На буфете, среди тарелок, стояла суповая миска, расписанная жёлтыми цветами.

Пекюше, не зная, как завязать разговор, расхвалил её.

— Это старый руанский фаянс, — сказал священник, — из фамильного сервиза. Знатоки высоко его ценят, особенно г

Так как они не понимали, к чему он клонит, аббат объявил, что своими глазами видел, как они выкапывали крестильную купель.

Оба археолога, весьма смущённые, что-то лепетали в своё оправдание. Ведь купелью уже давно никто не пользовался.

Мало ли что! Они должны её возвратить.

Ну, разумеется! Но пусть им хотя бы разрешат позвать художника, чтобы тот срисовал купель.

— Так и быть, господа.

— Пусть это останется между нами, хорошо? — попросил Бувар. — Тайна исповеди!

Священник, улыбаясь, успокоил их.

Они боялись не столько аббата, сколько Ларсонера. По приезде в Шавиньоль он будет выклянчивать у них чашу, всё разболтает, и слухи дойдут до властей. Ради предосторожности они спрятали купель в пекарню, потом в беседку, в садовую будку, в шкаф. Горжю выбивался из сил, перетаскивая её с места на место.

Обладая такой редкостью, грешно было не увлечься кельтскими древностями Нормандии.

Оказывается, все они египетского происхождения. Город Сез, в Орнском департаменте, пишется иногда Саис, как город в дельте Нила. Галлы клялись именем быка — египтяне поклонялись быку Апису. Латинское название жителей Байе, байокасты, происходит от Beli casa, обиталища и святилища бога Бэла. Бэл и Озирис — одно и то же божество. «Вполне вероятно, — пишет Мангон де ла Ланд, — что в окрестностях Байе некогда находились друидические памятники». «Эта местность, — добавляет г

В 1715 году, как утверждает дон Мартен, некий сеньор Герибель производил раскопки в окрестностях Байе и нашёл несколько глиняных урн с костями; он пришёл к заключению (на основе чьих-то свидетельств и местных преданий), что здешний некрополь помещался на горе Фаунус, где погребён Золотой телец.

Однако же Золотого тельца предали сожжению и поглотили, если верить Библии!

Первым делом надо выяснить, где находится гора Фаунус. Авторы не дают никаких указаний. Местные жители ничего о ней не слыхали. Необходимо произвести здесь раскопки; с этой целью Бувар и Пекюше отправили г

Может быть, гора Фаунус исчезла, и это был не холм, а курган? Что представляют собою курганы?

Во многих из них находили скелеты, лежавшие в той же позе, как зародыш во чреве матери. Значит, гробница служила для них как бы второй утробою, где они готовились к новой жизни. Следовательно, курган — это символ женского органа, так же как камень, воздвигнутый стоймя, — органа мужского.

И действительно: там, где сохранились менгиры, процветал фаллический культ. О том свидетельствуют старинные обряды в Геранде, Шишбуше, Круазике, Ливаро. В древности башни, пирамиды, свечи, придорожные столбы и даже деревья служили эмблемой фаллоса; теперь Бувару и Пекюше повсюду чудились фаллосы. Они собирали вальки от колясок, ножки стульев, засовы от погребов, аптекарские пестики. Всем посетителям они задавали вопрос:

— На что это похоже, по-вашему?

Потом разъясняли невеждам значение символа и в ответ на протесты снисходительно пожимали плечами.

Как-то вечером, когда они изучали верования друидов, в комнату тихонько вошёл аббат.

Они тут же повели его в музей и начали с окна, где красовался витраж; им не терпелось показать свою новую коллекцию фаллосов. Священник остановил их, назвав эту выставку неприличной. Он пришёл с требованием вернуть ему крестильную купель.

Бувар и Пекюше умолили его потерпеть ещё две недели, чтобы сделать слепок.

— Чем скорее, тем лучше, — сказал аббат.

И заговорил о другом.

Пекюше, отлучившись на минуту, сунул ему в руку двадцать франков.

Священник отшатнулся.

— Берите! Это для ваших бедняков!

Жефруа, покраснев, спрятал золотую монету в карман сутаны.

Вернуть чашу, чашу для жертвоприношений? Ни за что на свете! Они собирались даже изучить древнееврейский, который был праязыком кельтских языков, а может быть, напротив, сам от них произошёл. Они мечтали объездить всю Бретань, начиная с Ренна, где должны были встретиться с Ларсонером и совместно исследовать урну, упоминаемую в трудах Кельтской академии, урну, как полагают, с прахом царицы Артемизии… Но тут к ним бесцеремонно ввалился мэр, даже не снимая шляпы, и объявил со своей обычной грубостью:

— Ну, голубчики, так не годится. Давайте её сюда!

— О чем вы? Что такое?

— Не прикидывайтесь дурачками! Я-то знаю, где она у вас спрятана.

Кто-то их предал.

Бувар и Пекюше стали уверять, что купель хранится у них с разрешения священника.

— Это мы ещё проверим.

Фуро ушёл.

Через час он вернулся.

— Священник ничего вам не разрешал. Я требую объяснений.

Приятели заупрямились.

Во-первых, эта купель никому не нужна; во-вторых, это вовсе и не купель. Они могут это доказать множеством научных доводов. Наконец, они обязуются написать в завещании, что чаша принадлежит общине.

Затем они предложили её купить.

— К тому же это моя собственность! — твердил Пекюше.

Ведь Жефруа принял от него двадцать франков — вот и доказательство! И если их вызовут к мировому судье, — тем хуже для священника: он принесёт ложную присягу!

Пока решалось дело, Пекюше несколько раз ходил смотреть на суповую миску, и в нём всё сильнее разгоралось желание завладеть ею. Если ему отдадут миску, он согласен вернуть купель. Если нет — пусть пеняют на себя.

Устав от споров или из боязни скандала, Жефруа уступил.

Суповая миска заняла достойное место в их коллекции рядом с кошуазским чепцом. Купель украсила церковную паперть; отдав её, друзья утешались мыслью, что жители Шавиньоля даже не подозревают, какая это ценность.

Заполучив супницу, они увлеклись собиранием фаянса: новый предмет для изучения, новый повод рыскать по окрестностям.

В те годы было в моде собирать старую руанскую посуду. Нотариус подобрал недурную коллекцию, что создало ему репутацию художественной натуры, не подходящую для его профессии, но он искупал это серьёзностью и рассудительностью.

Проведав, что Бувар и Пекюше присвоили суповую миску, нотариус предложил обменять её на что-нибудь другое.

Пекюше отказал наотрез.

— Не хотите — не надо.

Мареско обследовал их керамику.

По стенам были развешаны фаянсовые блюда с синими узорами на грязно-белом фоне, рога изобилия зеленоватых и красноватых оттенков, бритвенные тазики, тарелки и блюдца — предметы, за которыми они долго охотились и приносили к себе под полой сюртука, прижимая к сердцу.

Мареско кое-что похвалил, заговорил о других сортах фаянса, испано-арабском, голландском, английском, итальянском, ослепив их своей эрудицией.

— Кстати, дайте взглянуть ещё разок на вашу миску!

Постучав по ней пальцем, нотариус стал рассматривать буквы на расписной крышке.

— Это руанская марка! — пояснил Пекюше.

— Что вы! У руанского завода, собственно говоря, не было марки. Пока не прославился Мутье, весь французский фаянс делали в Невере. Так же обстоит дело и с Руаном. К тому же в Эльбефе его превосходно имитируют.

— Быть не может!

— Майолики очень легко подделать! Ваша супница не имеет никакой цены. Хорошо, что я не свалял дурака!

Когда нотариус ушёл, Пекюше в изнеможении повалился в кресло.

— Незачем было возвращать купель, — упрекнул его Бувар, — вечно ты увлекаешься, вечно ты решаешь сгоряча.

— О да, я слишком увлекаюсь.

Схватив суповую миску, Пекюше швырнул её подальше от себя, за саркофаг.

Бувар спокойно подобрал осколки; через некоторое время у него блеснула догадка:

— А ведь Мареско, может быть, всё наврал из зависти!

— Не может быть!

— Кто мне докажет, что суповая миска не подлинная? А те вещи, какие он нарочно расхваливал, они-то как раз и поддельные.

Весь вечер прошёл у них в спорах и горьких сожалениях.

Всё же не стоило из-за этого отменять путешествие по Бретани. Они даже решили взять с собой Горжю, чтобы тот помогал им при раскопках.

С некоторых пор Горжю ночевал у них в доме, якобы для того, чтобы поскорее закончить починку ларя. Уезжать ему вовсе не хотелось; послушав их разговоры о менгирах и погребениях в Бретани, он вмешался.

— Я знаю места получше, — заявил он. — В Алжире, на юге, возле источников Бу-Мурзуг, таких погребений сколько угодно.

Он рассказал, как при нём случайно вскрыли гробницу, в которой скелет сидел на корточках, точно обезьяна, обхватив руками колени.

Ларсонер, которому они написали об этом, не поверил ни единому слову.

Бувар, развивая ту же тему, забросал археолога вопросами.

Как могло случиться, что памятники галлов столь примитивны, между тем как сами галлы в эпоху Юлия Цезаря были цивилизованным народом? По-видимому, памятники остались от более древних племён.

Подобная гипотеза, по словам Ларсонера, указывала на недостаток патриотизма.

Пусть так! И все же ничто не доказывает, что эти памятники созданы галлами. «Укажите нам источники!»

Учёный муж рассердился и перестал отвечать; Бувар и Пекюше были даже довольны: им до смерти надоели друиды.

Должно быть, они потому запутались в керамике и в кельтских древностях, что не знали истории, в частности — истории Франции.

В их библиотеке нашлось сочинение аббата Анкетиля. Но вереница «ленивых» меровингских королей не заинтересовала их, а гнусные козни их мажордомов ничуть не возмущали. Наскучив нелепыми рассуждениями Анкетиля, они отбросили книгу.

Они запросили Дюмушеля: «Какую историю Франции лучше всего прочесть».

Дюмушель записался от их имени на абонемент в библиотеке и прислал им письма Огюстена Тьерри и два тома сочинений Женуда.

По мнению этого автора, основные принципы, на коих зиждется история Франции — королевская власть, религия, национальные собрания, — восходят к эпохе Меровингов; Каролинги отступили от этих принципов, Капетинги, в согласии с народом, старались их восстановить. При Людовике XIII была установлена абсолютная власть, чтобы победить протестантизм, последний оплот феодализма, а 89

Пекюше эти идеи привели в восторг.

Бувар, прочитав Огюстена Тьерри, отнёсся к ним с пренебрежением.

— Что ты порешь чепуху! Какая там французская нация, раз не было ещё ни Франции, ни национальных собраний! И Каролинги вовсе ничего не узурпировали. А короли и не думали освобождать коммуны! Читай сам.

Пекюше признал правоту Бувара и вскоре превзошёл его в строгости научных терминов. Он счёл бы для себя позорным сказать «Шарлемань» вместо «Карл Великий» или «Кловис» вместо «Хлодвиг».

И всё же его соблазняла теория Женуда, который так искусно сочетал начало и конец истории Франции, что середина потеряла всякое значение. Чтобы окончательно в этом удостовериться, они принялись читать Бюше и Ру.

Однако высокопарные предисловия, идеи социализма вперемежку с догматами католичества вскоре им опротивели; обилие мелких подробностей мешало видеть целое.

Они обратились к трудам Тьера.

Это было летом 1845 года; они сидели в саду, в беседке. Пекюше, поставив ноги на скамеечку, без устали читал вслух своим глухим голосом, лишь изредка делая перерыв, чтобы взять понюшку табака. Бувар слушал его, попыхивая трубкой, расставив ноги, расстегнув пояс панталон.

В детстве они слыхали рассказы стариков о 93

А здесь, в беседке, ветерок играл виноградными листьями, неподалеку колыхался спелый ячмень, свиристели дрозды. Осматриваясь кругом, друзья наслаждались тишиной и спокойствием.

Какая досада, что в самом начале революции не удалось достигнуть согласия! Если бы роялисты мыслили как патриоты, если бы королевский двор был не столь лицемерен, а его противники не так жестоки, многих несчастий удалось бы избежать.

Рассуждая о революции, они спорили и горячились. Бувар более либеральный, с чувствительным сердцем, стоял за конституцию, Жиронду, Термидор. Желчный, властолюбивый Пекюше объявил себя санкюлотом и даже последователем Робеспьера.

Он одобрял смертную казнь короля, самые жестокие декреты, культ Верховного существа. Бувар предпочитал культ Природы. Он охотно поклонялся бы изображению толстой цветущей женщины, лишь бы из её сосков изливалась не вода, а бургундское вино.

Чтобы подкрепить свои доводы новыми фактами, они достали множество исторических трудов: Монгаяра, Прюдома, Галлуа, Лакретеля и других; противоречия в этих книгах нимало их не смущали. Каждый извлекал то, что подтверждало его взгляды.

Бувар, например, нисколько не сомневался, что Дантон был подкуплен и за сто тысяч экю проводил законы, губительные для Республики, а Пекюше уверял, будто Верньо получал за предательство по шести тысяч франков в месяц.

— Никогда в жизни! Объясни-ка лучше, за что сестра Робеспьера получала пенсию от Людовика XVIII?

— Ничего подобного! Не от Людовика, а от БонапартаЮ и, коли на то пошло, скажи: с какой это особой Филипп Эгалите имел тайное свидание перед казнью? Я добьюсь, чтобы переиздали мемуары госпожи Кампан и восстановили все абзацы, вымаранные цензурой! Смерть дофина кажется мне весьма подозрительной. Когда взорвался пороховой склад в Гренеле, погибло две тысячи человек! А причина якобы неизвестна — что за вздор!

Сам-то Пекюше догадывался о причине; он объяснял все преступления гнусными происками аристократов, чужеземным золотом.

У Бувара не вызывали сомнения ни слова «Вознеситесь на небо, сын святого Людовика!», ни россказни о верденских девах или о штанах из человечьей кожи. Он принял на веру подсчёты Прюдома — ровно один миллион жертв.

Но сообщение о том, будто Луара была красной от крови от Сомюра до Нанта на протяжении восемнадцати миль, заставило его призадуматься. Пекюше тоже в этом усомнился, и они перестали слепо доверять историкам.

Для одних революция — бедствие, козни дьявола. Для других — великое, необычайное событие. Побеждённых с обеих сторон и те и другие писатели, разумеется, объявляют мучениками.

Тьерри утверждает, говоря о варварах, что бессмысленно допытываться, был ли тот или иной правитель плохим или хорошим. Отчего не применить тот же метод для изучения более современной эпохи? Между тем в истории обычно злодейство отомщено, порок наказан, и мы благодарны Тациту за то, что он изобличил Тиберия. Однако не всё ли равно, имела королева любовников или нет, замышлял ли Дюмурье предательство в битве при Вальми, кто первый начал в прериале — Гора или Жиронда, а в термидоре — якобинцы или Равнина? В конце концов какое значение это имеет для истории революции, причины которой глубоки, а следствия неисчислимы?

Допустим, она должна была совершиться и привести к тому, к чему привела; но предположите, что королю удалось бежать, Робеспьер спасся, а Наполеон убит, — что зависело от случайностей, от менее бдительного трактирщика, от незапертой двери, от заснувшего часового, — и судьбы мира сложились бы иначе.

Под конец Бувар и Пекюше, окончательно запутавшись, ничего не могли сказать с уверенностью о людях и событиях той эпохи.

Чтобы судить о ней беспристрастно, следовало бы прочесть все исторические труды, все мемуары, газеты и подлинные документы, ибо малейший пропуск может повести к ошибке, ошибка к заблуждению и так без конца. Пришлось от этого отказаться.

Но у них уже развился вкус к истории, стремление к истине ради неё самой.

Быть может, легче найти её в истории древнего мира? Писатели, далекие от тех времён, должны говорить о них беспристрастно. И они принялись читать доброго старого Роллена.

— Какая белиберда! Какой сумбур! — вскричал Бувар, прочтя несколько страниц.

— Погоди немного, — отозвался Пекюше, роясь на нижних полках в шкафу прежнего владельца, старого чудака, весьма образованного юриста.

Перебрав множество романов и пьес, вперемежку с томами Монтескье и переводами Горация, он нашёл то, что искал: труды Бофора по римской истории.

Тит Ливий считает основателем Рима Ромула. Саллюстий приписывает эту честь Энею с троянцами. Кориолан, по словам Фабия Пиктора, умер в изгнании, а если верить Дионисию, был убит по наущению Аттия Тулла. Сенека утверждает, что Гораций Коклес вернулся после победы невредимым, а Дион — что он был ранен в ногу. Ла Мот ле Вайе отмечает подобные же противоречия и в истории других народов.

Учёные не согласны во мнениях о древности Халдеев, о веке Гомера, о жизни Заратустры, о двух Ассирийских царствах. Квинт Курций сочинял басни. Плутарх уличал во лжи Геродота. О Цезаре мы имели бы совсем другое представление, если бы Записки о Галльской войне написал Верцингеторикс.

Древняя история темна из-за недостатка источников, зато их множество в истории новой. Поэтому Бувар и Пекюше вернулись к Франции, начав с книги Сисмонди.

Там описано столько замечательных людей, что им захотелось узнать их поближе, погрузиться в ту эпоху, прочесть в подлиннике Григория Турского, Монстреле, Комина и прочих, чьи имена звучали так странно и привлекательно.

Но, не разбираясь в датах, они путали факты и события.

По счастью, они взяли с собой мнемонику Дюмушеля, книжку небольшого формата, в переплёте, с эпиграфом: «Учи, забавляя!».

Она объединяла три системы — Алеви, Пари и Фенегля.

Алеви изображает числа в виде фигур: так, башня означает цифру 1, птица — 2, верблюд — 3 и так далее. Пари пользуется ребусами: кресло с гвоздями (clou) на винтиках (vis) даёт имя Кловис, а так как шипящее масло издаёт звук «рик, рик», то рыба на сковородке должна напомнить имя Хильперик. Фенегль делит весь мир на дома, дома на комнаты, комнату на четыре стены, стену на девять досок с особой эмблемой на каждой доске. Таким образом, первый король первой династии займёт в первой комнате первую доску, а маяк (phare) на горе (mont) подскажет его имя Фарамунд по системе Пари; если же, по системе Алеви, поместить сверху зеркало, означающее 4, птицу — 2 и обруч — 0, то получится 420, дата воцарения этого короля.

Для большей ясности они занялись мнемоническими приёмами в своём собственном доме, разделив его на части и связав каждую часть с каким-нибудь фактом; с этих пор их двор, сад, окрестности, вся округа, утратив прежнее значение, служили им лишь для того, чтобы развивать память. Межевые столбы в поле разграничивали отдельные эпохи, яблони обратились в родословные древа, кустарники — в битвы, весь мир — в символ. Они выискивали на стенах множество несуществующих знаков, внушали себе, что видят их воочию, но уже не помнили, какие даты они обозначают.

Впрочем, исторические даты далеко не всегда достоверны. Они вычитали в каком-то школьном учебнике, что Иисус Христос родился на пять лет раньше, чем обычно полагают, что у греков было три способа вести счёт олимпиадам, а у римлян целых восемь способов летосчисления. Сколько причин для ошибок, не говоря уже о путанице в знаках зодиака, в эрах и различных календарях!

Начав с недоверия к хронологии, они дошли до пренебрежения к фактам.

Что действительно важно, так это философия истории.

Но Бувар не мог дочитать до конца рассуждения знаменитого Боссюэ.

— Этот орёл из Мо просто чудак! Он забывает о существовании Китая, Индии, Америки, но зачем-то нам сообщает, что Феодосий был «радостью всей вселенной» и что Авраам «обращался с царями как с равными себе». Философия греков, по его словам, ведёт начало от евреев. Его пристрастие к евреям меня раздражает.

Пекюше, согласившись с его мнением, порекомендовал ему книгу Вико.

— Как я могу поверить, будто в баснях больше правды, чем в исторических фактах? — возражал Бувар.

Пекюше попытался толковать мифы, путаясь в цитатах из Scienza Nuova[2] Вико.

— Не отрицаешь же ты высоких замыслов провидения?

— А откуда мне их знать? — не сдавался Бувар.

Они решили прибегнуть к помощи Дюмушеля.

Профессор признался, что в последнее время его совершенно сбили с толку.

— Историческая наука меняется день ото дня. Теперь уже оспаривают существование римских царей и путешествия Пифагора. Поносят доблестного Велизария, Вильгельма Телля, даже Сида, который, согласно последним исследованиям, был просто разбойник с большой дороги. Остаётся пожелать, чтобы не делали больше открытий, чтобы академия издала какие-то постановления, указав, чему следует и чему не следует верить.

В постскриптуме он прислал правила критики источников, извлеченные им из курса Дону:

«Нельзя ссылаться, как на доказательство, на свидетельства толпы, ибо проверить их невозможно.

Следует отвергать все заведомо невероятное. Павзанию, например, показали камень, якобы проглоченный Сатурном.

Архитектурные памятники тоже могут лгать, например, арка на форуме, на которой Тит назван первым покорителем Иерусалима, тогда как его ещё раньше завоевал Помпей.

Монеты также иногда вводят в обман. При Карле IX выпускали монеты с чеканом Генриха II.

Остерегайтесь ловких подделывателей документов; помните, что как защитники, так и клеветники всегда пристрастны».

Мало кто из историков следовал этим правилам, зато все они освещали события тенденциозно, в интересах какой-либо религии, партии, научной теории, или же стремились обличать королей, учить народ, проповедовать высокую мораль.

Прочие историки, беспристрастно повествующие о событиях, нисколько не лучше: так как обо всём рассказать немыслимо, приходится делать выбор. Между тем на выбор документов неизбежно влияют взгляды автора, а они меняются в зависимости от положения писателя. Поэтому правдивая история никогда не будет написана.

«Как это прискорбно!» — думали они.

Однако они могли бы сами взять тему, досконально изучить источники, тщательно их проверить, затем, выбрав всё существенное, изложить её в кратком рассказе и дать вполне правдивую картину событий. Пекюше считал подобную задачу вполне осуществимой.

— Хочешь, попробуем написать исторический очерк?

— Ещё бы, с удовольствием! Но о чём?

— Действительно, о чём? Надо подумать.

Бувар сидел в кресле, Пекюше расхаживал взад и вперёд по музею. Ему попался на глаза горшок для масла, и он остановился как вкопанный.

— А что, если нам написать биографию герцога Ангулемского?

— Так ведь он же болван!

— Мало ли что! Второстепенные лица играют подчас огромную роль, а этот герцог, кажется, заправлял всеми делами.

Они могут отыскать о нём сведения в книгах, да и граф де Фаверж что-нибудь знает о нём, если не сам, то со слов своих друзей, старых дворян.

Друзья обдумали план, всё обсудили и решили для начала поехать в Кан, чтобы поработать недели две в муниципальной библиотеке и собрать нужные материалы.

Библиотекарь предоставил в их распоряжение исторические труды, брошюры и цветную литографию, изображавшую герцога Ангулемского вполоборота.

На синем сукне его мундира красовались эполеты, орденские звёзды и широкая красная лента Почётного легиона. Необычайно высокий воротник стягивал длинную шею. Голову в форме груши обрамляли вьющиеся локоны и узкие бачки, а тяжёлые веки, крупный нос и толстые губы придавали его лицу глуповато добродушное выражение.

Сделав ряд выписок, друзья составили конспект.

Рождение и детские годы герцога интереса не представляют. Один из его гувернеров — аббат Гене, враг Вольтера. В Турине принц учится отливать пушки и изучает походы Карла VIII. Невзирая на молодость, его назначают командиром гвардейского полка.

1797. Герцог женится.

1814. Англичане вступают в Бордо. Он спешит за ними и охотно показывает свою особу населению. Описание наружности герцога.

1815. Бонапарт нападает на него. Он тут же призывает на помощь испанского короля. Тулон, в отсутствие маршала Массена, сдаётся англичанам.

Военные действия на юге. Герцог разбит, но отпущен на свободу под условием возвратить бриллианты короны, которые король, его дядя, поспешно спасаясь бегством, прихватил с собой.

После Ста дней он возвращается вместе с родителями в Париж и живёт спокойно. Проходит несколько лет.

Испанская война. Перейдя через Пиренеи, потомок Генриха IV всюду одерживает победы. Он берёт Трокадеро, доходит до Геркулесовых столпов, подавляет заговоры, обнимает короля Фердинанда и возвращается в Париж.

Триумфальные арки; девушки подносят цветы; обеды в префектуре; торжественные молебствия в соборах. Парижане в упоении. Город устраивает ему банкет. В театрах поют оды в честь героя.

Энтузиазм постепенно ослабевает. В 1827 году в Шербуре праздник, устроенный по подписке в его честь, срывается.

В качестве главного адмирала Франции он делает смотр флоту, отплывающему в Алжир.

Июль 1830 года. Мармон сообщает ему о создавшемся положении. Герцог приходит в бешенство и ранит себе руку о шпагу генерала.

Король поручает ему командовать войсками.

Он встречает в Булонском лесу армейских солдат, но, желая подбодрить их, не может связать двух слов.

Из Сен-Клу он скачет к Севрскому мосту. Войска встречают его холодно. Это его не смущает. Королевская семья покидает Трианон. Герцог садится под дубом, разворачивает карту, но, поразмыслив, снова вскакивает на коня. Проезжая мимо Сен-Сира, он обращается к воспитанникам с обнадёживающими словами.

В Рамбуйе лейб-гвардейцы прощаются с ним.

Он садится на корабль и всю дорогу страдает морской болезнью. Конец его карьеры.

В будущем труде необходимо отметить, какое значение в жизни герцога имели мосты. Сначала он напрасно щеголяет храбростью на Инском мосту; затем берёт приступом мост Сент-Эспри и мост Лориоль; в Лионе оба моста оказываются для него роковыми, а перед Севрским мостом счастье ему изменяет.

Описать его достоинства. Незачем говорить о его храбрости, сочетавшейся с тонкой политикой. Он предлагал солдатам по шестидесяти франков каждому за измену императору, а в Испании пытался подкупить деньгами сторонников Конституции.

Он был настолько благоразумен, что согласился на предполагаемый брак своего отца с королевой Этрурии, на сформирование нового кабинета после Ордонансов, на отречение в пользу графа Шамбора — словом, на всё, чего от него хотели.

Однако он был способен и на решительные поступки. В Анжере он разжаловал пехотный гвардейский отряд, когда солдаты, из ревности к кавалеристам, оттеснив их эскорт, окружили его таким плотным кольцом, что сдавили колени его высочества. Но потом он разгневался на кавалерию, виновницу беспорядка, и простил пехоту: поистине, мудрый суд Соломона!

Его набожность выразилась во множестве благочестивых дел, а милосердие — в том, что он добился помилования генерала Дебеля, который в своё время поднял оружие против него.

Интимные подробности, характерные черты герцога:

В детстве в замке Борегар он вместе с братом ради забавы выкопал прудик, который сохранился до сих пор. Как-то раз он посетил казарму придворных егерей, попросил стакан вина и выпил за здоровье короля.

На прогулках, печатая шаг, он бормотал про себя: «Раз, два, раз, два, раз, два!»

Сохранилось несколько его изречений.

К депутации из Бордо: «Ваше присутствие служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо».

К протестантам из Нима: «Я добрый католик, но никогда не забуду, что славнейший из моих предков был протестантом».

К воспитанникам Сен-Сира в день, когда уже всё было потеряно: «Мужайтесь, друзья мои! Добрые вести! Всё идёт хорошо! Всё отлично!»

После отречения Карла X: «Если они во мне не нуждаются, пусть устраиваются, как знают».

А в 1814 году по всякому поводу, в каждом поселке: «Война окончена, не будет больше рекрутских наборов, не будет налогов!»

Его эпистолярный стиль не уступал красноречию. Воззвания его бесподобны.

Первое, от лица графа д’Артуа, начиналось так: «Французы, брат вашего короля прибыл!»

Другое, от своего лица: «Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!»

Приказ, отданный в Байонне: «Солдаты, я прибыл».

Ещё один, в день полного поражения: «Продолжайте начатую вами борьбу с доблестью, достойной французского солдата. Франция надеется на вас!»

И последний, в Рамбуйе: «Король вступил в переговоры с правительством в Париже: всё заставляет предполагать, что соглашение между ними состоится».

«Всё заставляет предполагать» — неподражаемо!

— Мне только одно досадно, — заметил Бувар, — что нигде не упоминается о его сердечных делах.

Они сделали заметку на полях: Разузнать о любовных похождениях герцога.

Перед их уходом библиотекарь, спохватившись, показал им ещё один портрет герцога Ангулемского.

Здесь он был изображён в профиль, в мундире кирасирского полковника, с прищуренным глазом, с раскрытым ртом и гладкими развевающимися волосами.

Как согласовать эти два портрета? Гладкие были волосы у герцога или кудрявые, а может быть, он завивался из кокетства?

По мнению Пекюше, это был чрезвычайно важный вопрос, ибо на рост волос влияет темперамент, а от темперамента зависит характер.

Бувар полагал, что ничего нельзя сказать о человеке, если не знаешь о его страстях. Чтобы выяснить эти два вопроса, друзья отправились с визитом в замок де Фавержа. Графа не было дома; это задерживало их учёный труд. Раздосадованные, они повернули назад.

Ворота их усадьбы были раскрыты настежь, кухня пуста. Они поднялись по лестнице и, к своему удивлению, застали в спальне Бувара — кого же? — г

— Извините, — сказала она с деланной улыбкой, — я уже битый час разыскиваю вашу кухарку, хочу спросить у неё совета насчёт варенья.

Служанку они нашли в дровяном сарае; она крепко спала, сидя на стуле. Её растолкали.

— Чего вам ещё? Опять будете приставать с вопросами?

Было ясно, что в их отсутствие г

Очухавшись, Жермена заявила, что у неё болит живот.

— Я останусь поухаживать за вами, — решила вдова.

Тут во дворе мелькнул большой чепец с развевающимися оборками. Это была фермерша, г

— Горжю! Горжю!

А с чердака высунулась их молоденькая служанка и дерзко ответила:

— Его здесь нет!