителю и неспособны создать себе отчизну! Ну, а того, кто смущает народ, поддерживая в нем надежды, сохранившиеся со времен Неемии[16], осмотрительнее всего — устранить.

По мнению тетрарха, это было не к спеху. Бояться Иоканана? Пустое! Он притворно засмеялся.

— Замолчи!

И она вновь рассказала, какое пришлось ей однажды испытать унижение, когда она направлялась в Галаад[17] для сбора бальзама.

— Какие-то нагие люди на берегу реки надевали одежды, а рядом на пригорке стоял человек и держал к ним речь. Он был опоясан верблюжьей шкурой, голова его похожа была на голову льва. Завидев меня, он стал изрыгать на меня все проклятия пророков. Глаза его метали молнии, он рычал и вздымал руки, точно призывая громы небесные. Бежать было немыслимо! Колесница моя увязла в песке по самые ступицы, и я медленно удалялась, покрывшись плащом и леденея от оскорблений, которые падали, как ливень…

Иоканан мешал ей жить. Когда его схватили и связали веревками, воинам было приказано заколоть его, если он будет сопротивляться; но он выказал смирение. В темницу к нему напустили змей — они околели.

Иродиаду раздражала тщетность всех ее козней. И чем вызвана его вражда? Что руководит им? Его речи, обращенные к толпе, распространялись по всей стране, передавались из уст в уста; Иродиада слышала их всюду, ими полон был воздух. Она бы не дрогнула перед легионами. Но эта сила, более губительная, чем лезвие меча, и неуловимая, приводила ее в изумление. И она металась по террасе, побледнев от гнева, не в силах высказать то, что ее душило.

Она думала и о том, как бы тетрарх, уступая молве, не вздумал развестись с нею. Тогда все погибнет! С малых лет лелеяла она мечту о великом царстве. Чтобы осуществить ее, она покинула своего первого мужа и сочеталась с этим человеком, который, как ей казалось, обманул ее.

— Хорошую я нашла опору, вступив в твою семью!

— Моя семья не хуже твоей! — только и ответил тетрарх.

Кровь прадедов, первосвященников и царей, так и закипела в жилах Иродиады.

— Да ведь твой дед подметал храм в Аскалоне![18] Другие родичи твои были пастухами, разбойниками, водителями караванов — сброд, плативший дань Иудее со времен царя Давида! Мои предки всегда побивали твоих! Первый из Маккавеев[19] выгнал вас из Хеврона, Гиркан заставил сделать обрезание![20] И, преисполненная презрения патрицианки к плебею, ненависти рода Иакова к роду Эдома[21], она стала укорять его в равнодушии к оскорблениям, в уступчивости предателям фарисеям, в трусости перед народом, который ее проклинал.

— Ты не лучше их, признайся! И жалеешь, что бросил девку-аравитянку, которая пляшет вокруг камней. Возвращайся к ней! Ступай и живи с нею в ее холщовом жилище! Жри ее хлеб, выпеченный в золе! Глотай кислое молоко от ее овец! Целуй ее синие щеки! А меня забудь!

Тетрарх более не слушал ее. Он устремил взор на плоскую кровлю одного из домов. Там он увидел юную девушку; рядом с нею старуха прислужница держала зонт с камышовой рукоятью, длинной, как удилище рыбака. На ковре стоял раскрытый дорожный короб; через края его свешивались в беспорядке пояса, покрывала, золотые подвески. Девушка время от времени нагибалась, перебирала вещи и встряхивала их. Она была одета, по обычаю римлянок, в волнистую тунику и в пеплум[22] с изумрудными застежками; голубые ремешки стягивали ее волосы, видимо слишком тяжелые, потому что девушка то и дело поправляла их рукою. Тень от зонта падала на нее, иногда скрывая наполовину. Раза два-три перед Антипой мелькнули ее нежная шея, уголок глаза, краешек маленького рта, и он видел весь ее стан, от бедер до затылка, когда она наклонялась и выпрямлялась. Он подстерегал это движение, дыхание его учащалось, в глазах зажигались огоньки. Иродиада наблюдала за ним.

— Кто это? — спросил тетрарх.

Она ответила, что не знает, и удалилась, неожиданно притихнув.

Тетрарха ожидали под портиками галилеяне — старший писец, главный смотритель пастбищ, управитель солеварен и еврей из Вавилона, начальник его конницы. Все приветствовали его восклицаниями. Затем он удалился во внутренние покои.

На повороте одного из переходов перед ним предстал Фануил.

— Ты опять здесь? И конечно, явился из-за Иоканана?

— И к тебе. Я должен сообщить важную весть. Не отставая от Антипы, он проник следом за ним в темный покой.

Свет падал через решетчатое отверстие, расстилаясь вдоль карниза. Стены были выкрашены гранатовой, почти черной краской. В глубине возвышалось эбеновое ложе с ремнями из бычьей кожи. Золотой щит сиял над ним, как солнце.

Антипа прошел через всю опочивальню и лег на ложе. Фануил, стоя перед ним, поднял руку и вдохновенно произнес:

— Всевышний время от времени ниспосылает на землю одно из чад своих. Иоканан — его чадо. Если ты будешь угнетать его, тебя постигнет кара.

— Это он преследует меня! — воскликнул Антипа. — Он потребовал от меня невыполнимого. С тех пор он чернит меня. А сперва я не был строг! Он даже послал из Махэруза людей, которые сеют смуту в моих провинциях. Горе ему! Раз он на меня нападает — я защищаюсь!

— Иоканан слишком неистов в гневе, — возразил Фануил. — Что делать! Его надо освободить.

— Нельзя выпускать на свободу разъяренных зверей, — сказал тетрарх. Ессей ответил:

— Оставь тревогу! Он направит свой путь к аравитянам, к галлам, к скифам. Деяния его должны достигнуть края земли!

Антипа, казалось, погрузился в видения.

— Велика его власть! Против воли своей, я его люблю.

— Тогда освободи его!

Тетрарх покачал головой. Он боялся Иродиады, Маннэи, страшился неведомого.

Фануил пытался его убедить; порукой правдивости его намерений служила покорность ессеев царям. Народ почитал этих бедных людей, одетых в льняные ткани, узнававших будущее по звездам, — людей, которых никакие казни не могли смирить.

Антипе припомнилось одно его слово, сказанное недавно.

— О каком важном деле хотел ты мне сообщить?

Появился негр. Тело его побелело от пыли. Он хрипел и мог произнести только одно слово:

— Вителлий!

— Как! Он близко?

— Я видел его. Часа через три он будет здесь! Занавеси галерей заколыхались, словно от ветра; весь дворец наполнился гулом, топотом бегущих людей, шумом передвигаемой мебели, грохотом серебряной утвари; а с высоты башен звенели букцины, призывая отлучившихся рабов.

2

На крепостном валу толпился народ, когда во двор вступил Вителлий, опираясь на руку своего толмача. Он был в консульской тоге, с латиклавом и в сапожках. За ним несли носилки, обитые красной тканью, разукрашенные зеркалами и султанами из перьев. Его сопровождали ликторы[23].

Они водрузили перед входом во дворец свои двенадцать фасций — прутьев, перевязанных ремнем, с секирой посредине. И толпа затрепетала перед величием римского народа.

Носилки, которые передвигались с помощью восьми человек, остановились. Оттуда вышел угреватый юноша с толстым животом; его пальцы были унизаны жемчугами. Ему поднесли кубок, наполненный вином и ароматическими пряностями. Он выпил и потребовал еще.

Тетрарх упал к ногам проконсула, печалясь, по его словам, о том, что заранее не знал о милостивом его прибытии. А не то он приказал бы заготовить на пути его все необходимое для Вителлиев. Они вели происхождение от богини Вителлии. Дорога от Яникула к морю еще носит их имя. В роду их счета не было квестурам и консульствам. Что же касается Люция, ныне его гостя, то все ему обязаны благодарностью как победителю клитов и отцу того юного Авла, который, казалось, вернулся в свои владения, ибо Восток-родина богов. Все эти гиперболы произнесены были тетрархом по-латыни. Вителлий принимал их равнодушно. Он ответил, что великий Ирод одной своей особой может прославить целый народ. Афиняне доверили ему надзор за олимпийскими играми. Он воздвигнул храмы в честь Августа[24] и отличался терпением, находчивостью, был грозен и всегда верен цезарям.

Между колонн с бронзовыми капителями показалась Иродиада. Она выступала словно императрица, величественно, в окружении женщин и евнухов, которые несли на золоченых подносах курящиеся благовония.

Проконсул сделал три шага ей навстречу. Слегка наклонив голову в знак приветствия, она воскликнула:

— Какое счастье, что отныне Агриппа, враг Тиберия, лишен возможности ему вредить!

Вителлий не знал об этом событии; Иродиада показалась ему опасной. Но Антипа клятвенно уверял в своей готовности все сделать для императора, и проконсул добавил: «Хотя бы в ущерб другим?»

Когда-то он добился от парфянского царя заложников; но император не помнил за ним этой заслуги, так как присутствовавший во время переговоров Антипа, желая отличиться, первый послал о том весть. Вот почему Вителлий глубоко ненавидел тетрарха и не спешил оказать ему помощь.

Тетрарх что-то пробормотал. Но тут Авл сказал со смехом:

— Не тревожься, я беру тебя под свою защиту!

Проконсул притворился, будто он этого не слышит. Счастье отца зависело от бесчестия сына, и его сын, цветок, возросший на грязи Капреи, доставлял столь значительные выгоды, что он оказывал ему всяческое внимание, хотя и не доверял, ибо цветок был ядовит.

У ворот поднялся шум. Одного за другим вели белых мулов, на которых сидели верхом люди в священнических одеяниях. Это были саддукеи[25] и фарисеи. Всех толкало в Махэруз честолюбивое стремление, но саддукеи добивались для себя права жертвоприношений, а фарисеи хотели его сохранить. Лица их были угрюмы, особенно у фарисеев, врагов Рима и тетрарха. Полы хламид мешали их движению в толпе, и тиары их качались над пергаментными перевязками, на которых начертаны были священные тексты.

Почти одновременно прибыли воины римского авангарда. Они спрятали свои щиты в чехлы, предохраняя их от пыли. А за ними следовал Маркел, наместник проконсула, в сопровождении мытарей[26], державших под мышкой деревянные дощечки для записи.

Антипа поименно назвал проконсулу главных своих приближенных: Толмаи, Кантера, Сехона, Аммония из Александрии, который закупал для него смолу, Наамана — начальника его легкой пехоты, Иасима Вавилонца.

Вителлий еще раньше обратил внимание на Маннэи. — А это кто?

Тетрарх жестом дал понять, что это палач. Затем представил проконсулу саддукеев.

— Ионатан, небольшого роста, развязный, говоривший по-гречески, начал умолять господина почтить их своим посещением в Иерусалиме. Он, вероятно, отправится туда.

Элеазар, человек с крючковатым носом и длинной бородой, потребовал от имени фарисеев облачение первосвященника, удержанное гражданскими властями в Антониевой башне.

Затем галилеяне сделали донос на Понтия Пилата. Под предлогом, что какой-то безумец разыскивал в пещере близ Самарии золотые сосуды Давидовы, он произвел избиение жителей. И все говорили разом, Маннэи громче других. Вителлий заверил их, что виновные понесут наказание.

У одного из портиков, где воины повесили свои щиты, послышались гневные крики. На умбоне щитов, с которых сняли чехлы, виднелось изображение цезаря. Иудеи усмотрели в этом идолопоклонство. Антипа обратился к ним с речью, дабы усовестить их, а Вителлий, расположившись на высоком сиденье позади колонн, изумлялся их ярости. Прав был Тиберий, что сослал четыреста иудеев в Сардинию. Но у себя они сильны. И он приказал унести щиты.

Тут народ окружил проконсула, взывая о справедливости, добиваясь кто привилегий, а кто просто подаяния. Люди давили друг друга, рвали на себе одежду, и рабы, расчищая место, били их палками направо и налево. Те, что были ближе к воротам, спускались на дорогу, другие поднимались по ней, оттесняя их обратно. Образовалось два встречных людских потока, и вся эта масса колыхалась, сдавленная оградою стен.

Вителлий спросил, что означает такое множество народа, Антипа объяснил причину: он празднует день своего рождения — и указал проконсулу на слуг. Свесившись с бойниц, они поднимали на веревках огромные корзины с мясом, плодами и овощами; тут были антилопы и аисты, большие рыбы, отливавшие лазурью, виноград, арбузы, пирамиды гранатов. Авл не вытерпел и бросился в кухни, увлеченный обжорством, которое должно было удивить весь мир.

Проходя мимо погреба, он увидел котлы, напоминавшие латы. Вителлий подошел взглянуть на них и потребовал, чтобы ему открыли подземелья крепости.

Подвалы эти были высечены в скале, и высокие своды их подпирались столбами. В первом находилось старое, вышедшее из употребления оружие, а второй вмещал целый лес пик, острия которых торчали из пучков перьев. Третий казался точно обитым циновками — так густо были утыканы стены его тонкими стрелами. На стенах четвертого вплотную висели кривые сабли. Посредине пятого — ряды шлемов с гребнями были похожи на легионы красных змей. В шестом видны были одни лишь колчаны; в седьмом — одни кнемиды[27]; в восьмом — поручни для лат; в остальных — вилы, крюки, лестницы, канаты, даже шесты для катапульт и бубенчики нагрудных ремней для верблюдов. А так как гора расширялась к основанию, вся пробуравленная внутри, точно улей, то под этими подвалами находились еще другие, более многочисленные и глубокие.

Вителлий, его толмач Финеес и старшина мытарей Сизенна осматривали подземелья при свете факелов, которые держали трое евнухов.

В полутьме можно было разглядеть отвратительные орудия, придуманные варварами: палицы с набитыми гвоздями, отравленные дротики, заражающие раны, клещи, похожие на челюсти крокодила, — словом, у тетрарха в Махэрузе были запасы военного снаряжения на сорок тысяч человек.

Он собрал их в предвидении союза своих врагов. Но проконсул мог подумать или сказать, что тетрарх намеревается бороться против римлян, и Антипа старался найти объяснения: не ему принадлежит вооружение; многое служит защитой от разбойников; к тому же оружие необходимо для борьбы с аравитянами; да и все это получено им от отца. И вместо того чтобы следовать за проконсулом, тетрарх быстрыми шагами шел впереди. Вдруг он отступил к стене и, расставив локти, закрыл ее своей тогой. Но над головой его виднелась верхняя часть двери. Вителлий заметил ее и пожелал узнать, что находилось за нею.

Открыть ее мог только Вавилонец.

— Позвать Вавилонца!

Подождали, пока тот пришел.

Отец его прибыл с берегов Евфрата с пятьюстами всадниками. Он предложил Ироду Великому защищать его восточные границы. После раздела царства Иасим остался у Филиппа и теперь служил Антипе.

Он явился с луком на плече, с бичом в руках. Пестрая тесьма туго обтягивала его кривые ноги; туника без рукавов оставляла обнаженными толстые руки; меховая шапка бросала тень на лицо; борода завита была колечками.

Сначала он сделал вид, будто не понимает толмача. Но Вителлий бросил взгляд на Антипу, и тот поспешил повторить его приказание. Тогда Иасим приложил к двери обе руки, и она скользнула в стену.

Из мрака повеяло струей теплого воздуха. Вниз спускался извилистый коридор. Они направились по этому коридору и остановились у входа в пещеру, более просторную, чем другие подземелья.

В глубине зияло отверстие арки над самой кручей, защищавшей крепость по эту сторону. Дикая жимолость вилась по сводам, в ярком свете выступали гроздья ее цветов. У самой земли журчала тонкая струйка ключевой воды.

Здесь стояли белые кони; их было около сотни; они ели ячмень с доски, укрепленной вровень с их мордами. Гривы у них были выкрашены в синий цвет, копыта обернуты плетенками, челки на лбу подстрижены хохолком в виде паричков. Длинными хвостами они мягко похлопывали себя по ногам.

Проконсул замер от удивления.

То были чудесные животные, гибкие, как змеи, легкие, как птицы. Они неслись, не отставая от стрелы всадника, сбивали с ног людей, кусая их в живот; мигом пробирались среди нагроможденных скал, перескакивали через пропасти и день-деньской без устали мчались бешеным галопом по равнинам; по первому слову они останавливали свой бег.

Едва Иасим вошел, они побежали к нему, точно овцы, завидевшие своего пастуха, и, вытянув шеи, тревожно смотрели на него своими невинными глазами. По обыкновению, он крикнул хриплым гортанным голосом, и от этого зова они сразу повеселели. Они поднимались на дыбы, томимые жаждой простора, тоскуя о скачке.

Антипа из опасения, как бы Вителлий не отнял лошадей, велел запереть их сюда — в особое помещение для животных на случай осады.

— Плохая у тебя конюшня,-сказал проконсул. — Ты рискуешь погубить коней… Внеси их в инвентарь, Сизенна!

Мытарь вынул из-за пояса дощечку, сосчитал лошадей и записал.

Сборщики податных товариществ подкупали правителей, чтобы грабить провинции. И этот Сизенна, с пронырливой мордочкой и моргающими веками, всюду совал свой нос.

Наконец все возвратились во двор крепости.

Местами, на каменной настилке двора, водоемы были прикрыты круглыми бронзовыми щитками. Сизенна обратил внимание на один из таких щитков, побольше других и не так гулко, как остальные, звеневший под ногами. Он по очереди постучал по ним и вдруг неистово завопил и затопал ногами:

— Вот они! Вот они где, Иродовы сокровища! Разыскивать эти сокровища было особой страстью римлян.

— Никаких сокровищ здесь нет и не было! — клялся тетрарх.

— А что же там?

— Ничего! Так… один человек, узник.

— Покажи его! — сказал Вителлий.

Тетрарх ослушался: иудеи могли узнать его тайну. Нежелание открыть щиток выводило Вителлия из терпения.

— Выломать! — крикнул он ликторам.

Маннэи угадал их намерения. Но, увидев секиру, он подумал, что они хотят обезглавить Иоканана. Он остановил ликтора при первом же взмахе секиры, просунул между бронзовым щитком и камнями нечто вроде крюка, затем, вытянув худые длинные руки, слегка приподнял щиток; тот отвалился. Все удивились силе этого старика. Под крышкой с деревянной обшивкой находился трап одинаковых с нею размеров, Маннэи ударил кулаком, и трап распался на две створки. Тогда увидели дыру, огромную яму, куда спускалась лестница без перил; и те, которые нагнулись, различили на дне ее что-то неясное и страшное.

На земле распростерлось человеческое существо; длинные волосы перепутались с шерстью шкуры, покрывавшей его спину. Человек поднялся. Лбом он касался решетки, горизонтально вделанной в яму, и время от времени исчезал в глубине своей норы.

Солнце играло на верхушках тиар, рукоятках мечей, накаляло каменные плиты; над двором, вспархивая с фризов, кружили голуби, — в этот час Маннэи обычно кормил их зерном. Он сидел на корточках перед тетрархом, который стоял рядом с проконсулом. Сзади них галилеяне, священнослужители, воины образовали круг. Все молчали в тревоге перед тем, что случится.

Сначала донесся глубокий, замогильный вздох.

Иродиада услыхала его на другой стороне дворца. Как завороженная, прошла она сквозь толпу; и она внимала ему, положив руку на плечо Маннэи, склонив стан.

Раздался голос:

— Горе вам, фарисеи и саддукеи, порождение ехидны, мехи надутые, кимвалы звучащие!

Все узнали Иоканана. Имя его переходило из уст в уста. Подбежали еще люди.